Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Вообще отец крайне редко прибегал к розгам, но если бы подобные выкрики достигли его ушей, кто знает, что бы он сделал.

Постоянные концерты, бесконечные занятия; с годами их становилось все больше, и с каждым днем Лео все отчетливей сознавал, что его призвание – композиция.

Это началось рано, с маленьких менуэтов и гавотов, которые Лео сочинял, подобрав на скрипке или на фортепиано подходящую тему. Ничего особенного в них, разумеется, не было, однако учителя приходили в восторг и поощряли его усилия. Лео слушался учителей. Постепенно сочинение музыки сделалось его тайным миром, единственным прибежищем, где он мог укрыться от людей. Жители Хенкердингена менялись, когда заговаривали с ним: либо становились преувеличенно вежливыми, либо лица у них каменели и в них сквозила даже злоба. А после того, как родители забрали его из школы, решив, что ему лучше заниматься дома, с домашними учителями, дабы из-за школы не пострадали его занятия музыкой, стало еще хуже. Когда Лео встречал своих сверстников в лесу или на дороге, они вели себя точно так же, как взрослые. Он не мог сблизиться с ними, его попытки с самого начала были обречены на провал, детям мешал его образ вундеркинда, то представление, которое у них уже сложилось о нем. Глядя на Лео, люди, словно ослепленные его блеском, опускали глаза или делали усилие, чтобы посмотреть ему в лицо, но порой у них в глазах сверкал серый лед. Лео старался не замечать этого, однако ничто не помогало – его ждали либо раболепное преклонение перед чудом, либо ледяной взгляд.

Дома отец придерживался строгих правил. Он был образцом немецкого офицера и дворянина – бережливый, прилежный, дисциплинированный. Он никогда не попытался понять, что же кроется за пределами привычной повседневности. Когда Лео играл, отец с вежливым восторгом аплодировал. Он клевал носом, слушая длинные произведения, но при необходимости мог спать в седле так, что никто этого не заметил бы. По утрам он делал холодные обтирания; Лео с ранних лет тоже делал холодные обтирания. Небольшое состояние семьи было разумно помещено и давало доход, да и усадьба тоже кое-что приносила. Словом, отец мог обеспечить Лео лучшими инструментами и лучшими учителями. А также, разумеется, оплачивать лошадей, фехтование и охоту.

Лео начал ездить верхом чуть ли не раньше, чем научился ходить, в конюшне стояли три жеребца, кобыла и пони. Домашней одеждой были кавалерийские бриджи, переодевались только к обеду. Лео всем сердцем ненавидел эти бриджи, особенно шерстяные. В доме царил характерный запах – запах печного дыма, керосина, лошадей и кожи. Главным образом кожи. Лео помнил его с детства, он с ним засыпал и с ним просыпался. Но со временем этот привычный запах стал его угнетать. Ему было лет десять, когда он впервые заметил, что задыхается от этого запаха, что домашний запах внушает ему страх. Поэтому в его комнате окно всегда было приоткрыто, и зимой, и летом. Отец увидел в этом знак того, что Лео становится мужчиной. И Лео понял, что сон в холодной комнате считается признаком мужественности. Важной частью его детства было также фехтование, фехтование и осенняя охота. Лео умел подчиняться, он стрелял в зайцев с тех пор, как научился целиться из ружья. Убитых зайцев он приносил домой. Из них готовили жаркое. После охоты Лео несколько дней был не в состоянии ни о чем думать, не говоря уж о том, чтобы сочинять музыку.

Но случались и тихие вечера, часы, когда никто не мешал ему, когда дневные занятия заканчивались, когда упражнения, уроки, стрельба, верховая езда и прием пищи исчезали, как дурной сон. Вот тогда начиналась его настоящая жизнь; он словно спускался с темного чердака, куда был сослан, и к нему приходила музыка. Всегда. Достаточно было посидеть пять минут за столом. Он еще не знал, чем должен или хочет заняться, просто сидел и смотрел вдаль, постукивая черенком ручки по передним зубам. За окном лежал сад, за садом – поля. И никогда никого, только деревья и животные. Трудно сказать, откуда приходили первые звуки, Лео едва слышал их, они были как далекие отголоски чего-то. Две-три ноты. Он еще не писал. Он ждал ритма, такта, дыхания, которые должны были заполнить его, увлечь за собой. Вот тогда все и случалось. В нем словно что-то лопалось, и все разом становилось прозрачным, пронизанным звуками. Воздух наполнялся музыкой, Лео только записывал ее. Разумеется, это он сочинял ее. Разумеется, это он придавал ей форму. Но творил он из того, что приходило к нему, уверенно выбирая нужную форму из тысячи возможных. И забывал обо всем на свете.

