Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– И фотографии.

– Да, Чиппева.

Больше она не спрашивает. Темные, пытливые глаза смотрят на него. Он сидит на ветке, рвет письма и следит, как они падают в воду, разлетаются по ней и уплывают, словно лепестки. Неожиданно проступают какие-то слова, написанные аккуратным, красивым почерком, – ты, я, мы.Теперь это бессмысленные слова, растворившиеся в составных частях языка, в его атомах; в междометиях, глаголах, артиклях. Та же судьба постигает и фотографии – твердые темно-коричневые обрывки падают из его пальцев в воду. В противоположность обрывкам бумаги они сразу тонут. Нос, шея, кусочек платья. Все погружается в черноту и уносится прочь.

Она все еще стоит на берегу и смотрит на него.

– Вот так, – говорит он, когда исчезают последние обрывки. – Вот их и нет. – Он поворачивается к ней, и она видит, что он плакал.

– Чиппева, – говорит он. – Мэри… – По-настоящему ее зовут Мэри, и она живет по соседству с усадьбой Чедуиков. – Мэри, – тихо, почти с мольбой произносит он.

– Что?

– Не смотри на меня. Ты не должна видеть того, что я сейчас сделаю. Потому что… – Он хочет сказать, что она этого не поймет, но она уже отвернулась и стоит к нему спиной.

– Так? – спрашивает она.

– Да, – шепчет Джейсон. Потом снова наклоняется над водой, достает что-то из кармана, какой-то предмет, который лежит у него В руке, как куриное яйцо. Он слышит, как тикают часы, слышит, несмотря на шум реки. Потом, размахнувшись, бросает старые часы далеко в воду, они исчезают беззвучно и не оставляют на поверхности никаких кругов. Река тут своенравна.

Джейсон слезает с ветки на берег. Чиппева все еще стоит к нему спиной.

– Теперь можешь обернуться, – разрешает он. – Больше смотреть не на что. Только на реку.

Она оборачивается, и он видит, как ее взгляд шарит по поверхности воды.

– Как здесь красиво, – говорит она.

– Да.

– Тебе грустно? – осторожно спрашивает она.

– Нет, Чиппева.

Она коротко кивает. Они молчат. Потом она робко улыбается:

– Мой отец всегда говорит, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– Наверное, он где-нибудь это вычитал.

Она, не понимая, смотрит на него.

– Да, но ведь это та же самая река, – говорит она.

– Конечно, – соглашается он. – Та же самая. Все время только вода. Та же река. Всегда одна и та же река.

Она всегда была рядом с ним, все каникулы, с первого раза, как он приехал сюда, тогда они были еще детьми. Чиппева, Мэри. Дочь лавочника. В будни она выглядела нарядной в своей серой школьной форме, и вместе с тем, говоря о ней, тетя Мейбл прибегала к странному эвфемизму, называя ее «свеженькой деревенской простушкой». Сначала Джейсон ошибся в Чиппеве, принимая ее совсем не за то, чем она была на самом деле. Он убегал от нее, ведь он всегда избегал тех, кто постоянно жил на одном месте, имел дом, устоявшийся образ жизни.

Но она была не такая. Она была дикая, как птицы на пустоши, и непредсказуемая, как ветер и снег; не такая, как остальные дети, она никогда не возвращалась вовремя из своих долгих одиноких прогулок и пропускала занятия в школе, если ее манил к себе день. В селении говорили, что у нее не все дома. Она могла не ответить, когда к ней обращались, и ее родители огорчались, потому что она приходила домой грязная и мокрая после прогулок под дождем; она падала в реку, ездила верхом на жеребенке, лазила по деревьям и всегда была в царапинах. В первые же каникулы Джейсон заметил, что она ходит за ним по пятам, и крикнул: «Ступай прочь, Мэри! Я не хочу играть с тобой!» Ведь он думал, что она, как все, к тому же она была девочка. Он решил, что она не поняла его. Но она мрачно взглянула на него и сказала: «Ты не должен звать меня Мэри, это означает несчастье. Зови меня Чиппева, это имя одного кровожадного индейского племени, они снимают скальпы со своих врагов…»

После этого они часто вместе бродили по пустоши, по берегу, по холмам. Они почти не разговаривали, встречаясь и расставаясь без слов, и никогда ни во что не играли, только бегали наперегонки и дрались. Два диких зверька.

