Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Надеюсь. Мне пора. Поезд на Мюнхен отходит в одиннадцать. Оттуда я поеду дальше. Может быть, в Англию.

Он остановился. Она обхватила его руками, крепко прижалась к нему. Потом опустила руки и вгляделась в темноту:

– В апреле у нас так красиво.

– Да.

– В апреле что-то происходит с воздухом. В Вене все становится таким прозрачным.

– Да, красиво. Но, наверное, так бывает и в других местах.

– Я буду скучать по тебе, Давид.

* * *

Такова была история Давида Бляйернштерна.

 
И среди этой
Безбрежности все мысли исчезают,
И сладостно тонуть мне в этом море.
 

Джакомо Леопарди. Бесконечность

(Перевод А. Ахматовой)

14 апреля 1912 г.

44° северной широты, 42° западной долготы, 10.30 утра

Тихое и ясное воскресное утро. Сверкающее спокойное море простиралось, насколько хватало глаз. Воздух был прохладный, небо светлое.

Этот покой посреди океана заставил даже склонных к морской болезни пассажиров, которые в начале рейса были прикованы к своим каютам, очнуться от спячки и подняться на палубу. Они стояли у поручней и восхищались Северной Атлантикой. Судно летело вперед, рассекая воду и превращая ее в белую пену Мгновение, и водная поверхность снова смыкалась.

Богослужение капитана Смита в обеденном зале первого класса собрало много народу. Согласно правилам служба предназначалась для всех, поэтому пассажиров третьего класса тоже пустили в роскошный обеденный зал. В просторном зале стало тесно. Кое-кто из пассажиров первого класса недовольно поглядывал на эту безликую толпу, но остальные были достаточно воспитанными, чтобы игнорировать присутствие своих бедных спутников. Несколько матерей и нянюшек испуганно отступили со своими накрахмаленными отпрысками и питомцами.

На борту оказалось неожиданно много детей, повсюду слышался заливистый смех, выкрики на ирландском и валлийском, материнское шиканье. Удивленные глаза смотрели на люстры. Отмытые ручонки показывали на все, что видели глаза. Кое-кто из малышей плакал.

Ровно в половине одиннадцатого капитан Смит в парадной форме, внушительный и торжественный, появился перед своей паствой. Под мышкой он нес молитвенник, принадлежавший судоходной компании. Капитан невозмутимо осмотрел собравшихся и несколько раз провел рукой по седой бороде. Потом открыл книгу и начал службу, положенную в первое воскресенье после Пасхи.

Судовой оркестр играл псалмы. Накануне вечером Джейсон побывал на капитанском мостике, чтобы обсудить с капитаном Смитом программу. Обычно на этих богослужениях ограничивались хорошо известными псалмами, принимая во внимание разношерстный состав паствы; здесь были представлены все конфессии. Джейсон, например, не мог вспомнить, в какого Бога веруют в Армении, но, если армяне придут на богослужение, нужно, чтобы и они могли присоединиться к пению псалмов. Не будучи верующим, Джейсон придавал большое значение этим богослужениям, хотя не все капитаны одинаково хорошо справлялись с этой задачей. Во время рейса только по воскресеньям оркестр играл для пассажиров других классов, Джейсон любил эти воскресные службы и относился к ним с большой ответственностью. Капитан судна, флегматичный, почти сонный человек, терпеливо выслушивал вопросы Джейсона и отвечал на них «да», «нет» или «делайте, как вам нравится».

Джейсон так и сделал. Его оркестр выстроился у фортепиано и заиграл Маклагана «В темных царствах смерти». Нужно было следить за хором, молящиеся обычно поют кто во что горазд и фальшивят, а половина хора вообще начинает петь только после того, как оркестр сыграет первые четыре такта, – и нужно жестко подчеркивать ритм. Последнее во многом зависело от Петрония Витга и его контрабаса, но, к сожалению, Петроний опять сделался неуправляемым, что-то бормотал себе под нос и беспричинно смеялся, хотя последние два дня вел себя вполне терпимо. Теперь он стоял с отсутствующим видом, странновато улыбался и играл как Бог на душу положит. Иногда он переставал играть и обводил взглядом зал, явно не понимая, где он находится. Джейсон сделал знак Споту, сидевшему за фортепиано. Спот понял его, с силой ударил по басам и выручил Петрония.

