Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Лео почти жалел, что не поехал в Париж. И вместе с тем у него начиналось удушье при мысли о маэстро, о том, как бы он жил при таком учителе, один, в большом незнакомом городе, не имея свободного времени, чтобы сочинять музыку. Нет, слава Богу, что он не поехал в Париж!

Необъяснимый припадок, случившийся с ним в тот день в музыкальном салоне, больше не повторялся. Родители так и не узнали о нем.

Что с ним тогда было? Лео не знал. Лишь иногда по ночам, когда он бывал особенно утомлен и напряжен, Лео замечал слабую дрожь в груди и в плечах, такую же, с какой все началось в тот день. Но она не усиливалась. Он засыпал и словно опережал ее. И тем не менее его не покидало чувство, что на самом деле все обстоит совсем не так, как кажется, что это лишь оболочка, за которой скрывается какое-то темное зло. После случившегося в музыкальном салоне Лео лишь через несколько дней более или менее пришел в себя. Сочинение музыки по-прежнему давалось ему с трудом. Но то немногое, что он все-таки сочинил, ему нравилось.

Лео перевернулся в траве. Над деревьями раскинулось высокое светло-голубое небо с белыми облаками. Можно полежать еще несколько минут, потом надо возвращаться…

Но вдруг что-то настораживает его. Он чувствует на себе чей-то взгляд. Сам не зная почему, он уверен, что за ним наблюдают. Откуда? Должно быть, из-за деревьев. Лео медленно встает, отряхивает одежду, с безразличным видом оглядывается по сторонам. Нет, никого. И все-таки его не покидает чувство: за ним кто-то наблюдает.

Он делает несколько шагов по направлению к Фиделио. Стоит полная тишина, только слышится слабый шорох леса. Должно быть, ему показалось. Не забыть бы купить в Хенкердингене чернил. Лео еще раз осматривается по сторонам. И вдруг слышит тихое рычание.

Он замирает. Рычание доносится из леса у него за спиной. Он отпускает коня и идет к лесу. Рычание становится громче и наконец переходит в заливистый лай. Из кустов появляется собака, делает шаг, второй, она большая и черная, похожа на овчарку. Собака останавливается и лает на Лео. Он осторожно подходит к ней ближе. Собака не виляет хвостом, уши прижаты. Она совершенно черная и мохнатая, это не овчарка, а помесь, полукровка. Очень грязная, передняя лапа поранена, наверное, побывала в драке.

– Ну-ну, – ласково уговаривает собаку Лео. Она рычит и косится на него. Лео слышит, что Фиделио забеспокоился. На собаке нет ошейника, нет даже веревки вокруг шеи. Бродячая собака. Лео делает к ней еще шаг, шерсть у нее тут же встает дыбом, рычание становится низким и не предвещает добра. Она вот-вот кинется на него и вполне может его покусать.

Он не двигается. Собака замерла в двух шагах от него. Почему она остановилась? Почему не прыгнула на него? Лео вдруг понимает, что собака охраняет кого-то, кто прячется у нее за спиной.

В кустах кто-то сидит на корточках.

– Выходи, – спокойно говорит Лео.

Маленькая фигурка нерешительно поднимается; это девочка, она младше его, ей лет восемь, на ней рваная зеленая юбка и коричневый жакет. Лицо поцарапано, волосы нечесаные и грязные. Лео не может припомнить, чтобы когда-нибудь видел ее в Хенкердингене. Прикусив губу, девочка испуганно смотрит на него большими глазами, ей страшно. Он не понимает почему. На щеке у нее шрам, нет, просто царапина, идущая вверх от уголка рта, кожа по краям царапины сморщилась. Заячья губа. Потом Лео замечает, что девочка держит в руке двух кроликов.

Браконьерство, думает он. Здесь охотиться запрещено.

– Это твоя собака? – спрашивает он. Глаза девочки становятся еще больше, она молчит.

– Ты долго там стояла?

Девочка по-прежнему молчит, но отрицательно мотает головой. Она невероятно грязна и до смерти напугана.

