Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Я имел в виду отца ребенка.

– Отец ребенка… Отец ребенка… На кого только они не думали. Говорили, будто это был какой-то пастух. Или бродячий торговец. Или цыган. Или какой-нибудь ирландец. Они подозревали кого угодно, только не истинного виновника. А им оказался школьник из той же деревни, все очень просто. Могли бы сразу догадаться. А может, они и догадались. Как бы там ни было, он, приехав домой на каникулы и узнав о случившемся, сам во всем признался. Объявил во всеуслышание. Всем, кто захотел его выслушать. В результате его выгнали из дому. Несмотря на то что это случилось на Рождество. В том селении царили строгие христианские нравы.

– Мало кто по доброй воле признался бы в таком поступке.

– Да, шум был большой. – Джейсон снова глотнул из бутылки.

– Как думаешь, почему он признался?

– Но он зря так поступил. Не потому, что тогда бы он избежал такого шума, а просто это касалось только его. И покойницы, если только покойников может что-либо касаться. Ему следовало догадаться, что его никто не поймет. Признание – жест патетический.

– Но и патетические жесты могут быть продиктованы добрыми намерениями.

– Ты прав, – серьезно согласился Джейсон. Потом он осушил бутылку и разбил ее об пол. – Ура! – закричал он.

Хьюго шикнул на него, и они засмеялись.

Через несколько минут Джейсон впал в буйство, его приятели старались не отставать от него, вот тогда-то все и началось. Вечер в анатомическом театре получился веселый и совершенно ни на что не похожий, очень, очень веселый; Джейсон все видел словно в тумане, это был быстролетный вихрь, дикая пляска впечатлений и событий, и эта пляска проходила примерно так:

ПЛЯСКА СМЕРТИ

Сперва они выпили бутылку

и им стало ужасно весело

Потом они играли с препаратами —

и им было ужасно весело

Они смеялись над женщиной отравившейся газом —

и им было очень неплохо

И вырезали свои монограммы —

ведь скальпель – инструмент универсальный

Потом они нанюхались формалину —

и Джейсона замутило

Они сунули большой палец мертвой ноги в замочную скважину

и он пришелся как раз по ней

Потом переменили местами органы —

в теле одной покойницы

И выпили еще бутылку —

и Джейсон произнес речь в честь покойников

Но потом явился призрак —

хотя они и знали что это всего лишь сторож

Они плясали вокруг сторожа —

и им было ужасно весело

Потом пришли двое в касках —

и веселая пляска продолжалась

Потом пришли еще двое в касках —

и пляске пришел конец.

* * *

На другой день стало известно, что Джейсон Кауард, Пол Хьюго и Питер Манро навсегда исключаются из Лондонского университета. Недопустимый характер их проделки заставил ректора уведомить другие университеты о содеянном ими. Медицинское общество также было уведомлено об этом.

* * *

По голой ветке бегут капли дождя…

В туманной дымке стоят два жеребенка…

Я вижу, как ты идешь вдоль реки, поздняя осень, скоро начнется зима, туман, дождь, все пропитано влагой. Ты любишь такую погоду, любишь гулять под дождем. Ты идешь вдоль реки и смотришь по сторонам. Низкое, серое небо. Вот-вот пойдет первый снег. Если хочешь, я буду держать тебя за руку до самого конца, буду держать твою руку, как держал ее однажды, она лежала в моей, обветренная и теплая. Я отчетливо вижу твое лицо, по нему бегут капли дождя. Тебе грустно? Ты счастлива? До чего ж глупы эти слова – «грустно», «счастлива», – ограниченные, бессмысленные. Будто не бывает таких состояний души, которые нельзя определить словами, состояний, которые находятся за пределами добра или зла? Иди вдоль реки, смотри на бегущую воду, поднявшуюся после дождей. Вода все скроет. Твое лицо открыто. Хочешь, я до конца буду держать тебя за руку? Твое лицо… Острый подбородок выдается вперед, высокий, выпуклый лоб. Необычное лицо. Позволь мне сейчас держать теья за руку. Великий, вечный дождь! Поговори с ней, пока она еще идет, расскажи, что лошади на лугу жмутся друг к другу, они положили головы друг другу на спины, чтобы прикрыть от дождя. Бегущая вода смеется, смеются капли и манящие водовороты. Ты слышишь их смех? Думаю, ты ни о чем сейчас не жалеешь, думаю, ты идешь вдоль реки потому, что тебе этого хочется, потому что ты – такая, как есть, и знаю, ты думаешь только о том, что считаешь правильным. Но все-таки… все-таки мне бы хотелось, чтобы ты услышала дождь. Послушай его, если можешь. Мне бы хотелось держать тебя за руку. Ты не сумасшедшая. Я ничего не знаю о тебе, и ни о ком я не знаю столько, сколько о тебе. Вот моя рука, если хочешь. Не надо бояться. Я больше не говорю, я молчу. И пытаюсь уверить себя, что ты думаешь сейчас обо мне. Это глупо. Утешение. Я представляю себе, что сжимаю твою руку. Здесь река делает поворот. Здесь над водой свисает черная ветка. Твоя рука…

