Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

Да, все идет так легко, так гладко. Он очень покладист. Вещи скользят мимо него, он отпускает их, словно они никогда не принадлежали ему, словно он никогда не прикасался к ним. Все получилось, как он и предполагал. Условились, что его опекуном будет священник Чедуик. Теперь на каникулы он будет приезжать к нему, в его маленькую усадьбу в Девоне – это прелестное место, Джейсон, с лугами, садами, лошадьми. Кузен матери Ральф жил в Сити, он был холост, и ему было неудобно иметь в доме подопечного. Но адвокат Скотт успеет договориться с биржевым маклером о помещении денег, прежде чем тот облачится в пальто, с видом, внушающим доверие, приподнимет цилиндр и покинет место встречи. Доктор Фоле, старый коллега отца, пожелает Джейсону счастья и уверит его, что в любое время готов оказать ему помощь, он будет держать с ним связь и, когда придет время, постарается помочь ему с образованием. После этого доктор исчезает, а вместе с ним с ладони Джейсона исчезает и ощущение его рукопожатия. Они уходят, все вместе.

Вещи, вещи и время покидают его. Дом с медной дощечкой. Камин с часами на полке, часами, которые отсчитывали секунды благодати, секунды детства. Красная плюшевая кушетка, на которой кто-то отдыхал, рояль, еще хранящий воспоминания. Все так легко, легко. Теперь Джейсон другой. Он знает, что стал другим. Он возвращается в школу уже другим, как будто обогатившимся чем-то новым за эти недели. Учителя и ученики встречают его робкими взглядами. Он их не знает. Это легко. Он набрасывается на учебники, почти с отчаянием, словно ища чего-то.

Отныне он бездомный.

И медленно потекли годы. Они проходили мимо с занятиями и экзаменами, с каникулами, проводимыми в благожелательном, но слишком тихом и чужом доме тети и дяди в Девоне.

Джейсон стал другим.

Это проявлялось в странных поступках, которые он совершал в школе. Сперва их приписали тому, что Джейсона выбила из равновесия пережитая им трагедия, однако его поведение не менялось, напротив, оно становилось все более вызывающим, подчеркнуто вызывающим. Пришлось даже прибегнуть к сильным средствам. На сцене появились розги. Учителя считали несовместимым со своими джентльменскими принципами наказание ученика, только что пережившего тяжелую потерю, однако вскоре всем стало ясно, что иного выхода нет. Джейсон перенес наказание без единого звука, он держался даже дерзко, если принять во внимание его проступок. Когда же и телесное наказание не дало результатов, пришлось написать письмо тете и дяде Джейсона. Со временем таких посланий у них накопилось много, а сообщения, содержавшиеся в них, приняли такой характер, что это пришлось довести до сведения адвоката Скотта. Поведение Джейсона давало все больше поводов для огорчений.

Как описать или объяснить то, что с ним происходило? Когда Джейсон вернулся в школу, между ним и остальным миром возникло расстояние, стеклянная стена, необъяснимое, холодное безразличие, не подпускавшее к нему близко никого и ничего. Он ускользал от всех взглядов. Сделался как бы невидимым. В том числе и для учителей. На него не действовали ни похвалы, ни наказания. Холодно и равнодушно он принимал хорошие оценки; отстраненно, почти презрительно взирал на директора, когда тот исполнял наказание. В Джейсоне появилось что-то неприступное и опасное, в него словно что-то проникло, подобно тому, как бродяги проникают ночью в подвал дома, чтобы устроить там пирушку. Когда он отвечал на уроке, глаза у него были темные и серьезные. Он редко улыбался, и улыбка у него была осторожная, мимолетная, как снег, она быстро таяла на его лице. Учителям не нравилась эта улыбка, они улавливали в ней неуважение, непонятное им упрямство. Джейсон ни в чем не принимал участия, ни в хорошем, ни в дурном. Да, людям было трудно понять произошедшую в нем перемену. Неожиданно он оказывался заводилой, если порой, правда редко, ему этого хотелось. Теперь уже он придумывал и осуществлял многие шалости и проказы. Он как будто не осознавал своей новой роли, как будто и не добивался ее, она была ему не нужна. Расстояние между ним и учениками по-прежнему оставалось большим, они остерегались его, побаивались, в нем было что-то безучастное, значительное и опасное. Что-то, позволявшее ему смотреть на них сверху вниз. У него была своя, особая, спокойная манера просить учеников о чем-то, часто ему было достаточно одного взгляда, чтобы заставить их повиноваться себе. Сам же он точно стоял в стороне, и было похоже, что его проделки не доставляют ему никакой радости.

