Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Ему уже стукнуло пятнадцать, и потому его болезни протекали медленно и тяжело. Он пролежал в больнице в общей сложности два месяца, покрываясь то сыпью, то волдырями; иногда у него сильно поднималась температура. Но он решительно не хотел сообщать родителям о своей болезни. Маэстро был с ним согласен. Он вообще отнесся к болезням Лео очень спокойно, хотя тот и заболел в разгар занятий.

Больница была католическая, там было полно монахинь. По ночам во время своего дежурства монахини напевали, переходя от кровати к кровати. При высокой температуре их пение казалось Лео шумом моря, сверкающие волны уносили его в темноту. Он никогда не видел моря. Но ему снилось, что он Одиссей, прикованный цепями к большой кровати с балдахином, он плывет по волшебному морю и слышит пение сирен. После выздоровления он написал небольшое скерцо о прикованном к кровати Одиссее.

Когда Лео окреп и уже мог ходить, маэстро принес с собой его скрипку, и Лео играл для больных и монахинь. Скрипка казалась чужой – он слишком долго не прикасался к ней – и звучала теперь совсем иначе.

Во время болезни Лео не хотел смотреться в зеркало. Одного раза вполне хватило, как-то взглянув на себя после ветрянки, он так испугался собственного вида, что ему даже стало хуже. Когда его выписали из больницы и он перед зеркалом переодевался в свою одежду, он вдруг увидел худого бледного незнакомца с обтянутыми скулами, заострившимся носом и серыми губами. Лео не сводил с него глаз, не понимая, кто это. Он поднял руку, и незнакомец в зеркале тоже поднял руку.

Волосы у него были почти черные.

Еще долго Лео вздрагивал, увидев себя в стекле витрины или в зеркальце для бритья. Только руки остались прежними. Их он узнал.

А вырос он так, что весь его гардероб пришлось сменить. Ему исполнилось шестнадцать, потом семнадцать. Он быстро стал одним из лучших учеников в классе маэстро.

Внешне маэстро всегда был спокоен и невозмутим. То, что он говорил Лео о занятиях, оказалось правдой: десять часов в день. Маэстро перестал концертировать и полностью посвятил себя преподаванию. Он был суров со своими учениками, одинаково замкнут, одинаково безжалостно критичен, одинаково точен и никогда не улыбался. Доверие, мелькнувшее между ним и Лео в Хенкердингене, больше не появлялось.

Ученики знали, что их учитель великий скрипач. Они трепетали перед ним. И много занимались. Они знали его, но никто ничего не знал о нем.

Однажды в субботу вечером Лео шел домой с двумя товарищами по классу, Жан-Сиром, который был немного старше его, и Даниэль, у которой густая грива рыжих волос то и дело падала на лицо. Они слушали концерт, а потом ходили на танцы, им было весело, они были возбуждены, и вокруг них словно витало светлое облачко смеха.

Лео и Жан-Сир не заметили человека в черном, занятые своим разговором (Слушать Моцарта – все равно что пить шампанское ушами!). Даниэль с восторгом внимала им. Однако глаза ее, скрытые гривой волос, очевидно, следили за всем происходившим вокруг, потому что она вдруг остановила своих спутников.

– Маэстро! – беззвучно прошептала она. Лео и Жан-Сир не сразу поняли, о ком она говорит. Потом они остановились и с ужасом уставились на человека, который шатаясь вышел из боковой улицы. Он был грязен и страшен. Их он как будто не видел.

– Может, не надо?.. – неуверенно начал Лео, но друзья поняли его. Едва ли маэстро хотел, чтобы они видели его в таком состоянии.

– Наверное, он предпочел бы обойтись без посторонних, – тихо сказал Жан-Сир.

Они услышали неразборчивое бормотание маэстро и остановились в растерянности. Жан-Сир побледнел от волнения. Все это было неестественно, невозможно. Неужели это их всегда подтянутый, строгий учитель, неужели этот человек, упавший у них на глазах в сточную канаву, – великий, всемирно известный музыкант. Да это жалкое, опустившееся существо, больная собака! До них долетело рычание. Маэстро был непохож сам на себя, лицо у него отекло, глаза помутнели.