* * *

В маленькой мансарде было душно и жарко. Джейсон лежал в постели и не мог проснуться. Неясные, смутные видения скользили сквозь него; большие мотыльки с коричневыми, покрытыми пыльцой крылышками и склизкие распухшие личинки окружали его со всех сторон, ему чудились разлагающиеся тела, берцовые кости, щиколотки… Он через силу сел, и комната закачалась у него перед глазами. Ослепительно яркий четырехугольник окна в потолке задал ему какой-то вопрос, но спросонья Джейсон не нашел на него ответа. Он встал, и в глазах у него потемнело, открыв окно, он впустил в комнату свежий воздух. Сделал несколько глотков тепловатого чая прямо из чайника, пошатываясь, вернулся к кровати и лег.

Он лежал долго, силясь понять, что с ним произошло. Иногда его начинало лихорадить, иногда в комнату заходили люди, он прекрасно знал их, однако делал вид, что не знает. Тогда они уходили. Наконец он встал и попытался побриться, но руки его не слушались, и он порезался. Должно быть, у него была высокая температура. Потом все опять поглотила тьма.

Очнувшись, Джейсон увидел в комнате двух незнакомых мужчин в цилиндрах; освещенные ярким утренним светом, они озабоченно смотрели на него. Он притворился, что не замечает их, но они не исчезли. Тогда он понял, что они настоящие.

– Ты не узнал нас, Джейсон?

Конечно, узнал… В них было что-то знакомое.

– Я адвокат Скотт. А это доктор Фоле. Его ты, кажется, последний раз видел… когда решался вопрос о твоем имуществе.

Ах да…

– Ты плохо выглядишь, мой мальчик. Надеюсь, доктор, вы его осмотрите?

Только бы он не стал меня вскрывать.

– Я беседовал с твоими приемными родителями. О случившемся. Но они и слышать не хотят о том, чтобы ты к ним вернулся. После той истории. С девушкой.

С какой еще девушкой?

– Кроме того, если помнишь, тебе придется возместить ущерб, нанесенный отцу девушки; после того как ты избил его, он оглох. Твои дядя и тетя опозорены. Зачем тебе понадобилось еще и бить его?

Этого я и сам не понимаю.

– По правде сказать, это ему следовало избить тебя.

А он так и сделал, если считать, что колбаса может вложить силу в свои удары.

– Гм-м… Я вижу, ты плохо себя чувствуешь, и не хочу бранить тебя. Тебе уже двадцать один год, Джейсон, ты больше не состоишь под опекой своих дяди и тети, да и под моей тоже. Однако мы с доктором Фолсом хотели бы помочь тебе. Ты совершил позорный поступок, но мы уважаем память твоего отца.

Как приятно.

– Мы попытаемся восстановить тебя в университете, Джейсон. Мы оба поручимся за тебя. Скажем, что тебя сбили с пути твои приятели. Кстати, их родители уже отправили своих отпрысков в море простыми матросами. Мы попытаемся вернуть тебя в университет. Правда, от твоего наследства осталось не так уж много, но можно индоссировать векселя и получить заем, тогда ты мог бы закончить образование. Ты меня слышишь? Отвечай же. Скажи хоть что-нибудь. Ты еще даже не поздоровался с нами. Доктор, я думаю, вам следует осмотреть его.