– Не бойся, я тебя не обижу, – говорит Лео. Но до него вдруг доходит, что девочка не понимает его. Она тревожно оглядывается, потом открывает рот с заячьей губой и произносит несколько слов на неизвестном Лео языке. Он никогда не слышал этого языка. Не понимает ни слова. Девочка умолкает.

Лео улыбается и качает головой в знак того, что ничего не понял. И вместе с тем он все-таки понял ее, уловил смысл в этих незнакомых звуках. Ее лицо заставляет его задуматься.

Она снова говорит. Теперь спокойней. На этот раз она произносит немецкое слово:

– Мой брат. Брат. – Она повторяет это много раз. Лео понимает.

– Ты ищешь своего брата?

Девочка энергично кивает. Собака успокаивается, однако сбоку продолжает напряженно наблюдать за Лео. Он улыбается еще раз, потом показывает на кроликов, которых она держит за уши. Одна рука у нее в крови. Силки, догадывается Лео и вздрагивает, вспоминая осеннюю охоту с отцом. Он показывает на кроликов, хлопает себя по животу.

– Еда? – спрашивает он.

Она снова кивает, молчит, но не спускает с него глаз. В разрезе губы виден один зуб.

Лео вспоминает, что ему пора возвращаться.

– Прощай, – говорит он и машет рукой. Потом идет к Фиделио и садится в седло.

Девочка так и не шелохнулась, пока он не уехал.

Потом он еще дважды встречал эту девочку в лесу. Она всегда появлялась неожиданно. Он так и не узнал, как ее зовут и кто она. Собака всегда была с ней. Поскольку они не могли разговаривать друг с другом, девочка просто смотрела на Лео, пока он отдыхал после своей прогулки верхом. Их общение состояло в том, что она с собакой сидела рядом и смотрела на него. И он, всегда боявшийся посторонних глаз, удивлялся, что это его не смущает. Ведь она не знала, кто он. Не слышала о юном Левенгаупте. Образ вундеркинда не стоял между ними. Она видела просто Лео. В первый раз у нее было два кролика. Во второй – ничего. В тот день собака подошла к Лео и лизнула ему руку.

– Ну, нашелся твой брат? – спросил он. Девочка не ответила. Она как будто смотрела в себя.

– Брат, – повторила она, не понимая.

Лео подумал о Великом Учителе из Парижа.

В тот же день отец сказал за ужином:

– В лесу появились цыгане. Эти бродяги!

Мать: Какой ужас!

Отец: Я уже предупредил Шмидта и Штуба. Они опасаются, что цыгане занимаются браконьерством. Штуб нашел несколько силков.

– Наверное, надо что-то предпринять?

Лео навострил уши.

– Вечером Штуб и Шмидт возьмут с собой людей.

На другой день Лео не встретил маленькую цыганочку. Он поездил по лесу, поискал ее, ему уже ее не хватало. Но никого не нашел. Значит, накануне вечером их прогнали, ее вместе со всеми цыганами. Впрочем, это не имело значения, они и сами уехали бы через несколько дней. Но ему было грустно. К тому же, если она рассказала кому-нибудь из своих, что встречала в лесу немецкого мальчика, большого мальчика верхом на лошади, цыгане могли подумать, что он их выдал. Может, девочку наказали за это? Он вспомнил ее шрам, ее заячью губу; интересно, это у нее врожденное или?.. Губа выглядела страшно.

Лео услыхал, как конь беспокойно всхрапнул. Он поднял глаза.

Из чащи вышла большая черная собака. Одна. Она подошла к Лео и обнюхала его. Он погладил ее, она лизнула ему руку. Гладить ее было приятно.

– Бедняга, – сказал Лео. – И ты тоже осталась одна? – Он крепко взял собаку за загривок.

Постоял так, глядя вдаль. Потом почмокал губами:

– Пошли.

Собака бежала за ним до самого дома.

С этого дня она повсюду следует за Лео. Это его собака. Протесты родителей ни к чему не приводят. Первый день, когда Лео вернулся домой с собакой, был особенно неприятный. Но Лео не уступил.

– Что это? – Мать показывает на собаку, лежащую на полу в холле рядом с нотным пюпитром. – Что это такое?

– Собака. Моя собака.

– Я вижу, что… Твоя собака?

