Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Музыка переживала подъем, так же как живопись и литература. Музыку теперь писали по-новому, пользуясь новыми выразительными средствами. Шли жаркие споры. Программы менялись, премьеры освистывались или награждались бешеными аплодисментами. Художники искали новую правду, новый язык. Все подвергалось сомнению. Рушились мифы. Например, миф о Бетховене. Потом появлялись новые мифы и новые идеи.

Лео Левенгаупту приходилось несладко. Он сочинял музыку. Большие произведения и малые, имевшие больший или меньший успех; денег это приносило не много, но концы с концами он как-то сводил. Его считали многообещающим композитором, главные достижения которого еще впереди.

Однако сочинение музыки, то, к чему он всегда стремился, вопреки ожиданиям, не приносило ему покоя и не дарило свободы. Лео догадывался о причине, и именно это перевернуло его жизнь, а причина заключалась в том, что все было ложью. Абсолютно все. Он не имел собственных выразительных средств, не мог выйти за рамки, им самим установленные, найти правдивый язык. От того, что было присуще только ему и иногда прорывалось наружу, веяло ушедшими временами. Это подавляло его, будило сомнения, порой он совершенно не мог сочинять и страдал от бессилия.

Довольно скоро Лео понял, что переоценил себя. Что он не в силах осуществить то, для чего был предназначен. Не нашел он и пути назад. Ему мешали гордость и трусость. Он мог бы вернуться, но он понимал, что такое совершенство, и был способен отличить истинное и великое от подделки, понимал, но не мог осуществить, и это доводило его до исступления.

К тому же ему мешало самолюбие. Если бы он все понял, пока было не поздно! Если бы принял участие в собственной жизни! Но он жил только мечтами – о сочинении музыки, о том, что он мог бы охотиться как равный с великими охотниками, о бескрайних охотничьих угодьях. Мечтами о солнце.

Он мечтал о том, что напишет. О великом и прекрасном. Но на бумаге все тут же обращалось в прах. Поэтому он писал меньше и меньше. И в конце концов почти перестал писать.

Если бы он это понял, пока было не поздно! Но он не понял и загубил Даниэль. Загубил лучшего человека, встреченного им в жизни, загубил почти умышленно, не желая понимать, что делает. Он был обязан понять. Но он закрыл глаза, как и тогда, когда вступал с ней в брак. Из страха перед одиночеством. Или не поэтому?..

Теперь чувство ответственности и вины будет мучить его до конца жизни: когда Даниэль через шесть лет сумела найти в себе силы, чтобы возобновить концертную деятельность, она была уже сломлена.

Все изменилось. Ее игре не хватало сосредоточенности и силы. И тогда она начала давать уроки, что всегда вызывало у Лео презрение, да и ей самой не очень нравилось. Так презрение Лео к самому себе и его эгоцентризм отравили все, что его окружало, в том числе и Даниэль. Она еще храбрилась, храбрилась больше, чем имела для этого сил. Наверное, ей хотелось сдержать слово, которое она дала себе в тот раз, когда он сделал ей предложение. Он же, как ребенок, этого не понял. У него и в мыслях не было помочь ей сдержать слово. Сам-то он никакого слова не давал. И потому не чувствовал себя связанным обещанием.

Лео был человеком, не способным держать слово. Вся его жизнь состояла из невыполненных обещаний, все было ложью. И творчество, и семейная жизнь – все умерло, потому что ему недоставало главного – таланта.

Так, без любви, он медленно загубил свою жизнь.

Через девять лет Даниэль ушла от него, забрав с собой дочь. Их разрыв произошел тихо и спокойно, в духе Даниэль. Она оплатила все счета и разложила по местам все бумаги, даже написала для него памятки. Потом объяснила, что все еще любит его, любит больше, чем ей хотелось бы, но, кажется, он вообще не представляет себе, что значит кого-то любить.

Лео понял, что она имеет в виду, и устроил сцену. Он умолял ее остаться и в конце концов осыпал обвинениями и упреками. Даниэль тихо ушла посреди этой сцены.