– Добрый день, – сказал Джейсон, когда доктор склонился над ним.

– Добрый день, – приветливо отозвался старый доктор. – Что с тобой?

– Я не хочу изучать медицину, – тихо сказал Джейсон.

– Прости?

– Я не хочу продолжать занятия.

Доктор и адвокат переглянулись.

– Не верю своим ушам, – сказал адвокат Скотт.

– Я понимаю, что вами движут лучшие побуждения, – не очень уверенно проговорил Джейсон. – Но из этого ничего не получится. Я все равно не выдержу. Мне не хочется возвращаться в университет.

В глазах у старого доктора застыло добродушное изумление. Потом доктор осмотрел Джейсона и выписал ему укрепляющее.

– Это уже какой-никакой, а выбор, – сказал он наконец.

– Ну, знаете ли, – заметил адвокат Скотт.

– Но это правда. Я уверен, что не хочу изучать медицину.

– Тогда нам здесь больше нечего делать. – Адвокат был разочарован.

– А чего тебе хотелось бы, мой друг? – спросил доктор.

– Пока что мне хочется только лежать здесь. Хочется, чтобы меня оставили в покое. С вашей стороны было бы очень любезно, если б вы оставили меня в покое.

– Хорошо-хорошо. – Доктор Фоллс встал. Адвокат Скотт быстро ушел, но доктор обернулся в дверях.

– Должен сказать, что ты совершенно не похож на своего отца, – сказал он.

И Джейсон улыбнулся, от счастья.

После этого Джейсон года два провел на лондонском дне. Он быстро растратил оставшиеся деньги, и его платежеспособность сильно уменьшилась. Вскоре ему пришлось жить в долг, чтобы миссис Буклингем ничего не заподозрила. Он заложил свои учебники и оставшиеся у него медицинские инструменты и приборы. Жить ему было решительно не на что, но и придумать какое-нибудь занятие по душе он тоже не мог. То, с чем он столкнулся на лондонском дне, почти не осталось в его памяти. После всего случившегося его окружало безмолвие. Мучившие его необъяснимые состояния души постепенно прошли, и приступов ярости у него тоже больше не было. Совершенно случайно он понял, как можно зарабатывать себе на жизнь; на эту мысль его натолкнуло одно событие, а все началось с того, что как-то зимним вечером его неожиданно навестил Манро. Манро отпустили на берег, и он зашел к старому другу. Джейсон искренне обрадовался ему, потому что, за исключением миссис Буклингем, разговаривать ему было не с кем.

У Манро все было в порядке, за время, проведенное в море, он окреп и остепенился. Он вытащил Джейсона в город, угостил хорошим обедом и не одной кружкой пива. Они поговорили о Хьюго – где-то он сейчас (они так никогда и не узнают, что сталось с их третьим товарищем). Потом Манро рассказал о своей морской жизни (Джейсон никогда больше не увидит его после того вечера).

И потому, что Манро на другой день снова уходил в море, и потому, что Джейсону уже больше года было не с кем поговорить, в нем что-то изменилось. Он вдруг стал другим. В тот вечер его словно прорвало и он все рассказал Манро, излил душу другу, который завтра уйдет в море и унесет с собой его историю. Джейсон начал неуверенно, но, разговорившись, стал свободно и откровенно рассказывать о своей жизни. Он поведал другу, что не знает самого себя, что он не тот, за кого его принимают, и что за всю свою взрослую жизнь он так и не понял, кто же он на самом деле.

Манро слушал и почти не задавал вопросов. Джейсон не был уверен, что друг понимает его. Но это было не важно.

В тот вечер словно что-то кончилось и сменилось чем-то другим. Поэтому все, что случилось потом, казалось Джейсону правильным. Они бродили по городу, пили еще, беседовали, хмель их был здоровым и бодрящим. Из одного заведения они прямиком направлялись в другое. Побывали они и в мюзик-холле, где от души смеялись над представлением.