– Да. – Лео отвечает словно издалека, он стоит и играет упражнения, собака сонно лежит рядом и слушает. Все время, пока мать говорит, Лео продолжает играть, так ей труднее пробиться к нему, он углублен в арпеджио. Но голос его звучит твердо.

– Боже мой, кто тебе разрешил?.. Откуда ты взял?..

– Мне ее подарили. Теперь она моя. – Он играет.

Мать смотрит на Лео с недоумением, почти со слезами. Неужели это ее сын, который всегда был так покладист? Она с отвращением переводит взгляд на большую черную собаку:

– Она грязная.

– Я ее вымою.

– У нее кровь.

– Это царапина.

Мать не знает, что еще сказать. Наконец спрашивает сдавленным голосом:

– А если она бешеная?

Мать в отчаянии. Лео перестает играть. Смотрит ей прямо в глаза:

– Собака останется у меня. – Тихо, отчетливо. Собака считает необходимым подкрепить его слова рычанием.

Он снова оборачивается к нотам, играет. Мать колеблется, хочет сказать что-то еще, дышит тяжело, со свистом, словно у нее начинается приступ астмы. Потом она уходит.

Лео играет, собака лежит на полу. Он испытывает неприятное злорадство от сознания, что досадил матери. Вообще, мать добрая, она никогда не наказывает его, она мягче отца и всегда сглаживает разногласия. Но злорадство Лео направленно не против матери, оно опьяняет его, и он улыбается про себя, продолжая играть. Арпеджио звучат великолепно.

Собака остается. Даже настойчивые попытки отца уговорить Лео вкупе с неопределенными угрозами не возымели действия. Собаке разрешено остаться. Лео сам удивлен, что осмелился на такое упрямство; он, всегда послушно выполняющий все приказы, советы и требования, всегда поступающий так, как ему велят, даже когда это ему не по душе, вдруг оказался непреклонным. Это его собака. Ее ему подарили. Она останется у него.

Мало того, он ничего никому не объясняет. Родители смущены, они не узнают Лео. Собака остается.

В первые недели он вместе с собакой прочесывает лес – быть может, девочка с заячьей губой или кто-нибудь из ее близких вернулись за собакой. Тогда Лео отдал бы ее. Но он больше так и не видел эту девочку. Жалеет ли она, что потеряла свою собаку? Думает ли иногда о ней или о немецком мальчике с лошадью?

Каждое утро, когда Лео выезжает на Фиделио, собака бежит за ним. Она никогда не выпускает Лео из поля зрения, даже когда он скачет галопом. В первое время Фиделио нервничал при виде этого черного лохматого существа, бегущего за ним по пятам, но постепенно привык к собаке или смирился с ней, так же как родители Лео привыкли или смирились. Собака и Лео стали друзьями, а на всех прочих она рычала. Только Лео мог кормить и гладить ее. Родители, учителя и местные жители боялись собаки.

Правда, со временем отец признал, что иметь в доме злую собаку весьма полезно. И даже предложил отдать мяснику их старого ротвейлера, а вместо него в будку возле конюшни посадить эту черную овчарку.

Услыхав такое предложение, Лео не выдержал. Он по-собачьи зарычал на отца и почувствовал, что весь ощетинился. Он зашипел, встал и вышел из-за стола.

Родители были огорчены. Лео изменился. Хотя, быть может, он изменился уже давно, но они только теперь заметили в нем эту перемену.

Всю осень Лео дает концерты. Собака сопровождает его во всех поездках. Она лежит в артистической уборной и ждет, тяжелая, черная, безмолвная. Когда он возвращается после аплодисментов, она встает и подходит к нему. И он сразу забывает о концерте. Ему не надоедает сидеть перед собакой на корточках, смотреть на нее, ерошить ее шерсть. Он не понимает, что выражают ее прозрачные, как стекло, глаза, глупость или мудрость. Она совершенно глуха к музыке, ей не известно, кто он. Она чужая.