Первой опомнилась Даниэль.

– Ему надо помочь, – сказала она. – Не дай Бог, его увидит полицейский. Или он повредит себе руки.

Они подошли ближе.

– Помочь вам, господин профессор?

– Постойте, никак это… – Он смотрел на них и не узнавал. Было видно, что он пытается взять себя в руки.

У своего профессора не спрашивают: Вы не пьяны? Спрашивают: Вам плохо? С вами что-то случилось?

Маэстро ответил не сразу.

– Да нет, со мной все в порядке, – хрипло ответил он. – Ничего страшного не случилось. Ни-че-го. Нет-нет. Но они улетели. К сожалению, они улетели! Все. Да-да…

– Кто улетел? – спросила Даниэль, пока они медленно и почтительно вели маэстро по улице. – Что улетело?

– Все. Все деньги.

– Что вы говорите, господин профессор? У вас украли деньги? – продолжала расспрашивать Даниэль, оказавшаяся более практичной, чем ее друзья.

– Деньги? Я же говорю, что мои деньги улетели. Ха! Да плевать я на них хотел! Плевать мне на деньги!

Молодые люди переглянулись. Лео чувствовал, как при виде этого пьяного человека в нем поднимается тошнота. Эта картина что-то напомнила ему, вызвала тревогу.

Его вдруг озарило:

– Вы потеряли деньги, господин профессор?

Маэстро подозрительно посмотрел на него:

– Что вы меня все пытаете? А… юный Левенгаупт! Ведь вы юный Левенгаупт, если не ошибаюсь? Несчастный мальчишка из Швабии? Гм? Избалованный бархатный мальчик с локонами? Не отрицай! Я узнал тебя! Не забывай, мне известны твои самые сокровенные тайны! Что вы делаете в городе в это время суток, молодой человек? Гм? Разве вам не положено сидеть сейчас дома и готовить уроки? Вам следует больше заниматься, молодой человек. Больше заниматься. И меньше задавать вопросов.

Даниэль и Жан-Сир в ужасе смотрели на учителя.

Маэстро стало плохо. К ним подошел полицейский и спросил, все ли в порядке. Даниэль испуганно ответила, что все в порядке, просто господину нездоровится. Полицейский флегматично пожал плечами.

– Нездоровится, – буркнул он и ушел.

Лео машинально помогал друзьям вести маэстро. Наконец он понял, что произошло с учителем. Думать об этом было больно. Он надеялся, что маэстро не проговорится и не выдаст Даниэль и Жан-Сиру его тайну. Не успели они пройти несколько шагов, как маэстро сказал:

– У нас составилась приятная партия в баккара. Я уже выиграл довольно крупную сумму. Сперва мне везло, но… Но теперь я разорен. Вот так.

Лео кивнул друзьям.

– На той улице есть игорный дом, – тихо сказал он.

– Понимаете, – едва ли не назидательно продолжал маэстро, – за последние шесть месяцев я умудрился проиграть все, что у меня было. Все, что я заработал за двадцать лет. Удивительно, как быстро приходят и уходят состояния в наши дни. Впрочем, уходят быстрей, чем приходят; как я уже сказал, мне понадобилось двадцать лет, чтобы заработать эти деньги. Я… дайте-ка припомнить… я заложил все, что у меня было. Деньги счет любят. Но нынче вечером я проигрался в пух и прах. И тогда дошла очередь до скрипки… Мне пришлось… гм… мне пришлось дать им расписку, что отныне и на вечные времена моя скрипка принадлежит им, иначе меня бы оттуда не выпустили. Да-а…

Лео остановился.

– Но не Гварнери же! – воскликнул он. – Не Гварнери!

Даниэль и Жан-Сир тоже остановились и уставились на маэстро так, словно впервые увидели его.

– Да. – Маэстро потупился. Им даже показалось, что он протрезвел. Потом заикаясь сказал: – Скри-почка Джу-зеппе Гвар-нери…

– Это невозможно! – прошептал Лео. – Невозможно!

Маэстро поднял на него глаза. И если раньше друзья не понимали, что имеется в виду, когда говорят: человек раздавлен, – теперь при виде маэстро они это поняли. Неожиданно его лицо стало злобным, он нахмурился и мрачно поглядел на них.

