Текст книги "Титаник. Псалом в конце пути"

Автор книги: Эрик Фоснес Хансен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Джейсон бросает на отца быстрый взгляд, ему тревожно. Доктор немного бледен от постоянной усталости.

– Это столетие дало нам паровую машину, электричество и газ. Процессы, на которые прежде требовался долгий изнурительный труд, теперь происходят в пятьдесят, в сто раз быстрее. Придет время, когда укрощенная природа, с помощью науки конечно, даст нам столько сил, что мы уже с полным основанием сможем говорить о благосостоянии масс. О культуре для масс, о столетии господства масс…

– Культура для масс, – говорит мать. – Ты и в самом деле думаешь, что люди когда-нибудь смогут наслаждаться…

– Так должно быть! – восклицает отец. – Другого пути нет. Мы идем к этому. Сегодня образование доступно меньшинству. Но когда-нибудь мы доживем до того, что техника и наука принесут свет, свет и образование для…

Джейсон осторожно трогает руку отца. Отец смотрит на него; одно мгновение он еще как будто отсутствует, но потом улыбается, почти так же, как всегда.

– Завтра, – говорит он, – завтра мы пойдем в один магазин, где продают экзотических животных. Там мы купим личинок. Личинок шелкопряда. Через месяц личинки спрядут коконы, и спряденная ими нить будет шелковая, чистый шелк.

– Шелк, – тихо повторяет Джейсон.

– Несколько коконов мы опустим в кипящую воду, чтобы шелкопряд умер до того, как он выйдет из кокона, повредив нить. Потом нить можно смотать.

При этих словах лицо у отца светлеет.

В церкви полно народу. Родители молятся. Отец так стискивает руки, что у него белеют суставы.

Но на другой день в больнице зарегистрирован первый случай холеры, и шелкопряду приходится подождать.

* * *

Джейсон поднимает футляр со скрипкой, чемодан и идет дальше.

Верни мне то время, думает он. Верни мне верное время. Когда все было отмечено незыблемостью, вечностью. Когда каждое действие, каждый человек – в том числе и я сам – были исполнены значения и вечности.

Верни мне то время.

Он стряхивает с себя эти мысли. Пересекает Саутуорк-бридж. Постепенно улицы заполняются людьми. Приятное чувство легкости и достижимости пропадает, и Джейсон больше не слышит своих шагов. Зато он ощущает слабое посасывание под ложечкой.

Ты же ничего не ел, думает он. У тебя еще много времени. Тебе еще не скоро надо быть на вокзале. Ты должен поесть до того, как пойдешь на вокзал Ватерлоо.

То же утро

Лондон. Вокзал Ватерлоо, 7.05

Большая стеклянная крыша вокзала незаметно дрожала над гулом поездов и толпы. Высоко вверху с одной стальной балки на другую перепархивали голуби, не обращая внимания на вокзальную суету. Мириады стеклянных квадратиков крыши медленно светлели по мере того, как снаружи усиливался и проникал внутрь дневной свет.

В зале, прислонившись к газетной тумбе, стоял Давид. Он был очень юн, почти мальчик, и по его виду сразу было понятно, что жизни он еще не нюхал. У него была густая черная вьющаяся шевелюра, слишком пышная и непослушная для него. Тонкие и чистые черты лица, узкие плечи. Юношеская неопытность подчеркивалась его одеждой, лучшей из того, что можно было купить в магазине готового платья, и говорившей о том, что она была выбрана заботливой материнской рукой. Шляпу он держал под мышкой. Багаж – футляр со скрипкой и чемодан – стоял у него между ног. Давид все время зевал. Он думал: если он сейчас не придет, я упаду в обморок.

Когда Давид закрывал глаза, ему казалось, что он находится внутри большого гудящего колокола. Со всех сторон до него доносились запахи, обычные для железной дороги, – угля, дыма, машинного масла и смолы. Но, непривычно терпкие и смешанные с шумом вокзала, в то утро они казались ему незнакомыми.