За последующие два года Джейсон сильно возмужал, стал высоким и сильным.

Сам же он все еще продолжал чувствовать, будто обладает чужим запахом, будто что-то в нем отличает его от других. Только теперь это «что-то» изменилось, созрело, вылупилось и забило темными крыльями. Это была холодная отстраненность и тихое, беспросветное отчаяние. Джейсон обнаружил, что ему нравится расстояние, возникшее между ним и всем миром. Он научился манипулировать учениками, заставлять их подчиняться, и они пресмыкались перед ним. Ему было приятно, что господство над ними не требует от него никаких усилий и душевного волнения, это давалось ему легко, очень легко. И мало-помалу в нем выросло сильное, неодолимое желание бунта, почти ненависть. Ненависть к школе, к учителям, к ученикам, к тете и дяде и к их мирной маленькой усадьбе. Он всюду чувствовал себя чужим. Он бездомный и останется бездомным! Так будет правильно. Но они должны помнить о нем, чувствовать его присутствие.

Джейсон все время как будто вел войну с самим собой, чтобы проверить, выдержит ли стеклянная стена. Но она оказалась прочной. У преподавателя естествознания Сондерса, старого доброго Сондерса, сжималось сердце, когда на уроке Джейсон неожиданно вставал и задавал вопрос, посторонний, но все же связанный с темой урока и возникший у него при чтении той или другой книги; этот вопрос задавался с таким вызовом, что Сондерс с отчаянием начинал дергать себя за бороду. Своими знаниями Джейсон пользовался как оружием. На самом деле это оружие было направлено в равной степени и против него самого, но никто об этом не догадывался.

Подолгу Джейсон бывал спокоен и погружен в себя. Он отдыхал, отстранившись от всего. Но потом на него что-то находило, непонятная тревога вдруг разбивала ровную гладь, и он придумывал какую-нибудь шалость. Словно одурманенный, вряд ли понимая, что делает, он мог пририсовать усы какому-нибудь адмиралу на портрете, висевшем в холле. Или же, охваченный ледяной яростью после наказания, швырял камень в окно со свинцовыми переплетами в кабинете директора. Он проделывал то, что никому не пришло бы в голову. Однажды перед утренней молитвой он выпустил в капеллу всех белых мышей из кабинета естествознания и взорвал шутиху на занятиях хора – он не делал исключения даже для своих любимых предметов.

При этом… при этом Джейсон был молчалив, почти задумчив. Он был прилежный ученик, внимательный, старательный, и очень много занимался. Он играл на скрипке с большим рвением, чем раньше, и в его игре появилось новое звучание. Но преподаватели перед ним терялись…

Его проделки носили особый, недобрый и преднамеренный характер; Джейсона не всегда удавалось поймать на месте преступления, но почерк его угадывался безошибочно. В школе так и не узнали, кто однажды ночью срезал на розовых кустах все бутоны, отчего розы в том году уже не цвели, и никто не смог доказать, что однажды воскресным утром именно Джейсон подложил конский навоз в сосуд для причастия.

Последнее происшествие взбудоражило школу на несколько недель, свободные часы были отменены, и директор часами призывал виновного сознаться в содеянном и уговаривал свидетелей дать показания. В конце концов дело было прекращено за неимением улик. Однако с тех пор между учителями и Джейсоном началась война; теперь уже речь шла не о проделках строптивого ученика, но об открытом оскорблении ценностей, на которые опиралась эта уважаемая школа, ценностей, являвшихся краеугольным камнем самого общества, самой Британской империи. Подобные происшествия могли повредить репутации школы, так как родители неизбежно должны были узнать о них во время каникул.

