Текст книги "Марион Фай"
Автор книги: Энтони Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
– Вижу, что тебя что-то огорчило.
– Нет, ничего. Я был несколько озадачен.
– Что они тебе сказали? – спросила она.
– Почти ничего, кроме любезностей, – только в последнюю минуту сорвалось одно слово.
– Знаю, что тебя что-то оскорбило, – сказала мать.
– Лэди Кинсбёри дала мне понять, что терпеть меня не может. Очень странно, что можно питать такие чувства в человеку, почти не обменявшись с ним ни единым словом.
– Говорила я тебе, Джордж, что ездить туда опасно!
– В этом еще не было бы опасности, если б дело этим ограничивалось.
– Что ж тут еще скрывается?
– В этом не было бы опасности, если бы лэди Кинсбёри была только мачехой Гэмпстеда.
– А что ж она еще?
– Она также мачеха лэди Франсес. О, мама!
– Джордж, что случилось? – опросила она.
– Я просил лэди Франсес быть моей женой.
– Твоей женой?
– И она дала слово.
– О, Джордж!
– Право так, мама. Теперь ты поймешь, что лэди Кинсбёри действительно может быть опасна. Когда я подумаю, какая свобода может быть предоставлена ей мучить падчерицу, я едва могу простить себе свой поступок.
– А маркиз? – спросила мать.
– О его чувствах я пока еще ничего не знаю. Я не имел случая говорить с ним после этого маленького происшествия. У меня вырвалось необдуманное слово, которое милэди услышала и за которое сделала мне замечание. Тогда я уехал.
– Какое слово?
– Обыкновенное приветствие, слово, которое употребительно между близкими друзьями, но которое, будучи сказано мною, выдало всю тайну. Я забыл титул «лэди», обязательный для человека в моих условиях при обращении к девушке в ее условиях. Могу себе представить, с каким ужасом на меня будет смотреть теперь лэди Кинсбёри.
– Но, что скажет маркиз?
– И для него также я буду предметом негодования, крайнего негодования. Мысль о соприкосновении с таким низким существом сразу излечит его от всех его легоньких радикальных поползновений.
– А Гэмпстед?
– Гэмпстеда, кажется, ничто, не может излечить от его убеждений; но даже он не особенно доволен.
– Он с тобой поссорился?
– Нет, этого не было. Он слишком благороден, чтобы ссориться по такому поводу. Он даже слишком благороден, чтобы оскорбиться чем-нибудь подобным. Но он не хочет допустить, чтобы это привело к добру. А ты, мама?
– О, Джордж, сомневаюсь, сомневаюсь.
– Ты не хочешь даже поздравить меня?
– Что мне сказать? – Я боюсь, больше чем надеюсь.
– Когда я скажу тебе, что она вся проникнута благородством, что у нее благородное сердце, благородная красота, что она – самое прелестное существо, какое Бог когда-либо создал для счастия человека, неужели ты и тогда не поздравишь меня?
– Желала бы я, чтобы происхождение ее было другое, – сказала мать.
– Я не желал бы в ней никакой перемены, – решил сын. – ее происхождение – самое меньшее из ее достоинств, но мне не хотелось бы в ней ничего изменить.