Давиду было не по себе. Вокруг на чужом для него языке кричали мальчишки-газетчики, он не понимал ни слова. Их громкие крики сливались в одну протяжную, таинственную, жалобную песнь. И именно потому, что Давид ничего не понимал, но знал, что их крик содержит какой-то смысл, ему чудились в них опасные намеки; собственные смутные мысли, не подчинявшиеся разуму, тревожили Давида. И от страха точно иглами кололо сердце.

Давид первый раз был в Англии и, строго говоря, вообще за границей. Он не думал, что все здесь окажется настолько чужим. Будто он попал на чужую звезду. Даже самые обычные вещи, дома или деревья, здесь были какие-то другие, действительность словно исказилась. Иные краски, иной свет. Давид заметил, что воспринимает все более остро, чем всегда; новые впечатления прочно врезались в его память.

Это началось в первый же вечер в Лондоне, три дня назад. Давид не мог без ужаса даже вспомнить о том случае. На узкой улочке его остановил какой-то невысокий человек в котелке, он что-то быстро говорил и протягивал Давиду плоскую коробку, в которой что-то лежало. Хотел продать? Или просто отдать? Уловить смысл Давид не мог и не знал, как избавиться от этого человека. Его лицо, голос и рот до сих пор стояли у Давида перед глазами. В коробке лежали какие-то черные бесформенные комки, незнакомец схватил один комок и сунул Давиду в лицо. От комка шел резкий запах, Давид испугался и попытался уйти. Но человек с комками не отставал от него, он все говорил, говорил и шел следом, размахивая на ходу этим непонятным комком. В конце концов Давиду, точно воришке, пришлось убежать от него, зажав под мышкой футляр со скрипкой и чемодан.

В тот же вечер, но уже позже, его остановила молоденькая худая девушка с голыми, посиневшими от апрельского воздуха руками. Ей тоже что-то было от него нужно, но на этот раз Давид понял, в чем дело. Он быстро ушел от нее, от ее больших серых глаз.

– Please, sir, – бормотала она у него за спиной. – Please.

Наконец он избавился от нее. В маленьком грязном пансионе, – или лучше сказать ночлежке? – где он остановился, он не понял ничего, что ему сказали, кроме цены. Это было убогое заведение с клопами и подозрительным шумом в соседних комнатах по ночам. Давид плохо спал в Лондоне. Он все больше и больше раскаивался в своей затее. Что я здесь делаю? – думал он. Как мне взбрело в голову приехать сюда? Когда он вспоминал, чем был вызван его отъезд из дому, а именно об этом он и думал, стоя на вокзале Ватерлоо, ему казалось, что он просто сошел с ума. Вся эта затея с отъездом и то, что дало ей толчок, представлялось Давиду не важным и бессмысленным по сравнению с неудобствами и страхом, которые ей сопутствовали. Почему он не бежит отсюда? Надо сесть на первый же поезд, идущий в Дувр, и уехать на континент, вернуться домой. Давиду пришло это в голову в то утро, когда, завтракая в своей ночлежке, он обнаружил ноготь в поданной ему водянистой яичнице, которая выглядела так, словно ее кто-то не доел. Будучи неискушенным, Давид принял ноготь за дурной знак. Его останавливало только почти полное отсутствие денег, он думал, что их не хватит на далекий путь до Вены. К тому же он дал слово и даже подписал соглашение. Однако главная причина, по которой он находился здесь с твердым намерением осуществить свое решение, заключалась все-таки в другом: как к нему отнесутся, если он вернется домой, поджав хвост? Это было бы позорно, мучительно и попросту невыносимо после такого прощания с городом своих предков. У Давида не хватило мужества, чтобы пойти в Каноссу. Кроме того, он считал, что человек должен довести до конца задуманное, иначе он никогда не возмужает. Все остальное – трусость. А он вовсе не трус.

Таким образом Давид выбрал то, на что у него хватило мужества, хотя и не был уверен, что это настоящее мужество. По правде сказать, на душе у него было отвратительно. Действовал ли он по собственному выбору или только обманывал самого себя в маленькой посреднической конторе на улице, которая называлась Уайтчепел-Хай-стрит?

Контора находилась на третьем этаже, и его решимость убывала с каждым преодоленным маршем лестницы. Перед дверью он остановился в нерешительности. На матовом стекле двери красивыми, внушающими доверие буквами было написано название фирмы: «Messrs. Black & Black». Давиду захотелось убежать, но он услыхал на лестнице шаги, его охватила паника, и он осторожно постучал пальцем по стеклу.