– Вас это не касается! – процедил он сквозь зубы. – Вы забыли, кто я? Да что вы вообще понимаете? Мелюзга!

Они стояли опустив головы.

– Впрочем… впрочем, это никудышная скрипка. Очень плохая, – равнодушно заметил он. – Не стоит жалеть. К тому же я ее отыграю. Не сомневайтесь. Мне это раз плюнуть. Завтра или послезавтра. Вот увидите!

– Черт подери! – вырвалось у Лео.

– Лео! – с укором воскликнула Даниэль. Лео замолчал.

Они отвели маэстро домой.

Однако в понедельник утром, как всегда в восемь часов, маэстро был в классе, безукоризненно одетый, с непроницаемым лицом. Накануне Даниэль, Жан-Сир и Лео решали, что им делать. Ясно было одно: надо держать язык за зубами. Они робко встретили его взгляд. Перед началом урока маэстро с каменным лицом оглядел своих учеников, но по нему ничего не было заметно; глаза его задержались на Лео, Даниэль и Жан-Сире не дольше, чем на всех остальных. Он вежливо пожелал ученикам доброго утра и открыл футляр со скрипкой.

Сверкнул золотистый лак. Маэстро взял в руки Гварнери.

И начал урок.

Друзья больше никогда не говорили о случившемся, маэстро тоже ни разу не обмолвился о том вечере. Как будто ничего не случилось, как будто все им только пригрезилось.

Удалось ли маэстро отыграть свой инструмент, или кто-то из его многочисленных благодетелей помог ему выкупить скрипку, или он получил деньги под залог, – этого они так и не узнали. В конце концов они почти забыли ту историю. Такое лучше не держать в памяти. Им было бы неприятно, узнай они что-нибудь еще о двойной жизни маэстро.

Но у Лео в душе остался осадок, какое-то тревожное предчувствие, пришедшее к нему, когда они нашли маэстро на улице.

Это был один из многих этапов его путешествия.

* * *

Занятия длились шесть лет, в течение которых студентам не разрешалось давать концерты – таково было требование маэстро. Публика не должна видеть сырую работу. Лишь два последних семестра включали студенческие выступления, чтобы студенты могли психологически подготовиться к дипломному концерту.

Лео было приятно вспоминать эти шесть лет. Он много работал, времени для сочинения почти не оставалось. Но тем не менее Лео был доволен. Прежде всего тем, что ему не нужно было играть перед публикой. Занятия были тяжелы сами по себе, они не позволяли ему думать о публике, о выступлениях, о цирке. Помогало и то, что он больше не жил с родителями и даже не видел их. Первые шесть лет в Париже оказались совсем не такими, как он опасался. Лео многому научился.

Иногда ему мучительно хотелось стать настоящим композитором, и на него наваливалась тоска. Но преподаватели теории музыки, посещение концертов и беседы с друзьями помогали Лео победить эту тоску. К тому же в нем вызывали неуверенность новые музыкальные течения, новые выразительные средства. Собственных знаний и выразительных средств ему не хватало. Они уходили корнями в другое время, другую жизнь. Все новое и воодушевляло, и смущало его. Сочинял он мало и только мелкие вещи. Отложил композицию на будущее. И остался со скрипкой. К наброску симфонии он больше не возвращался.

Время от времени Лео раздумывал о своей трусости, о слабоволии, о проклятии, которому сам предал себя. Но новые впечатления и напряженная работа умеряли горечь этих мыслей. Он встречался со студентами-композиторами, слушал их споры. Преподаватели теории музыки закрывали глаза на то, что композиторские занятия Лео иной раз шли в ущерб его основной работе. Они были весьма им довольны, и, вероятно, не только маэстро догадывался о его истинных устремлениях.

Однако главное решение своей судьбы Лео отодвигал на неопределенное время.

За эти годы молодой Лео Левенгаупт научился общаться с людьми. Многие ученики маэстро были такими же ранимыми, как он, все они пережили примерно одно и то же. С ними можно было разговаривать. В том числе и на серьезные темы. Но главное, с ними вообще можно было шутить, веселиться, устраивать пикники. У них было много общего, и они хорошо понимали друг друга. Прежде у Лео не было друзей. Это объяснялось не только неестественной изолированной жизнью, какую он вел в детстве, но и тем, что он был не такой, как все.