Несколько месяцев Лео чувствовал себя лучше, чем все последнее время, и наслаждался свободой. Потом началась зима, и он мог уже только тосковать по Даниэль, по ее рукам, объятиям, словам. Он пытался вернуть ее, но она не отвечала на его письма. Он тосковал по дочери, на которую прежде не обращал внимания, – на деньги, отложенные для оплаты счетов за газ, он купил Жозефине фарфоровую куклу. В письме он солгал, что эти деньги – гонорар за его сочинения. И ему некоторое время пришлось обходиться без газа.

Но больше всего Лео тяготила утрата не жены и дочери, а самого себя. Он пестовал эту утрату.

Ему было двадцать девять лет. У него появились седые волосы.

Потом он углубился в работу – в свое последнее, страшное путешествие по отчаянию. Каждое движение пера стало ему теперь так же ненавистно, как раньше были ненавистны концерты и выступления.

Он пытался написать симфонию. В основу ее он положил старый набросок, тему, пришедшую к нему когда-то давным-давно холодной удивительной ночью в Гиссене.

Лео вложил в эту работу всю душу. Он цеплялся за нее, как за спасательный круг; она должна была помочь ему выбраться туда, где все опять станет правильным, где больше не будет границы между ложью и правдой.

* * *

– Кого я вижу? Никак молодой Левенгаупт?

– Маэстро!

Лео вскочил со стула, чуть не опрокинув бокал с абсентом, и пожал маэстро руку.

– Разрешите присесть? – Голос у маэстро был прежний, его не мог заглушить ни шум разговоров, ни звон бокалов. В тесном помещении было темно, но Лео видел, что маэстро тоже постарел. Хотя глаза остались прежними, как и насмешливая улыбка. Одет он был в черное, как всегда. Перчатки тоже были черные.

– Давно мы не виделись, – сказал маэстро.

– Да. Сколько же лет мы не виделись?

– Не будем думать о годах. Когда человек достигает моего возраста, ему неприятно о них думать. Они как лес. В один прекрасный день на лес налетает ветер и валит деревья.

– Лет пять, не меньше.

– Верно. Как дела?

– Спасибо, хорошо.

– Правда? Это меня радует. А Даниэль?

– Даниэль… Она уехала.

– Да, я кое-что слышал. Должен сказать, Левенгаупт… Между прочим, давайте выпьем. Что вы пьете?

Лео показал на свой бокал.

– Прекрасно, – сказал маэстро. – Официант! Еще две порции того же. Так на чем мы остановились? Мы говорили о Даниэль.

– Совершенно верно…

– Должен сказать, Левенгаупт, я многого ждал от вас обоих. От обоих. В самом деле, многого.

– Боюсь, и мы тоже.

– И вот я встречаю вас здесь. – Им подали абсент. – Вы часто здесь бываете?

– Каждый вечер.

– Вот как. А ваши композиторские занятия?

Лео долго молчал.

– Маэстро, вчера я был на концерте и слушал Дебюсси. «Послеполуденный отдых фавна», – сказал он наконец.

– Вот как? Я тоже там был. Почему же я вас не видел?

– Я стоял. В конце зала.

– Правда?

– Да, слушал и плакал. Его музыка, как зонтик от солнца. Он держит его под мышкой, но у моря раскрывает – огненно-красный, большой, изумительный.

– Да.

– Я плакал. Помните… помните, вы когда-то предсказали мне много слез и много бессонных ночей?

– Да, Лео. Помню.

– Я уже много лет сочиняю музыку. Маэстро! Я знаю, вы кое-что из этого слышали. Скажите, что вы думаете о моей музыке?

Маэстро задумался.

– Честно говоря, все твои произведения говорят о незаурядном таланте и мастерстве.

– Но?

– Но не больше того.