Многие мальчики боялись его.

Но Джейсон редко обижал кого-нибудь из них. Он никогда не трогал отдельных учеников, его выходки имели другую, более высокую и важную цель; а сами ученики, казалось, не заслуживали даже его презрения.

Правда, случались и исключения из правил.

Например, история с молодым лордом Р.

Дорогой Джейсон,писал отец , как-то вечером я разговорился в баре с одним старым офицером, он рассказал мне о восстании сипаев в 1857 году. Его отечное лицо с седыми усами налилось кровью, губы дрожали, когда он рассказывал мне, как его, молодого офицера, послали в Дели, чтобы осуществить там необходимые чистки и акты возмездия. Он рассказывал о событиях, понять которые невозможно, о действиях, выходящих за рамки того, что мы можем себе представить. О бесчисленных виселицах на улицах города, о детях и женщинах, привязанных к жерлам пушек, из которых должны были стрелять…

История с лордом Р. произошла в воскресенье за две недели до конца занятий, на школьном поле играли в крикет; ученики, не участвующие в игре, были одеты по-праздничному. Сверкали золотистые соломенные шляпы и белые костюмы, на зеленых лужайках царило веселое настроение. Съехалось много родителей, чтобы посмотреть матч; чувствовалось, что учебный год почти кончился и летние каникулы не за горами. Учителя были в прекрасном расположении духа, школа явно выигрывала, к тому же матч был не таким долгим, чтобы утомить зрителей. Непонятная другим народам популярность этого благородного вида спорта объясняется тем, что он позволяет публике поразмышлять и побеседовать на любые важные и не важные темы, пока ее развлекают. В перерывах участники прогуливались по полю, сопровождая матерей и сестер. По всей школьной территории разносился приятный гул голосов и смеха.

В отдалении, возле розовых кустов, шла беседа, своего рода дискуссия, содержанию которой никто из присутствовавших не придал большого значения, из-за чего впоследствии было трудно восстановить, что же именно там произошло.

Юный лорд Р. учился на класс старше Джейсона; высокий, изящный, он был представителем одного из самых благородных и старинных родов в стране. Он вырос в замке, его отец был членом кабинета. Молодой лорд во всех отношениях считался здесь редкой птицей. Его прислали учиться именно сюда, а не в Итон или Харроу потому, что он обладал большими способностями к наукам, а школа Джейсона славилась тем, что дает превосходные знания. Молодой лорд не выделялся среди учеников, не заносился перед ними, был приветлив и прост в обращении. Хотя, разумеется, все знали, кто он, – он и сам об этом не забывал, – что, несомненно, сказалось на отношении к нему учеников и учителей. Между лордом Р. и Джейсоном не существовало никаких разногласий, напротив, лорд Р. был из числа тех мальчиков, с которыми Джейсон ладил лучше, чем с другими. Поэтому случившееся было непонятно вдвойне.

В маленькой группе учеников возник спор; эти самоуверенные птенцы еще не очень хорошо летали и, главным образом, хлопали крыльями. Настроение у всех было хорошее. Джейсон в черной школьной форме стоял позади всех и слушал, не принимая участия в разговоре. Говорили о классовых различиях в обществе; в основном речь шла о неимущих. Эта тема в то время была у всех на устах. Никому из учеников не пришлось побывать в шкуре неимущего, поэтому было сказано много необдуманного.