Но то лето было не такое, как прежние.

– Ты знала, что на Юпитере всегда бушуют бури? Что он красный и похож на глаз?

Разгар лета, перед ними раскинулась пустошь, в лесочке и кустарнике ошалело щебечут птицы.

– Ты странный, – медленно говорит Чиппева. – Самый странный из всех, кого я знаю.

– Как ты думаешь, на других планетах есть жизнь? – спрашивает Джейсон. – Во Вселенной встречаются одни и те же элементы, почему бы там не быть жизни?

Она ложится в вереск рядом с ним. Они много прошли в тот день.

– Биологи говорят… – начинает Джейсон, но ее взгляд останавливает его.

– Ты все время думаешь о чем-нибудь таком? – серьезно спрашивает она.

– Биологи говорят… – уже тише повторяет Джейсон.

– Наклонись сюда, я тебе что-то покажу.

Он склоняется над ней. Они долго молчат. Они как птицы на пустоши. На Юпитере бушуют бури. Она гладит его по волосам. Его охватывает странное чувство, оно похоже на страх, он вот-вот заплачет.

Чиппева прижимается к нему губами.

– Когда я была маленькая, мне все хотелось попробовать на вкус. Цветы и камни. Однажды я проглотила маленькую фарфоровую статуэтку. Она исчезла, и родители не могли понять, куда она делась. Это была собачка. Мне хотелось перепробовать все, что было в отцовской лавке, отведать всех красивых насекомых. В семь лет я съела один цветок и отравилась. Тогда я перестала пробовать на вкус все, что вижу.

Он всхлипывает над ней.

– Какой ты странный, всегда молчишь. Где твои губы, вот так, я хочу их попробовать, всего тебя попробовать.

Она не в своем уме, так про нее говорят в деревне. Ее трудно понять, она с причудами, ни с чем не считается – Джейсон знал, что это все верно. Их обоих переполняет какое-то чувство, то ли страх, то ли ярость. Вереск царапает им лица, рвет волосы, Чиппева смеется, это напоминает их безудержные драки, когда он мог плюнуть на нее, она его – укусить. Она помогает ему расстегнуть одежду. Потом скользит по нему губами, словно он сделан из гладкого фарфора. Биологи говорят… Венера заслоняет собой солнечный диск… Чиппева крепко прижимается к нему и затихает, влажная, незнакомая, рядом с его телом. Он приподнимается и делает рывок вперед; кто-то из них кричит, но кто, он не знает.

Потом они медленно бродят по холмам, день склоняется к вечеру. В одном месте они отдыхают, она лежит, прижавшись головой к его шее, теперь она уже не девочка из кровожадного индейского племени, а убежавший из дому ребенок. Джейсон вспоминает лавочника – круглый и толстый, похожий на колбасу, он стоит за своим прилавком; дочь лавочника, не так-то приятно быть дочерью деревенского лавочника.

Они не разговаривают. Он смотрит на нее, изучает ее лицо – не совсем правильные черты, вызывающие в нем тревогу, растрепанные волосы… Люди говорят, что она сумасшедшая. Шепотом судачат о ней: что может ждать такую девушку… Джейсона охватывает необъяснимое желание утешить Чиппеву, обнять, погладить по голове. Он не отдает себе отчета в том, что с ними произошло, это было похоже на злость или на скорбь. Он не понимает. Но он понимает, что чувствует сейчас, и это немного пугает его.

Она поднимает голову и смотрит на него. Она снова Чиппева.

Уже поздно, шепчет он.

Тут рядом есть сеновал, шепчет она.