– Когда-то я владел языком, – сказал Лео после долгого молчания. – Это был музыкальный язык Европы. Язык Бетховена, Моцарта, Гайдна. Он был способен выразить сложнейшие движения души и вместе с тем был прост и доступен. Я рос с этим языком. Я жил его звуками с самого детства. Потом я вырос и обнаружил, что этот язык перенят и опошлен мелкими буржуа. Господином и госпожой Бидермайер. Моими родителями. Им пользуются для создания маленьких, хорошеньких вещиц – он пущен на распродажу. Что сейчас пользуется успехом? Вальсы. Короли вальсов заимствуют обороты из нашего общего музыкального наследия для своей массовой продукции. Короли вальсов стали богачами.

– Еще какими, – согласился маэстро.

– А содержание… оно проглядывает в банальностях Оффенбаха. Язык, который был нашим, на котором я мог выражать свои чувства, изуродован. Бидермайеры сидят на нем своими жирными задами. Путь к истинной художественной выразительности проходит сегодня в иных местах.

Маэстро с интересом смотрел на Лео.

– И уже давно.

– Да, – согласился маэстро. – Это началось еще до твоего рождения.

– Да! Да! Я обнаружил это, когда приехал в Париж. Обнаружил, что был всего лишь безделушкой, не больше. Мейсенской статуэткой. Меня просто возили по выставкам.

– Да. – Маэстро кивнул. – Ты выглядел неприглядно.

– Я думал, что смогу уберечься от лжи. Думал, что достаточно все разметать, разбить эту фарфоровую статуэтку. Думал, что достаточно проветрить, начать заново, следовать истине. Создать новый язык. Я хотел разделаться с этой ложью, но сам был ее частицей. У меня не получилось.

– Я не совсем понимаю тебя.

– Маэстро! Вчера я слышал новую вещь Дебюсси.

– Ну и что?

– Я не могу творить. У меня нет того, что для этого нужно. Того, что нужно теперь. Мои способности… Я их потерял.

Маэстро долго смотрел на него.

– Я полагаю, ты говоришь искренне, Лео?..

– Да. Я больше не слышу музыки. Она исчезла. И я сам уничтожил ее.

Маэстро опять замолчал.

– Тогда, у нас дома… – продолжал Лео, – вы… не сказали мне, что…

– Только не говори, что я не предупреждал тебя.

– Я этого и не говорю.

Маэстро осушил свой бокал.

– Что это за пакость? – скривившись, проговорил он. – Это для детей. А не для взрослых мужчин.

Лео его не слушал.

– Но я не могу не мечтать о музыке! – воскликнул он с жаром. – Ничего, кроме музыки, мне не надо! Мне всегда хотелось только сочинять музыку. Создавать великое, истинное!

Маэстро посмотрел на него. Его темные глаза зло сверкнули. Но он мягко сказал:

– Много званых, да мало избранных.

– А вы?.. Вы из избранных?

– Лео, братец, ты мог бы стать замечательным скрипачом.

– Но тоже не из числа избранных?

– Наверное, нет.

– Но ведь я знал…

– Да, Лео. Ты знал все. У тебя все получалось. У тебя была великолепная техника. Ты владел ею в буквальном смысле слова до кончиков пальцев. Как, наверное, овладел техникой и теорией композиции.

– Но в чем же тут дело?

Маэстро поглядел на него. И засмеялся. Он смеялся долго и громко. Не успев рассердиться, Лео удивился. Он никогда не слышал смеха маэстро.

– Лео, Лео. Прости меня, смех неуместен, когда ты сам так строго судишь себя. Но мне уже за шестьдесят, а я так и не нашел ответа. Что отличает подлинное от фальшивого? Глубокое от поверхностного? Что делает одного человека художником, а другого ремесленником? Простым ремесленником. По правде говоря, даже не знаю, по какую сторону этой границы нахожусь я сам.

– Мне хочется умереть, маэстро.

– Чепуха! Тебя донимают кредиторы?

– Когда я возвращаюсь домой, то всякий раз застаю у своей двери нового кредитора.

– Тебе нельзя умирать. Есть люди, которые нуждаются в тебе.

– Нет!..

– Ну-ну! Не горячись. У тебя есть жена. Есть… кажется, дочь?

– Да. Жозефина. Ей скоро десять.

– Они ждут тебя.