Но перед концертами… Лео тоже замечает, что он изменился. Перед концертами его охватывает нервозность, граничащая со страхом. Это похоже на то, что с ним было, когда к ним приезжал маэстро. Иногда эта нервозность начиналась за несколько часов до концерта, и он погружался в черную бездну ужаса. В артистической уборной перед концертом повторялось то же, что и в тот раз. Он думал о людях, собравшихся сейчас в зале. Они пришли послушать его игру. Он ощущал их, почти что видел, как они сидят там и, покашливая, листают программки. И всякий раз при мысли об этом его начинала бить дрожь. Он должен играть для них. Они будут слушать. Заметят малейшую его ошибку, малейшую оплошность. Теперь он дает настоящие концерты, он уже не вундеркинд. Публика настроена критически. Теперь он отвечает за свою игру. Лео мысленно вспоминает программу, знакомые произведения кажутся ему коварными ловушками, ему как будто предстоит прыгать с льдины на льдину в глубоком холодном море. Там в скерцо есть одно место, в котором он не совсем уверен. И там… И там… То, что еще год назад он исполнял без всякого страха, пусть порой с отвращением, но без страха, без колебаний, теперь стало для него кошмарным сном, от которого он не мог пробудиться. Он должен выйти на эстраду и сыграть так, как от него ждут, даже те произведения, которые ему, может быть, еще не по плечу.

Перед выходом у него случались рвоты, его буквально выворачивало, во рту оставался привкус желчи. Лео склонялся над умывальником в артистической уборной, ему казалось, что все его внутренности рвутся наружу, и никто не мог помочь ему. Он требовал, чтобы все вышли из уборной – мать, отец, учителя, представитель концертного общества. Он не хотел, чтобы они видели его в таком состоянии. И без того это было унизительно. А ведь ему вот-вот предстояло выйти на сцену и всей кожей ощутить на себе тысячеглазый взгляд публики.

Даже собака не могла помочь ему в те минуты.

Только потом. Потом он всегда уходил с ней на прогулку в благодарность за то, что она ждала его.

Однажды он гулял с ней после концерта по тихим вечерним улицам провинциального города. Где же это было? Кажется, в Гиссене: было влажно, душно и пахло грибами… Он идет по улицам со своей черной собакой, он спокоен, у него легко на душе, потому что концерт прошел удачно. Он благополучно миновал все опасные места, благополучно перепрыгнул с льдины на льдину… Ведь не раз бывало, что от страха даже те произведения, где он был в себе уверен, вдруг представлялись ему опасной, почти непреодолимой преградой. Даже относительно надежные льдины вдруг начинали подозрительно качаться, и ему с большим трудом удавалось спастись. Но в тот вечер все окончилось хорошо. Ему легко, однако радости он не чувствует. Он уже забыл, как радуются. Неприятное ощущение в желудке прошло, но еще чуть-чуть побаливает под ложечкой после мучительной рвоты перед концертом.

Улицы темны, все ставни закрыты. Он идет и идет, наугад. При виде прохожих прижимается к стенам домов, прячется в тень. Город лежит на равнине, в нем трудно ориентироваться, Лео не знает, куда он зашел. Но заблудиться не может, ведь с ним собака. Она ведет его.

Он заворачивает за угол и останавливается. Перед ним – освещенный подъезд богатого особняка. У ворот стоит ландо. Из него выходят пять человек, две женщины и трое мужчин. Они нарядно одеты, наверное, были в театре или на концерте. Да, конечно. Это они. Он видел их, они сидели в третьем ряду. Две супружеские пары и молодой человек. Они останавливаются у подъезда; дальше к своему дому одна пара, очевидно, пойдет пешком; они прощаются. Лео хочет пройти мимо, но замирает на месте. Слушает. Они беседуют. Говорят о нем.

– …Моцарт – изумительно!

– О да! И Паганини. Дивная музыка.

– Виртуоз.

Вот так. Лео снова хочет уйти, все это он уже слышал. Однако слова молодого человека заставляют его остановиться:

– Но он очень нервничал.

– Вам так показалось?

– Да, он был очень бледен. Я никогда не видел такой страшной бледности. И верхняя губа у него блестела от пота.

– Да, Жан, теперь, когда вы это сказали…

– Вы согласны? – спрашивает молодой человек. – Он был так напряжен, подавлен. Удовольствия я, честно говоря, не получил. Во всем этом было что-то неестественное, что-то…

– Но музыка была прекрасна.