Когда Лео на мгновение приходил в себя, он весь горел и голова у него была тяжелая. Вялыми движениями он наливал из графина воду. Выпив воды, он продолжал писать, и рука его летала, а движения были точные и твердые. И он опять забывал обо всем…

Постепенно его прибежищем стали и ночи. Лео мог сидеть перед окном с вечера и до рассвета. Иногда он просыпался, проспав часа два, в два прыжка оказывался за столом, зажигал лампу и продолжал сочинять. После такой ночи ему было трудно делать холодное обтирание в семь утра. Он не мог внимательно следить за объяснениями учителя. Но Лео стискивал зубы и делал все, что от него требовали. Ибо знал: у него отберут ночи – во всяком случае лампу, – если обнаружат, что это мешает его занятиям. Вообще родители не возражали против того, что он каждый вечер сочиняет музыку; эти сочинения только укрепляли его растущую славу. Однако самыми важными считались музыкальные упражнения. Важнее всего на свете. Лишь со временем, уже на исходе детства, Лео понял, почему упражнениям отводилась главная роль. Ведь сочинение музыки почти не приносит денег. Солист же мог стать богачом. К тому же, с точки зрения среднего немецкого дворянина, в композиторе, человеке, который создает нечто свое и выносит это на суд мира, не позволяя миру оставаться таким, как прежде, было что-то подозрительное и ненадежное. Разумеется, все читали и Гёте, и Шиллера и позволяли себе восхищаться Бетховеном, Шуманом и Моцартом. Их бюсты, словно покрытые сладкой глазурью, занимали почетное место в библиотеках и музыкальных салонах. В крохотном Хенкердингене было даже общество любителей театра. Но у всех этих вышеназванных творцов были свои странности, о которых редко говорили, да и от нынешних творцов старались держаться на расстоянии. Творцом можно гордиться лишь издали. Бедный Шиллер, какая ужасная была у него жизнь! Даже подумать страшно. Непонятно, почему он не возобновил свою офицерскую карьеру, ведь он так нуждался в деньгах. Правда, сегодня людям искусства живется гораздо легче. Семья и друзья восхищались юным Лео. Смотрите, в наши дни одаренный молодой человек сумел снискать признание даже в самых высших кругах, даже… Да-да. У них были все основания восхищаться Лео. «Я горжусь тобой», – говорил отец. «Мы с папой оба гордимся тобой, – говорила мать. – Оба».

Но сочинению музыки, своей настоящей жизни, Лео приходилось отдавать ночи, время, которое было необходимо ему для сна.

Сколько Лео себя помнил, первые утренние часы всегда были посвящены занятиям музыкой. Он занимался в холле, который со временем переоборудовали в музыкальный салон. Вначале он играл по часу в день, потом – дольше. Это были долгие, томительные часы, за окнами медленно тянулось утро, а позже – и день. С учителем или без учителя. Вею силу воли Лео вкладывал в то, чтобы добиться безупречной техники; нотный пюпитр или табурет у фортепиано были частью его самого, он пропускал занятия лишь во время болезни или если родителей не было дома. Трое слуг никогда не выдавали его, они всегда позволяли ему выспаться или отдохнуть в саду.

Больше Лео уже не выходил в сад со скрипкой, чтобы играть для солнца.

Учителя музыки постоянно менялись. Когда Лео было тринадцать, их посетил Великий Учитель. Он приехал из Парижа, и уже за несколько дней до его приезда Лео начала бить нервная дрожь. Словно их должен был посетить сам Господь Бог. Ведь Господь согласился приехать и послушать его игру. Он приехал в черной карете с гербом на дверцах. И до такой степени был Богом, что обычные учителя Лео с радостью бы согласились быть принесенными ему в жертву, если б их об этом попросили. Родители – тоже, даже без всякой просьбы. Но стать жертвой предстояло Лео.

