Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

…И Титанов отправили братья В недра широкодорожной земли и на них наложили Тяжкие узы, могучестью рук победивши надменных. Подземь их сбросили столь глубоко, сколь далеко до неба, Ибо настолько от нас отстоит многосумрачный Тартар.

Гесиод. Теогония

(Перевод В. Вересаева)

11 апреля 1912 г.

К югу от Куинлауна, 11.10

Глубокий зычный гудок, словно луч яркого света, прорезал темноту. Он нашел дорогу в милосердный, без видений, сон спящего и попытался разбудить его. Гудок как будто звал его, как будто спрашивал: кто ты? Но он не мог вспомнить своего имени. Лишь когда гудок прозвучал в третий раз, он выплыл из темноты к свету и жизни, вынырнул на поверхность самого себя, открыл глаза и понял: я – Давид.

В иллюминатор лился утренний свет, прищурившись, Давид огляделся и сразу вспомнил, где находится.

Давида Бляйернштерна разбудил гудок «Титаника».

Он снова закрыл глаза и некоторое время не шевелился. Каюта была пуста, он был один и наслаждался этим одиночеством. Он прислушивался к отзвукам сна, а в его памяти всплывали вчерашние события, новые и непонятные, но теперь уже далекие, не внушавшие тревоги и не вызывавшие в нем панического чувства.

Давиду вспомнился Спот – такой, каким они нашли его: без сознания, мертвенно-бледный, скорчившийся на своей койке; глаза у него были закрыты, губы почернели. Джим первый увидел неподвижного пианиста, он чертыхнулся, склонился над Спотом и встряхнул ею. Но Спот не пришел в себя, только глаза у него закатились и стали видны белки. Казалось, он мучительно пытается, но никак не может проснуться, и это было страшно. Давид стоял и смотрел, как Джим и Жорж стараются привести Спота в чувство.

– Черт бы его побрал, – ворчал Джим, – опять он взялся за старое.

– И уже в первый вечер, – заметил Жорж. – Ну, как он?

– Пока только хуже, – Джим хлопал Спота по щекам и мягко, но решительно встряхивал.

– Он заболел? – осторожно спросил Давид, кусая губы.

– Заболел? – Джим искоса глянул на Давида. – Заболел? – Он снова склонился над пианистом. – Да уж, здоровым его не назовешь.

– В один прекрасный день он просто умрет, – горько заметил Жорж. – Умрет, если мы не будем лучше следить за ним.

Спот захрипел. Жорж встал и принес нюхательную соль.

– Бедный старый Спот, – сказал Джим. Потом обернулся к Давиду. – Будет лучше, если это останется между нами. Мы сами приведем его в чувство, Джейсону и Алексу незачем знать…

В это время дверь открылась и на пороге появился Алекс в сопровождении Петрония.

– Чтоб его черти взяли, этого еще не хватало! – воскликнул Алекс, увидев безжизненного Спота. – Чтоб его черти взяли! На этот раз он зашел слишком далеко!..

Снова послышался гудок, и Давид открыл глаза. Сон пошел ему на пользу, он чувствовал себя гораздо бодрее, в приветливом свете, льющемся из иллюминатора, все представлялось ему простым и легким. Несмотря на то что коллеги его были один чуднее другого и порой вызывали в нем даже чувство неприязни, несмотря на то что пальцы плохо слушались его во время игры, когда он не понимал незаметных знаков, которые Джейсон подавал головой или смычком. Маленькая тесная каюта, отведенная музыкантам, тоже оставляла желать лучшего. Не успев погрузиться в сон, Петроний в счастливом неведении начал громко храпеть и портить воздух, однако Давид все-таки заснул – он был почти без чувств от усталости. Так или иначе, а первый день был уже позади, Давид пережил его и был теперь на пути в Нью-Йорк.

Дверь каюты распахнулась, и вошел Джим.

– Доброе утро, Давид, – весело поздоровался он. – А ты, оказывается, соня. Скоро полдень, а ты все спишь. Джейсон хотел, чтобы ты сегодня выспался, но через пять минут мы бросим якорь в Куинстауне, так что если хочешь проглотить что-нибудь перед работой…

– Хочу, – смущенно признался Давид. – Неужели правда уже так поздно?