Конечно, Лео совершал много ошибок, по крайней мере вначале, когда складывались его отношения с друзьями и учителями. У него не было опыта, и он был неловок в общении с людьми. В первое время он был слишком нетерпим, надменен, избалован и самовлюблен, а проще сказать – слишком высокомерен. Слава Богу, что сам он этого не замечал. Пребывание в больнице сгладило в нем много острых углов. Он вырос не только из домашней одежды, которую пришлось заменить на более подходящую для молодого человека, – нет, он как будто вырос из самого себя. Как будто сменил кожу.

Детство стерлось с него, исчезло так же, как исчез его прежний облик.

Прошлое спряталось в нем и превратилось в куколку.

Лео регулярно, раз в месяц, точно исправный конторщик, писал домой. Он бесстрастно варьировал содержание своих писем, независимо от того, что случалось на самом деле, и сообщал родителям то, что, по его мнению, они хотели от него услышать. В последнее воскресенье каждого месяца он набрасывал черновик письма, а утром в понедельник переписывал его аккуратнейшим каллиграфическим почерком, зная, что матери нравится именно такой безликий почерк.

Ответы родителей приходили так же регулярно и содержали в основном одни и те же наставления и последние новости из Швабии. Отец на удивление мало писал о лошадях и об охоте: должно быть, ему было трудно писать об этом после того, что Лео проделал перед отъездом из дома. Поэтому письма отца были похожи на детские погремушки. Мать обновила свой интерес к королевскому семейству и всегда могла сообщить что-нибудь интересное из своего запаса больших и малых сенсаций. Она никогда не писала о своей астме – с отъездом Лео астма у матери как будто прошла.

Так, раз в месяц, они обменивались ложью и притворством.

Лео старался поменьше думать о родителях и о том, что оставил дома. Он не ездил на каникулы в Хенкердинген. К своему удивлению, он легко убедил родителей, что его удерживают занятия. К тому же каникулы были короткие. Первое лето он провел в Париже один; несмотря на удушливую жару, он наслаждался каждым мгновением. Он был свободен, был один и совершал все безумства, какие приходили ему в голову. Лео начал со знакомства со злачными местами Парижа, сперва днем, а потом и вечером. Он довольствовался тем, что ходил и смотрел на все, что раньше было для него под запретом. Мало-помалу он начал принимать участие в этой жизни. И однажды вечером, вернувшись домой, с удивлением обнаружил, что с трудом держится на ногах. На другое утро он торжественно обещал себе никогда больше не пить и с тех пор всю неделю напивался каждый вечер.

Так прошло первое лето. А уже следующие он проводил в обществе одного-двух друзей; они вместе ездили за город, или друзья приглашали его к себе домой. Жан-Сир был родом из местечка недалеко от Марселя.

Там Лео в первый раз увидел море. И понял, что его рождение в Швабии, лежавшей в глубине континета, с ее лесами и лошадьми, охотничьими ружьями и зайцами, было просто недоразумением. Очевидно, где-то допустили ошибку, его просто с кем-то спутали. Он должен был ездить верхом не на лошадях, а на волнах! И его инструментами должны были стать удочка и сачок для ловли рыбы! Он был частицей моря. В море отражалось солнце. Он принадлежал морю.

* * *

Спот поудобней устроился в койке. Прищурившись, огляделся вокруг. Потом улыбнулся.

– Лео Левенгаупт, – сказал он себе, – это были хорошие годы. Очень хорошие. Золотые денечки.

Он снова достал свою табакерку и карманное зеркальце и насыпал новую полосочку кокаина.

Золотые денечки. Искрящийся свет тех времен переливался вокруг него.

Почему, думал Спот, почему он тогда, в Париже, ни разу не спросил у себя, что с ним происходит? И почему у него так изменилось лицо? Может, все было бы по-другому, если б он задал себе этот вопрос? Предполагал ли он тогда, чем это кончится? Думал ли об этом? Может быть. Может быть.