Пока капитан читал проповедь, Джейсон вздыхал про себя. С Петронием придется расстаться. Старик больше не может плавать. До сих пор все шло неплохо. Спот держал себя в руках, и Давид хорошо справлялся со своей партией; вот только бы он не сбежал, когда они прибудут в Нью-Йорк. Правда, Алекс всегда бледен и лоб у него покрыт испариной. Джейсон вздохнул.

Служба подошла к концу, капитан Смит благословил собравшихся. Капельмейстер Джейсон Кауард коснулся смычком струн и заиграл последний псалом.

Остаток дня прошел спокойно. Обслуживающий персонал уже освоился с судном и знал, где что находится. Все уже наладилось. Люди привыкли к незнакомым звукам и к особой манере судна вести себя в море. Инженер Эндрюс из компании «Харланд энд Волфф», который в первые дни с утра до вечера был занят устранением неполадок, теперь немного успокоился. Он с наслаждением пил чай в зимнем саду в полном одиночестве, усталый, но с чувством глубокого удовлетворения. Хорошее судно. Остойчивое. Комфортабельное, красивое. Вибрация незначительна. Оно еще не показало себя во время шторма и не шло на предельной скорости – последнее было назначено на завтра. Но инженер Эндрюс был доволен. По воскресеньям в зимнем саду не играл оркестр, здесь было тихо, и льющийся в окна апрельский свет успокаивал нервы.

Часы нанизывались друг на друга, как обычно бывает в море. Когда пробило двенадцать склянок, загудели сразу все гудки «Титаника». Вахтенные офицеры, стоявшие на крыле мостика, секстантами измерили высоту солнца и определили координаты судна. Позже эти координаты сообщили распорядителю рейса Макэлрою, который приколол их к доскам объявлений в курительном салоне и главных коридорах: с полудня тринадцатого апреля «Титаник» прошел пятьсот сорок шесть миль – на двадцать семь миль больше, чем за предыдущие сутки. Пассажиры уже гадали, не собирается ли капитан поставить новый рекорд скорости перехода через Атлантику, а осведомленные в навигации подсчитали, что «Титаник» в среднем делает не больше двадцати одного с половиной узла. «Мавритания» же могла делать по двадцать шесть узлов. Однако предполагалось, что в понедельник «Титаник» разовьет максимальную скорость, пустив в ход все котлы. Заключались даже пари.

Близился полдень. Пассажиры гуляли, посещали турецкую баню, купались в бассейне с морской водой, играли в сквош и под умелым руководством гимнаста Линдстрёма упражнялись на механическом верблюде из Висбадена. Игра в карты по воскресеньям была запрещена.

В радиорубке радисты в поте лица переписывали субботние котировки нью-йоркской биржи, переданные ночью с мыса Рейс, до двух часов их следовало довести до сведения всех заинтересованных пассажиров – ведь миллионы никогда не отдыхают. Эта нелегкая работа требовала большой точности. Одновременно продолжали поступать важные и не очень важные сообщения.

В 13.42 с «Балтика», идущего из Нью-Йорка в Ливерпуль через Куинстаун, поступило сообщение: ГРЕЧЕСКИЙ ПАРОХОД АФИНЫ СООБЩАЕТ АЙСБЕРГАХ И БОЛЬШОМ ЛЕДЯНОМ ПОЛЕ СЕГОДНЯ 40°51′ СЕВЕРНОЙ 49°52′ ЗАПАДНОЙ ТОЧКА СЕРДЕЧНЫЕ ПОЖЕЛАНИЯ УДАЧИ ВАМ И ТИТАНИКУ В ПЕРВОМ РЕЙСЕ ТОЧКА КАПИТАН СУДНА ТОЧКА. Сообщение от капитана «Балтика» было немедленно передано капитану Смиту, который разговаривал на мостике с судовладельцем Дж. Брюсом Исмеем. Исмей, любивший показать, кто здесь главный, сунул сообщение себе в карман. Вечером он с важным видом показал его нескольким пассажирам.