Из кареты вышел хрупкого сложения господин в черном костюме, высоком цилиндре и лайковых перчатках. Когда он снял цилиндр, на волю вырвалась буйная черная шевелюра. У него были темно-голубые пронзительные глаза и орлиный нос. Еврей, подумал Лео, знавший, что отец без восторга относится к евреям. Но ведь это был Бог. Приветствуя родителей Лео, маэстро обнажил ряд белоснежных зубов, клыки у него были длинные и острые. Наконец он поздоровался с Лео.

– Так это и есть молодой Левенгаупт, о котором я столько слышал? – сказал он на ломаном немецком, внимательно изучая лицо Лео.

Лео вежливо поклонился.

Потом из кареты вышел слуга с непокрытой головой, он был важен, как человек, облеченный доверием, и держал в руках футляр со скрипкой. Он тоже был в черном, как и маэстро. Теперь Лео заметил, что оба они словно мерцали и переливались, их платье поблескивало, как черный антрацит. Он вспомнил, что маэстро всегда носит черный шелк или парчу – говорили, будто во всех других тканях он зябнет.

Футляр со скрипкой был тоже обтянут черным шелком.

После обеда – маэстро лишь поковырял вилкой в тарелке и сдержанно и кратко отвечал на попытки родителей завести с ним беседу – все прошли в музыкальный салон, чтобы послушать игру Лео. Никто из учителей Лео при этом не присутствовал, маэстро недвусмысленно просил избавить его от «всякой педагогической зауми», когда дал согласие приехать и послушать Лео. У Лео были хорошие, весьма уважаемые учителя, и подобное замечание о них мог позволить себе лишь маэстро, считавшийся лучшим скрипачом Европы.

И Лео начал играть. Он играл Моцарта и «Чакону» Баха, каприс Паганини, три пьесы Вьетана и этюды из «Скрипичной школы» Берио. Наконец он опустил скрипку. Маэстро в черном некоторое время сидел не двигаясь, словно погруженный в раздумья. Потом сказал:

– Гм! – и снова надолго замолчал.

Родители с тревогой переглянулись.

– Ну хорошо, – изрек наконец маэстро. – Я только не понимаю, что мальчик делает в этой глуши. В его игре много огрехов, которые необходимо устранить. Он должен приехать ко мне. В Париж. Я больше не буду гастролировать, мне предложили профессорскую кафедру. Он мог бы посещать мои занятия, хотя он и немецкий подданный. Гм. Ему надо поехать в Париж. И поучиться там пять или шесть лет. Надо больше заниматься. Шести часов в день явно недостаточно. При его технике ему следует заниматься не меньше десяти. Но он еще слишком юн.

И мал ростом. Гм. – Маэстро в черном умолк и прищурил глаза. Он посмотрел на отца Лео. – Придет день, и ваш сын перестанет быть ребенком. Сейчас интерес публики привлекает именно ребенок. – Он встал и подошел к Лео, который испуганно смотрел на него. Остановившись почти вплотную к нему, маэстро взял его рукой за подбородок.

– Гм, – опять хмыкнул он. – Ты смугл. Но под этой смуглотой скрывается бледность. Почему? Гм. На скулах и у висков темные тени. Так-так. – Не отпуская подбородка Лео, он пальцем другой руки скользнул к его левому глазу. Оттянул нижнее веко и обнажил белок. Лео оцепенел от страха. – Гм, – хмыкнул маэстро в черном, увидев на белке красные жилки. Лицо его оставалось замкнутым и суровым, глаза строгими. Вдруг он отпустил Лео, словно выронил из рук какой-то предмет, и повернулся к его родителям. – Мальчик достаточно бывает на свежем воздухе? – спросил он.

Последовал подробный отчет о фехтовании, охоте, о великолепном коне, подаренном…

Маэстро прервал отца на полуслове, он снова стал Богом:

– Мальчик играет еще далеко не так хорошо, как нужно. Но он может стать неплохим скрипачом. Думаю, так. Определенные данные у него есть.