VI. Парадиз-Роу
Недели через две после возвращения Джорджа Родена в Голловэй, – две недели проведенные его матерью в размышлениях о хорошей, но опасной любви сына, – лорд Гэмпстед явился с визитом в № 11 улицы Парадиз-Роу. Мистрисс Роден жила в № 11, а мистрисс Демиджон в № 10, напротив. В Голловее уже были толки о лорде Гэмпстеде, но пока ничего еще не было известно. Он, правда, несколько раз бывал в доме мистрисс Роден, но всегда являлся так скромно, что его заметили просто, как человека, которого в Холловее никто не знал. Было известно, что он друг Джорджа, так как в первый раз его видели с Джорджем в субботу. Он также заходил в воскресенье и ушел с Джорджем. Мистрисс Демиджон заключила, что он сослуживец Родена, и выразила мнение, что «нечего внимания обращать», желая этим дать понять, что Голловей не обязан интересоваться незнакомцем. Понятно, что товарищи дружны между собой. Два раза лорд Гэмпстед приезжал в омнибусе из Излингтона; при этом случае было замечено, что так как он приехал не в субботу, то что-нибудь да не так. Клерк, которого по субботам отпускают раньше обыкновенного, должен сидеть за работой в понедельник и вторник. Мистрисс Дуффер, которую в Парадиз-Роу ставили несравненно ниже мистрисс Демиджон, заикнулась было, что молодой человек, пожалуй, не почтамтский клерк: это, однако, было встречено с насмешкой. Где ж почтамтскому клерку находить себе приятелей, как не среди себе подобных? «Может быть, он ухаживает за вдовой», – догадалась мистрисс Дуффер. Но с этим также не согласились. Мистрисс Демиджон объявила, что почтамтские клерки слишком практичны, чтоб жениться на вдовах, у которых всего-то двести или триста фунтов в год, и которые, вдобавок, годятся им в матери.
– Но отчего он приехал во вторник, – спросила мистрисс Дуффер, – и отчего он приехал один?
– Ах вы, милая старушка! – воскликнула Клара Демиджон, племянница старой мистрисс Демиджон, думая, что появление красивых молодых людей в Парадиз-Роу – дело естественное.
Все это, однако, ничего не значило в сравнении с тем, что произошло в Парадиз-Роу при случае, о котором теперь пойдет речь.
– Тетушка Джемима, – воскликнула Клара Демиджон, выглядывая в окошко, – этот молодой человек опять приехал в № 11, верхом, а сзади грум.
– Грум! – воскликнула мистрисс Демиджон, быстро вскакивая с места, несмотря на свои ревматизмы, и подбегая к окну.
– Смотрите сами… в высоких сапогах и рейтузах.
– Это должен быть другой, – сказала мистрисс Демиджон, после паузы, во время которой она пристально смотрела на пустое седло на спине лошади, которую грум медленно проваживал взад и вперед по улице.
– Это тот самый, что приходил с молодым Роденом в ту субботу, – сказала Клара, – только он сегодня не пешком, и красивее чем когда-либо.
– И лошадей, и грума можно нанять, – сказала мистрисс Демиджон, – но он никогда бы не дотянул до конца месяца, если б так кутил.
– Это не наемные, – сказала Клара.
– Почему ты знаешь?
– По цвету сапог грума, по тому, как он дотронулся до шляпы, потому что перчатки у него чистые. Да, этот господин совсем не почтамтский клерк, тетушка Джемима.
– Неужели он ухаживает за вдовой, – сказала мистрисс Демиджон. После этого Клара выбежала из комнаты, оставив тетку пригвожденной у окна. Такого зрелища, какое представляли этот грум и эти две лошади, двигавшиеся взад и вперед по улице, никогда прежде не видывали в Парадиз-Роу. Клара надела шляпу и полетела через улицу к мистрисс Дуффер, которая жила в № 16, через дом от мистрисс Роден. Но она опоздала, новость уже не была новостью.
– Я знала, что он не почтамтский клерк, – сказала мистрисс Дуффер, которая видела как лорд Гэмпстед ехал по улице, – но кто он, что он, откуда, и понять не могу. Но никогда больше, если придется говорит с вашей тетушкой, я не поступлюсь моим мнением. Она, вероятно, продолжает утверждать, что он почтамтский клерк.
– Она думает, что он мог нанять и лошадей, и грума.
– Господи, нанять! Да видали ли вы когда-нибудь, чтоб человек так красиво сошел с лошади? Что касается до найма, то это вздор. Он каждый Божий день сходил с этой лошади.
И так, Парадиз-Роу был поражен этим последним появлением приятеля Джорджа Родена.