И наконец посетили крысиную травлю. Джейсон не хотел идти туда, но Манро настоял, и Джейсон даже не заметил, как оказался в этом вонючем заведении. Это было известное заведение на Флит-стрит, где в свое время отличался легендарный бультерьер Билли. Теперь заведение рекламировало другого бультерьера, который, когда бывал в ударе, даже превосходил старика Билли. Его звали Иаков, на афише он был изображен оскалившимся, с пеной на морде, из пасти у него торчали крысы.

Вокруг маленького квадратного манежа уже царило оживление. Только что закончилась первая травля, и служители убирали с манежа окровавленные останки крыс. Зрители спорили о том, сколько серых бестий убила предыдущая собака за положенные двенадцать минут – двадцать восемь или двадцать девять. Двадцать девятая крыса очнулась во время уборки, но результат был уже объявлен, и поставившие на двадцать восемь, а не на двадцать девять орали от возмущения; они кричали, что их надули, и злобно косились на счастливых победителей, подсчитывавших свой выигрыш. Зрители, которые не делали ставок, потому что у них либо не было денег, либо они их уже проиграли, тоже орали, главным образом чтобы усилить шум. Букмекеры невозмутимо ходили среди разгневанных пьяных мужчин и принимали новые ставки, словно ничего не случилось, они старались утихомирить страсти, уверяли, что спорить не о чем и лучше не опоздать и сделать ставку на Иакова, который через несколько минут начнет свой раунд. Вот тут действительно можно загрести кучу денег. Делайте ставки, джентльмены, торопитесь, делайте ставки! Зрители пили, делали ставки и орали друг на друга. Не обращая внимания на этот шум, служители с добродушным видом ходили по деревянному манежу и готовили его к следующему выступлению; они были в высоких сапогах и кожаных перчатках, предохранявших от крыс, но в остальном походили на двух банковских клерков, только без сюртуков и галстуков; один был маленький, толстый и лысый и все время загадочно улыбался, другой – тощий, с напомаженными черными волосами. Из-за жары они оба лоснились от пота и были совершенно трезвые, ибо их несколько необычное ремесло требовало внимания и проворства, иначе они могли пострадать сами.

Джейсона прижали к манежу. Он чуть не потерял сознания от нестерпимой жары и вони, царивших в Этом небольшом переполненном помещении, воздух был спертый, пахло табачным дымом, потом и перегаром, к этим запахам примешивался запах блевотины и собачьих экскрементов; угадывался здесь и еще один запах, навязчивый, сладковатый, удушливый. Это был запах самого манежа, его исцарапанного деревянного пола, на котором происходили бои. Из соседнего кабачка сюда долетала музыка, там танцевали; на какой-то миг Джейсон, охваченный ужасом, чуть не потерял самообладания. Его спасла твердая рука друга, легшая ему на плечо.

– Ты никогда здесь не был?

Джейсон отрицательно покачал головой. Ему хотелось растолкать толпу и вырваться отсюда, но давка вокруг манежа заметно усилилась, зрители, выходившие в кабачок выпить, теперь вернулись – приближалось главное событие этого вечера. Джейсона и Манро прижали к невысокой загородке, и путь к отступлению был отрезан. Джейсон решил остаться. У него вдруг появилось желание увидеть это зрелище, изучить его, насладиться им до конца. Ему в его неуравновешенном душевном состоянии казалось, что, наблюдая за происходящим, он найдет правду о человеке. Помещение было заполнено сотней мужчин, тесно прижатых друг к другу, старых и молодых, одни были чуть ли не в лохмотьях, другие в пальто и соломенных шляпах. Они не обращали внимания друг на друга, только ждали, когда наконец выпустят крыс и поставленные деньги перейдут из одних рук в другие. Даже под потолком, на галерке, толпились люди, они, как пьяные львы, боролись за лучшее место. Джейсона удивило, что среди зрителей было и несколько женщин, особенно его поразила одна очень молодая хорошо одетая дама лет двадцати; она пришла в сопровождении двух мужчин в черных пальто и цилиндрах, наверное, это были ее лакеи или кучера. Они охраняли молодую даму от особенно нахальных зрителей; она сидела на галерке и смотрела вниз на манеж светлыми, холодными глазами. Джейсон успел заметить, что она очень красива, и тут же шорох нетерпения прокатился по публике. После этого воцарилась звенящая тишина, и все взгляды обратились к дальнему углу манежа.