В 13.45 на «Титанике» принимают сообщение с немецкого пассажирского парохода «Америка», адресованное Гидрографической службе Соединенных Штатов: ЧЕТЫРНАДЦАТОГО АПРЕЛЯ АМЕРИКА ПРОШЛА МИМО ДВУХ БОЛЬШИХ АЙСБЕРГОВ НА 41°27′ СЕВЕРНОЙ 50°08′ ЗАПАДНОЙ. Но в ту минуту радисты были заняты курсом акций, и это сообщение так и не попало на мостик.

Около половины шестого вечера вдруг сильно похолодало, за несколько минут температура опустилась на десять градусов. Пассажиры разбрелись по теплым помещениям. Что же касается предупреждений об айсбергах, то капитан Смит приказал немного отклониться на юго-запад от намеченного курса.

Стемнело. В половине восьмого температура опустилась до нуля. Зажглись звезды. Было очень ясно.

У музыкантов выдался спокойный день – в воскресенье они не играли ни в зимнем саду, ни во время ленча. Каждый проводил свободное время по-своему: Давид слушал байки и рассказы Джима, Спот спал, Жорж читал, Алекс и Джейсон пили в кают-компании чай, курили трубки и беседовали.

Где весь день пропадал Петроний, не знал никто.

В семь вечера они должны были, как обычно, играть во время ужина. Петроний так и не появился. Его контрабас тоже исчез из своего футляра, стоявшего возле рояля.

Положение Джейсона было не из приятных. Можно играть с пьяным контрабасистом, помешанным, не отвечающим за свои поступки, но играть вообще без контрабасиста невозможно. Музыканты пожимали плечами и переглядывались. Распорядитель рейса Макэлрой долго смотрел на то место, где должен был стоять Петроний. Они начали играть, а пассажиры тем временем рассаживались за столики.

Пока оркестр отдыхал, Джейсон отправил Спота, Жоржа, Давида и Джима на поиски. Они прочесали все судно от носа и до кормы, но Петроний словно за борт свалился.

После ужина оркестр исполнял легкую музыку по заказам пассажиров, и тут отсутствие Петрония сразу стало заметно. Молодая чета участливо поинтересовалась, не заболел ли контрабасист, которого они видели во время богослужения. Джейсон смущенно кивнул: к сожалению, контрабасист занемог. Молодая чета передала для больного чаевые. Джейсон в замешательстве сунул деньги в карман.

К оркестру подошел распорядитель рейса Макэлрой:

– А где ваш контрабасист? – Его тон не предвещал ничего хорошего.

– Мы его не видели после богослужения.

– А вы его искали?

– По всему судну.

– С вами, музыкантами, всегда все не слава Богу, – проворчал Макэлрой.

– Вы правы, сэр. – Джейсон кивнул.

– Но не мог же он прыгнуть за борт? – мрачно сказал Макэлрой. – Где-то он должен быть?

– Совершенно верно, сэр. Мы поищем еще. Между прочим, он взял с собой контрабас.

– Взял с собой?

Джейсон покраснел и кивнул.

– Вы хотите сказать, что он таскается по судну со своим контрабасом?

Джейсон кивнул еще раз.

Макэлрой закатил глаза и молча ушел.

– Может, он не так уж не прав, – заметил Алекс.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Джейсон.

– Не прыгнул ли Петроний за борт?

– Он не настолько безумен, Алекс, – вмешался Спот. – Я не верю.

– Что бы там ни было, но это уже слишком, – вздохнул Джейсон. – Я как раз думал об этом во время богослужения.

– Жаль, что не за несколько рейсов до этого, – сказал Алекс.

– Послушайте, – возмутился Джим, – мы все хорошо знаем Петрония. Он милый и порядочный человек… пусть у него не все дома, но он безобидный и никогда никому не причинит зла.

– Мне показалось, что после богослужения он чего-то искал, – тихо сказал Давид. – И больше я его не видел.

– А кто-нибудь видел? – спросил Джейсон.

Музыканты отрицательно покачали головами.