Эта поездка в Галловей верхом была оригинальной выдумкой. Никто другой не затеял бы ее, ни лорд, ни клерк, ни на наемной лошади, ни на своей. Июльское солнце сильно припекало, все дороги из Гендон-Голла преимущественно состояли из мощеных улиц. Но лорд Гэмпстед всегда поступал не так, как другие. Было слишком далеко идти пешком под лучами полуденного солнца, а потому он поехал верхом. У мистрисс Роден не найдется слуги, который мог бы подержать его лошадь, а потому он привез одного из своих. Он не понимал, почему человек верхом скорей должен привлечь на себя внимание в Галловее, чем в Гайд-Парке. Если б он мог угадать, какой аффект он сам и его лошадь произведут в Парадиз-Роу, он приехал бы иным способом.
Мистрисс Роден сначала приняла его с значительным смущением, которое он, вероятно, заметил, хотя в разговорах с нею этого не обнаружил.
– Очень жарко, – сказал он, – слишком жарко для поездки верхом; я убедился в этом, как только выехал. Вероятно, Джордж теперь отказался от пешего хождения.
– Он, кажется, продолжает возвращаться домой пешком.
– Да, если б он заявил намерение это делать, он стал бы это делать хотя бы с ним каждый день был солнечный удар.
– Надеюсь, что он не так упрям, милорд.
– Самый упрямый человек, какого я когда-либо встречал! Хоть бы мир грозил разрушиться, он скорее допустил бы это чем согласился бы изменить свое намерение. Это хорошо, конечно, когда человек держится своего намерения, но он может и пересолить в этом.
– А он, за последнее время, чем-нибудь особенно выразил свое упрямство?
– Нет, ничем особенно. Я не видал его в течение последней недели. Мне бы хотелось, чтоб он как-нибудь на днях приехал ко мне обедать в Гендон. Я там совершенно один. – Из этого мистрисс Роден узнала, что лорд Гэмпстед вовсе не намерен ссориться с ее сыном, а также, что леди Франсес уже более не живет в Гендоне.
– Я могу доставить его домой, – продолжал молодой лорд, – если он так устроится, чтобы приехать в один конец по железной дороге или в омнибусе.
– Я передам ему ваше поручение, милорд.
– Скажите ему, что я уезжаю 21-го. Яхта моя в Каусе, и я туда отправлюсь в этот день, утром. Не знаю, сколько времени я пробуду в отсутствии, вероятно, месяц. Вивиан будет со мной и мы намерены наслаждаться жизнью у берегов Норвегии и Исландии, пока он, как истый идиот, будет стрелять глухарей. Мне хотелось бы повидаться с Джорджем перед отъездом. Я сказал, что совсем один, но Вивиан будет у меня. Джордж прежде с ним встречался, а так как они тогда не перерезали друг другу горла, то, вероятно, и теперь этого не сделают.
– Я все это передам ему, – сказала мистрисс Роден.
Произошла минутная пауза, после которой лорд Гэмпстед продолжал другим голосом:
– Говорил он вам что-нибудь после возвращения из Гендона, – насчет моих?
– Кое-что он мне сказал.
– Я был в этом уверен. Я бы не спросил, если б не был совершенно уверен. Я знаю, что он не скроет от вас ничего в этом роде. Ну-с?
– Что ж мне сказать, лорд Гэмпстед?
– Что он вам сказал, мистрисс Роден?
– Он говорил мне о вашей сестре.
– Но, что он сказал?
– Что любит ее.
– И что она его любит?
– Что он на это надеется.
– Он, я уверен, сказал больше этого. Они дали друг другу слово.
– Кажется.
– Что вы об этом думаете, мистрисс Роден?
– Что я могу об этом думать, лорд Гэмпстед. Я почти не смею и думать об этом, вообще.
– Благоразумно ли это?
– Мне кажется, так, где замешана любовь, редко справляются с благоразумием.
– Но людям приходится с ним справляться. Я почти не знаю, что и думать об этом. По-моему, оно неблагоразумно. А между тем, нет на свете человека, которого бы я так уважал как вашего сына.
– Вы очень добры, милорд.
– Доброта тут не при чем, – как не при чем она в его симпатии ко мне. Но я могу сходиться с кем вздумаю, не причиняя вреда другим. Леди Кинсбёри считает меня идиотом, потому что я не живу исключительно в обществе графов и графинь; но отказываясь следовать ее советам, я не особенно ее оскорбляю. Она может с улыбкой толковать с приятельницами обо мне и моих увлечениях. Ее не будет терзать сознание позора. Также и отец мой. Ему кажется, что я plus royaliste que le roi;[3]3
Более монархист, чем сам монарх (фр.).
