Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

По дороге домой София все время молчала. Только через полчаса Давид осмелился заговорить с ней. Но и тогда она отвечала односложно.

На Лаимгрубенгассе она обняла его и крепко прижалась к нему. Что-то шепнула на ухо. Потом отпрянула и скрылась в подъезде.

Ничего не понимая, он пошел домой.

Два дня Давид не видел Софии. Ему было не по себе, плохо спалось. Он заходил к ней, но не застал. Наверное, он мог бы застать ее у матери, но пойти туда без приглашения он не решился. Он успокаивал себя тем, что у Софии много работы.

На третий день Давид зашел в кафе, чтобы повидаться с Ханнесом, и неожиданно застал там Софию. Она сидела за тем же столиком, что и Ханнес, и разговаривала с каким-то незнакомым человеком.

Давид хлопнул Ханнеса по плечу. Ханнес побледнел, криво улыбнулся Давиду, но не сказал ни слова. Давид подошел к Софии, которая еще не заметила его появления и продолжала говорить с незнакомцем. Давид осторожно прикоснулся к ее затылку. Она вздрогнула и подняла голову.

– Давид! – София улыбнулась. – Рада тебя видеть!

Он опешил от удивления. Обычно она не так сним здоровалась. Теперь и незнакомец обратил внимание на Давида, встал и протянул ему руку. Это был высокий голубоглазый блондин лет сорока с небольшим; статный, хорошо одетый, в очках; волосы напомажены. Его лицо с правильными крупными чертами излучало спокойствие и благожелательность. Давид пожал протянутую руку – большую, теплую и надежную.

– Давид, – сказала София, – это Макс Еннер. Макс, это Давид Бляйернштерн.

– Очень приятно, господин Бляйернштерн, – приветливо сказал актер. – София говорила мне о вас.

Давид не сразу понял смысл сказанного.

– Очень рад… господин Еннер, – пробормотал он наконец и опустился на стул. Неужели это возможно? Неужели этот приятный дружелюбный человек недавно вечером потряс весь Бургтеатер? О том спектакле ходили слухи, это была сенсация. Еннера просили еще раз выступить в роли Мефистофеля, но настоящий исполнитель уже выздоровел, и Еннер из солидарности с коллегой отклонил это предложение. Но почему он здесь? Посетители за соседними столиками с любопытством поглядывали на актера, сидевшего с тремя ничем не примечательными молодыми людьми.

– Я слышал, вы и София были в театре в ту среду? – сказал Еннер, чтобы помочь Давиду прийти в себя.

– Да… Нам очень понравилось. – Давид покраснел.

Актер дружески кивнул.

– Приятно снова оказаться в Вене, – сказал он, не спуская глаз с Давида. Давид робко улыбнулся. – Приятно встречаться с молодыми, ведь все важное происходит среди молодежи. Я читал стихи господина Шахля в журнале «Ахорн» – я пытаюсь следить за всем, хотя и живу теперь далеко от Вены… Мы как раз говорили об этих стихах.

Давид промолчал. В голове у него было пусто.

– Я сказал господину Шахлю, что мне его стихи кажутся очень музыкальными, – продолжал Еннер. – Быть может, им еще недостает ясности мысли, но они необыкновенно музыкальны.

– Еще раз спасибо, господин Еннер, – гордо сказал Ханнес и завел долгий разговор о поэзии, о том, что стихи, прочитанные глазами и на слух, воспринимаются по-разному… Давид не вникал в смысл его слов.

Еннер отвечал сдержанно и непринужденно. Время от времени он бросал взгляд на Софию и Давида, словно желая вовлечь их в разговор, и дружески улыбался Давиду, который никак не мог справиться со своей застенчивостью. София поняла его состояние и тихо сказала ему, пока Еннер и Ханнес были заняты своим разговором:

– Макс – друг мамы. Раньше он часто бывал у нас дома.

– Угу. А мне казалось, ты говорила…

– Что? – София отвела глаза.

– Нет… – сказал Давид. – Нет, ничего. Где же вы теперь встретились? У мамы?

– Да. Макс хотел повидаться со мной, ведь он знал меня еще ребенком. Он навестил маму, и она послала за мной…

– Наверное, это было очень приятно? – Давид неуверенно улыбнулся, но тут же в нем всколыхнулось жгучее чувство тревоги и страха.