– Думаю, ты вчера порядком устал. Одевайся скорей, я провожу тебя в кают-компанию. Там в любое время суток дают яичницу с беконом. Но сперва побрейся.

Польщенный последним замечанием Джима, Давид вскочил с койки и в два прыжка очутился перед умывальником.

– И тогда ты сможешь увидеть кусочек Ирландии, – сказал Джим уже у двери, пока Давид намыливал щеки.

Ирландия. «Титаник» бросил якорь в двух морских милях от берега, скрытого мягкой тенью. Джим и Давид поднялись на прогулочную палубу первого класса, оттуда было лучше видно. Джим показал Давиду треугольные очертания Куинстаунского собора, одной из жемчужин Ирландии. Джим, по его словам, был англичанин по рождению, но женился на ирландке, да и в нем самом была ирландская кровь и со стороны отца, и со стороны матери, а потому он чувствовал себя настолько ирландцем, что с трудом сдерживал радость при виде этой страны.

К пароходу пыхтя подошли два посыльных судна; они битком набиты эмигрантами, объяснил Джим.

– Ирландия истекает кровью, – сказал он. – Она теряет лучших представителей своей молодежи, а Лондону это только на руку.

Джим заговорил о бедности, о нехватке хлеба, о Чарльзе Парнелле и капитане Бойкотте, о движении за независимость Ирландии и предложениях Асквита о самоуправлении. Давид с интересом слушал его, но понимал немного, Джим, должно быть, почувствовал это, потому что вдруг переменил тему разговора и показал на множество лодок, сопровождавших посыльные суда.

– Видишь, к нам пожаловали торговцы, – сказал он. – У них можно купить все, что душа пожелает, – часы, одежду, обувь, шали и почтовые открытки. Их пускают в первый и во второй класс, там всегда найдется какой-нибудь богач, который забыл купить европейский подарок для своей чикагской племянницы. А там, – он кивнул на черный катер, – нам везут завтрак на завтра. Мелких омаров. Они необыкновенно вкусные. Особенно в нежном горчичном соусе. Даже если бы здесь не садились эмигранты, владельцы все равно разрешали бы своим судам заходить в Куинстаун только ради этих омаров.

Они спустились на нижнюю палубу.

– Я никогда не ел омаров, – признался Давид. – Они вкусные?

– Омары, как девушки, их трудно раздеть, – объяснил Джим.

Давид покраснел.

Они стояли на нижней палубе и смотрели, как на пароход грузят ящики с омарами. На одном из посыльных судов кто-то играл на флейте грустную мелодию.

– «Жалоба Эрин», – вздохнул Джим. – Еще один бедный Патрик отправляется в Нью-Йорк, чтобы надорвать себе пуп в тамошних доках. Играй, играй, приятель. Через неделю ты будешь там, куда так мечтал попасть, и уже всю оставшуюся жизнь сможешь тосковать по родине.

Давид внимательно смотрел на эмигрантов, поднимавшихся на борт, но молчал.

– Между прочим, парень, если задерешь голову, увидишь своего капитана. – Джим показал наверх.

Давид повернулся и поднял глаза. Там на крыле мостика с правого борта стоял невысокий крепкий седобородый человек с золотыми нашивками. Неподвижный, с непроницаемым лицом и скрещенными на груди руками, он скользил взглядом по нижней палубе.

– Капитан Смит, – сказал Джим. – Сфинкс.

Пока Давид в шумной кают-компании поглощал яичницу с беконом и свежим белым хлебом, испеченным в судовой пекарне, Джим просвещал его.

– Так вот, – начал он, – все капитаны люди со странностями. В прежние времена про некоторых капитанов говорили, будто они водят дружбу с темными силами.

– Правда? – Давид невозмутимо пил кофе.

– Часто рассказывают, как особое предчувствие помогло капитану спасти свой корабль и команду. Туман при штиле бывает особенно опасен. В тумане звук изменяется так, что невозможно понять, с какой стороны он доносится. А кругом ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. И тем не менее капитан вдруг уверенно заявляет, что, идя этим курсом, его судно либо столкнется с другим, либо сядет на мель, и в последнюю минуту меняет курс. Такое часто бывало.

– И ты думаешь, капитана об этом предупреждал дьявол? – шутя спросил Давид. Джим был уязвлен.