Он вспомнил море, каким оно было, когда он первый раз плыл на ялике Жан-Сира, оно представлялось ему огромным добрым существом. Он как будто сидел на плечах старшего брата.

Он видел перед собой водную гладь в туманный сентябрьский день – море было совершенно спокойно, оно словно притаилось в ожидании…

И он думал о Даниэль. О том, какой она была в тот предпоследний год, уже после того, как он впервые увидел море. Он так любил ее!

Спот втянул в себя кокаин с зеркальца. И еще раз сдул оставшиеся крупинки на лампу, висевшую под потолком.

Опьянение быстро завладело им. Его слегка трясло. Он закрыл глаза. И думал о Даниэль. Думал о той весне.

Теперь уже воспоминания приносили ему только боль.

* * *

Апрельский дождь в Париже. Легкая моросящая влага, которая все отмывает до блеска, воздух пахнет уличной пылью и звездами.

Субботнее утро. Даниэль возвращается мокрая от дождя, она запыхалась, взбежав по лестнице, в рыжих волосах сверкают капли, волосы окружают голову мокрым огнем, в руках у нее бумажные пакеты с продуктами и большой букет цветов.

– Смотри, Лео, смотри! – кричит она. – Я была на рынке. Смотри! Я купила молодую морковь и салат. И спаржу! И зеленый горошек! – Она начинает вынимать овощи, чтобы их вымыть, в первую очередь салат. Это латук, изумрудно-зеленый и очень мелкий.

– А еще кабачки! – говорит она, размахивая двумя зелеными кабачками. – И вот! – Она подходит к Лео – он сидит на кровати – и подносит к его лицу большой букет цветов.

– Я разорюсь на цветах. Смотри! Анемоны! Правда, красивые?

Целое море синего, красного и фиолетового.

– И нарциссы, – говорит она. – Нарциссы и тюльпаны.

Мокрые от дождя цветы пахнут сильней, чем обычно. Лео купается в их аромате.

– Это весна! – кричит Даниэль.

Он слабо улыбается ей. Она ерошит ему волосы.

– А еще я купила хлеба, вина, сыра и две бараньи отбивные. Если будешь пай-мальчиком, получишь большую. Может быть.

Цветы остаются у него на коленях. Она уже опять у стола. И начинает готовить. Даниэль почти переехала к нему; свою квартиру она оставила за собой только для приличия и еще потому, что ей надо где-то заниматься.

– Давай-ка приготовим обед, который пойдет нам на пользу!

Ему бы давно следовало встать с кровати, поставить цветы в воду, помочь ей готовить. Но он не двигается с места.

– Словом, у нас будет настоящий весенний праздник. – Он старается, чтобы в его голосе звучал восторг, но она слышит: что-то не так. Даниэль хорошо его знает. Она откладывает спаржу и внимательно смотрит на него.

Потом садится рядом с ним:

– Лео! Лео… Не плачь.

– Я и не плачу.

Он весь дрожит в ее объятиях. Издалека он слышит ее тихий, осторожный шепот:

– Что случилось? Лео! Что случилось?

– Прости. Пока тебя не было, пришла почта.

– И что?

– В ней было письмо из дому.

– Там все в порядке?

– Да. Тебе это покажется глупым, но, понимаешь, они хотят, чтобы я на лето приехал домой.

– Ну и что?

– Я не был дома уже четыре года, так что теперь я просто обязан, но…

– Лео. – Даниэль обнимает его.

– Мать пишет… Им хотелось бы, чтобы я дал концерт или два. Домашний концерт. Как в прежние времена.

– Что же в этом такого?

– Даниэль, ты не понимаешь. Ты не знаешь, какие они. Я не могу отказаться. Но я знаю, что меня там ждет. Они уже все рассчитали и, бьюсь об заклад, уже разослали приглашения. У них, безусловно, есть импресарио, который все устраивает. Все будет как раньше. И я… Когда я прочитал это письмо, у меня потемнело в глазах, я думал…

– Но это всего лишь один концерт.

Он цепенеет, потом вырывается из ее рук:

– Тебе легко говорить! У тебя всегда все получалось. Ты просто выходишь и играешь, а потом кланяешься и уходишь. У тебя нет нервов.