– Макс захотел познакомиться с тобой, и мы с ним пришли сюда. Мы пришли ради тебя. Я думала, что ты здесь. Но нашли только Ханнеса. Теперь он завладеет Максом на весь вечер.

Перед мысленным взором Давида вдруг возникла разбитая витрина с торчащими обломками стекла. Что-то мучило его, что-то, чего он не мог, но непременно должен был вспомнить. София по-прежнему избегала его взгляда и во все глаза смотрела на Еннера.

– А не выпить ли нам? – весело предложил Еннер.

На столе появилась бутылка вина.

Остаток вечера превратился в настоящий кошмар, особенно после того, как Давид выпил и потерял контроль над собой. Он не привык к алкоголю, и уже после второй рюмки у него зашумело в голове. Ему хотелось показать, что он нисколько не стесняется и вообще ничего не боится. Поэтому он громко и оживленно говорил с Еннером, улыбался, смеялся, спрашивал, можно ли играть дьявола, не становясь дьяволом хотя бы на время спектакля. Наверное, в Еннере и вообще есть что-то дьявольское? Знаком ли он с дьяволом? Знаком лично? София метнула на него сердитый взгляд, но Еннер отвечал без малейшего раздражения:

– Это трудный вопрос, мой юный друг. Гораздо труднее, чем ты думаешь. Если дьявол существует, он должен быть настолько злым и безобразным, что никто не осмелился бы встретиться с ним с глазу на глаз. Он был бы пострашней всех ужасов войны, в его смехе звучал бы злобный смех всего мира. Такое существо нельзя изобразить на сцене. Я играю не дьявола.

– Вот как? – высокомерно удивился Давид. – А кого же?

– Я пытаюсь играть актера, который играет дьявола. Думаю, иначе сыграть Мефистофеля невозможно. Это не так просто, как может показаться на первый взгляд.

– Но этот актер, этот шут, находясь на сцене, тоже должен нести в себе некий заряд зла, чтобы быть убедительным?

– Да, – серьезно согласился Еннер, – Думаю, это верно.

– Конечно верно. – Давид вспылил. София хотела остановить его, но Еннер успокаивающе прикрыл своей большой ладонью ее руку и продолжал:

– Как ни странно, – он обращался к Давиду, – зло, которое актер должен изобразить, он, безусловно, должен отыскать в себе самом. Но актер не может просто сыграть зло, живущее в нем, – оно не будет похоже на настоящее, ему будет недоставать подлинности. Он должен воссоздать это зло средствами искусства. И тогда он уже забывает о зле или темных силах внутри себя. Он заряжается новой силой, силой света. Пусть публика воспринимает это как поток адской тьмы, для него самого – это свет, доброта. Необходимо помнить о разнице между внешностью и сущностью, между иллюзией и действительностью. Цель актера в том, чтобы зло выглядело как зло. В жизни носители зла часто выглядят вполне невинными и безобидными. А вот безобидный Мефистофель на сцене был бы просто смешон.

София и Ханнес благоговейно кивали, слушая Еннера, но Давиду все казалось словесной игрой, жонглированием понятиями, лишившимися в результате этого своего истинного смысла. Если бы Давид был трезв, он бы, наверное, все воспринял иначе. Но теперь в нем вспыхнула злоба против этого приятного и дружелюбного артиста. Он заметил, что Еннер не отпустил руку Софии, она же сама высвободила ее не сразу. У Давида от слез сдавило горло, ему хотелось опрокинуть столик, хотелось задушить Макса Еннера. София не сводила с Еннера широко открытых глаз. Артист еще раз коснулся ее руки, тонкой, белой руки, и на Давида навалилась нестерпимая тоска. Он окончательно опьянел. Он вспоминал потом, что говорил без умолку, но не мог поколебать уверенность Еннера или произвести впечатление на Софию; он помнил, что Еннер заботливо помог ему избежать скандала, помог уйти, как помог бы отец или взрослый друг. Он вывел Давида на улицу. Давида вырвало. Еннер вытер ему лицо своим носовым платком. Это было особенно унизительно. Потом появилась София и, не пожелав ему доброй ночи, ушла под руку с Еннером.

Ханнес довел Давида до дому и погулял с ним, пока Давид не протрезвел настолько, чтобы выдержать родительский гнев.

– Да плюнь ты на него! – успокаивал он Давида, когда они уже в четвертый раз шли вокруг квартала. – Он скоро уедет к себе в Берлин. Забудь о нем!