– Нет, – сказал он. – В это я не верю. Но я верю, что капитаны часто сливаются со своим судном в единое целое. Они словно бы становятся огромными, как само судно, соответственно обостряются и все их чувства, головой они достают до топа грот-мачты, а ногами – до тех глубин, какие достает якорь. Очевидно, без этого невозможно стать хорошим капитаном. Ведь в старые времена морское путешествие, например через Атлантику, мало походило на увеселительную прогулку, какой оно стало в наши дни, не забывай об этом.

– Правда? – Давид сделал себе еще один бутерброд.

– Да-да, тогда все было иначе, – мрачно заметил Джим. – Не то что обед у мамочки или: «Официант, подайте мне три лепешки с джемом!» Еще лет десять-двадцать назад существовала реальная угроза, что судно так и не дойдет до цели. Даже если все шло благополучно, случалось, что суда неделями дрейфовали во время штиля или из-за шторма отклонялись далеко от своего курса. Тогда заплесневелые галеты приходилось запивать протухшей водой – больше ничего не было. Ясно, что в таких случаях все зависит от капитана. И от его команды, если на то пошло. Все капитаны, которые теперь водят большие пароходы, начинали плавать на парусных шхунах.

– А ты сам был моряком?

– Я и есть моряк, – гордо ответил Джим, – хотя импресарио и изменил наш контракт. Но я понимаю, что ты имеешь в виду; так вот, в юности я несколько лет плавал юнгой на барке «Пифия» из Портсмута. Там у нас был настоящий капитан, старый капитан Кеннеди. Он больше тридцати лет водил суда этой компании, последние десять лет плавал на «Пифии». Он обожал свое судно, он сам и был этим самым судном. Капитан Кеннеди был невысокого роста – между прочим, как ни странно, но капитаны редко бывают высокие. Однако он казался высоким. Когда он стоял у руля, он был похож на Моисея, разделяющего море. Настоящий библейский патриарх. Он любил говорить о своей шхуне: «Стоит мне захотеть, и она тут же ложится на нужный курс». Его невозможно было представить себе нигде, кроме мостика.

Но вот подошло его последнее плавание – капитан получил уведомление от компании, что его отправляют в отставку. Ему назначалась пенсия, и он должен был навсегда остаться на берегу, как только его судно вернется в Портсмут. Тогда-то это и случилось.

– Что именно? – спросил Давид с набитым ртом.

– Серым туманным утром судно вошло в гавань. Все плавание капитан Кеннеди был молчалив, и офицеры с матросами понимали, конечно, что творится у него в душе. К тому же все знали, что семьи на берегу у него нет. Однако насколько глубоко капитан переживал свое горе, не понимал никто. Горе такого рода не ломает человека, он не опускает руки, не плачет. Напротив, горе заставило капитана Кеннеди еще строже относиться к своим обязанностям и точнее выполнять их. Что и говорить, «Пифия» была так отдраена и начищена, что сверкала, как звезда в тумане, когда вошла в порт. Лишь один раз первый штурман как будто понял, что творится с капитаном, – как-то вечером, поднявшись на мостик, он нашел там старого Кеннеди. Капитан стоял с секстантом в руках. Увидев штурмана, он криво усмехнулся и быстро покинул мостик. Он измерял не высоту солнца, а высоту луны. Точно готовился прокладывать курс в иных морях.

Джим помолчал, потом заговорил снова:

– Вечером накануне прихода в Портсмут капитан Кеннеди просмотрел все свои морские карты и привел в порядок свои записи. Подписал все документы и вахтенный журнал. После него все осталось в идеальном порядке. Он вычистил свой сундучок и выбросил мусор, а свою робу отдал боцману. На другое утро, когда судно подошло к Портсмуту, он не поднялся на палубу. Его нашли на койке.

– Он умер?

– Да. И это было непостижимо. У капитана было железное здоровье. Судовому врачу оставалось только указать в свидетельстве о смерти, что капитан умер от разрыва сердца.