Настал выход Иакова. Он оказался удивительно небольшим псом, гораздо меньше, чем представлял себе Джейсон, – черный, с белыми пятнами, коротким хвостом и острыми ушами. Принюхиваясь, Иаков прошелся по манежу, вид у него был самый невинный, и трудно было заподозрить его в недобрых намерениях. Однако, по мнению Джейсона, в нем было что-то не сулившее добра, и он не вилял хвостом. Иаков был похож на Эрнеста, собаку, которая была у Джейсона в детстве. Издали при беглом взгляде могло показаться, что это та же самая собака. Но и разница между ними была очевидна, огромная разница, только Джейсон не мог определить, в чем именно она заключалась.

Послышались какие-то крики. Манро тронул его за плечо, чтобы он не отвлекался. Джейсон увидел, что один из служащих манежа перешагнул через заборчик с большой железной клеткой в руках. Другой тем временем крепко схватил Иакова за ошейник. И тут Джейсон понял, откуда неслись крики.

В железной клетке было не меньше сотни крыс, и все они орали – не пищали, нет, это были орущие крысы – Джейсон вздрогнул от омерзения. Служитель привычно сунул руку в клетку и стал гроздьями за хвосты швырять крыс на манеж.

Поведение пса сразу же изменилось. Он тихо зарычал, дернулся в своем ошейнике и прижал уши. Когда на манеже было уже достаточно крыс, прозвучал гонг, и второй служитель отпустил Иакова.

Крысы – в основном это были большие амбарные крысы – подняли невообразимый шум и бросились врассыпную от ринувшегося на них пса; царапая отвесный заборчик манежа, они лезли друг на друга, чтобы выбраться оттуда и спастись. Но сверху к заборчику была прибита планка, которая препятствовала бегству. И все время крысы орали так громко, что почти заглушали восторженные вопли публики.

Иаков больше не рычал. Он беззвучно метался от крысы к крысе и с молниеносной быстротой умерщвлял их; если он не сразу отпускал убитую им крысу, служитель манежа тут же выдергивал ее у него из пасти. Некоторые крысы были намерены защищаться, но не успевали пустить в ход свои острые зубы – Иаков их опережал. Он действовал целеустремленно, тихо, лишь коротко всхлипывая над каждой крысой, и быстро очищал манеж от этих тварей. На другом конце манежа начали выпускать из клетки новых крыс.

Джейсон как зачарованный следил за травлей. Теперь ему было ясно, что Иаков нисколько не похож на Эрнеста. И разница заключалась в том, что в этом крысогубе было что-то почти человеческое. Это был холодный, расчетливый убийца, четвероногий хвостатый стратег. И его хвост не вилял, он был поднят вверх, как у скорпиона. Джейсона поразило, что этот пес умеет думать, тогда как его Эрнест и все другие собаки просто жили: они играли, дрались, ели. Это-то и было жутко. Травля крыс отвратительна сама по себе, но поведение в ней собаки наводило ужас.

Еще не прошла и половина двенадцати минут, отпущенных Иакову на манеже. Один из служителей отбрасывал убитых крыс на специально отгороженное место, где мальчишка считал их и ставил мелом на доске крестик за каждую крысу. Другой служитель, маленький и толстый, подкидывал на манеж новых крыс. Иаков расправлялся с ними, тратя по нескольку секунд на каждую. По ходу борьбы было видно, что Иаков вот-вот установит новый рекорд, и публика выла от нетерпения – самые отчаянные поставили на сто пятьдесят крыс и даже больше. Морда и шея у Иакова покраснели от крови, он был неутомим.