– Я не могу пойти к ним. Да и не думаю, что Даниэль примет меня. Если б она и согласилась… Нет, мне это не по плечу. Мне нечего им дать.

– Лео, мое предсказание остается в силе. Впереди тебя ждет еще много слез и бессонных ночей. Твое путешествие только началось. Оно продлится дольше, чем ты думаешь. Но ты совершишь его! – Последние слова маэстро почти выкрикнул. – Совершишь любой ценой, несмотря ни на что! Куда бы оно тебя ни привело!

– Даже если я не смогу сочинять музыку?

– Сможешь, Лео. Ты очень одаренный человек. Вопрос в том, что сочинять.

Лео покачал головой.

– Ладно… вот увидишь. Поживешь – увидишь. Между прочим, должен сказать, что я больше не преподаю.

Лео с удивлением поднял на него глаза.

– Смотри! – Маэстро с трудом снял перчатки. Его пальцы были изогнуты, как когти. – Ревматизм, – сказал он.

– Это… это очень больно?

– Да нет. Только когда играю. – Он снова усмехнулся, и опять его глаза зло сверкнули.

– Боже мой! – пробормотал Лео.

– Теперь мне осталось лишь думать и ждать. С игральными фишками я еще управляюсь. И деньги у меня есть, так что я обхожусь. У меня свои источники… Между прочим, это из-за рук я в свое время перестал давать концерты и начал преподавать. Я рано заметил первые признаки ревматизма. И потому всегда носил черный шелк. Ради тепла. А вот теперь я здесь.

– Боже мой! – снова пробормотал Лео.

– Мой Гварнери все еще у меня. Я хотел его кому-нибудь подарить. У меня была мысль подарить его тебе. Представь себе, еще в первую нашу встречу я решил, что со временем он достанется тебе.

– Нет! – воскликнул Лео. – Только не это!

– Не бойся. Ты его не получишь.

– Слава Богу!

– Эта скрипка дороже любых денег. Но… может, ты знаешь кого-нибудь, кому она нужна?.. Ведь она лежит у меня без дела…

– Нет, – ответил Лео. – Я никого не знаю.

– Ты глуп, Лео. Помнишь, когда ты занимался у меня в классе, я учил вас думать? И тебя в том числе. Я при вас обдумывал произведение вслух от начала и до конца, чтобы вы учились понимать замысел композитора, как математическое уравнение. Неужели ты этого не помнишь?

– Конечно помню.

– Теперь я снова буду учить тебя думать. Раз тебе самому он не нужен – я имею в виду Гварнери, – я хочу подарить его твоей жене. Можешь дать мне ее адрес?

– Дани?..

– Да, Даниэль. Маленькой серьезной Даниэль. Которая однажды подобрала меня на улице. И которая потом, насколько я понимаю, не раз за эти годы подбирала и тебя. Она получит моего Гварнери.

– Но она… она больше не дает концертов.

– Да, Лео, – грустно сказал маэстро. – Концертов она не дает. И я не понимаю почему. Мне не хочется думать об этом. Но – и я опять буду учить тебя думать, – может, она начнет давать их?

Лео был поражен.

– Самые важные мысли находятся не здесь. – Маэстро показал на лоб. – Главные мысли приходят сюда. – Он прижал к груди изуродованные ревматизмом пальцы.

Лео молчал.

– А теперь, – сказал маэстро, – теперь я ухожу. Я слишком долго пил с тобой эту гадость. Фу!

– Подождите, – попросил Лео. – Подождите.

– Ты боишься остаться один?

– Да. – Лео опустил глаза. – Куда вы пойдете?

– Не думаю, что тебе надо это знать. Пойду туда, куда всегда хожу, когда у меня начинают ныть руки.

– Куда?

Маэстро пристально смотрел на Лео.

– Не знаю, правильно ли это… Ты в таком состоянии…

– Возьмите меня с собой.

– Лео, послушай. Если ты пойдешь туда, то только на свой страх и риск.

– Да.

– Все, что ты отныне будешь предпринимать, ты будешь предпринимать на свой страх и риск. Никто не придет и не подберет тебя.

– На мой страх и риск, – повторил Лео.