Давид перестал есть. Джим быстро взглянул на него, убедился, что слушатель внимательно следит за рассказом, и продолжал:

– Капитан Уэллем, водивший один из больших пароходов компании «Норддойче Ллойд», тоже получил уведомление о том, что его предстоящий рейс будет последним. В день, когда судно должно было покинуть Гамбург, он упал на мостике, его отвезли в больницу, где он и умер через несколько часов. Диагноз был тот же. В своем завещании капитан просил, чтобы его прах развеяли по ветру с кормы его судна, что, конечно, было исполнено. Завещание он написал за несколько недель до смерти. После этой истории компания «Норддойче Ллойд» перестала предупреждать пожилых капитанов о последнем рейсе. Сообщение о том, что их отправляют в отставку, капитаны получали уже после рейса.

– Странно, что они от этого умерли, правда? – заметил Давид.

– Что может быть печальнее, чем капитан, оставшийся без судна? Представь себе, каково оказаться на берегу после того, как ты водил такой пароход. Или какую-нибудь красивую шхуну. В море капитан – царь и Бог на своем судне. Он отправляет на нем церковную службу, карает и милует. Если судно пассажирское, дамы не дают капитану проходу. Ему трудно удерживать своих поклонниц на расстоянии. Все хотят обедать за его столом. Все хотят слушать его рассказы. Особенно о приключениях с кораблекрушениями и готтентотами. Капитаны несут Бог знает что, и пассажиры глотают их истории с большим удовольствием, чем виски с содовой. Ну а если начнется шторм, все требуют, чтобы капитан лично их успокоил, хотя именно тогда он ничем не может облегчить их участь. Капитанам все доверяют. Старый капитан Хейс, служивший у «Кунарда», великолепно умел предотвращать панику среди испуганных пассажиров. Ведь даже на больших пароходах пассажиров во время сильного шторма охватывает паника. У старика Хейса на этот случай был особый прием: при неспокойном море и свежем ветре, однако не настолько сильном, чтобы напугать пассажиров, разве что уложить часть из них с морской болезнью, капитан натягивал робу и зюйдвестку. Потом приказывал кому-нибудь из матросов вылить на него ведро или два воды, и в таком виде, мокрый, в морских сапогах, являлся в пассажирский салон. Пассажиры, которые играли в карты или невозмутимо попивали чай, поглядывая в иллюминатор на расходившиеся волны, удивленно поднимали глаза на этого морского призрака. Не успев войти, капитан Хейс хватался за голову и начинал орать: «Вы только взгляните на этих шалопаев, на этих глупых сухопутных крабов! Как можно быть такими спокойными, когда на море бушует шторм, какого я не видывал за все сорок лет своей службы!» И капитан с громким топотом удалялся из салона, оставляя пассажиров в некоторой растерянности. Может, им и делалось немного не по себе, зато в них заметно укреплялось чувство собственного достоинства. На кораблях старика Хейса никогда не возникало паники.

Давид улыбнулся.

– Да, среди капитанов встречаются настоящие чудаки. – Джим оживился. – Взять, к примеру, хотя бы Пита Могильщика, который плавает на судах той же компании, что и мы, «Уайт Стар». Слава Богу, что не он у нас капитаном… Пит Могильщик обожает похороны. Похороны в море. Он испытывает наслаждение, если ему удается кого-нибудь похоронить. Когда умирает пассажир, что случается крайне редко, или кочегару что-нибудь падает на голову, капитан тут же приказывает завернуть покойника в парусину и привязать к ногам груз. И бесполезно уговаривать капитана, что утром судно будет уже в Саутгемптоне и, может, родителям было бы приятней похоронить свое чадо в английской земле. Куда там! «А опасность эпидемии!» – мрачно ответствует Пит Могильщик и готовится отправить несчастного к морским звездам. Он просто обожает этот ритуал. Ведь на судне панихиду служит сам капитан. Пит Могильщик делает это с большим чувством, и голос у него звучит проникновенно, как ни у кого другого. Тут уж невозможно удержаться от слез. Любит он подпустить несколько слов и от себя. Однажды с ним произошел такой случай: у него на судне от удара умер кок, это случилось к востоку от Нью-Йорка. Покойник еще не успел остыть, как его завернули в брезент и привязали к ногам груз. Капитан, в полном параде, ласковый, как солнышко, но с приличествующими случаю скорбными складками на лице, начал службу. Команда стояла по стойке «смирно». И вот посреди церемонии раздался вой туманной сирены, а при этом сигнале капитан обязан немедленно подняться на мостик. Пит скинул китель, отшвырнул молитвенник и бросился по трапу на мостик. Команда по-прежнему благоговейно стояла вокруг покойника. На мостике Пит Могильщик увидал, что туман небольшой, и снова бросился по трапу, теперь уже вниз, на палубу, там он поспешно напялил китель, схватил молитвенник и заорал, раздраженный помехой: «К черту! Аз есмь воскресение и жизнь!»