– Конечно, но понимаете, все было хорошо, пока я сидел с закрытыми глазами. Когда же я увидел этого мальчика… Не знаю… Вы не находите, что это напоминало цирк? Или зверинец, где звери выставлены напоказ?..

– Это искусство, Жан. Вспомните Моцарта, его тоже выставляли напоказ. Талант необходимо показывать…

– …как дрессированную лошадь.

Лео уходит. Он идет дальше, вперед, не глядя по сторонам. Их голоса остаются позади. По лицу у него бегут слезы, он их не вытирает.

Он шел долго и в конце концов вышел на открытую площадь в центре города, перед дворцом. Там он сел на скамейку.

Лошадь. Цирковая лошадь.

Ему вдруг становится ясно, что он лошадь из отцовской конюшни, цирковая лошадь, и уже давно. Лео сидит, не думая ни о чем, собака лежит у его ног. Но одна мысль все-таки бьется у него в голове: это уже не музыка, не искусство, а дрессировка. Как может дрессированная лошадь видеть смысл в том, что она делает? Как может он найти смысл в музыке, если ее исполнение превратилось для него в цирковой номер? Дрессировка. Он смеется сквозь слезы.

Настала ночь. Он все еще сидел на скамейке перед дворцом, было немного холодно, но возвращаться в пансион не хотелось, хотелось только раствориться в этой темноте. Часы на башне пробили половину второго. Галереи и окна дворца были темные, они как будто излучали темноту. Темнота текла, сочилась сквозь них и заполняла мир. Лео ощущал свое сходство с этим дворцом, он сам был как этот дворец.

И в это время… В тишине послышалась музыка. Трубы. Горны. Тромбоны. Музыка звала, торжествовала, плакали скрипки, и, не умолкая, били барабаны. Они грохотали, как копыта коней.

Лео выпрямился. Вот! Наконец-то! Он уже давно не мог сочинять, был словно заперт на ключ, все его попытки оканчивались ничем. Для любого творца самое страшное, когда он не в состоянии творить. Бее художники раньше или позже проходят через этот бессмысленный летаргический кошмар. Но сейчас музыка вновь завладела им, настоящая музыка. Он шарит в карманах сюртука и жилета. Нигде ни клочка бумаги. Ни огрызка карандаша. А музыка звучит все отчетливей, все громче. Лео вскакивает. Где он? В пансионе у него своя комната, там есть и бумага, и чернила…

Лео бежал по улицам, впереди него бежала собака. В нем все кричало, и он сам кричал. Ищи дом! Где дом? И собака тянула его за собой, он нашел нужный дом, опомнился, потянул за шнурок колокольчика, его впустила экономка в подоткнутой ночной сорочке: ваша матушка была вне себя от волнения, она металась по комнате, ломая руки; неужели, она ломала руки, да-да, где моя комната, там, благодарю вас, покойной ночи, нет-нет, не будите ее, утром я ей все объясню… Он вошел к себе, запер дверь, зажег лампу.

Это сон. Однажды, когда Лео был маленький, отец взял его в цирк в Штутгарт. С удовольствием развалившись в кресле, отец смотрел на манеж, где шесть великолепных белых лошадей выделывали всевозможные номера. Красные плюмажи на головах качались в такт движению.

Это сон. Лошадь идет на задних ногах, с трудом, неуклюже она движется вперед – почти как человек, шепчет чей-то голос; может быть, это шепнул отец. Лошадь идет на задних ногах. Дрессировщик в цилиндре, с поднятым бичом стоит перед ней. Лошадь с недоумением смотрит на эту черную фигуру, в глазах у нее панический страх, она храпит и выворачивает верхнюю губу, обнажая зубы. Туловище ее напряжено, она делает три шага, четыре-пять-шесть, медленно, неуверенно, для нее это мука, похоже, что она плачет.

А вот сон лошади: табун скачет белым утром, вдали лежит город с красными крышами, за одним из окон сидит мальчик и пишет. Потом сон прерывается щелканьем бича, она снова стоит на задних ногах, оскалив зубы; плачет скрипка, все тоньше и тоньше, она уже диссонирует с основной темой сна.