Они вместе покинули кафе.

Так Лео первый раз попал в Association des Assasins, [18]18
  Ассоциация самоубийц ( фр.).


[Закрыть]укромно расположенную в ветхом здании в двенадцатом округе Парижа. Тихое мрачное заведение со множеством отдельных кабинетов, выходящих в длинный темный коридор, помещалось на третьем этаже. Маленькое горбатое существо в чалме приняло у них пальто и шляпы и провело в салон, освещенный красными лампами. Мягкие ковры, восточные пуфики. У стола полукругом уже сидели несколько человек. Некоторых Лео узнал: одного художника, одного поэта – теперь он понял, куда попал.

На низком столике в центре круга стоял кальян.

– Незнакомец! Ты ищешь удовольствия или утешения?

– Он со мной, – сухо ответил маэстро. – Ему ничего не надо. Он хочет осмотреться.

– Простите, сударь… Вам известно, что сюда нельзя приводить гостей.

– Чепуха, – возразил маэстро. – Да знаешь ли ты, гном, кто я такой? Ступай в свой гардероб! И пусть доктор сменит повязку у тебя на голове. Давно пора.

– Утешения! Утешения! – воскликнул Лео. Кто-то из сидевших вокруг кальяна шикнул на него. Лео внимательно наблюдал за сидевшими: постепенно их лица смягчались и изменялись, зрачки расширялись и начинали блестеть. – Утешения, – повторил он почти с мольбой. – Утешения.

Горбатый развел руками и кисло улыбнулся маэстро.

Маэстро вздохнул. Они заняли свои места.

Лео затянулся первый раз, непривычно, неуверенно. Маэстро наклонился к нему.

– На твой страх и риск, Лео, – сказал он.

– Да. – Лео кивнул и улыбнулся. Он улыбнулся невольно, потому что у него пересохло во рту и губы прилипали к зубам.

– Ты ребенок, Лео.

– Да. – Это была правда. – Да-да. Я этого хочу.

– Так я и думал. – Маэстро тоже затянулся.

Потом Лео увидел, как воздух расплавился и замигали цветные пятна. Где-то вдали послышалась музыка, эхо того торжественного солнечного гула, который вознес его к великим мечтам, а потом дал упасть в темноту. Лео снова приблизился к солнцу. Снова стал ребенком. И больше не было границы между ложью и правдой, между тем, чего он хотел, и тем, чем он был.

Так Лео впервые посетил Association des Assasins. Забавно, думал он, что привел его туда именно маэстро. Лео часто потом приходил туда. Там он находил хоть какой-то покой.

Лео. Лео Левенгаупт. Вот что стало твоей жизнью. И когда ты несколько месяцев спустя бежал от своих кредиторов и своей неудавшейся симфонии, ты отказался и от своего имени. Больше уже никто никогда не слышал его.

Потом у тебя было много других имен.

Ибо ты безоговорочно покорился своей судьбе.

В тебе и вокруг тебя царит тишина. В ней нет музыки. Когда-то ты был маленьким мальчиком, освещенным солнцем. И этот мальчик разрывался между тем, что было его сущностью, и тем, что было его языком. Сам того не желая, он стал лжецом. И потому перестал быть человеком.

Ты – бесплодная земля, плывущая в безмолвном пустом пространстве. Ты слушаешь, но не слышишь. Чтобы слышать, нужно небо, а в пустом пространстве нет неба.

Но ты еще можешь жить. Кое-как, без воли и без мечты, пока тебя не поглотит жизнь или смерть. Ты можешь попытаться пройти сквозь пустоту. Ты говоришь на чужом языке. Ты можешь жить всюду. Можешь играть на фортепиано в кафе или у королей вальсов. Можешь прятаться в зимних садах отелей или среди вторых скрипок, исполняющих сладкие мелодии человеческих грез. А потом в один прекрасный день что-то случится, и ты перестанешь существовать. И все-таки ты, вундеркинд и безделушка, лжец и правдоискатель, будешь жить дальше. Будешь жить в каждой банальной мелодии, исполняемой дешевыми оркестрами. В прекрасных мечтах избранной публики. Жить в правде и жить во лжи. В ритмах рабочих гимнов и в возвышенных мечтах утонченного солиста о величии человеческого духа. Ты будешь жить во всех, кто творит. В один прекрасный день кто-то – или что-то, – возможно, залечит твои раны, и ты, Лео, снова станешь цельным, в один прекрасный день ты снова станешь самим собой и будешь говорить правду, сможешь любить и будешь петь.