Но одно непредвиденное обстоятельство изменило весь ход травли. Когда до конца оставалось чуть больше трех минут, внимание Иакова привлекла застывшая перед ним необычно большая белая крыса, очевидно альбинос. Иаков холодно ринулся на нее, но крыса отпрянула в сторону и снова остановилась. Не в пример своим товаркам, она не бросилась наутек, ища спасения в ближайшем углу. Это повторилось еще раз, Иаков, науськиваемый публикой, прыгнул на крысу, и крыса, как белый мяч, отскочила на другое место. Тут уж Иаков забыл об остальных крысах и стал травить белую. Зрители выли от восторга, это было ново и неожиданно. Долго казалось, что белая крыса слишком хитра для Иакова, она металась по манежу, как белая молния. Иаков не мог оторвать от нее глаз, крыса оскалилась на собаку, и у Джейсона вырвался крик; с этой минуты он выл вместе со всеми, он забылся, давая выход ярости и жажде крови, как и все остальные зрители. Он не знал, кого поощряет своим криком, крысу или собаку, но остановиться уже не мог.

На мгновение все решили, что Иаков наконец схватил строптивую крысу, но оказалось наоборот – крыса впилась ему в загривок, и Иаков принялся кидаться из стороны в сторону, чтобы стряхнуть ее с себя. Вот теперь он залаял и зарычал, и восторг публики достиг апогея. Даже невозмутимые служители манежа исступленно били кулаками в ладони и вопили почище публики. Казалось, белая крыса уже не отпустит Иакова, это было бы сенсацией сезона – чемпион побежден одной из крыс! Иаков с яростным рычанием пытался сбросить болтающуюся на нем крысу.

Чей-то дружеский голос тихо шепнул Джейсону на ухо:

– Видишь, как Иаков борется с ангелом?

Джейсон оцепенел. Он перестал вопить и огляделся, ища того, кто произнес эти слова, но никого не увидел. Его окружали только орущие и ликующие зрители, слишком возбужденные, чтобы сказать нечто подобное. Манро тоже не мог этого сказать, он стоял по другую сторону от Джейсона и орал вместе со всеми.

Когда растерянный Джейсон снова повернулся к манежу, Иаков наконец сбросил с себя злополучную крысу, она упала на спину, на секунду замешкалась, и пес успел схватить ее.

И тут же ударил гонг. Двенадцать минут истекли. Публика воем приветствовала немного потрепанного Иакова, который трусцой покидал манеж. Крыс быстро швыряли на огороженное место и считали. Служители явно устали. Мальчишка с мелом встряхивал каждую крысу – на этот раз ни одна из них не должна была очнуться. Результат оказался ниже ожидаемого из-за непредвиденной схватки в конце, однако был достаточно высок: за двенадцать минут Иаков умертвил семьдесят девять крыс. Публика снова завыла, трудно сказать, от разочарования или от восторга.

– Как ты себя чувствуешь? – Манро смотрел на Джейсона.

– Что? – не понял Джейсон.

– Тебе нехорошо? Хочешь уйти?

– Да. – Джейсон кивнул. – Пойдем отсюда.

Они стали пробираться к выходу. Вокруг букмекеры рассчитывались с игроками. На ходу Джейсон заметил, что один из слуг в черном, которых он видел с молодой красивой дамой, получил у букмекера толстую пачку денег. Значит, она угадала и выиграла.

Они вышли на улицу.

В тот же вечер он нашел в снегу девушку.

Он возвращался домой один, нетвердой походкой, дрожа от холода; в воздухе чувствовалось морозное дыхание первого снега. Вокруг него танцевали снежинки, тихо, как маленькие белые мотыльки. Они вдруг появлялись в лучах газовых фонарей или в свете, падавшем из окон, и снова скрывались в темноте. Если холод продержится до утра, утром все будет в снегу. Джейсон замерз. Один раз он поскользнулся и упал на колено, брусчатка была скользкая, грязь, всегда покрывавшая ее, превратилась в густую ледяную кашу.