[Закрыть] le roi – это он; но в этой мысли для него не заключается никакой горечи. Эти элегантные молодые люди, мои братья, самые милые ребятишки на свете, пяти, шести и семи лет, будут иметь возможность ласково подсмеиваться над старшим братом, когда подрастут, чего не преминуть делать в обществе других ваших праздных молодых франтов. Им даже не будет досадно, что брат их и Джордж Роден неразлучны. Может быть, они сами почерпнут какую-нибудь ношу из знакомства с ним, стряхнут с себя несколько крупиц глупости, свойственной их общественному положению. Рассматривая вопрос со всех сторон, в этом отношении, я не только испытываю удовлетворение, но некоторую гордость. Я поступаю так, как имею право поступить. Вводя в свою семью противоречащее влияние, я вводил бы влияние доброе и полезное. Понимаете ли вы меня, мистрисс Роден?
– Мне кажется – очень ясно. Я была бы не умна, если б не понимала.
– Но вопрос изменяется, когда дело идет о сестре человека. Я думаю о счастии других.
– Она, вероятно, будет думать о собственном.
– Не исключительно, надеюсь.
– Нет; в этом я уверена. Но девушка, когда она любит…
– Да, все это справедливо. Но девушка в условиях Франсес обязана не… не жертвовать теми, с кем связали ее слава и фортуна. С вами я могу говорить откровенно, мистрисс Роден, так как вам известны мои личные взгляды на многое.
– У Джорджа нет сестры, нет никакой молодой родственницы; но если бы она существовала и вы полюбили ее, неужели вы бы на ней не женились, чтоб не пожертвовать вашими… связями?
– Слово это оскорбило вас?
– Нисколько. Оно совершенно подходящее. Я понимаю, о какой жертве вы говорите. Чувства леди Кинсбёри были бы принесены в жертву, если б ее дочь, даже ее падчерица стала женой моего сына. Она полагает, что происхождение ее дочери выше происхождения моего сына.
– Слово «происхождение» имеет столько различных значений.
– Все слова ваши я приму так, как вы этого желаете, лорд Гэмпстед, и не оскорблюсь. Мой сын, в его настоящих условиях, не партия для вашей сестры. И лорд, и леди Кинсбёри сочли бы, что тут была… жертва. Легко может быть, что маленькие лорды со временем не говорили бы в клубе о своем зяте, почтамтском клерке, как говорили бы о каком-нибудь графе или герцоге, с которым могли бы породниться. Оставим это в стороне, признаем, что жертва была бы. Но она будет и в том случае, если б вы женились на девушке не из вашего круга. Жертва была бы даже больше, так как она простиралась бы на какого-нибудь будущего маркиза Кинсбёри. Показали ли бы вы такое самопожертвование, какого требуете от сестры?
Лорд Гэмпстед с минуту задумался, а затем ответил:
– Не думаю, чтобы эти два случая были совершенно сходны.
– В чем же разница?
– Есть что-то более нежное, более скромное, требующее большей осторожности в поведении девушки, чем мужчины.
– Совершенно верно, лорд Гэмпстед. Там, где дело коснется поведения, девушка обязана подчиняться более строгим законам. Это можно объяснить, сказав, что девушка, отдавшаяся незаконной любви, погибла на веки, тогда как для мужчины возвращение себе уважения света крайне легко, даже если б он, по этому поводу, лишился хотя малой доли итого уважения. Тот же закон применим ко всем действиям девушки. Но в данном случае, – если б она вышла за человека, которого любит, – сестра ваша не сделала бы ничего такого, что должно было бы лишить ее уважения хороших людей или общества порядочных женщин. Я не говорю, чтоб этот брак был равный. Я не настаиваю на этом. Хотя сердце моего сына для меня дороже всего в мире, я понимаю, что может быт лучше, чтобы его сердце пострадало. Но когда вы говорите о жертве, которая требуется от него и сестры вашей, с тем, чтоб другие были освобождены от меньших жертв, мне кажется, вам следовало бы задаться вопросом: чего долг потребовал бы от вас самих? Не думаю, чтобы она пожертвовала благородной кровью Траффордов более, чем пожертвовали бы вы через подобный брак. – При этих словах она слегка наклонилась вперед и заглянула ему прямо в лицо. Он почувствовал, что она необыкновенно красива, что это очень умная женщина, на которую приятно смотреть и которую приятно слушать. Она защищала своего сына – он это сознавал. Но она не удостоила прибегнуть ни к каким низким аргументам.