– Войдите! – рявкнули изнутри. Давид протиснулся в приоткрытую дверь.

За столом сидел прилизанный человек без пиджака и что-то писал. Он даже не поднял глаз, когда Давид приблизился к столу и остановился перед ним. Слышался только скрип пера, и видна была только блестящая от помады макушка.

– Слушаю, – сказал он, так и не подняв глаз. – Чем могу быть полезен?

Давид кашлянул.

– Видите ли… – начал он нерешительно, английский не подчинялся ему, к тому же он забыл придумать первую фразу.

– Слушаю. – Человек за столом поднял голову. Широкий красный шелковый галстук был заколот булавкой с красным камнем, и этот камень словно подмигивал Давиду.

– Полагаю, ты пришел сюда, чтобы наняться на работу, – сказал служащий без лишних формальностей. Он бросил на Давида беглый взгляд, и увиденное не слишком ему понравилось. – Но у нас нет никакой работы. Очень жаль, приятель. – И он снова уткнулся в свои бумаги. Неужели это все? Да, по всей видимости, аудиенция была окончена, этот властелин с поблескивающим рубином, восседавший за письменным столом, оказался мудрецом, умеющим читать мысли: он сразу понял смысл Давидовой просьбы и, не долго думая, отказал ему.

Служащий дописал фразу и снова поднял глаза, на этот раз выражение его лица решительно не предвещало ничего хорошего.

– Ну-у… – начал он, но его прервал пожилой седовласый господин с бумагой в руке, который вплыл в комнату из соседнего кабинета.

– Черт подери, Джон! – загрохотал седовласый. – Опять это судно из «Уайт Стар». Такой путаницы и беспорядка я еще нигде не видел. Нет хуже, чем иметь дело с этими проклятыми скрипачами.

– Что там у них еще стряслось? – спросил напомаженный служащий за письменным столом.

– Помнишь, как мы искали и за три дня сумели найти для них нового контрабасиста, после того как у старого умерла жена, помнишь?

– Ну и что?

– Так вот, представь себе, не успели мы найти для них контрабасиста, пусть не такого, какого хотел капельмейстер, но все-таки… у нас же было всего три дня! Так вот, ты не поверишь, но теперь их вторая скрипка, этот Смит или как там его зовут, этот жалкий тщедушный Паганини, вдруг ни с того ни с сего попадает в больницу с приступом аппендицита! И именно сегодня! – грохотал седовласый. – Черт бы побрал весь этот оркестр! Я думал, что Кауард в состоянии найти подходящих людей, а не кандидатов на операционный стол, ведь он плавает уже столько лет! Никакой интуиции у человека, черт бы его побрал!

Напомаженный с робкой улыбкой поднял глаза на своего начальника.

– Судно уходит десятого, – сказал он. – Сегодня восьмое. Времени слишком мало.

– Да, – согласился седовласый, – мало. Но мы должны попытаться.

Напомаженный взглянул на Давида.

– Ты еще здесь? – удивился он. – В чем дело?

Давид смущенно повернулся и направился к двери.

– Минуточку, молодой человек, – вдруг остановил его седовласый. – Если не ошибаюсь, это у вас скрипка?

Давид с удивлением глянул на свой футляр.

– Да, – глупо сказал он.

Те двое переглянулись.

– И вы умеете на ней играть? – спросил седовласый.

Вот так Давид попал в судовой оркестр. Мысль ему подал скрипач, которого он встретил на пароме, идущем из Кале в Дувр. Давид разговорился с ним, и тот дал ему адрес конторы Блэков.

– Будешь получать четыре фунта в месяц, – сказал младший Блэк, тот, что с рубином, и дружески улыбнулся, даже слишком дружески. Давид начал быстро считать в уме.

– Возьмешь форму Смита. Думаю, она тебе подойдет. Ни ему, ни его аппендиксу она больше не понадобится.

– Видишь эти ноты? – Давид взглянул на нотную тетрадь. «Музыка „Уайт Стар“», тетрадь была очень толстая.