Это неправда. Она опускает глаза, пытаясь скрыть, что он обидел ее.

– Ты их не знаешь! Помнишь, я рассказал тебе, как перед отъездом из дому застрелил свою лошадь и собаку? Пойми, их больше заботила эта несчастная лошадь, чем собственный сын, совершивший такой поступок. Их не интересовало, почему он это сделал. Они так трогательно горевали о погибшей лошади. Но это была моя лошадь! И выстрел был отменный. Прямо в лоб. Видела бы ты, как отец суетился вокруг трупа. Меня высекли и отправили спать. Мне не позволили даже смыть с себя кровь. Думаешь, их интересовало, почему я это сделал?

– Да, Лео. Думаю, интересовало. Я в этом уверена.

– Что ты знаешь об этом! Что ты знаешь!

Она снова обнимает его.

– Я не давал концертов четыре года, – говорит он через некоторое время. И вдруг признается: – И надеюсь… надеюсь, мне больше никогда не придется их давать.

Лео начинает бить дрожь, его трясет так, будто он вот-вот разорвется на части, как в тот раз, когда к ним приезжал маэстро. Его окружает холодная темнота. Он уже почти забыл, как это бывает, думал, что все изменилось. Но, оказывается, все осталось по-прежнему; а он-то воображал… воображал, что он теперь свободен.

Словно сквозь вату он слышит ее голос:

– Лео. Милый Лео.

Постепенно мир успокаивается. Лео лежит в объятиях Даниэль. Он открывает глаза и смотрит на нее. Даниэль огорчена. Она такая хорошая, открытая, смелая, из хорошей семьи. А сколько она читала! Гораздо больше, чем он. И она так талантлива, маэстро считает ее одной из лучших. Даниэль с грустью смотрит на Лео.

Он робко улыбается ей. Он уже почти успокоился.

– Я так хотел провести это лето с тобой, – шепчет он.

– Но ведь ты пробудешь дома не все лето?

– Боюсь, что все. Я их хорошо знаю.

Она гладит его лоб, внимательно смотрит ему в лицо.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной, – говорит он.

– Ты ведь знаешь, что приличия этого не допускают, – улыбается она.

– Знаю. Но если б ты захотела…

– Захотела что?..

– Цветы! – вдруг вскрикивает он и поднимает сломанный нарцисс. Цветы помялись в кровати под его тяжестью.

– Не думай о цветах, – говорит она. – Так чего же я должна захотеть?..

– Честно говоря, Даниэль, я не знаю, как делают…

Она улыбается:

– Обычно падают ниц перед своей избранницей, протягивают ей цветок и просят ее руки.

Он протягивает ей нарцисс и смотрит на нее. На большее он не способен.

– Наверное, это ужасно глупо, – говорит она. – По-моему, ты не в своем уме.

Он отрицательно мотает головой.

– Ты это делаешь только затем, чтобы не ехать одному?

– Нет! – говорит он. – Даниэль!

Она сразу становится серьезной.

– Да, – говорит она. – Да! Да!

Он притягивает ее к себе, и они крепко обнимаются.

Потом, уже вечером, она спрашивает:

– Ты говорил это серьезно?

– Да. – У него все еще кружится голова. – Конечно серьезно, я прошу тебя…

– Я не об этом, Лео. Я о другом. Ты действительно больше не хочешь давать концерты?

Она внимательно смотрит на него. Он растерян. Прячет лицо у нее на плече.

– Ладно, ладно, – говорит она. – Чему быть, того не миновать.

Бараньи котлеты они съели вечером. Большая досталась Даниэль.