– Ханнес, мне так тяжело.

– Ты просто пьян.

– Нет, Ханнес, это что-то другое…

– Ты ревнуешь. А это смешно. К таким, как он, не ревнуют. Это же просто глупый актер с громким именем.

– Но домой она ушла с ним!

– Ну и что? Ты же был не в состоянии проводить ее.

– Да, но ты мог бы…

– Я? Я должен был проводить тебя. Не мог же я оставить тебя в таком состоянии. Или ты хотел, чтобы тебя проводил Еннер? Поднялся к вам, познакомился с твоими родителями… Возьми себя в руки, Давид. Между прочим, его фамилия вовсе не Еннер.

– Что ты хочешь сказать?

– Еннер – это актерский псевдоним. Его настоящая фамилия Эрршлинг. Херрготт Эрршлинг, если это тебя утешит.

Давид через силу засмеялся.

– Не позволяй чувствам брать над собой верх, – сказал Ханнес. – Ты как былинка на ветру.

– Да, но разве ты не видел…

– Я все видел, – честно ответил Ханнес. – Не буду отрицать, кое-что и мне бросилось в глаза… Но это еще ничего не значит. Не обращай внимания.

– А зачем она привела его в кафе, если шла, чтобы повидаться со мной?

– Перестань! Может, она просто хотела доставить тебе радость, познакомить с известным артистом? А ты весь вечер вел себя глупейшим образом. Прости мне эти слова.

– Я знаю, – тихо сказал Давид. – Но я так испугался. Понимаешь, Ханнес, я обещал ей…

– Это меня не касается, – решительно прервал его Ханнес. – Она привела Еннера, потому что хотела познакомить тебя с ним. Не для того же, чтобы доставить ему удовольствие! Должно быть, она думала, что ты восхищен им, да и я тоже так думал. После этого спектакля ты только о нем и говорил.

– Да-да. Я все понимаю, но тут что-то совершенно другое. Между ними что-то есть.

– Не обращай внимания, – тихо повторил Ханнес. – Делай вид, что все в порядке. Еннер через несколько дней уезжает в Берлин. Этот сезон он будет выступать там, и следующий тоже. Извинись перед Софией за свое глупое поведение и забудь этого господина Херрготта Эрршлинга.

Давид благодарно кивнул другу.

– Как ты себя сейчас чувствуешь, готов к встрече с родителями?

Когда Давид через неделю увидел Софию, он, по совету Ханнеса, попросил у нее прощения. София снова стала самой собой, ее неприступная отчужденность исчезла. Она обрушила на Давида свою любовь, словно тоже просила за что-то прощения. Давид был смущен и обрадован. Долгое время они даже не вспоминали о Еннере.

Но что-то все-таки произошло, что-то изменилось, что-то осталось недосказанным и стояло между ними. Прежде всего это выражалось в смене настроений у Софии. Порой она бывала с Давидом такой, как всегда, близкой и нежной. Но вдруг без всякой причины замыкалась, отвечала невпопад, смотрела невидящим взглядом, избегала Давида, ссылаясь на занятость… Она и вправду была очень занята. Правда, раньше это не мешало им быть вместе. Давид снова начал засыпать ее стихами и письмами, а также другими знаками внимания – подарками, книгами.

Иногда София бывала грустной, и у Давида не хватало мужества спросить, в чем дело. В глубине души он знал причину, предчувствие говорило ему, что это связано с Еннером. Но он цеплялся за надежду: если делать вид, что ничего не случилось, между ними все останется по-прежнему. Ему не приходило в голову утешить Софию, понять ее. Зато он не скрывал, что несчастен, и своими знаками внимания словно упрекал ее в непостоянстве. Перед Новым годом он увидел у нее на комоде конверт, лежавший адресом вверх: Берлин 3, Максу Еннеру…

– Так ты переписываешься с Еннером? – ревниво спросил Давид.

– С Максом? Да, мы переписываемся.

Давид многое отдал бы, чтобы не видеть этого конверта; в тот вечер им с Софией было так хорошо, они долго гуляли, играли в пятнашки, даже пели. Теперь все испорчено.

– Значит, для него у тебя есть время? – взорвался Давид.

София отложила кисть и подошла к нему.

– Давид, – умоляюще проговорила она. – Ну почему ты такой несносный?