Они поднимаются. Первый раз она берет его за руку и ведет за собой, они идут через лес. Рука у нее обветренная и теплая. И когда они подходят к сеновалу, он понимает, что сейчас будет. Теперь он это знает. И он слышит, совершенно отчетливо слышит, что кричит она; может быть, обхватив его руками, она зовет его.

Через некоторое время Джейсон снова вернулся в школу. В последний вечер Чиппева прощается с ним – их прощание такое же короткое и молчаливое, как всегда. Она немного неловко берет его руку, смотрит на него. Вот и все. Он уедет, исчезнет, она вернется на свою пустошь, теперь уже одна.

Вдруг она спрашивает:

– Ты тоже считаешь, что я сумасшедшая?

Он отрицательно мотает головой:

– Нет. Не больше, чем я.

– Джейсон. – В ее голосе слышатся незнакомые нотки. – Джейсон. Ты так далеко. – Она отворачивается от него и идет.

– Между прочим, – говорит она на ходу, – между прочим, я знаю, что ты тогда выбросил в реку.

– Что же? Что, Чиппева?

Но она уже скрылась в темноте.

Больше он никогда не увидит ее.

* * *

Рождественские каникулы. Поля покрыты снегом. Тетя Мейбл взволнованно говорит при его появлении:

– Боже мой, Джейсон, ты так вырос, что тебя трудно узнать. Ты слишком быстро растешь…

Священника Чедуика больше интересует практическая сторона жизни:

– А как дела в школе, молодой человек, принял ли ты к сведению слова адвоката Скотта?

Джейсон чувствует себя здесь чужим, однако теперь ему легче произносить ни к чему не обязывающие слова: да-да, конечно, теперь все в порядке.Их это радует, он видит, что это их радует. И ведь верно, в ту осень к нему было трудно придраться. Но вот можно ли считать это заслугой адвоката Скотта?..

Сочельник, служба, Джейсон осторожно оглядывает прихожан.

Потом индейка и пудинг.

Что-то не так. Что-то случилось.

В начале вечера, сочтя, что уже достаточно выждал, он спрашивает:

– А где Чипп… где Мэри? Дочь лавочника?

Воцаряется молчание. Священник глухо кашляет, потом встает и уходит в свой кабинет, словно не слышал вопроса.

– Да, – тихо вздыхает тетя и мешает ложечкой в стакане с пуншем. – Да, это такая ужасная история…

Джейсон, Джейсон, что в тебе не так, если с тобой случается такое?

Ты падаешь, падаешь, падаешь через мировое пространство, падаешь и не просыпаешься, как просыпался в детстве, потому что это не сон. За окнами усадьбы священника на полях лежит снег. Ты превращаешься в лед, Джейсон. Ты один идешь по пустоши и знаешь, что это в последний раз. Больше ты никогда не придешь сюда.

* * *

– Итак, господа, вопрос о наследственности и инстинкте размножения лучше всего начать с изучения крыс.

Университет, второе медицинское отделение. На кафедре веселый и по-утреннему бодрый профессор.

– Всем известно, что грызуны размножаются необыкновенно быстро, однако насколько быстро это происходит у крыс, вам станет ясно, когда я вкратце обрисую жизненный цикл крысы, так сказать, ее биографию.

Студенты засмеялись.

– Если взять обычную небольшую крысу, – с этими словами профессор вынул из клетки одну крысу, – ничто в ней не внушит вам особого уважения. Нельзя сказать, что она выглядит противно. Симпатичный зверек, для которого характерны мягкий нос, усы, пронзительные глазки… Хвост, правда, подкачал, но…

Студенты опять засмеялись.

– Но для человека и человеческого общества этот маленький зверек гораздо опасней, чем самые большие и сильные хищники. У нас в Англии известны два вида крыс: первый – черная крыса, Rattus Rattus, раньше эта крыса встречалась часто, но теперь ее вытеснила широко распространившаяся обычная коричневая крыса Rattus norvegicus. Этот вид достигает в среднем девяти дюймов в длину, имеет светло-коричневый окрас с примесью серого, шея и брюшко – грязно-белые, лапки – цвета светлой кожи, так же как хвост, который по длине равен туловищу. Эта крыса живет практически всюду; на берегах рек она питается лягушками, рыбой и мелкими птицами, но иногда нападает на кроликов и молодых голубей, если сумеет до них добраться.