– Но ведь он уже концертирует! – Мать была немного задета тем, что маэстро не высказал восторга. – Он даже…

– Гм, – хмыкнул Бог, и мать умолкла.

– Так вы считаете, что мой сын должен поехать к вам уже теперь? – осмелился спросить отец.

– Мне бы хотелось поговорить с юным Левенгауптом с глазу на глаз, – бесцеремонно заявил маэстро в черном. – И послушать, как он будет играть без посторонних.

Родители нерешительно поднялись.

– Он выступает в Штутгарте четыре раза в месяц. Вместе с придворным капельмейстером… – начал было отец, но один взгляд знаменитости заставил ею умолкнуть.

Родители покинули музыкальный салон, смущенные тем, что маэстро не осыпал игру Лео похвалами, какие они привыкли слышать из уст других ценителей музыки.

Маэстро сам закрыл двери за родителями Лео. Потом кивнул своему слуге, стоявшему в углу наготове с футляром. Слуга поднес ему футляр и открыл его. Внутри футляр был обтянут синим бархатом, и на этом бархате покоилась скрипка.

– Гварнери, – спокойно сказал маэстро.

Казалось, что скрипка излучает сияние – покрывавший дерево лак придавал ей необычный золотисто-красный оттенок; в футляре лежал не предмет, а кусочек солнца.

Маэстро знаком приказал слуге покинуть комнату. Потом заговорил:

– Это один из последних шедевров Джузеппе Гварнери дель Джезу. Такая скрипка не просто произведение мастера, ее можно сравнить с симфонией, созданной художником. Бедный Джузеппе! Бедный, несчастный человек! Месяц за месяцем, пьяный и злой, он ходил в отчаянии по улицам Кремоны из одного трактира в другой и пытался забыть, что ему не хватало мужества закончить начатый инструмент – ведь он пытался создать совершенство… Рукотворные скрипки никогда не звучали так, как они звучали в его мечтах. Он работал и был несчастен оттого, что результат не удовлетворял его. Он страдал и пил. Вот! Посмотри на нее! – Маэстро быстро взглянул на Лео. – Видишь, какой цвет? Какой гриф? На своих скрипках Джузеппе Гварнери всегда ставил буквы J.H.S – Jesus Hominum Salvator [17]17
  Иисус Спаситель Людей ( лат.).


[Закрыть]и еще изображал крест из роз. Он словно просил прощения за свою небезгрешную жизнь, просил спасти его несчастную душу, понимавшую, что такое совершенство, но не сумевшую воссоздать его на земле. Поэтому его называли дель Джезу, что означает – посвященный Христу.

Маэстро сделал паузу. Лео молча смотрел на инструмент, молча, ему все еще было страшно.

– Ель для верхней деки Джузеппе выбирал сам, как и клен для нижней и иву для пружины и подставки внутри скрипки. С лаком он экспериментировал десять лет. Этой скрипкой мы обязаны венецианцам. Да. То есть нет. Ею мы обязаны морю, по морю к нам с берегов Балтики пришел янтарь для лака; из Вест-Индии мы получили копал-канифоль, из Ост-Индии – шеллак, из Северной Африки – сандаловое масло, Зондские острова дали нам мастику, а Иллирия – скипидар. По морю к нам пришли многие бесценные краски, для инструмента цвет важен так же, как его звучание; алое, драконью кровь, коричневый кетгут мы получили из Бомбея, гуттаперчу и кампешевое дерево из Малайи. Все, все это пришло к нам по морю, поэтому скрипка по своей форме так похожа на судно, а завиток, венчающий гриф, свернут, точно домик морской улитки, точно ракушка! И на таком инструменте мы осмеливаемся играть! Ну что же…

Маэстро одним махом выхватил из футляра своего Гварнери и прижал к подбородку. На секунду они с Лео замерли, глядя друг другу в глаза, Лео чувствовал, как он покрывается испариной, под мышками у него намокло и по спине тек пот.

Наконец маэстро заиграл. Это был тот же каприс Паганини, который только что играл Лео. Непостижимым образом в его исполнении соединились лед и пламень. Опустив инструмент, маэстро снова устремил взгляд на Лео.