– Несносный! – Он был задет. – По-моему, это ты стала несносной. Что у тебя с этим человеком?

– Что у меня с ним? – София отвела глаза. – Мы переписываемся. Он старый друг нашей семьи… Я уже говорила тебе.

– А в театре ты сказала, что никогда его не видела.

– Правда? Не помню.

– Ты лжешь. – Давиду стало грустно.

– Я правда не помню, чтобы я так сказала. Может, я имела в виду, что не видела его на сцене.

Ее глаза были полны черного отчаяния. Она не смотрела на него. Неужели она лжет? Зачем?

– И о чем же вы пишете друг другу?

– О многом. Об искусстве. О том, что происходит в мире. О том, что нас интересует… О чем вообще люди пишут друг другу? К тому же это не твое дело.

Давид помолчал, потом спокойно спросил:

– А ты заметила, что мы с тобой уже не разговариваем, как прежде? Почти не разговариваем. Что-то изменилось.

– Да, Давид.

– Теперь ты обмениваешься мыслями с ним?

– А если и так? Ты всегда говоришь только о себе. О своей тоске, о своей любви, о нас с тобой, и больше ни о чем. Что, по-твоему, нас ждет? Благопристойный брак? И так уже до самой смерти? Мне этого мало. Человек должен двигаться вперед. – Она была беспощадна. – Пойми, я хочу двигаться вперед. Хочу расти и учиться. Я должна быть свободна.

– Значит, тебе нужна свобода!

– Под колпаком расти невозможно.

– Я не колпак для тебя.

– Нет, Давид, иногда ты бываешь и колпаком. – Она улыбнулась ему немного смущенно.

– Что же я должен сделать?

– Ты тоже должен быть свободным. Независимым и смелым. Как в тот раз, когда ты скатился к нам на берег озера. Когда не сказал, что я твоя девушка, хотя видел, что мне этого хотелось. Когда убежал от меня в последний вечер в лагере. Когда не ходил осенью в Шёнбрунн. Если ты хочешь, чтобы я любила тебя.

– А сейчас ты меня не любишь? – тихо спросил Давид.

– Нет, сейчас не люблю.

– Но я же люблю тебя!

Она промолчала.

– Ты слышишь, София?

– Нет, – сказала она, – сейчас ты хочешь только владеть мной.

– Чепуха! А что, по-твоему, надо от тебя этому Еннеру? Ты знаешь, какая у него репутация?

Она не ответила. В ее глазах опять мелькнуло отчаяние.

– Ты его любишь?

Никакого ответа.

– Однажды, – начал Давид дрожащим голосом, – однажды ты рассказала мне… о том, что случилось, когда ты была еще девочкой. Это был он?

– Да. – София быстро кивнула. – Он.

– Расскажи мне.

– Нет, – сказала она. – Теперь уже поздно. Я могла бы рассказать тебе раньше, если бы ты спросил. А сейчас я не хочу говорить об этом. Не могу. За это время ты написал мне слишком много стихов.

Внутри у Давида что-то оборвалось. Он с удивлением понял, что ему хочется ударить ее.

– Тогда, – сказал он, – тогда ты просила меня…

– Хватит, Давид. Не надо. Я помню, что я говорила, но тогда ты этого не понял, не понимаешь и сейчас.

В глазах у Давида стояли слезы, ему хотелось поскорей уйти отсюда, бежать от всего. Он пошел к двери. Неожиданно София оказалась перед ним, схватила за волосы и притянула его голову к себе. Несколько секунд она смотрела на него. На миг Давида охватила необъяснимая радость. А потом – беспросветное отчаяние. Он выбежал на улицу.

* * *

Давида Бляйернштерна и Софию Мельхиор разделила ночь. По ночам все дороги свинцово-серые, фонарей нет, и там, где они идут, нет верстовых столбов. Каждый сам по себе, они идут ночью в этом царстве разлуки.

Ночью нет границ. Ты вспоминаешь мечты, узнаешь то, чего прежде не знал. В сонной глубине кто-то проходит мимо и зовет тебя. Дорога ведет в темноту.

Сегодня ночью Давид грезит о ней. Но грезит ли она о нем?

Они врозь. Они уже не Они. Теперь они – Он и Она. Раньше вокруг них был свет. Теперь – тьма.