Молодой лорд Р., обычно очень сдержанный и приветливый, был тем не менее довольно самоуверен. Интересы лорда лежали совершенно в иной сфере, и потому его рассуждения основывались на весьма ограниченном жизненном опыте и впечатлениях, типичных для человека, получившего такое воспитание. Он произнес несколько фраз о том, что бедняки в больших городах сами виноваты в своем положении, что нравственность многих из них весьма сомнительна, они необразованны, не обладают личной инициативой и чувством ответственности – словом, многие из них лентяи и бездельники и заслуживают своей унизительной участи. Было ясно, что молодой лорд позаимствовал эти выводы, целиком или частично, из высказываний своего отца-министра; именно это и заставило мальчиков подойти поближе – им хотелось подробнее познакомиться с такой точкой зрения; но тут черная тень скользнула между ними и стала перед лордом Р. Это был Джейсон Кауард. Все слышали, как Джейсон что-то тихо сказал лорду Р. и тот что-то коротко ответил ему… Дальше события развивались стремительно. Джейсон ударил лорда Р. по лицу и под ложечку. Затем, бледный, стиснув зубы, он высоко поднял свою жертву и швырнул лицом вниз в кусты шиповника. После этого Джейсон медленно подошел к кустам, схватил лорда за куртку, приподнял и хотел снова швырнуть в кусты, но тут кто-то сбил его на землю.

Услыхав крики, к ним подбежали учителя, родители и леди Р., мать жертвы.

– Отпустите меня, – процедил Джейсон сквозь зубы, лежа на земле. Четыре мальчика крепко держали его. – Отпустите, слышите! Я ему еще покажу! Я ощиплю этого петуха! Отпустите меня!

Вот так получилось, что удачно начавшийся крикетный матч был прерван на самой середине.

– …благодари Создателя, молодой человек, что лорд Р. не остался без глаз. Ты видел, какие там колючки? – Адвокат Скотт приехал из Лондона, чтобы сделать Джейсону внушение и, если возможно, не допустить исключения его из школы.

– Да, – сказал Джейсон. – Это один из видов каменного шиповника, Rosa canina, если не ошибаюсь.

– Так-так, Джейсон. Возьми себя в руки. Должен сказать, что твое поведение в школе просто возмутительно. Не только в этот раз – вообще! Ни я, ни твои тетя с дядей – мы не понимаем, что с тобой происходит. Признаюсь, ты разочаровал меня, мальчик. Что сказал бы на это твой отец?

Джейсон смотрел в землю и молчал.

– Я беседовал с директором. Радуйся, что это случилось уже после экзаменов. Ты с блеском выдержал испытания за этот год. Нельзя отрицать, сказал директор, что Кауард способный ученик. Но теперь тебя вот-вот исключат. И это за год до окончания школы! Что сказал бы Джон, если бы он об этом узнал!

Джейсон по-прежнему молчал. Взгляд его скользнул в окно, к летнему дню, высокому синему небу и большим белым кучевым облакам над холмами.

– Что ты имеешь против лорда Р.?

– Ничего.

– Глупости. Не лги мне. Никто не станет швырять в шиповник однокашника, к тому же аристократа, сына члена правительства ее величества, не имея на то веской причины! Он оскорбил тебя? Ты слишком горд, чтобы ответить ему?

– Он меня не оскорблял.

– Но в чем же все-таки дело, черт побери!

Джейсон что-то промямлил.

– Что ты сказал?

– Будем считать это политическим вопросом, – проговорил Джейсон. – Лорд заявил, будто бедняки заслужили свое унизительное положение, я попросил его взять свои слова обратно, он отказался, и тогда я решил, что он тоже заслуживает унижения.

Адвокат Скотт долго молчал.

– Боже праведный! – воскликнул он наконец. – Верю, что ты так и думал. – Он внимательно посмотрел на Джейсона, пытаясь составить себе представление о стоявшем перед ним шестнадцатилетнем юноше – что за человек из него получился после того дня, когда он спокойно и мужественно наблюдал, как у него на глазах исчезает дом его детства.

– Ты сильно изменился за то время, что мы не виделись, – сказал адвокат.

– Нет, – возразил Джейсон, – не так уж сильно.

Адвокат как будто что-то понял.