– Ты чего-то боишься? – спросил он. Теперь лицо у него было уже не такое строгое.

– Нет, – солгал Лео.

– Гм. Тогда сыграй этот каприс еще раз, а потом поговорим.

Лео сыграл. Теперь, когда родителей не было в комнате, он сыграл намного лучше. Но это было на пределе его возможностей. Особенно пассажи двойными флажолетами, маэстро шутя справился с ними, а Лео ценой величайшего напряжения, ему удалось лишь наметить их. Закончив играть, он взглянул на стоявшего у рояля маэстро. Голова его была опущена, подбородок уперся в грудь.

– Хорошо, – сказал маэстро. – Чего же ты все-таки боишься? Что с тобой происходит? Теперь, когда мы с тобой остались наедине, ты боишься уже меньше. Слушай. Мне бы хотелось взять тебя к себе в ученики. Прямо сейчас. Я еду в Мюнхен. А на обратном пути мог бы заехать за тобой. Гм. Все, что тебе надо, – это серьезные занятия. И самые лучшие учителя. А не почти лучшие. Ты играешь хорошо, но еще недостаточно хорошо. Как я уже сказал: десять часов в день. Десять часов интенсивных занятий. Но, боюсь, ты еще слишком мал. Я вижу, что твои родители готовы на все, чтобы ты достиг цели, – они сегодня же упакуют тебя и отошлют со мной, если я попрошу их об этом. Поэтому мне нужно еще хорошо подумать. Стоит ли просить их? Ты меня понимаешь?

Лео кивнул.

– Как я уже сказал, упражнения. Я не был бы тем, чем стал, без ежедневных упражнений. Я работал так, что у меня носом шла кровь. Понимаешь: шла носом кровь! К концу дня у меня начиналось носовое кровотечение! – Дрожащим пальцем маэстро показал на свой нос. – Но ты еще слишком мал. И слишком бледен, несмотря на свой загар. Может, такая работа тебе еще не по силам. Может, я должен подождать год, прежде чем брать тебя к себе. Может, тебе лучше пока заниматься дома. Но, с другой стороны, через год может оказаться уже поздно. Гм. Трудно, ты меня понимаешь? Но…

Он замолчал, потому что с Лео случилось что-то необъяснимое. Все время, пока маэстро говорил, Лео ощущал внутреннюю дрожь. Он всегда ощущал внутреннюю дрожь, когда ему было страшно, когда приходилось фехтовать без маски или скакать галопом. Она начиналась у него и при виде зайца в прорези прицела, и перед выходом на сцену. Но внешне он всегда оставался спокоен.

Однако теперь все было иначе. Внутренняя дрожь вырвалась наружу. Сперва она была слабой, но постепенно усиливалась, у Лео тряслись руки, ноги, все тело. Дрожь набирала силу, он уже не мог ее скрыть.

Маэстро спокойно следил за ним. Ноги уже не держали Лео, он опустился на колени, сделал попытку встать, но не смог. В конце концов он рухнул на пол и стал биться, точно в судорогах, от необъяснимой, неподвластной ему дрожи. Это была даже и не дрожь, его словно раздирало на части. В нем что-то грохотало, в ушах шумела кровь, и он слышал, как громко стучит в груди сердце. Лео не сказал ни слова, не издал ни звука, лишь дыхание со свистом вырывалось у него из груди. И все время он был в полном сознании, его мысли, точно пузыри, плавали на ревущих волнах, бросавших его из стороны в сторону. Такого с ним еще не случалось. И чем страшнее ему становилось, тем сильней его била дрожь. А этот Бог, этот маэстро находился как будто за тысячу миль отсюда. Лео видел его черные башмаки и ноги. Время текло бесконечно медленно и бесконечно быстро. Лежа на полу, Лео считал удары собственного сердца, ему был виден маятник, отсчитывающий секунды на стенных часах; за десять секунд сердце его сделало двадцать шесть ударов, оно билось то чрезвычайно быстро, то зловеще медленно. Маятник качался туда-сюда и в каждой крайней точке словно замирал на мгновение. Путь от одной точки до другой был долгий, тягучий, точно маятник качался в густом масле. О чем только не успевал Лео подумать в эти секунды! Он думал: сейчас я умру. Я умираю. Как жаль, что я не упал с лошади и не сломал себе шею. Этого я не боялся. Нет. Я не боялся, когда первый раз сел на Фиделио. Пусть бы я тогда свернул себе шею. Но почему мне страшно сейчас?