– Давай упражняйся как проклятый, – сказал младший Блэк. – Почти все надо знать наизусть.

– Как я уже сказал, четыре фунта стерлингов в месяц, – сказал старший. – Но чистка формы за ваш счет. Мы берем вас на пробу, понимаете? На пробу.

– Для начала на один рейс. Мы заключаем с вами контракт.

Они подписали необходимые документы. И вот Давид стоит на вокзале и ждет. И чувствует себя, как уже говорилось, не слишком уверенно.

Что я, собственно, делаю в этом городе, думал он. Для Давида самым страшным в Лондоне была не грязь и не откровенная нищета, которая здесь бросалась в глаза гораздо больше, чем в Вене. Самое страшное было то, что Давид не понимал языка – ни на улице, ни в магазинах. Он свободно читал вывески, но почти все, что ему говорили, было ему непонятно, словно к нему обращались на месопотамском. Он как будто попал в Багдад. Английский, которому их учил магистр Шульце в гимназии в тринадцатом округе Вены, был мало похож на те звуки, которые он здесь слышал.

Давид открыл глаза. В нескольких шагах от него стоял мальчишка-газетчик, бледный подросток с впалыми щеками, с его губ слетали непонятные Давиду звуки. Давид различал в этом потоке «ай», «ой» и множество взрывных «к». Какой-то господин с зонтиком остановился перед мальчишкой; видимо, его заинтересовало то, что тот выкрикивал, все эти непонятные звуки. Некоторое время господин и мальчишка, не говоря ни слова, обменивались столь же непонятными английскими монетами. Потом господин снова влился в поток пассажиров. А мальчишка опять принялся выкрикивать.

Давид бессильно прислонил голову к газетной тумбе. Вокзальный шум был громкой, пугающей музыкой. Давид слышал, что вещи говорили, что они пели, но смысла не понимал. Ему было страшно. Паровозные свистки, шарканье ног. Крики кондукторов, литургия мальчишек-газетчиков. Летающие в воздухе обрывки разговоров.

Давид стоя заснул.

* * *

Джейсон Кауард с сомнением разглядывал спящего Давида. Боже милостивый, думал Джейсон, это не он! Это не может быть он! Какой молодой! Джейсон всматривался в бледное лицо.

Нет, черт подери, думал он. Кого это они нам прислали?

Он кашлянул, раз, другой, но парень у газетной тумбы даже не шелохнулся.

Наверное, это все-таки не он, подумал Джейсон с отчаянием и надеждой. Наверное, этот мальчик просто едет проведать свою бабушку. Но в душе-то он был уверен, что парень тот самый. Его внешность соответствовала сообщенному Джейсону иностранному имени. Поэтому он тронул спящего за плечо.

Парень тут же проснулся и испуганно посмотрел на него.

Мы влипли, подумал Джейсон. Он сбежал из дому. Черт бы его побрал!

Пока парень приходил в себя, Джейсон сказал:

– Простите… Доброе утро!.. Вы случайно не… – Он порылся в кармане. – Не… – повторил он в надежде, что тот сам назовет свое имя; ему было неудобно искать листок с фамилией, держа в руках скрипку. Парень удивленно смотрел на него. Наконец до него дошло:

– Да, да! Моя фамилия Бляйернштерн. Давид Бляйернштерн. – Он говорил с сильным акцентом. Тем временем Джейсон нашел свою бумажку. Все совпадало.

– А я Джейсон Кауард, – сказал Джейсон и протянул руку. – Капельмейстер.

– Очень рад, мистер Джейсон, – сказал Давид. Джейсон внимательно посмотрел на него.

– Вы, наверное, немец?

– Австриец. Wien. Из Вены.

– Понятно.

– Но я играю на скрипке.

– Гм? Да, да, конечно, если… – Джейсон помолчал, потом спросил: – Сколько тебе лет?

– Двадцать два. – Давид посмотрел Джейсону в глаза.

– Мне можешь не лгать, – Джейсон усмехнулся. – Я твой начальник. Не забывай этого. К тому же выбирать мне не приходится. Поезд на Саутгемптон отправляется через пятнадцать минут.

– Я понимаю, мистер Джейсон. – Давид опустил глаза. – Мне восемнадцать.