На улице из-за снега было тише, чем обычно в это время суток. Джейсону попалось лишь несколько одиноких прохожих, две ночные пташки, парочка пьяных и полицейский с длинными, закрученными кверху усами. Кончики усов у него побелели от снега. На Готгнем-Корт-роуд, уже недалеко от дома, Джейсона охватило тягостное, необъяснимое чувство, чем-то похожее на страх одиночества, – оно стеснило ему грудь и вызвало желание плакать. Словно снегопад и холод, пустынная снежная улица и зрелище, которое он видел вечером, прорвали некую плотину. К нему вернулся детский страх одиночества и темноты.

Почти во всех окнах, смотревших на улицу, свет был погашен, тусклые серые стекла напоминали вялые, повисшие паруса. Джейсон вспомнил шхуны на Темзе, которые он видел, когда был ребенком, шхуны, окутанные туманом и дождем. Неожиданно перед ним отчетливо возникла одна картина из того времени: холерная шхуна. На ее борту под мертвыми, висящими парусами в муках умирали люди; у команды не было сил спустить паруса; на топе грот-мачты был поднят грязно-желтый флаг, предупреждавший об эпидемии. Всю долгую весну эта шхуна стояла недалеко от Сент-Сейвор. Каждый день прохожие останавливались на берегу и смотрели на отверженную шхуну. Казалось, весна никак не может до нее добраться. Ходили страшные истории о том, что творилось там на борту. Судно береговой службы регулярно подходило к шхуне, на нем привозили белые деревянные гробы, и какой-то человек поднимался на борт. Это был доктор. Когда служебное суденышко уходило, оно увозило гробы обратно, но уже не пустые. Маленькому Джейсону часто снились страшные сны про эту шхуну, снились даже после того, как в один прекрасный день шхуна вдруг исчезла.

Теперь эта шхуна пригрезилась ему по дороге домой. Снег повалил сильнее, и расстояния между газовыми фонарями постепенно заметно увеличились. Нельзя отрицать: он жил в трущобах. И может быть, уже стал одним из этих безликих. Его готовили для другого. Он вспомнил отца и мать, они прочили ему лучшее будущее.

Да, он стал одним из безликих. Если нынче ночью он бросится с моста Ватерлоо и позволит течению Темзы унести себя, что от этого изменится? Ничего, ни для Бога (в которого он не верил), ни для людей (в которых он в свои мрачные минуты тоже не верил). Миссис Буклингем, наверное, заявит, что ее жилец пропал. И недели через две они сложат его вещи и одежду в ящик и увезут. Диван принадлежит мне, скажет, наверное, миссис Буклингем. И лишь две-три пожелтевших фотографии будут еще некоторое время свидетельствовать о том, что у него было когда-то лицо, а потом и их унесет поток жизни: пожары, войны.

Когда наступает ночь, люди делаются одинокими, как снежинки, падающие с серого свинцового неба. Иногда мы пролетаем мимо уличного фонаря, и тогда нас становится видно; на одно мгновение нас можно отличить друг от друга, мы становимся видимыми, реальными. Мы существуем. Потом мы снова исчезаем в серой мгле, и земля притягивает нас к себе.

Если бы я не был так пьян, я не стал бы мучить себя подобными мыслями, думал он. Думай о чем-нибудь другом, Джейсон, вспомни какой-нибудь веселый вечер или хорошенькую девушку.

Но веселые вечера казались ему теперь миражами, тонкой восковой кожей на почерневшем мертвом лице.

Вспомни какую-нибудь песню. Да, верно. Надо спеть какую-нибудь песню, которая согрела бы его, пока он не доберется до дому. Он начал петь «Воздух Лондондерри», но против обыкновения эта песня не принесла ему утешения. Потом он запел «Зеленые рукава», однако и она звучала невесело. Джейсон сердито топнул ногой и упал. Некоторое время он барахтался в снежной каше и не мог встать. Ему стало страшно – не дай Бог, он так и останется здесь лежать, – и тогда он заметил, что у него текут слезы, те слезы, которым он не давал воли. Джейсон чертыхнулся. Если бы он не был так пьян!

Наконец он снова стоял на ногах и даже вспомнил песню, которая могла его утешить, она сама явилась к нему и отодвинула прочь образ холерной шхуны:

 
Появилось в нашей гавани
Судно ясным днем
Из неведомого плаванья.
Божий Сын на нем.
 