– Странно, – проговорил Джейсон. – Ну да ладно. Публика ждет.

Они настроили инструменты.

– Единственное, чего я не понимаю, – сказал Спот, сидя за фортепиано, – на кой черт он взял с собой контрабас?

* * *

А глубоко, в нижней части судна, в милосердной темноте жалобно рыдал контрабас Петрония Витта.

В нем жило привидение.

Тот же вечер

Ресторан à la carte. 21.05

Официанты беззвучно скользили от столика к столику, они двигались неторопливо, словно устали от жизни. Звенело серебро, пели хрустальные бокалы. За стойкой стоял сам метрдотель синьор Гатти и наблюдал за всеми таким взглядом, которому позавидовал бы сам Яхве в седьмой день.

Все должно было соответствовать судну. Ужин был художественным произведением. И в качку, и в штиль все должно быть безупречно. Если гость собирался встать, не меньше двух официантов должны броситься и помочь ему.

Наиболее именитых гостей синьор Гатти обслуживал лично вместе со старшим официантом. Есть гости, которым неположено ждать. Никогда. Не то что ждать, даже просто звать официанта. Синьор Гатти считал, что даже один взгляд в сторону официанта способен утомить важных гостей. Поэтому вокруг миллионеров и особенно миллиардеров вился целый рой «джиннов», которых Гатти научил угадывать желания гостей и выполнять их прежде, чем они будут высказаны вслух. Синьор Гатти считал, что хороший официант должен быть телепатом. Сам он был теософ. Поэтому обслуживание известного редактора и спирита Стеда синьор Гатти взял на себя и всеми силами пытался установить телепатический контакт с газетчиком. Но, несмотря на энергичные мысленные призывы синьора Гатти, редактор флегматично, как бульдог, смотрел только на трюфель. Один раз синьору Гатти показалось, что он уловил телепатическую просьбу редактора принести бутылку шампанского, но она была встречена недоуменным взглядом, и ее пришлось унести обратно.

После этого случая синьор Гатти вернулся к обычному способу приема заказов. Однако он все еще мечтал о ресторане, где официанты были бы телепатами и медиумами, а обсуждение карты вин происходило бы с помощью астральных тел.

Какой бы это был ресторан! Там могли бы ужинать все великие спириты и теософы. Сэр Артур Конан Дойль. Мадам Бизант. Доктор Штейнер. И другие. Это была замечательная мысль. Озарение свыше… Если в течение рейса ему представится возможность, он непременно должен поделиться своей мечтой с редактором Стедом, которому только что подал ликер. А может, лучше написать в Лондонское теософское общество? Официантов он наберет из людей, обладающих Даром. Какая перспектива! У сверхъестественного большое будущее… Заметив, что Асторы собираются уходить, метрдотель бросился к ним через весь зал так поспешно, что его манишку прижало к груди.

– Всего хорошего, мистер Астор. Мое почтение, миссис Астор. Желаю вам приятного вечера.

Миллиардер – он недавно женился – нежно улыбался своей молодой жене и оставил на столе щедрые чаевые.

Синьор Гатти поплыл обратно, напевая про себя одну из песен своей родины о cuore, dolore и amore. Забавно, что сердце и боль рифмуются во многих языках, кроме английского… Для этого в Англии слишком холодно. А вот думать и делать деньги англичане умеют, не то что в Италии, где умеют только кричать «ура». Синьор Гатти снова размечтался о спиритическом ресторане.

Его размышления были прерваны странным шумом у входа.

В зал проник маленький седой человечек с козлиной бородкой; он оттолкнул двух официантов, пытавшихся задержать его, и ринулся вперед, таща какой-то огромный темный предмет и выкрикивая что-то непонятное. Гости обратили на него внимание, вилки замерли в воздухе, официанты остановились, держа подносы на вытянутой руке. Маленький человечек быстро пробрался к стойке и поклонился изумленному синьору Гатти.

– К вашим услугам! К вашим услугам! Вы итальянец? – спросил он по-итальянски.

– Простите, – ответил метрдотель по-английски. – Кто вы и что вам здесь надо?