Маятник достиг крайней точки.

Вот-вот разверзнется великая тьма и поглотит все. Она уже здесь, притаилась за мебелью. Под мебелью. И она шипит каким-то черным шипением. Вместе с тем эта тихая, немая чернота беззвучна. Я боюсь.

Маятник достиг противоположной точки.

Боюсь, что отец с матерью увидят меня в таком состоянии. Он сейчас выбежит, скажет, что у их сына случился припадок падучей, что он умирает и они должны немедленно прийти в музыкальный салон… Они приходят и находят меня… Нет, нет, нет! Только не это! Я чувствую их. Я уношусь прочь, вижу, как они сидят в гостиной и ждут решения, сидят там и думают о своем сыне-вундеркинде…

У Лео почернело в глазах.

Несколько секунд маэстро не двигался и наблюдал за Лео. На лице у него мелькнуло огорчение. Но он многое повидал за свою жизнь. Теперь он кое-что понял, хотя еще не мог облечь мысли в слова. Поэтому он спокойно опустился на колени рядом с Лео. Подождав, он сжал одну из трясущихся рук. Она тряслась так сильно, что маэстро с трудом поймал ее. Но, поймав, уже не отпустил. И крепко прижал ее к груди Лео. Другой рукой он осторожно похлопал его по щекам. Потом начал поглаживать плечи и грудь мальчика. Это помогло. Дрожь чуть-чуть утихла, и Лео испуганно уставился на маэстро.

– Не уходите, – прошептал он. Дрожь опять усилилась.

– Нет-нет, я не уйду, – сказал маэстро. – Хочешь, я позову твоих родителей?

Лео в отчаянии отрицательно замотал головой.

– Хорошо, не надо.

Маэстро долго сидел рядом и успокаивал Лео.

– Гм, – хмыкнул он через некоторое время. Лео все еще лежал на полу, его уже почти не трясло.

Лишь порой по нему пробегала легкая дрожь. – Гм. Это не судороги. Не падучая. Падучую я видел, это другое.

– Со мной никогда такого не было, – прошептал Лео. В глазах у него стояли слезы.

– Ты не должен меня бояться.

– Не буду, – прошептал Лео.

– Я знаю, ты боишься не меня. – Маэстро улыбнулся, первый раз с тех пор, как приехал, и обнажил в улыбке острые клыки. – Но ты не хочешь ехать в Париж, верно?

– Да, – прошептал Лео, – но это не все.

– Понятно. А что же еще?

– В Париже… упражняться по десять часов в день… я не против, но… – У Лео не хватало слов для того, что он хотел сказать.

Он никогда никому этого не говорил.

– Гм?

– Я хочу… Я по ночам сочиняю музыку. Больше некогда. Днем я столько занимаюсь, что мне уже не до сочинения… Только ночью.

Маэстро улыбнулся, и теперь его улыбка была почти теплой. В умных глазах вдруг загорелось дружеское участие.

– Вот в чем дело, – сказал он.

Лео глотнул воздуха. Потом кивнул. И стал рассказывать – о концертах, о родителях и о своих ночных бдениях. Когда он умолк, маэстро сказал:

– Если все обстоит именно так, я мало что могу для тебя сделать. – Он опять улыбнулся.

– Конечно, мне бы хотелось отточить технику…

– Но это для тебя не главное?

– Нет…

– Гм. Послушай меня. Тебе, конечно, известно, что есть композиторы, которые в то же время выступают как исполнители, и есть исполнители, которые сочиняют музыку. Но есть, так сказать, и более чистые типы: композиторы, которые прекрасно играют, но никогда не выступают с концертами, и великолепные солисты, виртуозы, которые едва ли способны написать даже поздравление ко дню рождения. Я сам, увы, принадлежу к последнему типу музыкантов. То немногое, что я смог сочинить, нельзя назвать хорошей музыкой. Хотя мне она казалась прекрасной. Но знай, благодатью Божьей отмечены именно композиторы. И не слушай, если тебе будут говорить другое. Музыку создает композитор.