– Вот это другое дело.

– Но я умею играть на скрипке.

– Вообще-то важнее, чтобы ты не страдал морской болезнью.

– Wie bitte?

– Морская болезнь. Ты страдаешь морской болезнью?

Теперь Давид понял.

– Не знаю, – признался он и в первый раз улыбнулся. Улыбка у него была хорошая. Джейсону она понравилась.

– Гм! Надеюсь, ты не станешь блевать в футляр для скрипки во время игры. Пассажирам это не нравится.

Но Давид уже опять был серьезен. Странно, что немцы не понимают нашего юмора, подумал Джейсон.

– Я не страдаю морской болезнью, – заверил его Давид.

– И еще я надеюсь, что ты умеешь играть с листа.

– Да.

– Это твоя первая работа?

– Да.

– Раньше не было ангажементов?

Давид отрицательно покачал головой.

– Хорошо. Паспорт у тебя есть? – Давид смущенно вынул из внутреннего кармана документ и протянул его Джейсону. Это был объемистый документ, украшенный множеством печатей со словами Kaiserlich-Koniglich. [4]4
  Императорский-Королевский (нем.).Правитель Австро-Венгерской империи носил титул император Австрии король Венгрии.


[Закрыть]Джейсон хмыкнул и вернул Давиду паспорт. – Не думаю, что он тебе понадобится. Я скажу, что тебе двадцать один.

– А иначе меня не возьмут?

– Судну нужен оркестр в полном составе. У тебя есть деньги?

– Очень мало.

– Впрочем, до прибытия в Нью-Йорк они тебе ни к чему.

Давид с удивлением поднял на него глаза, на этот раз взгляд у него был открытый и детский. Джейсона это почему-то растрогало.

– Ты всегда должен делать все, что я скажу, – излишне резко проговорил он. – И все, что скажут офицеры.

– Я понимаю.

– Ну что, потопали? – Давид не понял. Джейсон мотнул головой в направлении перронов. – Gehen, – сказал он. Давид опять улыбнулся, и они пошли.

Когда они проходили мимо мальчишки-газетчика, Давид спросил:

– А что он кричит?

– Что забастовка угольщиков кончилась и шахтеры вернулись на работу, – объяснил Джейсон.

– А-а-а… – разочарованно протянул Давид.

– Это означает, что к отплытию наше судно получит уголь.

Большие часы под крышей вокзала показывали двадцать минут восьмого. На контроле Джейсон предъявил билеты на обоих, дежурный прокомпостировал их и пропустил Джейсона и Давида на перрон. Там уже стоял специальный состав для пассажиров второго и третьего класса, который должен был доставить их в Саутгемптон прямо на причал 44; поезд уходил в 7.30. Паровоз уже разводил пары, и пассажиры спешили подняться в вагоны.

Джейсон быстро шел по перрону мимо нервно толпящихся эмигрантов и пассажиров, мимо багажных тележек. Давид не отставал от него, он почти не поднимал глаз от земли. Его опять охватила страшная усталость, он жаждал поскорей оказаться в поезде и, может быть, заснуть.

Наконец Джейсон открыл дверь купе и они вошли в вагон. Первое, что им бросилось в глаза, были футляры с инструментами и чемоданы, стоявшие в беспорядке на полках для шляп и свободных сиденьях. В купе уже сидели три человека, они беседовали и курили, воздух был синий от табачного дыма. В сумраке Давид разглядел старика с жидкой желтоватой козлиной бородкой, другой был невысокий брюнет в пенсне, и, наконец, третий – с короткой белокурой бородой и светлыми глазами. Эти глаза буравили Давида насквозь. Двое других были настроены более благодушно.

– Для нас здесь найдется местечко? – спросил Джейсон, уже закрыв за собой дверь. – Итак, господа, – он кашлянул, – это наша новая вторая скрипка, Давид… сейчас, сейчас…

– Бляйернштерн, – тихо подсказал Давид. Он нервно поглядывал на новые лица. Старик с козлиной бородкой как будто все время посмеивался про себя, он смотрел на Давида веселыми, подернутыми дымкой глазами. У невысокого брюнета за пенсне тоже мелькнуло подобие веселого дружелюбия. Но белокурый не улыбнулся. Он снова впился глазами в Давида и внимательно изучал его.