– Речь не обо мне, – медленно сказал он.
– Неужели вы не можете себе представит, что дело идет о вас? Во всяком случае вы, вероятно, согласитесь, что мой аргумент справедлив.
– Право не знаю. Мне об этом надо подумать. Такой брак с моей стороны не оскорбил бы моей мачехи так, как оскорбил бы ее брак моей сестры.
– Оскорбил! Вы так говорите, лорд Гэмпстед, точно матушка ваша подумала бы, что сестра ваша опозорила себя как женщина!
– Я говорю о ее чувствах, не о своих. Не то было бы, если б я женился в той же сфере.
– Неужели? К таком случае я думаю, что мне, пожалуй, лучше посоветовать Джорджу не ездит в Гендон-Голл.
– Сестры моей там нет. Они все в Германии.
– Ему лучше не ездить туда, где о вашей сестре будут думать.
– Ни то что в мире не хотел бы я ссориться с вашим сыном.
– Лучше вам с ним разойтись. Не думайте, чтобы я защищала его. – Он именно это и думал, да она ничего другого и не делала. – Я уже сказала ему мое мнение, что ему не одолеть предрассудков, и что лучше было бы отказаться, чем прибавлять горя себе, а может быт, и ей. Все, что я говорил, не имело характера защиты, а только показывало, почему я думаю, что этот брак был бы неудобен. Не то чтоб мы или ваша сестра были слишком низки для подобного союза, но вы, с вашей стороны, пока еще не достаточно хороши или высоки душой.
– В этом я с вами спорить не стану, мистрисс Роден. Но вы передадите ему мое поручение?
– Да; я передам ему ваше поручение.
Тут лорд Гэмпстед, проведя добрый час у нее в доме, простился и уехал.
– Ровно час, – скакала Клара Демиджон, которая все еще смотрела в окно квартиры мистрисс Дуффер. – О чем могли они толковать?
– Мне кажется, он ухаживает за вдовой, – сказала мистрисс Дуффер, которая так была поражена, что не могла остановиться ни на какой новой мысли.
– Никогда бы не приехал он за этим верхом. Не пленится она молодым человеком, который тратит свои деньги на подобные вещи. Она предпочла бы скопидома. Но это его собственные лошади, его собственный грум, и он столько же ухаживает за вдовой как и за мной, – добавила Клара, смеясь.
– Желала бы я, чтоб он ухаживал за вами, милая.
– Может быть, не хуже его еще найдутся, мистрисс Дуффер. Я не Бог весть какую цену придаю лошадям и грумам. Тому, кто заведется ими, не по средствам иметь и жену. – Затем, проводив лорда Гэмпстеда глазами, пока он не скрылся из виду, она вернулась к тетке.
Но мистрисс Демиджон не теряла времени, пока Клара с мистрисс Дуффер зевали да делали пустые предположения. Как только она осталась одна, старуха достала шляпу и шаль, украдкой выбралась на улицу, направилась к концу ее на встречу груму, который в эту минуту проваливал лошадей. Здесь она не рисковала попасться на глава племяннице или соседям, и молча ждала, никем незамеченная, пока он вернется к тому месту, где она стояла.
– Молодой человек, – сказала она самым заискивающим голосом, когда грум поравнялся с ней.
– Что угодно, сударыня?
– Неправда ли, вы охотно бы выпили стаканчик пива, так долго ходивши взад и вперед?
– Нет, именно теперь-то и не выпил бы. – Он знал, кому служит и от кого может принимать пиво.