– Может, ты и прав, – сказал он, глядя Джейсону в глаза. – Но послушай, что я тебе скажу, Джейсон: ты молод, ты неопытен и вспыльчив. Я говорил с родителями лорда. Мне это стоило много времени и сил, но я добился благоприятного результата. Они готовы не поднимать шума, потому что их сын не пострадал и потому что им хочется избежать скандала. Но министр потребовал, чтобы ты принес его сыну свои извинения. Это очень великодушно с его стороны. С директором дела обстоят хуже. Он хочет тебя выгнать.

– Я понимаю, – сказал Джейсон.

– Не похоже, чтобы это тебя огорчало, – горько заметил адвокат Скотт.

– Огорчало? Я же сказал, что все понимаю. Чего же мне огорчаться?

Адвокат Скотт посмотрел на Джейсона, встретился с ним глазами. Ну и взгляд, подумал он. Ну и взгляд…

– Думаю, что ты ничего не понимаешь, – сказал он устало. – Но я просил директора, и он готов позволить тебе закончить школу, тебе остался всего год, правда, он дает тебе испытательный срок, мой дорогой, запомни, испытательный срок. Одна маленькая провинность, и ты вылетишь из школы. Даже в середине года. Это ты понимаешь?

– Да, – сказал Джейсон. – Понимаю.

– Ты все запомнил?

– Да.

– И ты извинишься перед лордом Р.?

– Да.

– Надеюсь, за каникулы ты все обдумаешь. Я советовал твоим приемным родителям…

– Моим тете и дяде, – поправил Джейсон.

– …я советовал им приобщить тебя к физическому труду. Надеюсь, за лето ты повзрослеешь.

Джейсон взглянул на него, и на этот раз адвокат Скотт был вынужден опустить глаза.

Однако после этого разговора бунтарство Джейсона прошло, во всяком случае внешне; оно приняло другую форму и больше не было так заметно.

* * *

Каникулы Джейсон проводит в Девоне, он живет в усадьбе священника Чедуика, не в школе, а дома. Дома. Он так ни разу и не почувствовал себя там дома, хотя дядя и тетя были достаточно добры к нему. Но и они воспринимали его скорей как гостя, жильца, нежели приемного сына. Они почти не разговаривали с ним. Джейсон старался угождать им, вставал с петухами, ел овсянку, сонный, томился каждое воскресное утро в церкви, слушая, как священник Чедуик гнусаво произносит проповедь. Он постоянно читал, особенно книги по естественным наукам. В шестнадцать лет он прочитал Дарвина.

Читает он и свою иллюстрированную Библию, читает, читает и не находит ответа. Он слушает проповеди Чедуика, ходит по церкви и рассматривает витражи, рассматривает небольшую красивую купель из стеатита и церковную кафедру, украшенную орнаментом. Но не находит ответа. Он бродит по пустоши и по берегу реки, ищет, но не находит. Он ищет ответ и в богословской литературе своего дяди. Но и там его тоже нет. Там нет вообще ничего. За исключением разве что маленького стихотворения, переведенного с санскрита. Джейсон переписывает стихотворение крупными, ровными буквами на форзац «Происхождения видов». Стихотворение звучит так:

 
Шива, ты немилосерден,
Шива, ты безжалостен.
 
 
Для чего ты мне, несчастному,
дал родиться в этот мир,
изгнав из другого?
 
 
Божество, ответь мне,
неужели у тебя не отыскалось
хоть цветка, хоть высохшей былинки,
сотворенных только для меня?
 

При слабом свете летней ночи он разглядывает дешевую литографию, висящую на стене в ногах его кровати: сидящий на облаке ангел смотрит на него сверху вниз. Джейсон вспоминает тихий голос матери, листавшей иллюстрированную Библию, вспоминает, как по воскресеньям в церкви у отца белели суставы пальцев, когда он слушал проповедь.

И еще вспоминает разговор с учителем естествознания Сондерсом в то страшное кровавое утро, когда он никак не мог сдержать бегущие из глаз слезы. С помощью единственного известного ему способа Сондерсу удалось понемногу вернуть Джейсона к действительности. Они сидели в кабинете учителя среди колб, пробирок и множества препарированных животных и растений. Сондерс не знал, что делать с Джейсоном, который продолжал плакать, однако он заметил, что мальчик все время возвращается взглядом к лежащему на столе черепу саблезубого тигра. Этот череп был большой редкостью; совершенно целый, белоснежный, он лежал рядом с обитым войлоком футляром; было видно, что Сондерс только что изучал его.