* * *

– Давид? Ты? Очень рада! Какая неожиданность! Мы не виделись, наверное, уже месяца два…

– Добрый вечер, фрау Мельхиор. Надеюсь, я не помешал?

– Нет, нисколько, но…

– Как вы поживаете?

– Спасибо, более или менее. В жизни бывает всякое: вот, например, на днях я разбила очень дорогую вазу, но зато в тот же день получила прелестное письмо от моей старой подруги…

– Вы разрешите мне зайти, фрау Мельхиор?

– Да-да, конечно! О чем только я думаю… Не стой под дождем. У меня сегодня небольшой вечер… обычная компания, но если тебя это не смущает, милости прошу…

– Большое спасибо, фрау Мельхиор. Горничная не впустила меня, поэтому я попросил ее позвать вас.

– Давид, милый, ты насквозь промок! Что случилось? Ты ужасно выглядишь.

– София у вас?

– Нет. Но я жду их немного позже.

– Их?

– Да, – Фрау Мельхиор смутилась. – А ты не знал? Макс Еннер в городе. Уже две недели. Думаю, он приехал из-за Софии. Они куда-то пошли.

– Да, фрау Мельхиор. Я знаю.

Дождевая вода и растаявший снег журчат в сточных канавах. Давид дрожит в своем тонком пальто на углу безлюдной Лаимгрубенгассе. Они не заметили его в сумерках и, смеясь, прошли мимо него по Грабену. София прижималась под дождем к своему спутнику, и они его не заметили. Он следовал за ними от кафе к кафе и ждал на улице. Сколько же прошло времени? Он все еще там, у нее? Они так незаметно проскользнули в ее подъезд. У нее в окне свет. Или это чужое окно? Давид уходит прочь. Идут часы и годы. Вечером на улицах никого нет; в такую погоду все сидят по домам. У встречных нет лиц. Но уходить нельзя! Надо остаться и следить, охранять Софию. Он обещал ей это. Давид спешит под дождем обратно и снова становится на своем углу. Они все еще там, у нее? Горит ли там свет? Актер уже давно приехал в город, Давид знает, что их видели вместе. Сегодня вечером он не выдержал и нашел их. Они его не заметили. Сколько же прошло времени?.. Время превратилось в тягучую массу, она прилипает к нему при каждом вдохе. Свет наверху гаснет. Давиду хочется кричать от отчаяния, потом он вспоминает, что у фрау Мельхиор сегодня гости.

– Если хотите, фрау Мельхиор, я сразу уйду.

Она смотрит на него, видно, что ей не по себе.

– Чепуха! – наконец решает она. – Я не хочу, чтобы из-за Софии ты бегал по городу, как мокрый пес.

– Я очень долго стоял на улице.

– Мой покойный Адальберт перед смертью тоже бегал по городу, как мокрый пес. Это совсем не смешно. Уж лучше войти в дом и согреться. Дай мне твое пальто.

– Большое спасибо.

– У меня сегодня много гостей, Давид. Не знаю, будет ли тебе интересно.

– Как вы понимаете, я пришел поговорить с Софией. Мы не разговаривали уже три месяца. Она не хочет меня видеть. Не отвечает на мои письма. И когда я узнал, что она…

– Да, она хочет поступить в академию в Берлине, это верно. Здесь, по ее словам, ей не хватает простора. Жребий матери тяжел. Не успеют дети вырасти и отделиться, как им уже приспичило ехать в Берлин. Понимаешь, Давид, София все решает сама.

– Мне всегда было приятно бывать у вас, фрау Мельхиор. Не знаю только, умел ли я выразить…

– Конечно, Давид. Я все понимала.

– Тогда вы, конечно, понимали, что мы с Софией…

– София не особенно разговорчива, Давид. Это я обычно болтаю, а она молчит. Но я не могла не видеть, что с тобой она очень счастлива.

– А теперь…

– Нет, Давид. Нет. Неужели ты думаешь, что счастье может просто исчезнуть? Что она все забыла?

– Но этот Еннер… фрау Мельхиор, мне не хочется огорчать вас, но он отбил ее у меня.

– Макс Еннер необычайно одаренный и богатый человек. Он помогает Софии. У них всегда были особые отношения, с первого дня, когда он появился у нас в доме. Теперь София выросла и хочет уехать в Берлин. Он помогает ей.

– У него есть все, а у меня ничего!

– София счастлива, когда она может расти, может меняться. Разве тебе не хочется, чтобы она была счастлива?