Давид даже поперхнулся от смеха, и Джиму пришлось похлопать его по спине.

– А капитан… ты сказал, его фамилия Смит?.. Я имею в виду нашего капитана, он что за человек? – отдышавшись спросил Давид.

– О нем я почти ничего не знаю, – признался Джим. – Он молчун. Не любит быть на виду. Насколько мне известно, никаких историй про него не рассказывают. Но вчера у него выдался непростой денек.

– Что значит непростой?

– Трудный. Ведь мы чуть не столкнулись с «Нью-Йорком». Теперь суда такие большие. Им трудно маневрировать. Самое большое судно, «Олимпик», столкнулось в прошлом году с другим судном. В трудных ситуациях эти огромные суда ведут себя непредсказуемо. Они приводят в движение огромные массы воды. После вчерашнего происшествия мы все могли снова оказаться на берегу. И тогда на капитане Смите поставили бы точку.

– Точку?

– Ну да. Ведь это его последний рейс. Ты разве не знал? Он совершает, так сказать, круг почета. Если бы мы вчера не избежали столкновения, капитан лишился бы лаврового венка… Ладно, хватит болтать. Пора надевать форму. Мы начнем играть, как только пароход снимется с якоря. – Джим сделал братский глоток кофе из чашки Давида, и чашка опустела.

На палубе торговцы сувенирами готовились покинуть судно. Грузовые люки были задраены, и лебедки на палубе закреплены.

В 13.20 «Титаник» поднял якорь. Пар заполнил цилиндры. Судно задрожало. Обогнув мыс Роча, «Титаник» отпустил лоцмана у плавучего маяка.

Потом лег на правый борт, описав большую дугу.

Тело огромного судна качнулось. Люди на борту замерли, переглянулись. Вот оно снова качнулось, потом еще раз. «Титаник» встретился с первыми вялыми океанскими волнами.

Интермеццо

Тот же день

10° западной долготы, 51° северной широты

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три – нет, что-то не ладится; «Розы Пикардии», изящные вальсы, возбуждающие аппетит, раз-два-три, раз-два-три; божественные ароматы смешиваются с музыкой, не высовывайте язык, молодой человек, раз-два-три, раз-два-три; голодные пассажиры покидают салон, вскоре они рассядутся, чтобы насладиться паштетами и другими кулинарными изысками; осталось лишь несколько человек, раз-два-три, эти по-прежнему сидят в креслах и разглагольствуют о жизни. Раз-два-три… Рука Петрония движется плавно, спина старого контрабасиста немного согнута, он держит такт. Хорошо держит. Нервные пальцы Спота берут негромкие аккорды, доминанта, тоника, субдоминанта.

Раз-два-три. Поют скрипки, вот это получается славно, смычки летают, вот и рефрен, не вступай раньше времени, раз-два-три. «Давид, – чуть слышно шипит Алекс молодому еврею из Вены, – Давид, черт бы тебя побрал, это же соль мажор!» Давид краснеет как рак и передвигает палец, такое изменение тональности трудно не заметить, но слушателям не до этого, они сидят в своих креслах и рассуждают о жизни, не соблазняясь пьянящими ароматами пищи, они сидят в своих креслах, и раз-два-три, раз-два-три. Скоро ли они встанут и равнодушно заскользят по мягкому ковру к стеклянным дверям? Или будут беседовать здесь до Судного дня? Сколько нам еще играть эти вальсы? Дрожат стройные грифы скрипок, струны вот-вот лопнут. Джейсон осмеливается вопросительно кивнуть поверх скрипки распорядителю рейса, тот, весь в красных пятнах, кивает в ответ. Доминанта, доминанта, субдоминанта, дубдоминанта, суббедубб два-три, суббедубб два-три, два-три – и… конец.

– Я думаю, неплохо, – говорит Джейсон.

– Все было прекрасно. – Джим улыбается Давиду.