– Я с удовольствием бы заплатила за кружку, – сказала мистрисс Демиджон, вертя в руках мелкую монету так, чтобы он мог видеть ее.
– Благодарю вас, сударыня; я свое пиво пью в положенное время. Теперь я дежурю.
– Это, вероятно, лошади вашего господина?
– Чьи же больше, сударыня? Милорд ни на чьих лошадях ни ездит, как только на своих.
Вот успех-то! И монета в экономии! Милорд!
– Конечно, нет, – сказала мистрисс Демиджон. – Да и что за охота?
– Истинно так, сударыня.
– Лорд… Лорд… Кто он такой?
Грум задумался. Слуга обыкновенно желает, сколько в его силах, воздать должное своему господину. Человек этот вовсе не имел желания доставить удовольствие любопытной старухе, но он счел унизительным для своего господина и для самого себя как бы отрекаться от их общего имени. «Ампстед!» – сказал он, очень благодушно смотря на старуху, а затем двинулся далее, не прибавив более ни слова.
– Я давно знала, что они не то, что мы грешные, – сказала мистрисс Демиджон, едва племянница вошла.
– Вы не разузнали, кто он такой, тетушка?
– Ты, вероятно, была у мистрисс Дуффер. Вы с ней неделю бы советовались, и тогда бы ничего не узнали. – Только поздно вечером раскрыла она свою тайну. – Он пэр! Он – лорд Ампстед!
– Пэр!
– Говорю тебе, он лорд Ампстед, – сказала мистрисс Демиджон.
– Не верю, чтоб существовал такой лорд, – сказала Клара, отправляясь спать.
VII. Почтамт
Когда Джордж Роден возвратился домой в этот вечер, они с матерью очень подробно обсудили вопрос. Она горячо убеждала его, если не отказаться от своей любви, то, по крайней мере понять, какую невозможность представляет его брак с леди Франсес. Она была с ним очень нежна, выказала много чувства, сострадания и сочувствия; но упорно повторяла, что от такой помолвки не быть добру. Но он не захотел за йоту отступить от своего намерения, не хотел даже признать, чтобы чьи либо желания могли отвратить его от его цели, пока леди Франсес ему верна.
– Ты говоришь так, точно дочери рабы, – сказал он.
– Рабы и есть. Женщины должны быть рабами: они рабы условий света. Едва ли может молодая девушка противиться семье своей в вопросе о браке. Она может быть достаточно упряма, чтоб победить возражения, но случится это потому, что самые возражения не достаточно сильны. В данном случае возражения будут очень сильны.
– Увидим, мама, – сказал он. Мать, которая хорошо его знала, поняла, что продолжение разговора ни к чему бы не повело.
– Да, – сказал он, – я поеду в Гендон может быть в воскресенье. Этот мистер Вивиан славный малый, а так как Гэмпстед не желает со мной ссориться, я конечно с ним не поссорюсь.
Роден вообще был любим у себя в департаменте, и сумел сделать свои занятия приятными и интересными; но у него были свои маленькие невзгоды, как у большинства людей на всех карьерах. Его неприятности возникали главным образом из неблаговоспитанности собрата-клерка, который сидел с ним в одной комнате, у одного стола. В этой комнате их было пять человек, пожилой джентльмен и четверо молодых людей. Пожилой джентльмен был смирный, вежливый, глуповатый старик, который никогда никому не причинял неприятностей и мирился с легкомыслием молодежи, лишь бы проявления его не были слишком шумны или противны дисциплине. Когда это случалось, это вызывало у него одно только замечание: «Мистер Крокер, этого я не потерплю». Далее этого он никогда не шел, ни в смысле жалоб за своих подчиненных высшим властям, ни в личных ссорах с молодыми людьми. Даже с мистером Крокером, который несомненно был несносен, ему удалось сохранить подобие дружеских отношений. Фамилия его была Джирнингэм; первым, по летам, после мистера Джирнингэна, был мистер Крокер, от неуместных острот которого часто страдал наш Джордж Роден. Это иногда заходило так далеко, что Роден предвидел необходимость объяснить мистеру Крокеру, что между ними установилась вражда, или, что они «не разговаривают» иначе, как по делам службы. Но в подобном действии была бы решительность, которой Крокер едва ли стоил, и Роден воздержался, откладывая со дня на день, но продолжая сознавать, что надо что-нибудь предпринять, чтобы остановить вульгарные и неприятные ему выходки.