Лео молчал.

– Но композиция – не моя область. У тебя есть все данные, чтобы стать превосходным скрипачом, возможно, даже одним из великих. Твои концерты здесь, в Вюртемберге, значения не имеют. Вундеркинды приводят людей в умиление, и не больше того. Они еще не умеют играть по-настоящему. Но я мог бы научить тебя этому. Если бы ты захотел.

– Не…

– Что ты хочешь сказать?

– Пожалуйста, не говорите этого им…

– Вот оно что! Понимаю. Хорошо, молодой человек. Пока что ты должен повиноваться отцу.

– Да, – прошептал Лео.

– Как ты привык.

Лео тихонько заплакал, он плакал совершенно беззвучно. Просто по лицу у него бежали слезы.

– Дай-ка мне твою руку.

Лео протянул руку маэстро. Тот взял ее, внимательно осмотрел, измерил длину пальцев по отношению друг к другу. У Лео были длинные, гибкие, жилистые кисти с развитыми мышцами. Маэстро перевернул его руку ладонью вверх. Долго смотрел на нее. Потом отпустил.

– Хорошо, – сказал он. – Послушай. Вытри, пожалуйста, глаза.

Лео сразу перестал плакать. Вытер лицо и глаза. Маэстро продолжал:

– Сейчас я позову твоих родителей. Но помни: у дарования, как у медали, есть оборотная сторона. Лицевая сторона – дар, это слышно в самом слове; оборотная – тяжкий жребий. Могу предсказать, что тебя ждет много одиноких ночей, полных мук, страданий и слез, и что жизнь твоя будет очень нелегкой. Ибо за наивысшее блаженство надо платить. В музыке ты беседуешь с Богом. Никто из людей этого не понимает. Почти никто. Но человек, которому дано говорить с Ним и который отдает себя языку и музыке этого разговора, пишет ли он музыку или исполняет, – такой человек обречен. Он должен платить, ибо ему дано испытать то, что не дано испытать обычным людям.

Я не могу ничего сказать о твоих сочинениях, я их не слышал. Но по-прежнему хотел бы взять тебя в ученики. Не сейчас. С этим можно подождать. Сначала ты должен решить все сам, не позволяя, чтобы за тебя решали другие.

Он встал и пошел к двери:

– А сейчас я придумаю, что сказать твоим родителям.

– Можно мне что-то сказать?

– Пожалуйста.

Лео помолчал, потом проговорил:

– Спасибо…

– Все в порядке, братец.

* * *

Раннее утро, он едет верхом. Едет вдоль реки, через городок, медленно. Это его обычный маршрут. Но вот он выезжает за пределы городка; красные черепичные крыши остаются у него за спиной. Перед ним расстилаются поля. Стоит весна, ранняя весна, поля вспаханы. В воздухе чувствуется благоухание влажной глинистой почвы. Трава еще не зазеленела, она висит по краям придорожных канав, словно седые волосы.

Теперь его никто не видит. И Лео пускает коня галопом. Конь мчится вперед, он прижимается к шее коня, боясь упасть, боясь, что упадет конь, если его нога попадет в кротовую яму. И тем не менее он скачет все быстрей и быстрей. Ветер бьет ему в лицо, стучат копыта. Вскоре Лео начинает кричать, с его губ слетают слова – он и не подозревал, что знает их. Смысл некоторых его выкриков понять невозможно.

Через полчаса и он сам, и конь устают, Лео пускает его рысью, и они углубляются в лес. Там он едет по тропинке. В душе у него пустота. Он похож на сухую прошлогоднюю траву.

Конь всхрапывает и тяжело дышит. Лео осторожно гладит его по шее.

– Фиделио, – беззвучно говорит он, – мой подарок. – И наконец мягко и устало ругается в последний раз: – Черт бы тебя побрал!