Однако она питается и вегетарианской пищей, чем наносит большой урон зерну, на полях и в закромах, а также запасам фруктов и овощей. Эта крыса сильно кусается, раны от ее укусов очень болезненны из-за ее длинных острых зубов неровной формы и плохо заживают.

Крысы необычайно плодовиты. Если бы не их безудержный аппетит, численность крыс быстро вышла бы из-под контроля. Когда нет другого корма, они поедают даже друг друга; взрослые самцы, как правило, живут отдельно, и все остальные крысы боятся их как своих злейших врагов. Ибо они нападают на своих более слабых сородичей. Это прекрасный пример того, что выживает сильнейший, и в то же время пример саморегулирования вида, прошу, господа, обратить на это особое внимание.

Интересно, что в крысиных норах находят шкурки съеденных крыс, и часто крысы во время еды выворачивают эти шкурки наизнанку, то есть шкурки валяются изнанкой наружу, даже лапки и хвосты бывают вывернуты!

Профессор взял крысиную шкурку, вывернутую наизнанку. При этом необычном зрелище студенты неуверенно засмеялись.

– Самка приносит потомство круглый год; двенадцать выводков в течение одного года – вполне обычное явление. Она вынашивает плод около месяца, и как только ее очаровательные малыши увидят свет, она уже может быть снова оплодотворена. В среднем в каждом выводке насчитывается до шестнадцати крысят, ученые наблюдали, что мать кормит детей практически до того мгновения, как из нее высыплется следующий выводок. Она, так сказать, живой садок для мальков, а инстинкт размножения самцов почти столь же неутолим, как и их голод.

В половом отношении малыши созревают через пять-шесть месяцев, поэтому, если считать, что жизненный цикл крысы длится четыре года, то одна пара крыс теоретически может иметь за это недолгое время трехмиллионное потомство.

Последствия подобной плодовитости – если ей ничто не помешает – очевидны. Из Испании сообщалось, что целые города на равнинах оказывались подрыты крысами, а плодородные земли превращены в пустыни; Плиний Младший рассказывает, как Август однажды отправил целый легион на острова Майорку и Минорку, подвергнувшиеся настоящему нашествию этих маленьких вредителей. Люди там буквально ходили по крысам, и легионеров ждала довольно неприятная работа.

Словом, мы должны быть благодарны склонности крыс к каннибализму и междоусобным войнам. Самец обладает удивительной кровожадностью по отношению к собственному потомству, а самка, которой это известно, пытается, как может, прятать детей в каком-нибудь недоступном для отца месте до тех пор, пока они не вырастут настолько, что смогут сами постоять за себя. Однако папаша нередко находит своих детей там, где их спрятала его благоверная, а случается, даже убивает ее, чтобы добраться до них. И съедает всех, кого может.

Об этих животных можно рассказать много интересного, но хватит и этого. Переходя теперь к вопросу о наследственности, я прошу вас обратить внимание на следующее…

Университет. Студенты режут и крыс, и трупы. Сначала осторожными, неуверенными движениями, потом с пугающим их самих равнодушием. Впоследствии все это время будет видеться Джейсону в призрачном, блеклом и неярком свете. Это свет газовых фонарей, горевших темными вечерами в анатомическом театре, там, при этом сумеречном свете, курящие молодые люди в одних рубашках и жилетках вскрывали брюшину и легочную сумку и обнажали тайны, которых никто не должен был видеть и не мог понять. Голые серые тела с характерной влажностью кожи лежали на столах. Старые и молодые, мужчины, женщины и дети. Сперва они просто лежали там. Потом их вскрывали и постепенно расчленяли. В конце концов от них не оставалось ничего. В этом-то и заключалась тайна.