Потом повернулся к капельмейстеру. Показав на Давида мундштуком трубки, он сказал:

– Он слишком молод, Джейсон.

– Ничего страшного, Алекс, – буркнул Джейсон в ответ белокурому.

– Черт бы побрал всех этих Блэков! – Белокурый погрозил кому-то трубкой. – Ты только взгляни на него! Ведь у него еще молоко на губах не обсохло!

– Как бы там ни было, а это не его вина.

– Вот увидишь, все будет хорошо, – сказал Алексу брюнет в пенсне. И дружески подмигнул Давиду сразу обоими глазами.

Давид от смущения не знал, куда деться. Алекс что-то ворчал про себя. Потом вскочил:

– Простите меня. – Он вышел на перрон и вошел в соседнее купе, где сидели остальные музыканты.

Джейсон закрыл за ним дверь.

– Гм, – растерянно хмыкнул он. – Гм. Поздоровайся, Давид. Это… гм… – Джейсон показал на музыканта с козлиной бородкой, тот все еще усмехался, словно смысл произошедшего не дошел до него. – Это наш контрабасист Петроний Витт.

Контрабасист протянул Давиду вялую руку. Давиду показалось, что старик немного не в себе.

– Джованни Петронио Вителлотеста, – торжественно объявил козлобородый надтреснутым голосом. – То есть по-английски Петроний Витт. Хи-хи.

Он пожал Давиду руку, и глаза его увлажнились еще больше. Потом он отдернул руку, словно обжегся. С обиженным видом внимательно посмотрел на нее, поднеся к самым глазам. Но через мгновение он уже опять дружелюбно смотрел на Давида.

– Хи-хи, – сказал он и замолчал.

Давиду протянул руку брюнет в пенсне.

– Как ты, наверное, понял, Петроний – итальянец, – многозначительно сказал он. – На выходку Алекса можешь не обращать внимания. Он всегда такой. А я Спот.

– Очень приятно, господин Спот.

– Нет, нет! Не господин Спот. И вообще не господин. Просто Спот, – сказал музыкант, никак не объясняя, почему у него такое странное имя. [5]5
  Слот – по-английски означает «пятно», «прыщ».


[Закрыть]В это время поезд тронулся, и Давид с Джейсоном плюхнулись на свободные сиденья.

– Итак, – воскликнул Джейсон, – мы отправляемся в Америку!

– Хи-хи, – хихикнул старый Петроний. Спот промолчал, он улыбался отсутствующей улыбкой, пряча глаза за стеклами пенсне.

* * *

Джейсон откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.

Вскоре он задремал. Словно закрыл за собой дверь, оставшись наедине со своими думами. Издалека до него долетали голоса спутников.

Все, о чем он думал утром, снова вернулось к нему, но немного иначе, мягче.

Стучат колеса, думал он. Слышишь, как они постукивают на стыках, как металл ударяет о металл? Ты едешь; опять перед тобой путь, вечный путь. Скрежет металла о металл.

Слышишь музыку…

Джейсон упражняется на скрипке в своей комнате. Мать, которая сама хорошо играет на скрипке, помогает ему. Он только что начал разучивать «Largo» Генделя; длинные ноты трудно играть чисто. Его охватывает азарт, мать помогает ему, ее лицо рядом, руки показывают, как следует держать смычок; показывают на ноты. Когда мать воодушевляется, волосы, уложенные пучком на макушке, распускаются сами собой, прядь за прядью выскальзывает из сеточки для волос и падает на плечи. Они льются, как шелк. При каждом ее движении они разлетаются в стороны. У матери все коричневое – волосы, платье, глаза. Она учит его играть. Но следит не столько за техникой – это дело учителя музыки. Она учит его воодушевляться музыкой так, чтобы во время игры у него горели щеки. Главное в музыке не точность. Джейсон понимает, что тогда он играл «Largo» довольно скверно, – он и теперь не виртуоз, – но ведь все дело в азарте и в горящих щеках. Этому мать сумела научить его.