* * *

Спот встал с койки и подошел к двери каюты. Надел пальто и шляпу. Он хотел выйти. Пройтись.

Он посмеивался про себя. Когда он думал о прошлом, все казалось таким простым, что превращалось почти в ничто. Но в глубинах своего похмелья он знал, что все, казавшееся сейчас простым, на трезвую голову станет тяжелым и непреодолимым.

Ладно, подумал он, отгоняя от себя эти мысли. Ты потерпел поражение, поражение во всем. Оно только кажется таким большим, потому что его потерпел ты сам. Все, что касается тебя самого, всегда кажется большим и важным. На самом же деле ты просто избавил мир от еще одного посредственного художника с большими претензиями. А Даниэль и Жозефина? Тебе не следовало жениться. Что ты мог предложить Даниэль? Хорошо, что она сама ушла от тебя. Так лучше. Лучше поздно, чем никогда. Интересно, подарил ей маэстро свою скрипку? Может, она снова выступает?

Спот повязал шарф.

Поражение во всем. Вот моя история.

Он толкнул дверь.

Такова была история Спота.

* * *

В коридоре он чуть не столкнулся с невысоким человеком.

– Спот, – донеслось до него издалека, сквозь стены времени. – Спот.

Воздух полнился очертаниями, которые все время меняли свои очертания.

Спот громко засмеялся. Ему было хорошо – сейчас он слышал музыку, которую обычно больше не слышал. Он знал и помнил, что сам он не имеет никакого значения, его просто нет. И никогда не было.

Спот понимал, что должен подняться на палубу, увидеть звезды и море. Он засмеялся. И наконец узнал Давида.

– Идем со мной, – дружески позвал он. Давид колебался, пристально глядя на пианиста. – Я сплю, понимаешь, – сказал Спот по-немецки. – Так сказать, пребываю во сне. – Он опять засмеялся, на этот раз над своими словами. Давид, испуганно глядя на него, что-то произнес, Спот разобрал только имя – Джейсон, но в ту минуту оно ничего не сказало ему. Этот Джейсон не имел к нему никакого отношения. Другое дело Давид, этот симпатичный парень, – кажется, они вместе настраивали рояль? Верно! Спот снова засмеялся. Надо кое-что объяснить этому юному Давиду… Что там музыканты говорили об этом Давиде? Кажется, что-то малоприятное. Надо бы немного помочь ему, подумал Спот. Он взял Давида под руку.

Давид, не понимая, что происходит со Спотом, чувствовал только исходящее от него тепло и дружелюбие.

– Хочу подняться на палубу, полюбоваться ночью, – объяснил Спот. – И ты должен пойти со мной! – Теперь уже Спот отчетливо видел Давида, а не угадывал что-то смутное и блеклое, как обычно. Давид был совсем юный, почти ребенок, Спот тоже был в тот вечер ребенком – поэтому Давид должен был пойти с ним. Должен был разделить его чувства. Он без церемоний схватил Давида за руку и потащил за собой.

Давид охотно последовал за Спотом, хотя и был удивлен. Пока они шли коридорами и поднимались по трапам, Спот без умолку болтал и смеялся, его речь была совершенно бессвязна. Но Давид наслаждался этим неожиданным дружелюбием, хотя и не понимал, чем оно вызвано.

Они поднялись на палубу. В такой поздний час здесь было лишь несколько любителей ночных прогулок. В распоряжении Спота и Давида оказалась почти вся палуба и все звезды. Как только они вышли на свежий воздух, Спот отпустил Давида и раскинул руки в стороны. Потом подошел к поручням и стал смотреть на море. Оно было черное и спокойное. На горизонте виднелись легкие облака, различить, где кончается море и начинается небо, было невозможно. Но над ними, в зените, небо было чистое, и на нем сияли звезды.