– Я музыкант! – воскликнул Петроний, и синьор Гатти узнал в нем музыканта из судового оркестра. – Понимаете?! Mu-si-cante! Но на самом деле… на самом деле я нечто совсем другое. И скоро я стану бессмертным! Я наблюдал за вами, господин метрдотель, я угадал в вас человека с духовными интересами! И вот час настал!

– Час?

– Да! Пришла пора сказать об этом. Я прошу разрешения сообщить господам то, что я услыхал в моем контрабасе!

– Услыхали в своем…

Петроний уже опустил инструмент на пол и, не прося больше разрешения, заиграл, воинственно размахивая смычком и извлекая из контрабаса раскатистые и пронзительные звуки.

– Слушайте! – кричал Петроний. – Слушайте, что он вам говорит! Уважаемые дамы и господа! Слушайте!

Гости начали торопливо покидать ресторан. Метрдотель в отчаянии раскинул руки и застыл. Надо же, чтобы этот человек оказался итальянцем. Какой конфуз!

– Час настал! – кричал Петроний как безумный, терзая смычком струны. – Настал! Наконец-то! Sentite! – кричал он, радостно поглядывая на метрдотеля.

Синьор Гатти вытер покрывшийся испариной лоб. Скандал. Скандал. Вот и супруги Штраус уходят; эти скромные пожилые люди первый раз позволили себе посетить ресторан a la carte…

Метрдотель сумел взять себя в руки и вспомнил о чувстве собственного достоинства. Он мысленно сосчитал до трех. Потом призвал своих покорных «джиннов»:

– Что вы смотрите! Немедленно остановите его!

Петрония уложили в каюте музыкантов. Его трясло, и он все время что-то выкрикивал. Джейсон старался успокоить его, вернуть к действительности, но безуспешно.

– Это правда! – кричал Петроний. – Истинная правда! Клянусь памятью моего прадеда! Я слышал это в моем контрабасе! Наконец-то я могу это открыть!

Алекс глянул на Джейсона, но ничего не сказал. Макэлрой уже сделал Джейсону выговор.

– Я намерен обо всем сообщить импресарио, Кауард, – сказал он. – Это скандал, и вину за него я возлагаю на вас.

Джейсон вздохнул и равнодушно посмотрел на дрожащего Петрония.

– Ничего не понимаю, что он там бормочет. Джим, дай ему виски. Может, он успокоится.

Джим достал фляжку. Петроний жадно припал к ней.

– Черт побери! Он высосал все до последней капли! – возмутился Джим.

– Я возмещу тебе убыток, – пообещал Джейсон.

Понемногу Петроний затих. Лишь порой он еще выкрикивал какие-то непонятные слова.

– Белая горячка? – предположил Алекс.

– Он же почти не пьет, – возразил Джим. – Да и не похоже это на белую горячку.

– Он просто сошел с ума, – сказал Джейсон. – Все, с меня хватит. Он уволен, и кто знает, не уволят ли вместе с ним и всех нас.

– Не принимай это близко к сердцу, – утешил его Алекс. – Я завтра поговорю с Макэлроем.

– А где остальные? – спросил Джейсон.

– В обеденном зале второго класса, – ответил Джим. – Играют там на богослужении. Один священник из пассажиров остался недоволен службой капитана Смита и пригласил всех желающих на двухчасовое пение псалмов. А нас попросил аккомпанировать.

– Ладно. – Джейсон устало вздохнул. – Вы двое идите туда и помогите нашим. А я останусь с Петронием.

Джим и Алекс ушли. Джейсон достал книгу по Орнитологии, устроился на своей койке и погрузился в чтение. Петроний громко храпел, словно безумие задело также и его легкие.

В углу темнел большой контрабас.

История Петрония

Дорога. Начало и конец, рождение и смерть. Все проходит по ней. Дни и ночи, леса и города.

Он всегда видел перед собой дорогу, желтую, раскаленную солнцем. По обочинам в траве стрекотали кузнечики, но днем все словно вымирало. Где-то в пыли грелась на солнце змея или ящерица. Днем птицы не пели. Путники тоже отдыхали. Для привала им было легко найти рощицу или тенистое дерево. И даже родник.