Запах анатомического театра – сладковатый запах формалина и дезинфицирующих средств, смешанный с отвратительным запахом тления, – пропитывал одежду Джейсона, его кожу и надолго застревал в носу.

По вечерам, под впечатлением событий дня, Джейсон возвращался в свою меблированную комнату, безликую мансарду в бедной части Лондона. Бывало, едва войдя, он хватал скрипку и играл почти до полуночи, забыв о том, что ему надо заниматься и готовиться к завтрашнему дню. Он не выбирал, что играть, играл без нот подряд все, что помнил, одержимо и бессистемно. Потом он, не задумываясь, играл что-то совершенно незнакомое, для него это были только звуки. Он играл до тех пор, пока кто-нибудь из соседей не начинал в ярости стучать в стену или в потолок, а то и сама хозяйка, миссис Буклингем, поднималась к нему и призывала его к порядку. Миссис Буклингем была полная, энергичная, уже далеко не молодая дама с шаркающей походкой, от нее пахло жареным салом и влажной шерстью. Она всегда была на ножах с кем-нибудь из своих жильцов, и Джейсон подозревал, что днем, когда он отсутствует, она отпирает его комнату и шарит в его вещах. Она единовластно правила в своих меблированных комнатах, и один из жильцов, склонный к юмору, окрестил ее дом Буклингемским дворцом. Когда грозная миссис Буклингем, задыхаясь от одышки, поднималась к Джейсону, ему казалось, что перед ним одно из безобразных, безымянных тел в анатомическом театре; усилием воображения он цинично представлял себе, что она уже вскрыта, белые отложения жира отодвинуты в сторону, и кто-то достает пальцами ее печень. Это была его месть. Так он заставлял себя смотреть на весь мир – на студентов, с которыми учился, на профессоров, на прачек, проходивших по его улице, на зеленщиков, дрессировщиков животных, проституток. Все они представлялись ему точно в дурном сне. Бездомные дети трущоб, рожденные в трясине безнадежности, грязи и темноты. Они бродили по улицам и жевали капустные листья, подобранные на мостовой. Когда они вырастали и у них начинало зудеть в известном месте, они спаривались и рождали себе подобных.

Надрывайся и вымаливай себе кусок хлеба, человек, грызи ближнего и молись Богу. Рассматривай микробов под микроскопом. Говори и улыбайся. Все говорят и улыбаются, говорят ни о чем, шумят и напиваются, изредка или постоянно. Потом в один прекрасный день умирают, старые и молодые; умирают, и их хоронят, одних с лавровыми венками, других находят в сточных канавах и отвозят их трупы на вскрытие. Такова жизнь. Кишащий круговорот, бесконечный и бессмысленный.

Иногда Джейсон видел самого себя лежащим со вскрытой брюшной полостью. За серыми губами виднелись зубы. Из-под застывших век поблескивали полоски белков.

Если он не возвращался домой к своей скрипке, случалось, он ночь или две пропадал в чреве города. Там был большой выбор развлечений. Так Джейсон узнал кое-что о себе; оказывается, он был способен на то, о чем не мог и помыслить, на то, что вызывало у него недоуменное презрение к самому себе.

Занятия в университете шли не блестяще – в первом семестре Джейсон израсходовал всю энергию. Он вспоминал анатомические альбомы, которые были у них дома, застекленные витрины в кабинете отца, эксперименты и телескоп. И все меньше понимал, что, собственно, заставило его заняться медициной. Своеобразный долг чести, это, безусловно, долг перед памятью отца – Джейсон поступил так, как от него ждали. Кроме того, профессия врача давала бы ему определенный доход. Ну а помимо этого? Чем еще можно объяснить его увлечение естественными науками и медициной? Собственным интересом? Или живыми, впечатляющими объяснениями отца? Да, конечно, но ведь должно же быть и еще что-то. Каковы были его собственные побуждения, куда вела нить его собственной жизни?