Промокший до нитки, Давид незаметно поднимается по лестнице и, стараясь не шуметь, отпирает двери квартиры на Розенхюгельштрассе. Он дома. Родители сидят в гостиной вместе с Мирой, отец читает вслух. Давид крадется по коридору в кабинет отца. Он замирает и ждет, чтобы его глаза привыкли к темноте. Из соседней комнаты доносится ровный, низкий голос отца. Еще год назад он был бы счастлив в третий раз слушать вместе с ними «Книгу джунглей». Теперь же он сам стал Акелой, одиноким волком, или Маугли – человеком среди волков. Давид различает секретер. Над секретером висит портрет отца в мундире лейтенанта пехоты. Давид крадется в темноте к секретеру.

В коридоре, уже собираясь снова выйти, он сталкивается с Мирой. Она испуганно смотрит на брата. Он делает ей знак молчать. Она подходит к нему и с детской преданностью гладит его по плечу. Останься, говорит ее рука. Останься.

– Ты идешь, Мира? – доносится из гостиной голос отца.

Давид знает, что сестра не умеет хранить тайны.

– Папа, Давид пришел!

В дверях тут же появляется отец:

– Ну, знаешь ли… Объясни, пожалуйста, что с тобой происходит, Давид. Ты не посещаешь школу уже четыря дня… Нет, пять. А где ты был сегодня?

– Я должен идти, папа. У меня встреча.

– Ты никуда не пойдешь, Давид. Я не знаю, что тебя мучит… девушка… или карточный долг? Но можешь быть уверен, что я, насколько это в моих силах, помогу тебе найти правильное решение. Мы с мамой так тревожимся за тебя.

– Я понимаю, папа. Не тревожьтесь. Мне надо бежать.

– Нет, Давид, подожди. Мы имеем право знать, где…

– Прощай, папа. Всего хорошего, Мира.

– Давид! Давид!

– …Этот молодой человек – Давид Бляйернштерн. Он друг Софии, друг… нашей маленькой семьи… он зашел к нам… – Равнодушные вежливые взгляды художников, не замечающих никого, кроме других художников. Давид садится. Фрау Мельхиор растерянно улыбается ему – обязанности хозяйки призывают ее в другой конец гостиной.

Может, он ненадолго задремал? Когда он снова открыл глаза, София и Еннер под руку входили в гостиную. Еннер раскланивался направо и налево, все тут же окружили их. Глаза Софии сияли. Давид заметил встревоженное лицо фрау Мельхиор – она хотела предупредить вошедшую пару о его присутствии, но Давид уже вскочил и бесцеремонно растолкал гостей.

– София! – крикнул он. – София! – Он стоял перед Еннером, смотревшим на него с мягкой понимающей улыбкой.

– Давид? – сказал Еннер. – И ты здесь?

– Макс… – откуда-то издалека донесся предостерегающий голос Софии.

– Отпусти ее, Еннер. Сейчас же отпусти ее руку! – Голос Давида сорвался, среди гостей послышался смех. Но Давид не позволил остановить себя. Запахло скандалом.

– Кажется, пришло время выпить еще по чашечке кофе, – громко и смущенно сказала фрау Мельхиор.

– Ты мне угрожаешь, Давид? – с недоверчивой улыбкой спросил Еннер.

– Я знаю, кто ты, – тихо сказал Давид. – Твое настоящее имя Херрготг Эрршлинг!

– Ну и что? Это не тайна. Давай-ка лучше сядем и поговорим о жизни, тихо и мирно.

– Ты дьявол, – сказал Давид.

В абсолютной тишине прозвучал голос Софии:

– Давид, ты не понимаешь. Зачем ты меня мучаешь?

– Я тебя убью, – сказал Давид Еннеру. – Я тебя убью, если ты не оставишь ее. Она – моя. Мы принадлежим друг другу. Ты не имеешь права красть ее у меня.

– Да, есть такая заповедь. – Еннер усмехнулся. – Но София сама пришла ко мне, Давид. Такова жизнь.

Давид взглянул на Софию. Она отпустила руку Еннера и беззвучно плакала. Голос вдалеке сказал:

– Может, нам вышвырнуть его вон, фрау Мельхиор?

– Я убью тебя, – повторил Давид. Актер засмеялся:

– Ты выставляешь себя на посмешище.