Двое других молодых людей, мистер Боббин и мастер Гератэ, которые сидели за отдельным столом и были младшими клерками в этом отделении, были довольно милые и веселые люди. Оба они были очень молоды и пока не приносили еще особо пользы правительству королевы. Они поздно являлись на службу и к четырем часам торопились уйти. В департаменте иногда разражалась буря, порождаемая невидимым, но могущественным и недовольным Эолом, во время которой Боббину и Гератэ угрожали, что их вышвырнут в безграничное пространство. Писались бумаги, налагались взыскания, давали понять, что тот или другой должен будет возвратиться в свое неутешное семейство при первом же случае. Даже в настоящую минуту возник вопрос, не возвратить ли на родину Герата, который с год тому назад приехал из Ирландии. Правда, он блистательно выдержал экзамен для поступления в гражданскую службу; но Эол ненавидел молодых ученых, которые являлись к нему с полными баллами, и объявил, что хотя Герата несомненно – лингвист, философ и математик, но гроша медного не стоил как почтамтский клерк. Но он, так же как и Боббин, пользовался покровительством мистера Джирнингэма и расположением Джорджа Родена.
Товарищам-клеркам сделалось известно, что Роден дружен с лордом Гэмпстедом. Это обстоятельство отчасти было ему полезно, отчасти наоборот. Его товарищи не могли не ощущать как бы отражения его почестей в собственной близости с приятелем старшего сына маркиза, и желали быть в хороших отношениях с человеком, который вращался в таких высоких сферах. Это было естественно; но не менее естественно было, чтобы зависть обнаруживалась в насмешках и чтобы клерка попрекали лордом. Крокер, когда впервые обнаружилось, что Роден проводит большую часть своего времени в обществе молодого лорда, горячо желал сойтись с счастливым юношей, который сидел против него; но Роден не особенно дорожил обществом Крокера, а потому Крокер и посвятил себя насмешкам и остротам. Мистер Джирнингэм, который от всей души уважал маркизов и чувствовал нечто в роде истинного трепета перед всем, что соприкасалось с парами, непритворно уважал своего счастливого подчиненного с минуты, когда узнал об этой дружбе. Он действительно стал лучшего мнения о клерке, потому что клерк сумел сделаться товарищем лорда. Для себя он ничего не желал. Он был слишком стар и жизнь его слишком определилась, чтобы ему желать новых связей. От природы он был добросовестен, кроток и непритязателен. Но Роден возвысился в его мнении, а Крокер упал, когда он удостоверился, что Роден и лорд Гэмпстед короткие приятели, и что Крокер осмеливался насмехаться над этой дружбой.
Младшие клерки были оба на стороне Родена. Они не особенно любили Крокера, хотя в Крокере был известный шик, из-за которого они иногда льстили ему. Крокер был храбр, дерзок и самоуверен. Они еще недостаточно созрели, чтобы иметь возможность презирать Крокера. Крокер подавлял их своим величием. Но если б нечто вроде настоящей войны возникло между Крокером и Роденом, не могло быть никакого сомнения, что они перешли бы за сторону приятеля лорда Гэмпстеда. Таково было настроение этого отделения почтамта, когда Крокер вошел туда в то самое утро, когда лорд Гэмпстед посетил Парадиз-Роу.
Крокер несколько опоздал. Он часто несколько опаздывал – факт, за который мистеру Джирнингэму следовало бы обратить более строгое внимание, чем он обращал. Может быть, мистер Джирнингэм отчасти побаивался Крокера. Крокер настолько изучил характер мистера Джирнингэма, что понял, что принципал его человек мягкий, пожалуй даже робкий. Вследствие этого изучения, он привык думать, что всегда одолеет мистера Джирнингэма громогласием и нахальством. До сих пор это несомненно ему удавалось, но в департаменте были люди, которые думали, что может настать день, когда мистер Джирнингэм восстанет во гневе своем.