Лишь гораздо позже Джейсон понял, что, оказавшись в подобном положении, мало кто из ученых серьезно задумывался над такими вопросами. Науку движет вперед главным образом стремление к признанию, оно самодостаточно и является той пружиной, которая движет кропотливую работу исследователя. Оно наполняет огнем и смыслом утомительные дни и ночи, проводимые в лабораториях. А уже потом польза, приносимая этой работой, практическая польза, которую дает проникновение в тайны природы, исправление природы, власть над ней. Джейсон искал чего-то помимо этого… И, очевидно, ему не следовало искать в этой картине свое место.

Безусловно, он понимал, что врач должен служить людям, исцелять их, что смысл его деятельности в сострадании.

Сострадание. Джейсон рано потерял Бога, это верно. Но теперь из его представления о мире исчезли также и люди. А вместе с ними и такие человеческие ценности, как бескорыстие, самоотверженность, восхищение, сострадание. Эти слова больше ничего не говорили ему. Орангутан или амеба – какая разница. Цветы на лугу или люди в их жалких больших городах. Он видел в больницах страждущих и увечных, видел, как отчаянно они цеплялись за жизнь. Он резал и крыс, и трупы. Его со всех сторон окружала смерть. Он ходил по туманным улицам и видел нищих, видел, как они ели и как голодали, видел, с каким трудом билось под рубашкой сердце мальчишки, который тащил тяжелую тележку. Он слушал лекции, наблюдал, как в больничных палатах хрипя борются и гибнут живые организмы. Изучал устройство частей тела. Рассматривал половые органы проститутки, с которой переспал, удивительный цветок ее плоти, и его охватывало отвращение.

Так он отгородился от всего, защитился от впечатлений, перестал принимать что-либо близко к сердцу.

Это ужасное состояние – а Джейсон очень остро чувствовал именно его ужас – началось у него после истории с Чиппевой. Занятия в университете только обострили его. Джейсон узнал о нем не из книг. Он никогда не читал ни о чем подобном. Читая о великих творцах прошлого, об их жажде знаний, он представлял себе, что всех их что-то одухотворяло – идеи, стремления, надежды. Что-то двигало ими. Он наблюдал это и у некоторых своих однокашников – христианские идеи, филантропические идеи, социалистические идеи. Или же откровенное низменное желание занять хорошее положение в обществе, карьерные устремления. А иногда и то и другое… Сам он был не похож на них: он был идеалистом, лишенным идеалов. Он был пуст, в нем не было восхищения, не было сострадания. Он жаждал только покоя: не думать, не спрашивать, не быть. Он рыдал от горя в объятиях жалкой уличной девки; испугавшись, она хотела сбежать от него, и он ее ударил. Интересно, как поступила бы на ее месте Чиппева? Наверное, позволила бы ему рыдать, зарыдала бы вместе с ним, обняла бы его. Обними меня покрепче!

Несколько раз Джейсон брал себя в руки. Начинал, например, посещать собрания социалистов, хотел вновь обрести идеалы, обрести сострадание.

Но риторический блеск многих ораторов не трогал его. Он все понимал, понимал их интеллектуальную суть, но только не чувства. Словно издалека, он с болью сознавал их искренность, понимал, что она происходит от того же рационалистического отношения к жизни, какое было свойственно ему; но при этом одухотворена состраданием, стремлением к борьбе против несправедливости. Однако они его не трогали.

Громадным усилием воли он заставил себя очнуться от летаргии, за несколько недель прошел весь курс, но потом вновь пал духом и был не в силах взяться за учебники. С трудом принуждал себя посещать лекции. Книги лежали на столе и что-то злобно шептали ему; при взгляде на них у него всякий раз перехватывало горло.

В то время Джейсона по ночам стали мучить кошмары, бессвязные образы, от которых его бросало в жар, и он просыпался. Они были бессмысленны, однако внушали ему ужас. По голой ветке бегут капли дождя. В туманной дымке стоят два жеребенка. За всем этим скрывалось что-то страшное, неизвестное и невидимое. Так проходили ночи. Днем на него нападали приступы фости.