На душе у Джейсона сразу стало светлее. Он вспомнил, как ее исполнял хор мальчиков на Бетнал-Грин-роуд, вспомнил рождественские богослужения в церкви.

 
У штурвала Сила Крестная —
Лучший рулевой.
Паруса – Любовь Небесная.
Мачта – Дух Святой.
 

Да, это помогло. Мелодия была очень красивая. Он пел по очереди второй и третий голос. Продолжая петь, он завернул за последний угол:

 
С чем оно сюда явилося?
Это Благодать…
 

Джейсон остановился. Перед ним возле бочек с золой в снегу лежал человек. Он шагнул к этому несчастному и снова остановился, замер. Это была девушка, одна из тех бесчисленных пташек, из тех безымянных, которыми был наводнен город. Одета она была бедно – темная обтрепанная юбка, блузка, жакет. Голые ноги на фоне снега казались синими, как у покойника. У нее не было даже платка на голове. Темные волосы были закручены на затылке в жалкий узел.

Джейсон выпрямился и подошел к ней, хотел нагнуться, но вдруг подумал, что девушка мертва. При мысли, что ему придется прикоснуться к трупу, его замутило, и холерная шхуна снова всплыла в его воображении. Потом он все-таки нагнулся и потряс девушку.

Она лежала лицом вниз. Он перевернул ее на спину, узел распустился, и Джейсону пришлось смахнуть волосы, упавшие ей на лицо. Он сел на корточки и посадил ее, прислонив к своим коленям. Она была неимоверно худа, глазные впадины были залеплены грязью и снегом. Даже в темноте Джейсон разглядел, что девушка бледна как снег.

Она умерла, подумал он и похолодел. Но тут же сообразил, что девушка не окоченела, нет, ее тело мягко лежало у него на коленях. Он задумался… Rigor mortis, трупное окоченение, наступает обычно через полчаса или час после смерти, на морозе – немного быстрее. Он провел рукой по ее шее – она была холодная, но не ледяная – и нащупал пульс; через равные промежутки времени его пальцы ощущали слабые, но явственные удары.

Слава Богу, ты жива, подумал он. Потом смахнул снег с ее лица, с ушей, похлопал по щекам. Девушка не реагировала. Он похлопал еще несколько раз, потряс ее. Тогда она начала проявлять едва заметные признаки жизни: у нее дрогнули веки, рот приоткрылся, и она издала короткий стон, даже не стон, а вздох.

Джейсон был доволен результатом. В то же время он думал: что мне делать, если сейчас кто-то пройдет мимо? Например, полицейский? Ведь они подумают… О, черт!

– Вставай, девочка! – довольно громко сказал он.

Но она опять перестала проявлять признаки жизни. Он сильно встряхнул ее:

– Проснись же! Нельзя здесь лежать!

На этот раз она сделала попытку открыть глаза, даже попробовала остановить на нем взгляд, но это у нее не получилось. Глаза закатились и стали видны белки; Джейсон встревожился: может, она больна или очень пьяна? В таком случае ему будет трудно поднять ее на ноги. В самом деле, от нее слегка пахло джином. Наверное, она споткнулась, упала и не смогла встать, ведь он и сам только что боялся, что не сумеет подняться. А может, кто-нибудь ударил ее и хотел воспользоваться ее беззащитностью, но его спугнули? В этом районе такое случалось нередко. Он взглянул на узкую полоску неба между домами. Оттуда валил густой, холодный снег. Освещенные городом облака были красновато-серые.

Он снова опустил голову и увидел большие темные глаза, испуганно и отрешенно смотревшие на него.

– О! – воскликнул он. – Ну как, пришла в себя?

Она молчала, не спуская с него глаз. На лицо ей падали и тут же таяли снежинки.

– Ты знаешь, где ты? – спросил он. Ему хотелось поскорей уйти домой.

– На небесах, – уверенно ответила девушка.

– Что? Нет, девочка, ты не на небесах. Ты лежишь на улице, на Барнарт-элли. Я нашел тебя здесь.

– О!

– Я думал, ты умерла. Наверное, ты упала и не смогла встать?