Сондерс осторожно взял череп и положил перед Джейсоном:

– Хочешь рассмотреть его поближе?

Джейсон впился взглядом в гладкий, похожий на скульптуру череп. Смотреть на него было приятно, и, неизвестно почему, Джейсон успокоился. Сондерс поднес череп к свету, чтобы Джейсон мог лучше разглядеть его, – сложные соединения округлых костей, большие глазницы, нос, мощные челюсти. Особенно Джейсона заинтересовали зубы, в челюсти тигра торчали два изогнутых саблевидных клыка. Он узнал их, он помнил, как выглядят его собственные клыки, но эти были неправдоподобно большие. Сондерс открыл челюсти, слегка потянул саблевидные клыки, и они стали еще длиннее. Потом он позволил Джейсону подержать череп в руках. Прикасаться к черепу было так же приятно, как и смотреть на него, и Джейсон почти успокоился. Прикосновение к черепу вернуло ему почву под ногами, вернуло его к самому себе. Он сидел, ощущая под руками гладкую, прохладную кость, и чувствовал благодарность к Сондерсу, который нашел его в холле и теперь сидел с ним в кабинете, не зная, как лучше утешить. Не задумываясь, Джейсон задал Сондерсу вопрос, имеющий прямое отношение к его предмету:

– Вы можете показать мне межчелюстную кость?

Сондерс улыбнулся с облегчением, взял череп, открыл мощную челюсть и показал Джейсону, каким образом межчелюстная кость, os intermaxillary, соединяется с другими костями верхней челюсти.

– Еще лет семьдесят-восемьдесят назад, – осторожно начал он, чтобы отвлечь мысли Джейсона от случившегося, – считалось, что у человека нет межчелюстной кости, которая есть у всех животных. Это, так сказать, доказывало, что человек произошел не от обезьяны. У всех животных, в том числе и у приматов, межчелюстная кость ярко выражена. У людей же ее не было. Вернее, так казалось на первый взгляд. – Сондерс вынул из витрины другой череп, по виду какого-то грызуна.

– Это бобр, – сказал он. Череп, до удивления маленький, имел два длинных, будто ржавых передних зуба, которые могли выниматься из челюсти. Сондерс показал Джейсону важнейшие кости, а потом нашел те же кости в черепе саблезубого тигра, только немного другой формы. – Смотри, вот она. Эта маленькая косточка и есть os intermaxillary. А теперь взгляни. – Он подошел к шкафу и достал череп человека. – Можешь найти в нем межчелюстную кость?

Сондерс увлекся и был рад, что ему удалось увлечь и Джейсона. Он не умел утешать плачущих. Его коньком были кости, а не чувства. Кости и препараты. Сондерс был хороший учитель. Над ним смеялись из-за его любви к пространным рассуждениям и отступлениям; говорил он твердым, надтреснутым голосом, идущим из самой глубины горла. Злые языки утверждали, будто именно эта злосчастная межчелюстная кость и мешает Сондерсу говорить. Но своим восторженным отношением к науке он умел вызвать такое же отношение и у других. Среди препаратов, колб и пробирок он походил на доктора Фауста, с бородкой и лысой макушкой совершенно круглого черепа он был пережитком эпохи Просвещения. Его лекарство против хаоса называлось Естествознание. И это объединяло его с Джейсоном.

– У человека я ее не вижу. – Джейсон держал череп в руках. Он осмотрел на нем все швы, но межчелюстной кости не обнаружил, хотя знал, что где-то она должна быть. Наконец он доставил Сондерсу радость, позволив показать ему эту кость.

– Вот она! – Сондерс легонько постучал пальцем по небу черепа. – Os intermaxillary! После того как она была обнаружена, последние аргументы приверженцев библейской версии сотворения мира развеялись как дым. – В голосе Сондерса звучало торжество.