Они вместе поехали в Хенкердинген, и поездка оказалась неудачной. Все было так, как предполагал Лео. Мать была вне себя от гордости, волнения и любопытства. Родители едва узнали Лео. Мать ахнула и всплеснула руками, отец был немного смущен – Лео оказался выше его ростом. Родители придирчиво присматривались к Даниэль. И тут же захотели всем ее представить. К сожалению, Даниэль не владела немецким, а отец питал врожденное недоверие к уроженцам Галлии – ведь они едят лягушек! Он забавлял гостью кровавыми историями о войне… Все то лето было каким-то спектаклем, каким-то бесконечным представлением. Лео храбро исполнял свою роль и дал тот концерт, которого от него ждали, и даже еще два. Он видел, что Даниэль держится из последних сил, видел, какого труда ей стоит общение с его родителями. И уже жалел, что взял ее с собой. Он знал, что она все терпит ради него, и у него сжималось сердце при виде Даниэль, прогуливающейся по саду рука об руку с его матерью. Отец прочитал ему длинное наставление о радостях брака и супружеских обязанностях, после которого Лео пришлось пробежаться, чтобы прийти в себя. Все здесь давило, душило и угнетало. Концерты прошли ужасно. Лео думал, что изменился, что все тяжелое осталось в прошлом. Но его старое «я» вернулось к нему, словно вырвалось из засады, его трясло, тошнило и мучил страх. С ним происходило что-то непонятное; Даниэль принимала удары на себя.

Она всегда принимала удары на себя.

Когда они оставались вдвоем, Лео во всем винил ее. Он понимал, что это несправедливо, но сдержаться не мог. В то время он не сознавал, насколько эгоистично его поведение. Понадобилось много лет, чтобы он понял, что натворил. Если бы Даниэль не любила его так сильно, если б возражала ему… Но Даниэль относилась к тому редкому типу людей, которые терпят, и она была снисходительна, выслушивала его, поддерживала и терпела почти все. Он заново переживал свое детство. Даниэль принимала удары на себя. В нем все еще жил прежний Лео, преображенный, замаскированный и куда более изощренный в своем эгоцентризме. Все то лето он был на первом месте. Даниэль молчала. Но в поезде по дороге домой она плакала, и под глазами у нее чернели круги.

Они поженились в конце сентября. Брак они зарегистрировали в мэрии в Париже – никто из них не был религиозен. Родители Лео начали было строить планы относительно свадьбы, мать уже представляла себе это белоснежное торжество; но, увидев ужас в глазах Даниэль, Лео сумел остановить их. Это стоило матери приступа астмы, и в течение четырех дней она встречала Лео и Даниэль ледяными взглядами, но они настояли на своем.

Они поженились и переехали в маленькую квартирку. Оба продолжали свои занятия.

Всю осень в Лео бушевали бури, хотя внешне он был спокоен. Осознанные и неосознанные чувства появлялись и исчезали. После Нового года Даниэль пришлось не одну ночь сидеть у постели Лео, когда его мучили приступы страха. Еще хуже стало, когда начались студенческие концерты. В связи с предстоящими концертами у Даниэль появились и свои трудности, но Лео как будто не замечал их. Он не помог ей составить программу, не отозвался на ее предложение сыграть дуэтом; раньше они часто играли дуэтом, и с большим успехом. Им обоим это нравилось. Но теперь Лео даже не ответил ей. Словно не слышал ее.

По временам он прикладывался к бутылке.

Однажды мартовским вечером он пригрозил, что сожжет себе руки в пламени газовой горелки, чтобы никогда больше не играть. Даниэль силой помешала ему исполнить это намерение. Он чувствовал себя несчастным, сердился на нее за то, что она была свидетельницей его унижения и теперь, и раньше.

– С меня довольно, – сказал он. – Я не хочу быть исполнителем. Я хочу только сочинять музыку. И ничего больше.

– Чему быть, того не миновать, – покорно сказала она, как в прошлый раз, и добавила: – С Божьей помощью.

Поэтому Лео не получил диплома. К большому огорчению маэстро, преподавателей и друзей.

Даниэль сыграла свой концерт с блеском. Зимой у них родилась дочь.

Десять лет, Лео Левенгаупт. Десять лет ты был композитором. И это была ложь. Все было ложью.

Десять лет новых занятий. Упорной работы над замыслами, которые так и не воплотились в музыку. Счетов, которые все приходили и приходили. Родители после его окончательного разрыва с ними больше не помогали Лео. А Даниэль была слишком горда, чтобы просить помощи у своих. Привычки Лео обходились дорого – гораздо дороже, чем ему казалось. К тому же была маленькая Жозефина. Однако, если бы отношения между Лео и Даниэль были добрые и у него ладилось с работой, они бы спокойно пережили эти тяжелые годы. Но Лео словно не принимал участия в собственной жизни; даже дочь оставляла его безучастным. Порой он пугался самого себя.