– Знаю. Но я только выгляжу таким безобидным. Пойми это, Эрршлинг.

– Перестань! – Еннер нахмурился. – Почему бы тебе не пойти домой? Зачем ты мучаешь Софию? Ты компрометируешь и себя, и ее. Если ты устроишь скандал, на мне это не отразится, но что скажет София, если ее храбрый еврейчик…

Давид спокойно расстегнул пиджак и сунул руку во внутренний карман.

– София – хорошая девушка, – продолжал Еннер, – и если хочешь знать, мы с ней… мы с Софией…

Давид стоял с отцовским револьвером в руке и целился в Еннера.

– Отдай револьвер, – спокойно сказал Еннер.

– Продолжай, на чем остановился, – усмехнулся Давид. – Расскажи, что хотел, Еннер.

В тишине слышалось только всхлипывание Софии. Наконец фрау Мельхиор сказала:

– У меня в доме – никакой стрельбы. Мой дом – дом искусства, дом мира.

Еннер криво улыбнулся.

– Отдай мне револьвер, – сказал он, но не двинулся с места. – София любит тебя. Я тоже ценил тебя, хотя ты болван, но я дружески относился к тебе, потому что она…

Раздавшийся звук был больше похож на крик, чем на выстрел; комната вдруг сделалась маленькой. Давид выстрелил в потолок.

– Держите его, – сказал рядом чей-то голос. – Держите, пока он не перезарядил револьвер. – Однако Давид уже выпустил оружие. Чья-то рука нашла его руку, кто-то крепко схватил его за плечо, но кто-то крикнул звонко и громко:

– Отпустите его! Сейчас же отпустите! Не смейте его трогать!

Давида отпустили. Он ушел. Ушел с благословения Софии.

* * *

– Ты просто осел! Тоже мне молодой Вертер! Револьвер, о Господи! Весь город только об этом и говорит!

– Я знаю, Ханнес.

– Твой отец был у нас сегодня. Он совершенно убит.

– Я знаю.

– Полиция тоже приходила.

– Полиция?

– Еннер заявил на тебя. Полиция и без того начала бы расследование, такие вещи не скроешь. Но он все-таки заявил. У него случился сердечный приступ. Тебя ищет полиция, тебя ищет отец… я, наверное, сумасшедший.

– Спасибо тебе, Ханнес.

– Ну сколько ты сможешь жить в этом сарае? Скоро весна…

– Что же мне делать?

– Хватит и того, что ты сделал. Пойми, ты не можешь соперничать с таким человеком, как Макс Еннер. Он – знаменитость, ты – ничто. Ты больше не привлекаешь Софию, у тебя не осталось ничего своего, ни своих интересов, ни своего самостоятельно приобретенного опыта. Ты ничем не горишь, не хочешь ничему посвятить себя.

– Я знаю, – сказал Давид. – Наверное, именно это я и понял, когда целился в него из револьвера. Бее вышло не так, как я думал. Я взял в секретере револьвер, деньги и свой паспорт. Я твердо решил убить его и скрыться. Лучше совершить преступление и бежать, думал я, чем отдать ему Софию. Я целился в него, и меня воротило от его дружеского великодушия. Его слова отскакивали от меня как от стенки горох. И тут произошла странная вещь – я понял, что действительно могу убить его. Что это очень просто. А еще я понял, что я тоже не очень-то нравлюсь ему. И я подумал, что вполне могу и не убивать его, если мне этого не хочется. И мне было уже легко выбрать последнее.

– Умный выбор. – Ханнес задумчиво смотрел на друга.

– Я вдруг подумал: а что если он меня и победит? Что такого, если последнее слово останется за ним? И я решил не убивать его.

– Но ты все же выстрелил?

– Хм. Только потому, что не знал, как иначе спустить курок, и боялся, что револьвер выстрелит случайно.

– Ничего себе!

– Как ни странно, я не думал тогда о том, что София любит его. Я вообще не думал о ней. И о нем тоже. Я только видел его, понимаешь?

– Нет.

– И я тоже не понимаю.

Они помолчали. Давид сидел на большом столе в сарае для инструментов за домом Шахлей. Сидел, поджав под себя ноги. Он дохнул на треснувшее стекло. В холодном воздухе его дыхание превратилось в пар.

– Послушай, – сказал Ханнес, – не думай, будто София не любит тебя. Она тебя любит. Я знаю.