Музыка красная, как качающийся плюмаж, из глаз лошади бежит струйка крови.

Лео проводит на нотной бумаге одну тактовую черту за другой; как обычно, когда он сочиняет, забыв обо всем на свете, они получаются неровными и чуть наклонены влево. Пространство между ними он заполняет нотными знаками, проводит новую тактовую черту, потом еще одну.

Наконец в нем воцаряется тишина.

Он сидит еще несколько минут, вслушиваясь в исчезнувшие звуки, – почему они смолкли? Он выпрямляется, устало улыбается самому себе. Выглядывает из окна и видит, что уже очень поздно или еще слишком рано. Должно быть, часов шесть. Он быстро просматривает свое сочинение, оно написано для полного оркестра – раньше он на такое не замахивался. Просматривает, читает. Он не понимает, что это такое, не узнает в написанном себя. Совсем неплохо, думает он почти с удивлением. Это начало симфонии.

Больше Лео уже не тяготился своим турне. На него снизошел покой, он словно отстранился от всего, и теперь ему было легче выдерживать концерты, переезды, общество матери. Легче подчиняться, когда есть о чем думать.

Мать Лео всегда страдала астмой, иногда у нее случались не очень сильные приступы. Но в последнее время, особенно с тех пор, как в доме появилась собака, Лео казалось, что мать начала прибегать к своей астме как к оружию против него. Приступы участились и стали сильнее. Лео не хотел верить, что мать умышленно провоцирует их. Но выглядело это именно так.

Лео догадывается о причине этих приступов: он знает, что отец срывает на матери свое недовольство сыном. Она всегда встает между ними. Астма служит защитой и ей, и Лео. Это-то и плохо. Несколько раз во время турне ему приходилось греть чайник, капать в воду эфирное масло из материнского флакона и помогать ей делать ингаляцию под покрывалом. В эти минуты он не испытывает к ней ни любви, ни сострадания. Ему неприятно затрудненное, свистящее дыхание матери, блестящий от пота лоб и беспомощность в ее глазах. Он почти ненавидит ее. В ее взгляде он читает упрек. Как будто он виноват в этих приступах астмы, как будто он сам и есть эта астма.

Наутро после того, как его не было всю ночь, у матери случился такой приступ. На этот раз Лео был совершенно спокоен и слишком устал, чтобы ненавидеть мать. Опустошенный, он ничего не чувствовал. Только помогал ей, механически, по привычке. Молча стерпел ее упреки, сперва взгляды, потом выговор за его вчерашнее исчезновение.

Между ними словно оборвалась всякая связь. Они уже стали чужими. Он понимает это и знает, что мать чувствует то же самое. Что-то изменилось. Он заказывает для нее чашку бульона, помогает выпить его.

Между ними – тишина.

Потом они едут дальше. Больше у матери нет приступов.

По вечерам, в одиночестве, в очередной комнате – одной из многих, в которых он живет во время турне, – Лео достает сочиненное той ночью, кое-что исправляет, устраняет мелкие недостатки. Он все еще не понимает, что это написано им. Прежде он писал совсем иначе. Здесь звучит другой голос. Что он означает? Во время прогулок Лео размышляет над этим, садится где-нибудь со своим сочинением и пытается продолжить его. Но в душе у него тишина. Иногда он слышит мелодии, темы, звуки. Но ничего похожего на то, что он написал тогда. Ничего, что могло бы ему пригодиться.

Возвратившись домой, он продолжает размышлять над этим. Его окружает безмолвная осень. (Подчинение обычных маленьких произведений больше не приносит ему радости. По сравнению с тем грозным наброском, что лежит у него на столе, все кажется ему бессмысленным, пошлым и традиционным, лишенным какой бы то ни было индивидуальности.

Действительность словно отодвигается вдаль: родители, дом, занятия. Он свободен, и в то же время он – пленник.