Но у него были друзья! Его друзья! Манро и Хьюго понимали его! Все дни он проводил с ними, пил, посещал сомнительные заведения, совершал всякие проделки в университете. Манро и Хьюго не одергивали его, если он вечером начинал крушить мебель и драться.

В университете у Джейсона впервые появились друзья. Как и следовало ожидать, Манро и Хьюго не относились к образцовым студентам, эти два безнадежных блудных сына постоянно находились на грани исключения из храма Асклепия. В анатомическом театре они совали окурки сигар в ноздри и уши трупов. Хьюго был маленький, вероломный и угрюмый; Манро – огромный, темпераментный и неряшливый. Их дружба была шумной и утомительной, но Джейсон любил их. В том числе и за то, что с ними он мог смеяться долго и безудержно над чем угодно, надо всем.

Оба друга, как уже сказано, балансировали на грани исключения из университета, и вскоре Джейсон балансировал вместе с ними. Поэтому нет ничего удивительного, что все кончилось так, как и должно было кончиться; не соверши они одной выходки, они совершили бы другую. Джейсон прекрасно понимал, к чему все идет, но даже не пытался остановиться. Все было предопределено ходом событий его последнего года в университете, продиктовано его душевным состоянием и отношением к профессии, к которой он больше не чувствовал призвания; ему был двадцать один год, и он плыл по течению, попойки сменялись апатией, драки – желанием бунтовать, он неумолимо, с уверенностью лунатика приближался к обрыву, словно его вела посторонняя сила, столь же неотвратимая, как начертанный звездами путь.

Последней каплей оказался вечер в анатомическом театре. Все началось достаточно невинно. Вместе с Манро и Хьюго Джейсон засел там с несколькими бутылками медицинского спирта. Ключи раздобыл Манро, и, когда все уже разошлись по домам, они заперлись в анатомическом театре. Им хотелось провести необычный вечер в необычном месте.

В театре было темно и пусто, на столах лежали бесформенные части человеческих тел, прикрытые белыми простынями.

– Не выношу этого запаха, – буркнул Джейсон. – Я никогда не привыкну к нему.

– Мой друг, – добродушно зарокотал Манро, – сейчас ты забудешь о запахе. – Он протянул Джейсону бутылку.

Хьюго вытащил из кармана брюк два огарка свечи и зажег их. Потом друзья сидели, пустив бутылку по кругу, и следили за тенями, плясавшими на потолке и стенах.

Когда первая бутылка опустела, они приступили к осуществлению своего замысла.

Сначала они обошли театр и осмотрели все трупы. Их было много, темой последних занятий была смерть от несчастного случая или в результате насилия – студенты должны были увидеть, как выглядят трупы людей, умерших неестественной смертью.

Один старик напоминал адмирала Нельсона; он угодил под телегу с пивом и потому стал еще больше похож на прославленного морского героя; это был Нельсон после Трафальгарского сражения.

Потом они занялись огнестрельными и ножевыми ранениями, последние не произвели на них большого впечатления. Хьюго повторно проходил этот курс из-за многочисленных пропусков занятий в прошлом году, он все это уже знал и потому с умным видом объяснял Джейсону и Манро, что открывалось их глазам. Ему доставляло удовольствие показывать им шею и лицо повешенного со всеми характерными признаками; Джейсон и Манро с интересом слушали его объяснения. Один покойник умер от отравления, другие – от тяжелых увечий. Все это время друзья продолжали прикладываться к бутылке, но когда они подошли к утонувшему рыбаку, они невольно опустили ее. Несколько минут они молча смотрели на рыбака, утонувшего в Темзе. Джейсон заметил, что лицо Манро словно застыло, да и у него самого в груди тоже что-то дрогнуло.

– Почему он такой страшный?

– Потому что утопленник, – со знанием дела объяснил Хьюго. – Все утопленники так выглядят.

– Они всегда так распухают?

– Да. Ты что, никогда не видел утопленников? Они всегда страшные. Самые страшные из всех покойников.

– Фу, черт! – Джейсон не спускал глаз с синеватого, безобразно распухшего тела. Осторожно потрогал похожую на глину кожу. – Почему она такая твердая?