– С моим контрабасом что-то случилось, – бубнит Петроний. Салон уже пуст.

– Ты должен помнить, что играешь в ансамбле… – ворчит Алекс.

– Хорошо сыграли, ребята, – говорит Спот.

– С моим контрабасом что-то случилось.

– Теперь можно поесть? – спрашивает Жорж.

– Соберись, Давид. Ты должен быть внимательнее, – говорит Алекс. – Вы слышали, как он…

– Я думаю, было неплохо, – снова говорит Джейсон.

– Что стряслось с моим контрабасом?

– Ну ладно, я пошел есть.

– Можно оставить здесь инструменты?

– Лично у меня нет выбора, – улыбается Спот.

– В четыре часа, – говорит Джейсон, – Ровно в четыре.

– Мне бы хотелось узнать, господа, не кажется ли и вам, что с моим контрабасом что-то не так?

– Мне кажется, что со мной самим что-то не так. И зачем я здесь нахожусь? – говорит Алекс.

– Приятного аппетита вам всем.

– И вам также… и вам также…

– Может, это предвещает несчастье? Может, этот странный резкий звук объясняется тем, что струны были сделаны из кишок неблагополучного быка? И он хочет о чем-то предупредить нас? Может, это утробное урчание предвещает опасность? Или, наоборот, удачу? Трудно сказать, господа, трудно сказать. Хе-хе-хе…

– Джейсон, я брошу его за борт.

Петроний отходит и с улыбкой погружается в свой мир.

– Я брошу его за борт, – повторяет Алекс.

– Пожалуйста, – говорит Джейсон. – Но я ничего не желаю об этом знать.

– Прости, – виновато обращается Давид к Алексу. – Прости, я допустил ошибку.

Алекс отвечает ему враждебным взглядом. Потом переводит взгляд на Джейсона.

– Как можно было брать этого человека? – спрашивает он.

– Оставь… – отмахивается Джейсон.

Давид густо краснеет, но молчит. Потом уходит.

Джейсон задумывается. Он внимательно следит за Адексом, тот невидящими глазами смотрит куда-то вдаль. Под глазами у него круги, точно он не выспался. Джейсону жаль Давида, но Алекс сегодня явно не в себе.

Лучше делать вид, будто я ничего не замечаю, думает Джейсон.

– Пойдемте есть, – зовет он.

Алекс не отвечает, по-прежнему глядя вдаль. Потом тихо произносит:

– Мне надо поговорить с тобой.

– Может, поговорим за едой? – осторожно предлагает Джейсон.

– Нет…

Разговор происходит на шлюпочной палубе, на корме, возле зимнего сада. Пассажиров тут сейчас нет, все обедают.

Алекс долго стоял у поручней и глядел вдаль. Ему было трудно начать. Потом он заговорил, не поворачиваясь к Джейсону.

Он говорил медленно, то и дело замолкая. Джейсон слушал, не в силах вставить ни слова.

Наконец Алекс умолк, молчал и Джейсон.

– Если все так плохо, может, тебе лучше списаться на берег? – спросил он через некоторое время.

– Придет срок, спишусь, – сказал Алекс. – Этот рейс я выдержу, а может, и еще один. Но тебе надо подыскивать кого-нибудь на мое место.

Джейсон был в смятении. Искать нового компаньона, плавать с кем-то другим… Нет, это невозможно. Он посмотрел на Алекса, тот стоял, как накануне, тяжело опершись на поручни, взгляд его был устремлен вдаль.

– Это будет нелегко, – неловко заметил Джейсон.

– Ничего, найдешь, – вдруг со злостью сказал Алекс.

– Нет-нет… я не то имел в виду… совсем не то. – Джейсон помолчал. – У тебя есть сбережения?

– Негусто.

Джейсон хотел сказать, чтобы Алекс не думал о деньгах, но говорить об этом было трудно. Как и обо всем остальном.

– Как ты себя чувствуешь?

– По-разному, то хуже, то лучше.

– Скажи мне, если тебе будет трудно играть.

– Скажу. Но пока все было в порядке. Я не собирался говорить тебе об этом, во всяком случае пока. Но вчера меня вывел из себя… да и сегодня тоже… этот мальчишка… этот немец.

– Он австриец.

– И я решил, что надо тебе сказать. Подготовить тебя.