Много миль прошел он так, усталый, вспотевший, запыленный и истомленный жаждой. Но другого счастья, кроме дороги, он не знал и ни на что не променял бы свой посох и стертые ноги.

Дорога была всегда. Она была и жаждой, и водой.

Еще в родном городишке, расположенном высоко в горах Умбрии, он каждый день думал о дороге. Как лента из сусального золота, она петляла в лучах полуденного солнца. Круглый год по ней мимо их городка ползли скрипучие телеги и повозки, груженные бочками вина и масла, овощами и мясом. Путь их лежал в Рим.

А навстречу им ехали торговцы, шли разносчики, странники, бродячие фокусники и музыканты. Они останавливались в городке, иногда некоторые задерживались на день-другой, а потом двигались дальше. Дорога была как река. По ней тек бесконечный поток образов – старый молчаливый монах с посохом и в коричневом плаще. Торговец птицами с большой клеткой на тележке – в клетке щебетали желтые, синие и красные клубочки, но были у него и соколы с ястребами. И у всех путников были усталые глаза – пройденные мили оставили свой след на их лицах, равно как и мысль о милях, ждущих их впереди. Да, дорога, как река, несла их всех. Ну а городок – городок был заводью.

Он сызмала знал это слово: «заводь». Сколько он себя помнил, дорога безмолвно звала его с собой. Конечно, и другие мальчики интересовались всем, что видели на дороге. Но юного Джованни Петронио Вителлотеста она притягивала особенно сильно.

Однажды – ему тогда было двенадцать – в городок приехал кукольный театр.

Наблюдательный пост Петронио находился у нижних городских ворот в тени старой повозки без колес. Он мог сидеть там целыми днями, не сводя глаз с дороги. Когда он думал, что его никто не видит, он забирался на козлы этой брошенной повозки и длинным прутом погонял воображаемых лошадей.

В городке над ним смеялись и называли Привратным Кучером, но Петроний не обращал на это внимания и только подгонял своих лошадей. Часто он тайком уходил из городка по дороге, то вверх, в горы, то вниз, в долину, несмотря на запрет отца, который не раз наказывал его за эти одинокие прогулки. Но Петронио иначе не мог – он должен был ходить один. Правда, он стал соблюдать осторожность, чтобы его никто не заметил.

Петронио ежедневно сидел на козлах за южными воротами. Поэтому он первый увидел кукольный театр. Маленькая повозка, запряженная двумя усталыми гнедыми лошадками, дребезжа, поднималась в гору. Три человека по очереди то вели лошадей, то толкали повозку сзади.

Вздрогнув от радости, Петронио спрыгнул с козел. Еще бы, ведь он узнал эту повозку, хотя прошло несколько лет с тех пор, как он видел ее в последний раз. Он почти забыл о ней. Приезд кукольного театра – это была важная новость! И он побежал по улице, возвещая о его прибытии.

Задолго до того, как повозка достигла ворот, за ней уже бежал хвост ребятишек.

Тогда его звали Джованни Петронио Вителлотеста. Эту странную фамилию семья получила от прадеда. Она означала «телячья голова» и до скончания веков должна была напоминать потомкам об их пращуре.

Первый Вителлотеста был человек своенравный и славился как книгочей. Он бывал в Риме, во Флоренции, потом по неизвестной причине вернулся в родной городок и стал там мясником. Он был широк в кости, силен и отличался необузданным нравом.

Через несколько лет после возвращения прадед, которого тоже звали Петронио, женился. Его жена, молодая, похотливая и взбалмошная бабенка, наверное, завела себе любовника – во всяком случае через полгода после свадьбы она неожиданно лишила мужа его законных прав. Попросту говоря, заперла перед ним двери спальни. Мясник был весьма раздосадован. Об этом судачил весь городок, и мясник возжаждал мести.

Однажды вечером после очередной неудачной попытки попасть в спальню его осенило, и он понял, что нужно сделать, чтобы вернуть утраченную честь.