Неожиданно для себя Лео берется всерьез за литературу по гармонии и композиции. Читает старые номера «Neue Zeitschrift für Musik», изучает партитуры. Но этого мало. После того наброска он шагнул в мир новых звуков и тем – туда, где нужно писать по-новому. Ему приходится двигаться ощупью. Того, что он умел раньше, явно недостаточно. Его палитра слишком бедна. И знания, которых ему не хватает, нельзя почерпнуть из книг.

Так что-то умирает.

Так что-то происходит. Наступает время осенней охоты. Далекие выстрелы разрывают на части чистый холодный воздух. Утром на полях лежит иней, по ночам падают звезды.

Лео с отцом идут через лес. Ружья они, как всегда, несут дулом вниз, и, в соответствии со строгими охотничьими правилами отца, у каждого из них всего по два патрона, чтобы не палить впустую.

На поляне они видят зайца. Отец проворнее Лео, гораздо проворнее, одним движением он вскидывает ружье и прикладывает его к щеке. Гремит выстрел, и заяц мертв.

Они подходят к нему.

– Неплохо. – Отец поднимает зайца. – Хороший зверек.

– Отличный выстрел, – говорит Лео.

– Ну, не знаю. – Отец доволен. – Мы ведь близко подошли к нему. Даже очень близко.

– Все равно.

– Мне случалось стрелять и получше. В прошлом году на прогалине, помнишь, тогда заяц был от нас гораздо дальше.

– Да.

– К тому же он бежал.

– Все равно это хороший выстрел, – настаивает Лео.

– Да. Конечно. Может быть.

– Ты прекрасный стрелок.

– Может быть. Конечно, я неплохо стреляю.

– Ты попал бы в него, даже если б он побежал.

– Ты прав. Я попал бы в него.

– Папа, мне хочется заниматься композицией.

Отец молчит.

Потом свежует зайца на глазах у Лео.

Лео, Лео. Вот оно, то мгновение, когда ты сделал неправильный ход. Ты мог бы обрести свободу, если б у тебя хватило смелости воспротивиться, сказать отцу, что ты все равно уедешь, чтобы заниматься композицией, с его согласия или без него. Ты ведь знал, что в случае необходимости справишься и один. Но ты промолчал. Не воспротивился. Не захотел стать свободным. Ты просто сказал: конечно, папа, – и опустил голову. И тут же понял, что тебя ждут тяжелые годы, что каждый год ты будешь сражаться с самим собой, пока не накопишь достаточно мужества и пока тебе снова не представится такое мгновение.

– Разве ты не поедешь в Париж? К этому, как его… Ты должен ехать в Париж.

– Конечно, папа. Но композиция…

– Можешь заниматься чем хочешь в свободное время… Карьера прежде всего.

– Конечно, папа. Но…

– Я оплачиваю твое учение. И потратил на него уже целое состояние. О композиции не может быть и речи. Зачем она тебе? На что ты будешь жить? И довольно об этом. Ты едешь в Париж. Когда-нибудь ты скажешь мне за это спасибо.

Потом он сидит в конюшне, он вернулся с охоты, но не может заставить себя войти в дом. Ему хочется побыть здесь.

Фиделио храпит и склоняет к нему голову, Лео сидит, прислонившись к стенке стойла. Черная собака дремлет у его ног.

Когда-нибудь ты скажешь мне за это спасибо.

В теплой темноте конюшни Лео клянет себя. Теперь он поедет в Париж. Когда-нибудь он скажет отцу за это спасибо. Он смотрит на свои руки. Хватает ружье.

И стреляет в Фиделио и в черную собаку.

У него только два патрона.

* * *

В ту же ночь Лео приснилось, что он стоит один в осеннем поле. Уже стемнело. В сумерках над вершинами деревьев он видит глаза великана. На великане красный плащ. Медно-красное лицо заросло щетиной. Лео страшно, но он спокоен. Великан показывает ему на холмы и на горизонт, над которым только что взошли две звезды.

Видишь те звезды?

Звезды золотистые и яркие, гораздо ярче обычных. Они стоят одна над другой.

Да-да, вижу. К ним-то я и стремлюсь. Мне так хочется попасть туда.

Лео всем сердцем стремится к тем звездам.

Неожиданно верхняя звезда блекнет и гаснет.

Когда ты достигнешь оставшейся звезды, ты умрешь.