Отец считает, что ученому наряду с наукой полезно заниматься и музыкой. Правда, у него самого никогда не было на это времени. Джейсону жить будет легче, чем жилось отцу в его возрасте. У Джейсона все должно быть лучше и всего больше. У него будет даже музыка – хотя она всего лишь побочное занятие, хобби…

Но он стал капельмейстером на пароходах, совершающих рейсы в Америку. Его оркестр исполняет пошлую салонную музыку. Штраус, Зуппе, Легар, «Сказки Гофмана» и «Микадо» Салливана…

Джейсон не понимает, как это случилось, не видит связи между хранящимися у него в душе образами и тем, что он едет в этом купе, что он руководит шестью музыкантами, по-разному владеющими техникой и имеющими разную подготовку. Одних он знает по прежним рейсам, других – нет.

И это только часть загадки.

А мои товарищи, коллеги, думает Джейсон, они ведь тоже хранят в себе подобные картины, вихри впечатлений, мелкие осколки, скопившиеся со временем. Свои нити и свои пути привели их сюда. Так же как и меня.

Я никогда не расспрашиваю их о прошлом, о том, что побудило их к такой жизни. Пусть они хранят свое про себя, а я буду хранить свое. Но что же им все-таки снится, когда они спят? Или когда сидят, как сейчас, с закрытыми глазами, как и я сам? Что они видят? Что слышат? Может, все это и не имеет значения, может, поэтому я ни о чем их и не спрашиваю? И никогда не спрашивал.

Я уже давно перестал задавать вопросы.

Сам он видит сейчас телескоп, который наконец-то появился у них в доме, после долгого томительного ожидания и теоретической подготовки. Он помнит, как отец приносил всевозможные книги и читал их вместе с Джейсоном, чтобы заложить необходимую основу до того, как начнутся сами наблюдения.

Наблюдения… Одно слово. Оно напоминало о путешествиях, открытиях, действительности. О перелетных птицах.

Наконец появился и сам телескоп. Это был добротный прибор с линзами от фирмы «Чане» в Бирмингеме, безупречной швейцарской сборки. Телескоп был черный, с надежным дубовым штативом. Сверкали сталью винты, поблескивали черные оси и противовесы.

Они с отцом заранее внимательно изучили прибор, Джейсон знал спецификацию наизусть: рефрактор три с четвертью дюйма, теоретическая разрешающая способность в две секунды дуги.

Можно начинать наблюдения!

Скрипка появилась месяца на два раньше. Золотисто-красная детская скрипка изящной формы.

К моменту появления телескопа Джейсон уже умел чисто играть гаммы.

Однажды Джейсон после школы должен был выполнить поручение отца. Отец попросил его купить четыре скрипичных струны: они необходимы, чтобы поставить эксперимент.Еще одно из этих слов. Таких как обсерватория, рефрактор, разрешающая способность, секунды дуги…Вначале непостижимо таинственные, эти слова постепенно обретали смысл. А вот и еще одно из них: эксперимент. Вообще-то Джейсон смутно представлял себе, что такое эксперимент, но в его представлении эксперимент был непременно связан с пробирками, фосфором, серой, огнем и жидкостью. И когда за завтраком отец объявил, что эксперимент будет поставлен вечером, после уроков, перед сном, Джейсон не мог взять в толк, зачем отец попросил его купить четыре струны в качестве материала для их опыта. Скрипичные струны? Он уже знаком с этими струнами, знает, что четыре струны, натянутые на грифе скрипки, позволяют извлечь бесконечное множество звуков. Но эксперимент? Он покупает струны, и там, в магазине, когда старый продавец протянул ему пакетик в шелковистой бумаге, струны как будто снова приобрели то неизвестное, таинственное, чем они обладали до того, как он начал учиться играть на скрипке.