Он пошел на скотобойню и снял с крюка голову зарезанного утром теленка. Через час эта голова превратилась в маску, и мясник надел ее как шапку. Маска была тяжелая, тесная, и в ней трудно дышалось, но, когда, направляясь в спальню жены, мясник взглянул на себя в зеркало, он остался доволен. Чтобы не запачкать одежду, он разделся догола, и казалось, будто телячья голова срослась с его нагим туловищем.

У двери спальни мясник начал мычать, топать босыми ногами и бить себя в грудь. Жена испугалась и открыла дверь.

Результат превзошел все ожидания. В лунном свете, падавшем из окна, она увидела голую фигуру, измазанную кровью и жиром, с телячьей головой, рогами и выпученными глазами. Жена мясника издала нечеловеческий вопль и бросилась назад в комнату с намерением выпрыгнуть в окно. Мясник понял, что его затея удалась. Он ринулся за женой, чтобы удержать ее. Но бедная женщина поняла только одно: чудовище схватило и не отпускает ее. Она закричала еще громче. Соседи проснулись и выскочили на улицу с фонарями и свечами, многие – в нижнем белье и ночных сорочках.

Их глазам предстало странное зрелище. Жене мясника удалось вырваться из лап чудовища и выбежать из дома. Она все еще вопила от ужаса. Чудовище преследовало ее по пятам. Вид голого мужчины с телячьей головой на плечах произвел на соседей неотразимое впечатление, и они пустились вдогонку, хватая на бегу мотыги и грабли. Они не сомневались, что их городок посетил посланник дьявола.

– Может, это чудовище уже сожрало мясника, – предположил один.

– Наверное, его привлек запах крови, – догадался другой.

– Его нужно убить! – дружно решили все.

Словом, эта забавная процессия мчалась через весь городок по направлению к торговой площади. К ним все время присоединялись новые люди. Женщины осеняли себя крестным знамением и прятали детей, чтобы уберечь их от кровожадного чудовища. Некоторые даже падали в обморок. Священник стоял на пороге своего дома с таким видом, словно пришел Судный день.

Если бы преследователи не так шумели, они услыхали бы, что из глотки чудовища вырываются вполне человеческие слова:

– Постой! Это я! Твой Петронио!

Но ни жена, ни преследователи не слышали его. Мяснику было трудно бежать с тяжелой телячьей головой на плечах, к тому же он обнаружил, что не может стащить ее с себя. Голова словно приросла к его плечам.

Преследователи настигали его. Петронио уже совсем было догнал жену, но поскользнулся и упал в лужу.

На него тут же набросились четыре человека. Они повалили его на землю и, без сомнения, убили бы, если б один из них вдруг не крикнул:

– Стойте! Да это же наш мясник!

Мужчины в растерянности остановились.

– Смотрите, смотрите! Вот его родимое пятно! – закричал кто-то и показал на правое плечо мясника – там темнело большое родимое пятно, похожее на полумесяц. – Точно, это наш мясник! Я видел это пятно, когда мы купались еще мальчишками! – Теперь уже многие узнали родимое пятно мясника и услыхали его голос, доносившийся из телячьей головы. При гробовом молчании с него стащили маску. В толпе поднялся восхищенный гул.

Наконец мясник пришел в себя, огляделся и спокойно направился к фонтану. Там он смыл с себя кровь. Потом решительно подошел к жене, которая икала от страха, уткнувшись в плечо какой-то женщины.

Ни на кого не глядя, он взял ее за руку и повел домой.

Гул сменился тихим шепотом. Потом на площади воцарилась мертвая тишина. Так закончилась эта Ночь Телячьей Головы, как ее потом окрестили.

С тех пор жена мясника уже не отказывала мужу в том, на что он имел право по закону, и у них родилось много детей. Правда, жена мясника после Ночи Телячьей Головы слегка повредилась в уме и почти перестала говорить. Взгляд у нее стал бессмысленным. Теперь, когда кто-нибудь вспоминал о мяснике, люди опасливо поеживались. Все отворачивались от него, на жену же смотрели сочувственно и немного робели перед ней. Хотя посмеялись над этой историей вволю.