Даниэль тихонько крадется с дочерью на руках. Жозефине три года. Лео, конечно, их слышит, но знает, что должен доставить дочери удовольствие – она хочет напугать его. Они останавливаются у него за спиной. Даниэль наклоняется над его плечом, Жозефина прижимается головкой к его шее, и обе разом кричат:

– У-у-у!

Жозефина хохочет над его испуганным лицом.

– Еще раз! – кричит она. – Еще раз! – И все повторяется сначала. Золотистые кудряшки дочери щекочут Лео лицо. От нее вкусно пахнет. Она вся сладко благоухает, как корица. – Еще раз!

– Нет, – говорит Лео, – сегодня я уже достаточно напуган. Я работаю.

– Папа работает!

Он смотрит на ее личико, ее глаза с мольбой устремлены на него, она чего-то ждет. Это его дочь. Чего она ждет от него?

– Даниэль, – вдруг говорит он, – взгляни. Что ты об этом думаешь? – Он протягивает ей нотный лист. Она читает, нахмурив брови. Лео не смотрит на дочь, но чувствует, как личико Жозефины меняется, на нем написано разочарование, уголки губ опускаются.

Даниэль берет скрипку, лежащую на рояле. Играет несколько тактов.

– Очень хорошо, Лео, – говорит она. – Очень.

– Тебе правда нравится? Правда?

– Я бы только сказала… – осторожно говорит Даниэль, – по-моему, вот тут в конце… это звучит суховато…

– Суховато?

– Да, чуть-чуть. Соль, ми, ля – может быть, это слишком просто?

Он гневно стучит по столу.

– Суховато! – кричит он.

– Папа работает, – задумчиво лепечет Жозефина.

– Ты ведь сам спросил мое мнение. Неужели ты хочешь, чтобы я лгала тебе? И не забывай, сперва я сказала, что мне это нравится.

– Да. – Он смягчается. – Сказала.

Лео знает, что она права. Знает также, что этот этюд вполне ординарен и похож на все и вся, только не на него самого. Так бывает почти всегда: его вдруг осеняет, он пишет два-три хороших такта. Обещающее начало. Потом все точно замыкается, у него под пальцами становится ничем, превращается в общие места.

Неужели только гордость не позволяет ему в этом сознаться? Или трусость?

– Пожалуйста, присмотри за Жозефиной, – просит Даниэль. – Мне надо уйти.

– Ты надолго? – Он тяжело вздыхает.

– Нет, – тихо отвечает она. – Я скоро вернусь.

Жозефина сидит на корточках и снизу смотрит на него. Что ему с ней делать? Он тоже садится на корточки. Оба молчат. Проходит несколько минут, прежде чем они придумывают, чем им заняться.

Они рисуют.

– Смотри, Жозефина, папа нарисовал лодку. Она плывет по морю.

– Не хочу лодку, – робко говорит Жозефина.

– Не хочешь рисовать лодку? – Лео смущен. – Смотри, какая красивая. А в ней мальчик удит рыбу.

– Не хочу мальчика.

– Ну хорошо. Тогда нарисуем девочку. Маленькую девочку в лодке.

– Не хочу девочку.

– Ну ладно. – Лео растерян. Он откладывает карандаш. – Что же тебе нарисовать? – Ничего-то он не умеет, ни сочинять музыку, ни рисовать.

Жозефина долго и внимательно смотрит на него. Ему почему-то страшно от ее взгляда.

– Папа хороший! – говорит она. – Хороший! – И обнимает его за шею. Он держит дочь, не зная, что с ней делать. Неуклюже гладит ее по головке. Невольно вспоминает маленького мальчика, который играл с солнцем, но не умел играть в игрушки. Это было тысячу лет назад, тысячу солнечных лет назад. Он вспоминает и другую маленькую девочку, она сидела в траве и серьезно смотрела на него. Они не понимали языка друг друга. Они были чужие. И это тоже было тысячу лет назад. Все это проносится у него в голове, а он все гладит и гладит по головке эту маленькую чужую девочку.