Сон кончился. До утра Лео спал спокойно, ему снились уже другие сны. Но он еще долго помнил этот короткий сон, даже после приезда в Париж.

* * *

Вздрогнув, Спот приходит, в себя. Время вокруг него сгустилось. Сколько он тут просидел?

Он оглядывается по сторонам. Переборки каюты как будто сдвинулись, срослись с ним. Монотонные корабельные звуки, шорохи, скрип, звон давили на уши.

Что-то причиняло ему боль.

Судно скользило в ночи. В иллюминаторе было черно. А он сидел тут – пассажир, путешественник, случайный музыкант, не имевший даже имени.

Он путник, всегда только путник.

По правде говоря, это путешествие началось уже тогда, когда он сидел в ландо, увозившем его из родного дома, когда сидел в купе и его трясло, потому что ему было страшно и он был один, – и вместе с тем он был счастлив, что уехал из дома. Еще как счастлив! В тот день и началось его великое путешествие, которое привело его сюда, путешествие, за время которого он лишился и своего имени, и своего лица.

В Париже его не покидало чувство, что он в пути. Уютная комната, которую он снимал на Монмартре, была чем-то вроде кареты или корабля. Когда он закрывал за собой дверь и оставался в комнате один, он замечал, что она движется. Днем, бродя по улицам, он как будто плыл по рекам, по незнакомым порожистым водным путям – Ориноко, Миссисипи (то были широкие улицы и проспекты), – преодолевал не обозначенные на картах речные дельты, притоки и болота (то были боковые улицы и переулки).

Он совершал путешествия и в мир музыки. Ходил на концерты, слушал музыку, о существовании которой даже не подозревал, музыку, о которой никогда не говорили в Хенкердингене и Штутгарте, посещал страны, еще не открытые и не нанесенные на карту ни одним немецким географом, знакомился с эскимосами и монголами музыкального мира – импрессионистами, живыми людьми, писавшими музыку, непохожую на ту, какую он знал. Сам он словно явился из восемнадцатого столетия, даже некоторые детали его одежды напоминали о прошлых веках – ему не хватало только парика! Он, точно камень, пролетел по воздуху через целое столетие и явился на праздник в неподходящем наряде, с чемоданами, набитыми смешным хламом, он как безумный искал среди своих вещей хоть что-нибудь, чем можно было бы пользоваться, искал, расшвыривая вокруг себя парики и пудреницы, шпаги и трости, а также розовые менуэты с лентами, гипсовые бюсты, безделушки, медальоны и Grosse und Kleine Stiicke fur Violine, разбрасывал как попало, ура! В этом путешествии ему довелось отведать дорогих яств, сказочных напитков, наслаждаться ароматом «Тысячи и одной ночи» – все было как шампанское! Он был принят в класс маэстро, и начались занятия – бесконечные упражнения, новые и новые пьесы, неутомимая работа над деталями и форшлагами, это был подлинный музыкальный шабаш ведьм. Маэстро стоял как волшебник среди учеников и слушал их игру. В классе было двенадцать учеников – девять юношей и три девушки в возрасте от одиннадцати до девятнадцати лет, – страшно непохожих друг на друга; двенадцать новичков в искусстве ворожбы, двенадцать попутчиков Лео по путешествию. С новыми друзьями Лео посещал концерты и выставки, плакал и смеялся, узнал, что есть и другие напитки, кроме ликера и портвейна. Они совершали загородные прогулки, обсуждали книги и картины, но главным образом говорили о музыке. Он влюблялся по очереди в своих соучениц, и они по очереди влюблялись в него. И это тоже было путешествие.

В то же время он совершил еще одно путешествие – путешествие сквозь лихорадку и туман болезни. Вскоре после приезда в Париж Лео заболел корью, потом ветряной оспой и свинкой. Эти три детские болезни следовали одна за другой, он болел долго. Когда он заболел оспой, его положили в больницу. Друзьям не разрешили навещать его, но маэстро регулярно приходил к Лео, наблюдая за ходом болезни. Казалось, детство разом выпустило Лео из рук, и он должен был одним махом наверстать все, на что у других детей было достаточно времени. У Лео не было времени на болезни.