Джейсон уже совсем перестал плакать. Чувство нереальности и боль не прошли, и щеки его горели огнем, но слушать про межчелюстную кость ему было приятно.

– Ее открыл поэт, – сказал Сондерс. – Немец. Один из ярых приверженцев Адама и Евы. Поэт, почитавший себя ученым. Но он был порядочный человек и потому признался в своем открытии, хотя оно чрезвычайно напугало его. Ведь он нашел неопровержимое доказательство! Мы – те же приматы!

Сондерс положил череп человека рядом с черепом саблезубого тигра и неуверенно взглянул на Джейсона.

Джейсон смотрел на оба черепа и думал о том, какое множество организмов рождается и умирает каждый день.

Потом вспомнил о родителях, и его охватил ледяной холод.

Лишь много времени спустя он понял, что в то мгновение он потерял Бога…

Он лежит в своей комнатке в усадьбе священника и слушает, как за окном поют птицы. Он искал долго и упорно. Но все прочитанное и увиденное подтверждало: Бога нет, в жизни нет смысла, нет его и после смерти.

Думать об этом было тягостно, но вместе с тем эта мысль радовала Джейсона, она дарила свободу.

Хотя, чтобы обрести и эту радость, и эту свободу, ему пришлось переступить порог боли.

О эта неизлечимая бездомность! О песнь сфер, отмеряющая секунды и годы! Он лежит в ночной темноте и думает, думает, пока за окном не начинают петь птицы. Потом забывается сном, глубоким сном без сновидений.

Милый Джейсон,писал отец , Индия оказалась концом, я ее почти не помню. Я отправляюсь в путь небывало жарким утром; меня угнетает, что я смог выдержать меньше, чем мама. Но ее поддерживала мысль о тебе, и потому она крепче цеплялась за жизнь.

Знаешь, я попал на Сатурн. Отсюда видны все небесные тела, они такие красивые. Все можно разглядеть. От хаоса тяжелых газовых облаков до кристаллических формаций. Связи возникают и рвутся. Здесь по небу проходит ледяной мост.

Я очень устал, не забывай этого, и дело со мной обстояло куда хуже, чем я показывал тебе и маме. Последний год в Лондоне меня мучили сильные боли в левом плече; они очень мешали мне во время наших прогулок с телескопом.

Теперь я здесь и испытываю странное раздражение из-за того, что так и не увидел последних результатов изучения выделенной нами в Велюре бактерии – хотя, думаю, она-то меня и доконала, так что результата я все-таки добился. Я всегда был неосторожен. Должен признаться, мне очень не хватает мамы, Джейсон, и мне жаль, если она страдала. Боюсь, я и в Индии был невнимателен к своему здоровью. Но что поделать, если у человека нет Бога и только работа придает смысл его жизни. Ты уже достаточно взрослый, и я могу говорить с тобой об этом. Если не ошибаюсь, ты будешь жить у моей сестры Мейбл и ее мужа-священника. Как ты знаешь, наш с Мейбл отец тоже был священником, и она осталась очень религиозной. Я же где-то на жизненном пути потерям Бога из виду, где-то во время своей бесконечной, безумной работы во всяких комиссиях. Наверное, я всегда понимал, что это бессмысленно. Но я пытался, как мог, я отдавал все, что имел, и время от времени пытался вернуться к вере. Ты уже почти взрослый, Джейсон, и все поймешь – у меня, наверное, никогда по-настоящему не было Бога, лишь некий образ, полученный в наследство призрак, который во многом был похож на моего отца. Этакий адмирал Нельсон, глуповатый громовержец, сеющий ужас, – по-моему, я представлял его себе именно таким, и требовалось совсем немного, чтобы я окончательно утратил его. А другого Бога я не нашел. Что же у меня осталось? Вера в разум, в науку. Наука позволяет обнаруживать взаимосвязи, образы, много говорящие человеку и дающие некоторое представление о мире. И где-то в этом представлении, наверное, можно найти смысл, не знаю. В самом деле, не знаю. Мама иначе относилась к подобным вещам. Хотел бы я, чтобы она сейчас была здесь, во мне, вокруг меня.