– Ты с ней…

– Конечно, мы с ней говорили. Она приходила уже два раза. Она обижена и сердита на тебя. Так сердятся только на тех, кто небезразличен.

– А Еннер?

– Я не знаю, какие у них отношения. Может, и самые близкие. Но она упомянула о нем мимоходом, она злится на него из-за обращения в полицию.

Давид вздохнул и снова подул на стекло.

– Я уеду, Ханнес, – сказал он. – Сегодня же вечером, как только стемнеет.

– Куда?

– Мир большой. Просто сбегу. Как и хотел. Я же тебе сказал, что взял свой паспорт. Конечно, мне страшно, но я все-таки уеду. После вчерашнего мне хочется только уехать. Возьму пример с Августина.

– О чем ты говоришь?

– Разве ты не знаешь легенды об Августине?

– Нет.

– А я думал, ее знают все. Двести лет назад в Вене жил музыкант по имени Августин. Он играл на волынке, был веселый и любил выпить. Однажды вечером во время эпидемии чумы – это было в тысяча шестьсот семьдесят девятом году – он пьяный возвращался домой из трактира, над Веной стоял трупный запах. Августин шел через кладбище, где многие братские могилы стояли открытые. В темноте Августин свалился в одну из них и без памяти пролежал в ней до утра. Утром могильщики сбросили на него новые трупы. Августин очнулся и понял, что угодил в братскую могилу. Не долго думая, он запел:

 
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, прошло!
 

Могильщики страшно перепугались. Наверное, они приняли его за привидение. Но мелодия была веселая. Заглянув в могилу, они увидели Августина, сидевшего верхом на трупе.

Его вытащили из могилы. После этого он прожил еще очень долго, а его песню стал распевать весь город. Вот такая история.

– А я ее не знал.

– Я уезжаю, Ханнес. И лучше мне уехать сейчас, пока я не растерял смелости. А если станет невмоготу, спою песенку про Августина.

– Ты сошел с ума, – сказал Ханнес. – Тебе надо явиться в полицию с повинной.

– Нет, – ответил Давид. – Я мог бы застрелить Херрготта Эрршлинга. Но не застрелил. И он это знает. По-моему, ему не следовало заявлять на меня.

– Что ты собираешься делать, Давид?

– По правде говоря, я об этом еще не думал. Но, пожалуйста, собери мне в дорогу что-то самое необходимое. А потом сходи к моему отцу, скажи, что я уезжаю. И попроси у него мою скрипку и кое-какие личные вещи.

– Он потребует, чтобы я сказал, где ты прячешься.

– Нет. Не потребует, если передашь ему, что я должен сам наказать себя.

– Что ты должен сам наказать себя, – повторил Ханнес.

Было уже совсем темно, когда Давид с чемоданом и футляром со скрипкой покинул свое убежище. Он знал, что за вокзалом могут следить, но не боялся и был совершенно спокоен. Схватят так схватят. Убийца! Опасный преступник, о котором говорит вся Вена. Он улыбнулся и зашагал по липовой аллее, на которой жил Ханнес.

– Наконец-то, – сказал голос в темноте.

– Да, София. Я уезжаю.

Она кивнула. Молчала и не двигалась. Он поставил на землю футляр со скрипкой и чемодан и обнял Софию. Теперь он утешал ее.

– Ты ужасно глупо вел себя вчера вечером.

– Я знаю, – прошептал он.

– Ты вел себя как трус. – Она топнула ногой. – И даже не подумал о нас с мамой!

– Да, – виновато прошептал он. – Да. Мне лучше уехать.

– Ты прав. Так будет лучше. – Она погладила его по волосам. – Я все равно поеду в Берлин, Давид.

– Я знаю.

– И я все еще люблю Макса.

– Я знаю. Я и не ждал…

– Ты такой красивый, Давид. – Она поцеловала его. Потом коснулась его лба. – У тебя горячий лоб.

– Наверное, просто волнуюсь перед отъездом.

Он посмотрел на Софию и снова увидел ее в Венском лесу на пне с альбомом для рисования на коленях. Увидел ее спящей. И увидел ее тут, рядом, в темноте. Ничто из того, что было, не пропадает.

– Мне пора.

– Рано или поздно жизнь превращается в путешествие, – прошептала она. – Куда ты поедешь?

– Еще не знаю.

– Все будет хорошо.