После уроков и ужина Джейсон вместе с отцом спускаются в кабинет, где должен быть поставлен эксперимент. Отец зажигает всего одну лампу, и они садятся за стол, освещенный желтым газовым светом. На столе лежит доска. Джейсон разочарован: фосфор, сера, думает он. Но отец натягивает струны на гвоздики, вбитые в доску, и подсовывает под них колышки, чтобы они свободно звучали. И там, почти в полумраке, Джейсон узнает, что каждая планета имеет свой голос…

Ибо после того, как хрупкие звуки натянутых струн показали, каким образом изменение длины струны производит интервалы, и после того, как отец объяснил, что это происходит от частоты колебаний, он показал Джейсону, как геометрическая основа определенного звукоряда повторяется в скорости планет по законам Кеплера. И Джейсон постепенно понимает, что хочет сказать отец: звуки и геометрия, в которую их можно преобразовать, выражают другое, странное обстоятельство. Изменения скорости движения Сатурна по его эллиптической орбите повторяют тональный скачок от соль до си, то есть – большую терцию; скачок Меркурия – гораздо больше – целых десять нот, а скачок Юпитера – это малая терция.

– Понимаешь, – говорит отец, – Кеплер считал, что орбиты планет, как ноты, выражают гармонию Вселенной. Это музыка сфер.

Он улыбнулся.

– Если музыка сфер действительно существует, то это не просто сила колебаний в воздухе, но совершенно иная, мощная космическая сила. Музыка силы тяготения, музыка математики, музыка… Другой вопрос, так ли это на самом деле. Но сама по себе эта мысль прекрасна. Кеплер оставил нам три закона движения планет. Это первые, истинные законы природы, и они были открыты Кеплером в результате его попыток найти гармонию Вселенной.

Джейсон готов без устали слушать звучание струн. В тот вечер астрономия как будто слилась воедино со скрипичной музыкой. Они с отцом сидят, освещенные газовым светом, и передвигают колышки под струнами, слушают, настраивают, открывают книгу, откуда отец почерпнул свои сведения, снова слушают.

– Еще греки полагали, что каждая планета имеет свою музыку, – говорит отец. – Ведь планеты, если смотреть с Земли, совершают петлеобразное движение через Пояс Зодиака. Древние греки полагали, что это своеобразный божественный танец. А поскольку всякое движение создает вибрацию, звуки и тона, они считали, что и планеты производят звуки, то есть – музыку, ибо они танцуют. Эту музыку никто из людей не слышит, потому что космос полон этой великой музыки и люди привыкают к ней еще в утробе матери. Так же как они привыкают к ударам собственного сердца. Так это объяснял Аристотель. Последний, кто обладал способностью слышать эту музыку, был Пифагор… Ну а Кеплер открыл, что и в новой Солнечной системе имеются своего рода тональные соотношения, хотя Солнце стоит в центре, а орбиты планет являются не правильными окружностями, а эллипсами.

Джейсон уже почти не слушает. Он смотрит то на струны, то на отца. Поздно. Они устали. Но сперва Джейсон хочет все-таки еще раз услышать, что все так и есть, что каждая из планет, друзей его поздних ночных часов, действительно имеет свой голос.

Отец гасит лампу, и они отправляются спать.

* * *

– Вы уже бывали в Америке, мой юный скрипач? – спросил Петроний, глаза его перебегали с полки для шляп на окно и обратно.

– Н-нет. – Давид смущенно взглянул на этого нервного пожилого человека. – А вы?

– Нью-Йорк – очень красивый город, – ответил Петроний. – Очень красивый. Ничего нельзя понять. Там такие высокие дома.

Давида все больше смущал этот чудной итальянец. Костюм был ему велик, манжеты – обтрепаны.

Джейсон, по-видимому, спал, откинувшись на спинку кресла. Спот терпеливо смотрел в окно, глаза у него были затуманены. Теперь, когда в вагоне стало светло, в его черных, гладко зачесанных назад и на уши волосах были отчетливо видны седые нити. Пенсне отчасти скрывало морщины вокруг глаз. Определить возраст Спота было трудно. Петронию, наверное, было за шестьдесят, Джейсону – под сорок, а вот Споту… Спот был хорошо одет – жилет, часы на цепочке, – он напоминал учителя, красивого и благополучного учителя гимназии. Но его глаза настораживали. Они как будто что-то скрывали, что-то похожее на тревогу, и Давид вдруг подумал, что уже видел такие глаза, дома, в Вене, в тех кафе, заходить в которые считалось неприличным.

– Нам предстоит плыть на самом большом в мире судне, – объявил Петроний и подергал себя за жидкую бородку. – Самом большом в мире. Оно так велико, что не может затонуть.