Лео находит поляну с небольшим холмиком и соскальзывает с седла в жухлую траву. Садится у передних ног коня и смотрит на него снизу вверх. Отсюда конь кажется огромным. Глаза – большие красные шары; из-за спины Лео на них падает солнечный свет. Лео видна тонкая влажная пленка, покрывающая глаза коня. Конь храпит и дергает головой. Храпит прямо Лео в затылок. Лео вздрагивает и отодвигается. Встает на колени и смотрит на морду Фиделио. На лбу у Фиделио звездочка, напоминающая латинское «s». Лео решительно бьет лбом в лоб Фиделио.

Ударь передней, думает он. Ударь передней!

Но Фиделио неподвижен, он выжидает. Лео видит над собой его глаза. Потом встает, отходит на несколько шагов и садится на землю возле невысокого ясеня. Прислоняется спиной к стволу, вытягивает ноги. Земля еще холодная после ночи. Над ним раскинулись кроны деревьев, они голые, почки еще не распустились. Весна запаздывает. В лесу пока мало жизни, и Лео становится еще грустнее, словно эта странная пауза, это состояние ничейности и непричастности будет длиться уже всегда. Он знает, что именно сейчас происходит с природой. Но по ней ничего не заметно, и он сам тоже не чувствует этого. Лео не помнит ни одной такой малокровной весны.

В сухой траве у самого ствола пробился маленький цветок. Лео почти сидит на нем; увидев цветок, он отодвигается. Цветок белый, но его названия Лео не знает. Других цветов еще не видно. Летом, когда в лесу никого нет и посторонние глаза не могут увидеть его, Лео ложится на цветущие поляны и отдыхает. Сейчас это невозможно. Зато он переворачивается на живот и изучает маленькую белую звездочку. Теперь видно, что цветок не совсем белый, с внутренней стороны его лепестки имеют слабый пурпурный оттенок. Что же это за цветок? Лео пытается вспомнить – гиацинт, ирис… Он почти не знает цветов. А этот, бело-пурпурный, вырос совсем один возле ясеня… Лео закрывает глаза.

Все быстро вошло в свою колею. Бог, великий бог и властитель концертных залов и салонов Европы, виртуоз, играющий с неподдельной страстью, исчез в тот же день, что и приехал. Но Лео помнит мимолетную улыбку, которой маэстро улыбнулся ему напоследок в музыкальном салоне. И другую, змеиную улыбку, обнажившую его клыки, когда он прощался с родителями. А ведь в музыкальном салоне в его улыбке было что-то человеческое. Лео избежал поездки в Париж. Родители были разочарованы – или обрадованы, сказать трудно. Еще год, самое меньшее, нужно подождать, сказал маэстро. Именно тогда в лицах родителей мелькнуло разочарование, особенно у отца – разве его сын недостаточно хорош? Однако они быстро смирились с тем, что Лео не уедет прямо сейчас, особенно мать. Пока он жил дома, семья купалась в блеске его славы. Занятия продолжались по-прежнему, но теперь после ужина ему приходилось лишний час упражняться.

Скоро он отправится в свое первое настоящее турне.

– Он и слишком мал, и слишком велик для своего возраста, – сказал маэстро. Интересно, какой смысл вложил он в эти слова? Нет, Лео не совсем понимал этого удивительного человека, который посетил их, чтобы познакомиться с ним. Вид его внушил Лео ужас. Может, поэтому его и начала бить дрожь? Кто знает. Но вместе с пугающим холодом, с чем-то явно сверхчеловеческим в этом маэстро было что-то еще. Он сумел утешить Лео! Поэтому иногда Лео думал, что маэстро в черном – единственный человек, с которым он мог бы поговорить о важных вещах. Ведь он не мог говорить о них с родителями. Или с придворным капельмейстером Гёшем. Гёш походил на гнома, его лысый череп был усеян бородавками, играл он технически блестяще и преподавал прекрасно, но все это без исключения было мертвое, безжизненное.

Что сказал великий незнакомец, игравший, как дьявол? Он сказал, что упражнялся до тех пор, пока у него не начинала идти носом кровь. Трудно себе представить, чтобы Гёш когда-нибудь так упражнялся. У Гёша в жилах вообще не было крови. Вместо крови по ним тек формалин.

Чтобы так упражняться, думал Лео, нужно уметь угадывать совершенное, видеть проблески невозможного. И эти проблески уже не дадут увидевшему их бедняге ни покоя, ни отдыха.