– Мы слишком долго плавали вместе, чтобы ты молчал. Хорошо хоть теперь я все знаю.

– Я так и хотел.

Джейсон думал: мне этого не понять. Я его слышу, но смысл его слов постичь не могу. Ведь вот он, стоит здесь, рядом. А сам-то он понимает? Джейсон взглянул на Алекса: он мой друг. Единственный настоящий друг.

– Надеюсь, ты не принял это слишком близко к сердцу?

– Что значит – слишком близко? – Джейсон был задет.

– Не расстраивайся. Это не должно отразиться на работе.

Джейсон молчал. Мы не то говорим, думал он. Наверное, нам следовало больше знать друг о друге. Раз уж так получилось, мне бы хотелось кое о чем с ним потолковать. До сих пор все шло хорошо. Но говорить друг с другом мы не научились.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать? – спросил он, понимая, что это звучит глупо.

– Нет. С чего ты взял?

И верно, с чего я взял, думал Джейсон. Может, это и в самом деле не нужно. Может, все должно быть, как всегда, без слов, несмотря ни на что. Может, люди лучше понимают друг друга без слов. Может, я не узнаю его лучше, даже если он все расскажет мне про себя.

Они продолжали молчать. Алекс стоял, перегнувшись через поручни. Джейсон – прислонившись к ним спиной. Так им было легче избегать взглядов друг друга.

* * *

Алекс спустился в каюту, там никого не было.

Первым делом он вымыл руки. Потом сел на свою койку и обхватил голову руками. Несколько минут он сидел, сжавшись и тяжело дыша. Хорошо, что никого нет. Есть ему не хотелось.

О борт судна плескалась вода, но звон, стоявший у Алекса в ушах, заглушал ее плеск.

Алекс тяжело вздохнул и прижал ладонь к боку.

Это не я, сказал он себе. Не может быть, чтобы все это случилось со мной.

Все вокруг как будто оказывало ему сопротивление. Холодное, безжалостное сопротивление.

Он попытался вспомнить, попытался вернуться к себе, каким он когда-то был. Закрыл глаза.

Где-то глубоко внутри он ощущал боль, словно туда капнули расплавленного олова.

Нет, это не он сидит здесь на койке. Не он весь сжался от боли. Этого не может быть. Нужно поскорей вернуться обратно, в прошлое. Или найти путь в будущее. И тогда все станет на свое место.

Он задремал.

Кто-то был с ним в каюте.

Он был один, и вместе с тем в каюте присутствовал кто-то еще. И Алекс знал, кто это.

* * *

Судно скользит по ровной ряби. Берег остался за кормой, его уже почти не видно. Солнце клонится к горизонту. Под двадцатью тремя из двадцати девяти паровых котлов «Титаника» пылает огонь. Корпус и переборки слегка дрожат. Винты толкают судно вперед, делая по семьдесят пять оборотов в минуту. Минуты бегут. Впереди открывается океан. На борту меняется ритм жизни. Лихорадочная спешка, связанная с отправлением, уже улеглась. Опытный глаз еще может уловить некоторые приметы берега, если внимательно поищет их за кормой. Но никто ничего не ищет за кормой.

На корме, на палубе «Е», в каюте рядом с камбузом сидит Алекс. Перед ним перо и бумага. Он расположился у маленького стола. Но долго не прикасается к перу, то ли потому, что не знает, о чем писать, то ли боится качать.

В конце концов он выводит на бумаге первые слова. Кириллица кажется ему непривычной. Сперва перо движется неуверенно, но потом рука расходится. Он пишет письмо, то, которое ему следовало написать очень давно. Возможно, уже слишком поздно писать это письмо, но он все равно напишет его.

Скоро, думает Алекс, скоро уже для всего будет поздно.

Он уже почти не может есть, но голода не испытывает. И почти не спит. Он уже очень давно не спал по-настоящему. Так почему бы ему не написать это письмо? Быть может, покой океана поспособствует ему. Может, письму сообщится медленный ритм дня. Скоро уже для всего будет поздно. Каждое утро солнце будет вставать над Атлантикой, каждый день часы будут переводиться назад, пока судно будет удаляться на запад от Гринвичского меридиана; незаметно сутки на судне дойдут до двадцати пяти часов. У него целый океан времени. Он напишет это письмо.