– Смотри! – Спот повел рукой. – Слушай!

И Давид смотрел. И слушал.

Вот что ему открылось. Их судно – тоже звезда, плывущая в ночи, одна из многих тысяч других. У форштевня пенится вода. Корпус дрожит. Фонари пронзают черноту блестящими мечами. На борту судна за иллюминаторами и окнами салонов – люди. Миллионеры и подручные на камбузе. В глубине судна заступили в ночную смену кочегары. Вечерняя смена, тяжело топая, отправляется в душевую, чтобы смыть с себя угольную пыль и грязь. Кочегары переговариваются охрипшими голосами. Потом засыпают, едва успев добраться до койки. Судно – это звезда.

Официанты и юнги играют в кают-компании в карты. Три музыканта из оркестра пьют чай с ромом. В курительном салоне первого класса редактор Стед и военный советник президента Тафта майор Арчибальд Батт мирно беседуют о мире. Больше в салоне никого нет. Пассажиры и команда готовятся отойти ко сну. Но на прогулочной палубе третьего класса, нежно обнявшись, прохаживается молодая пара. Они не хотят спускаться в каюту. Звезда мечтаний.

Давид и Спот ощущают это. Слушают. Слушают тихую песнь судна. Судно поет. Так же как телеграфная антенна. Сквозь темноту ночи в эфире летят сигналы азбуки Морзе. Радиотелеграф никогда не спит. Его обслуживает радист Джон Филипс. Это он посылает слова в ночь. Слова и мечты. Беспроволочный телеграф непостижим, так считает даже радист Филипс, хотя он – в отличие от большинства людей – имеет некоторое представление о том, что происходит, когда посылаются сигналы. Он выбрал эту профессию потому, что она сродни мечте. Трезвая, спокойная, в ней главное – слушать.

Совсем иное – неумеренный восторг, который вызывают у пассажиров, особенно у пассажиров первого класса, развлекательные возможности беспроволочного телеграфа. В конторе у распорядителя рейса Макэлроя можно – совсем как на суше – заполнить телеграфный бланк; потом по пневматической почте его отправляют в радиорубку. Оттуда радист передает телеграмму – это стоит двенадцать шиллингов два пенса за первые десять слов и по девять пенсов за каждое следующее слово. Пассажиры шлют приветы и сообщения, в которых большей частью ничего не сообщается, среди них почти нет важных, они шлют их до поздней ночи. Радист передает и принимает телеграммы со всех судов, которые в эту ночь бороздят мировой океан. Заботливая американка отправляет телеграмму своему племяннику на борт «Каронии», идущей на восток: ВЫХОДЯ НА ПАЛУБУ НЕ ЗАБУДЬ ШАРФ ТАМ ХОЛОДНО ТЕТЯ ДЖОРДЖИЯ. Профессиональный картежник, один из неистребимого племени заядлых любителей покера, телеграфирует коллеге на «Олимпик», тоже идущий на восток: ДЕЛА ПРЕКРАСНЫ ВСЕ ХОРОШО ХЭЛ. Любителю покера улыбнулась удача (этим картежникам всегда везет, не известно почему), и он имеет возможность отправить длинное послание своей девушке в Нью-Йорк; он посылает ей целый сонет Шекспира. Ему явно хочется загладить какую-то вину. Это обходится недешево. Радист Филипс послушно передает поэтические строки на мыс Рейс, оттуда другие телеграфисты передают эти сообщения дальше уже через американскую телеграфную сеть. После полуночи сигналы в эфире звучат беспрерывно. Под глазами у Филипса черные круги – вчера ночью вышла из строя одна катушка, и, пока он со своим коллегой Брайдом менял ее, станция молчала. Гора бланков растет. Филипс не спал уже восемнадцать часов. Ссутулившись, он отстукивает на аппарате слова, которые складываются в шутки, остроты, сообщения. Антенна поет. В ночи на «Титаник» тоже летят сообщения с других судов, либо прямо, либо через мыс Рейс. Некоторые адресованы непосредственно капитану. «Ливия» и «Пак» сообщают о полосе тумана возле американского берега. «Бордерер» – о льдах, о том же сообщает и «Святой Олав»: ПРЕДУПРЕЖДАЕМ О ЛЬДАХ МЕЖДУ 41° И 42 °CЕВЕРНОЙ И МЕЖДУ 49° И 50° ЗАПАДНОЙ ТОЧКА БОЛЬШОЕ ЛЕДЯНОЕ ПОЛЕ С ОТДЕЛЬНЫМИ КРУПНЫМИ ДРЕЙФУЮЩИМИ ЛЬДИНАМИ И НЕСКОЛЬКО АЙСБЕРГОВ ТОЧКА ПРОСИМ СООБЩИТЬ КАПИТАНУ… Растет гора передаваемых и получаемых телеграмм. Ночь в Северной Атлантике наполнена звуками, звучит напевная мелодия телеграфа, с ирландского берега на Ньюфаундленд бегут в ночи сигналы, бегут обрывки слов о погоде, о льдах, бегут обрывки мечты.