Однако вследствие описанных событий мясник стал известным человеком. Отовсюду к нему шли любопытные, и его скотобойня росла и процветала. Но с годами он сделался мрачным и раздражительным, а в старости еще и замкнутым. Он искренно горевал, когда его жена умерла, и не исключено, что всю оставшуюся жизнь раскаивался в содеянном. Однако виду не подавал. Он был из тех, кто всегда стоит на своем.

Вот как семья получила фамилию Вителлотеста. Телячья Голова.

Таково было семейное предание, и Петронио слышал его сотни раз, как с купюрами, так и без. Жители городка, семейную гордость которых эта история не затрагивала, рассказали Петронио, что его прадед был совершенно голый.

Отец и мать Петронио часто показывали своим детям два небольших рога, оставшихся от той телячьей головы. Какой-то сообразительный человек сохранил их, и они со временем вернулись в собственность семьи. Эти два рожка – семейная реликвия – были прибиты с внутренней стороны той самой двери, которую жена мясника отказывалась отпереть в ту злосчастную ночь. Родители с неизменной торжественностью показывали детям эти рога – обычно по большим праздникам или когда им нужно было поклясться на какой-нибудь домашней святыне. Они говорили о прадеде со смешанным чувством благодарности и облегчения. Благодарности за то, что именно ему скотобойня была обязана своей доброй славой и богатством. Облегчение же они испытывали потому, что, к счастью, никто из потомков не выказывал признаков безумия, свойственного старику. Все они были добропорядочными людьми, и Господь не покарал никого из них.

Правда, за одним исключением. Петронио, седьмого из восьми братьев и сестер, назвали в честь знаменитого предка, когда вдруг обнаружилось, что у младенца на правом плече имеется родимое пятно в форме полумесяца – совсем как то, которое много лет назад спасло жизнь его прадеду. Две женщины, помогавшие роженице, осенили себя крестным знамением и покачали головами, а мать испугалась, что ребенок, родившийся похожим на такого человека, принесет несчастье себе и другим.

Когда Петронио подрос, выяснилось, что он не такой, как остальные дети, хотя и сходства с прадедом у него тоже не наблюдалось. В противоположность прадеду, Петронио не проявлял никакого интереса к знаниям. Он рано начал свои прогулки по дороге и по заросшим окрестным склонам и любил «ездить» на повозке без колес, стоявшей у южных ворот. Занятиями он пренебрегал. Не помогали ни оплеухи, ни уговоры, ни порка. Петронио принимал наказание с удивлением и обидой, словно его бранили за то, чего он не совершал или, напротив, совершил из самых лучших побуждений. Но он быстро забывал о всех запретах. В конце концов родители по совету священника забрали Петронио из школы. Учить мальчика, сбегавшего с уроков, было все равно что бросать деньги на ветер.

После семейного совета, который родители держали под рогами, прибитыми к дверям спальни, было решено, что Петронио начнет помогать на скотобойне отцу, братьям и работникам. Но и там повторилось то же самое: если его оставляли без присмотра, он сбегал, превращать же одного из работников в надсмотрщика было накладно, и через несколько месяцев карьера Петронио на скотобойне закончилась. Словом, имя никак не повлияло на выбор профессии.

Родители охали и ахали, хотя скорее по привычке. Петронио даже чувствовал себя виноватым, если в течение дня ни разу не давал матери повода пожаловаться на него. Но выдумывать проказы он не умел.

А то, что он делал не задумываясь, без всякого злого умысла, как раз огорчало и заботило родителей больше всего. Оплеухи на него так и сыпались. Самому же Петронио хотелось лишь одного – бродить по окрестностям или сидеть на козлах бесколесной повозки у городских ворот.

– Это в нем говорит первый Петронио. Бедный мальчик, – объясняла мать соседкам и грустно качала головой. Жители городка были особенно добры к Петронио, но он ни во что не ставил их доброту – они точно так же заботились и об овцах, которых завтра собирались резать.

Но все же ему жилось хорошо, и он любил своих родных, так же как и они его. Петронио не понимал разговоров о его наследственности и тяготеющем над ним проклятии, но ощущал нависшую над ним угрозу, и эта угроза, возможно, усиливала его страсть к дороге.