Да, теперь я стал частицей мировой материи, как был ею всегда, с начала времен. Где-то в окружающем меня хаосе элементов зарождается жизнь; одноклеточные, кораллы и мхи; беспозвоночные. Полипы и грибы. Организмы, являющиеся, по сути дела, одной известью, одними минералами. Почти. Медленно проходят зоны, миллиарды лет, отрезки времени, непостижимые для людей. Медленно появляются мелкие черви, кольчатые и членистоногие. Трилобиты и ракообразные. И в спокойных первобытных океанах появляются позвоночные, они держатся на глубине; сперва это примитивные агнаты, предки современных миног, потом различные рыбы неизвестных и вымерших видов. Они затонули и сгнили в глубинах времени и морей, от них ничего не осталось, кроме редких отпечатков на камнях, которые теперь иногда находят в пустынях или высоко в горах. Первые амфибии неуклюже карабкаются на берега неизвестных континентов, зелень цепляется за камни и скалы, и леса, в которых нет ни одной птицы, дарят тенью необитаемые просторы. В воздухе жужжат насекомые. И вот наконец величественно, кровожадно и грозно выпрямляются и встают позвоночные, встают, подобно чудовищным ящерам и другим сказочным созданиям, драконы издают устрашающий вой, поднимая головы к грозовому небу. Горы сотрясаются, маленькие, невинные зверюшки дрожат в своих норах и гнездах. Чудовищные ящеры судорожно извиваются, исполненные силы и мощи; потом что-то происходит, они сворачиваются и оседают, оседают словно в самих себя, и постепенно превращаются в птиц, легких, как не приснившиеся сны. Хриплые вопли постепенно становятся птичьей песней, нежными трелями, что звучат летними ночами. Еще не родились поэты, которые потом будут их слушать, еще Моцарт – лишь некая возможность в океане далеких, еще не придуманных форм жизни. Равно как и какой-нибудь бездомный юноша, засыпающий под пение птиц. В траве кишат мелкие млекопитающие. А вскоре в лесу появляется и новый великан, самый сильный из всех; он голый, в руке у него копье; он думает и молится, думает и молится, тысячелетие за тысячелетием. Он уже появился, он владеет копьем, а позже научится владеть плугом, топором палача, пером.

Дорогой Джейсон, ты уже знаешь столько, что сможешь понять мои мысли. Итак, я нахожусь на Сатурне, или нигде. Все определяют случайности. Кто сказал, что мы последние существа, которые будут владеть этим небесным телом? Неужели человек – цель и последний смысл творения? Если смотреть отсюда, между человеком и микробом нет разницы. Так какое имеет значение, стетоскоп ли я подношу к груди моего ближнего или замахиваюсь на него мечом? Смотрю ли я на свет через украденный смарагд или реагентное стекло? Когда мне пришло время исчезнуть, я работал с микробами. Любимый мой Джейсон, я посылаю тебе привет с Сатурна и желаю всего хорошего. Твой…

* * *

– Зачем ты бросил в реку эти бумажки?

Над водой нависает толстая ветка; на ней сидит Джейсон и бросает в реку обрывки бумаги – дождь из разорванных писем и фотографий, течение подхватывает и уносит их прочь.

Девочка стоит на берегу и с удивлением смотрит на него.

– Что ты делаешь, Джейсон? – спрашивает она. – Ответь мне. Что ты все время так важничаешь!

– Я не важничаю, мне просто надо от этого избавиться, – отвечает Джейсон, не глядя на нее.

Он достает из кармана еще одно письмо, бросает на него взгляд, складывает вчетверо и медленно рвет на части.

– Это письмо, – тихо говорит она.

– Да, Чиппева, это письмо, – соглашается Джейсон. Если она спросит, от кого письмо, я ее ударю, думает он.