– По правде сказать, не знаю. Наверное, между жировыми клетками ткани и водой происходит какая-то химическая реакция, из-за которой консистенция жира меняется и он становится твердым.

В разговор вмешался Манро, взгляд у него был застывший.

– И как долго он… извини. – Он прикрыл рот рукой и быстро отошел от стола. В углу он согнулся.

Джейсон не отрываясь смотрел на утопленника. Он закончил вопрос, который не закончил Манро:

– Сколько он пролежал в воде?

– Трудно сказать. Думаю, больше недели. Может быть, две. Потому его так и раздуло.

Джейсон схватил бутылку и сделал большой глоток.

– Вода постепенно проникает в ткань и пропитывает ее, – объяснил Хьюго. – Да, вид у него малопривлекательный.

– Особенно лицо.

– Угу. Черт подери! Утопленник…

– Это простая смерть?

– Ты имеешь в виду легкая?

Джейсон снова глотнул из бутылки и вопросительно посмотрел на Хьюго.

– Как тебе сказать. Сперва вода попадает в дыхательное горло, тонущий пытается задержать дыхание, но это ему не удается. Он делает глубокий вдох и задерживает дыхание на полторы-две минуты. Потом опять делает несколько глубоких вдохов, в результате чего вода попадает в легкие, человек теряет сознание, и после нескольких судорожных вдохов наступает смерть. Это занимает минуты четыре или пять. А может, и меньше, из-за шока. Человек бывает в сознании, или в полусознании, только первые две минуты.

– И потом они всплывают?

– Иногда. Характерное положение утопленника в воде – это лицом и животом вниз, задница и затылок торчат из воды, руки и ноги висят.

– Я понимаю.

– А легкая ли это смерть… Почему ты спросил?

– Да так, я как-то слышал историю про одну утопленницу. – Джейсон замолчал и схватил бутылку. Он долго не отнимал бутылку от губ. Потом продолжал, невнятно, уже захмелев от выпитого: – Это страшная история. По-настоящему страшная. Одна девушка, совсем молоденькая, почти ребенок, утопилась в порожистой реке. Совершенно неожиданно. Никто не знал, что она решила утопиться, ни родители, ни священник. Они и не подозревали, что у нее на уме. Однажды, в конце ноября, она вошла в реку и скрылась, подхваченная течением. Я так и вижу, как она плывет, то под водой, то выныривая на поверхность. Глаза у нее открыты, потому что ей хочется видеть, как все будет, так мне кажется.

Хьюго внимательно наблюдал за Джейсоном, сделавшим еще один глоток.

– Вот такая история, – продолжал Джейсон. – Хочется верить, что это была легкая смерть. Страшная история. Наверное, волосы у нее были распущены – у нее были каштановые волосы – и свободно плыли по воде, а платье на ней было серое. Ее всюду искали, потому что она не вернулась домой, потом начали шарить в реке баграми. Нашли дня через два ниже по течению, она застряла в завале из веток. Ее отнесли домой, шел дождь. Думаешь… думаешь, она тоже так выглядела? – Джейсон кивнул на вздувшийся труп, лежавший на столе.

– Нет, вряд ли. Ведь она пробыла в воде всего два дня.

– Да, верно, – тихо согласился Джейсон.

– А почему?.. Я хотел спросить, почему она утопилась?

– Сперва думали, что она сорвалась и упала в воду, когда шла по берегу. Но она не сорвалась.

– Нет?

– Нет. Не знаю, как это обнаружили. Наверное, когда ее обмывали и обряжали, чтобы положить в гроб… Когда она вот так же лежала на столе и они вытирали ее, это и обнаружилось. Она была худенькая, настоящий птенец, и это было хорошо заметно… Четыре месяца беременности…

В Джейсоне появилось что-то трезвое и ясное, хотя он начал немного гнусавить.

– А потом?

– А потом… потом ее сунули в гроб и закопали в землю.

– А отец?

– Ее отец был лавочником, – усмехнулся Джейсон.