Таково судно. И если слушать внимательно, можно услышать не только обрывки слов и разговоров, но и ночные мечты, освободившиеся от дневных оков, и сонное дыхание в темных каютах. В третьем классе ребенок сладко спит рядом со своей мамой, ему снится собака, добрый пойнтер или, может быть, сеттер. Кочегару снятся жена и сын, оставшиеся дома, в Саутгемптоне. Девушка сквозь дремоту думает о зеленых лесах Ирландии, с которыми у нее связаны особые воспоминания. Капитан тоже спит. Тяжелый, седобородый, со строгим выражением лица, покоится он на своем ложе, словно фигура со средневекового надгробия, король или рыцарь, высеченный из камня над своей могилой. Капитан Смит спит чутко, как все капитаны. Он спит, но его мечта бодрствует. Его мечта – это судно.

А оно движется в пространстве. Курс проложен, и оно строго следует этим курсом. Время от времени в темноте мимо проходит другая блуждающая звезда, на мгновение над горизонтом поднимается фонарь и, сверкнув, исчезает снова.

А высоко на фок-мачте сидит впередсмотрящий и наблюдает за морем, спокойные зоркие глаза глядят в темноту между морем и звездным небом. Он моряк, ему не холодно. Рядом с ним телефонный аппарат, связанный с капитанским мостиком. Рулевой словно распят на штурвале; неподвижный, освещенный неярким зеленым светом от приборной доски, он смотрит вперед, в никуда.

Судно несет мечты. У поручней стоят Спот и Давид. Они стоят долго, за это время лицо Давида изменилось. Он тоже мечтает.

– Итак, – говорит Спот. Теперь он больше похож на себя. – Итак, Давид, откуда же ты явился?

– Из Вены, – помолчав, отвечает Давид.

– Вот как? И что же ты делаешь здесь?

Давид не отвечает.

– Джейсон, – говорит Спот, – наш добрый друг и руководитель Джейсон утверждает, будто ты сбежал из дому. Остальные тоже так считают.

Давид по-прежнему молчит.

– Не бойся, – дружески говорит Спот, – я не стану лезть к тебе в душу.

– Спасибо. – Голос Давида чуть дрогнул.

– Ты не лез мне в душу, и ты поднялся со мной сюда. Ведь и у меня тоже есть тайны.

Давид не смотрит на него.

– Но тебя что-то мучит сейчас, в эту минуту. И это связано с девушкой.

Давид молчит.

– Значит, я прав, это девушка, – осторожно произносит Спот. – Я прав?

– Да, – говорит Давид. – Вы правы.

Спот колеблется. Потом говорит:

– Ты уверен, что это следует принимать так близко к сердцу?

Давид поворачивается к нему. Глаза у него блестят. Он молчит.

– Значит, это любовь, – говорит Спот. – Настоящая любовь.

– Да, – соглашается Давид. – Настоящая любовь.