– Мистер Крокер, вы запоздали, – сказал мистер Джирнингэм.
– Запоздал, мистер Джирнингэм. Не люблю я пустых отговорок. Гератэ сказал бы, что часы его неверны. Боббин – что он съел что-нибудь, что ему повредило. Роден – что его задержал его друг, лорд Гэмпстед. – Роден на это не ответил даже взглядом. – Что до меня, я признаюсь, что не явился вовремя. Двадцать минут украл у отечества, но так как отечество ценит такое количество моего времени только в семь пенсов и полпенни, то едва ли стоит об этом много разговаривать.
– Вы слишком часто опаздываете.
– Когда итог достигнет десяти фунтов, я пошлю почт-директору марок на эту сумму. – Он уже стоял у своего стола, против Родена, которому отвесил низкий поклон.
– Мистер Джордж Роден, – сказал он, – надеюсь, что милорд совершенно здоров.
– Единственный лорд, с которым я знаком, совершенно здоров: но я не знаю, зачем вы о нем беспокоитесь.
– Считаю приличным для человека, который получает жалование от королевы, выказывать подобающую заботливость об аристократии, окружающей ее престол. Я питаю величайшее уважение к маркизу Кинсбёри. И вы также, не правда ли, мистер Джирнингэм?
– Несомненно. Но если б вы принялись за работу вместо того, чтоб так много болтать, это было бы лучше для всех нас.
– Я уже принялся за работу. Неужели вы думаете, что я не могу одновременно работать и разговаривать? Боббин, мой милый, как вы думаете, если б вы открыли это окно, оно не повредило бы вашему цвету лица? – Боббин открыл окно. – «Падди»[4]4
Так англичане зовут ирландцев. (прим. пер.)
[Закрыть], где был вчера вечером? – Падди был мистер Гератэ.
– Обедал у сестры моей тещи.
– Как – у О'Келли, великого законодателя и народного вождя, которого его родина так любит и парламент так ненавидит! По-моему, никаких родственников народных вождей не следовало бы допускать на службу. Как по-вашему, мистер Джирнингэм?
– По-моему, мистер Гератэ, лишь бы он был только немного позаботливее, будет очень полезен на службе, – сказал мистер Джирнингэм.
– Надеюсь, что Эол того же мнения. Он как будто питал некоторые сомнения насчет бедного Падди. – Это был неприятный предмет, и все почувствовали, что лучше пройти его молчанием. С этой минуты очередные занятия продолжались с незначительными перерывами до завтрака, когда обычный прислужник явился с обычными бараньими котлетами. – Желал бы я знать, подают ли лорду Гэмпстеду бараньи котлеты на завтрак? – спросил Крокер.
– Отчего же нет? – наивно отозвался мистер Джирнингэм.
– Должны существовать какие-нибудь золоченые телячьи котлеты, которыми угощаются представители высшей аристократии. Роден, вы вероятно видали милорда за завтраком?
– Конечно видал, – сердито сказал Роден. Он сознавал, что ему досадно, и сердился на себя за собственную досаду.
– Они золотые или только золоченые? – спросил Крокер.
– Вы, кажется, желаете говорить неприятности? – сказал Роден.
– Совершенно напротив. Я желал бы быть приятным; только вы, за последнее время, так высоко воспарили, что обыкновенный разговор не имеет для вас никакой прелести. Есть ли какая-нибудь основательная причина, по которой не следует упоминать о завтраке лорда Гэмпстеда?
– Конечно есть, – сказал Роден.
– Так, право, я не вижу. Если б вы стали толковать о моей бараньей котлете, я бы не обиделся.
– Мне кажется, человек никогда не должен толковать о том, что другой ест, если он не знает этого другого. – Изрек это Боббин, с самыми лучшими намерениями, желая вступиться за Родена, как умел.
– Мудрейший Боб, – сказал Крокер, – вы, по-видимому, не знаете, что один молодой человек, т. е. Роден, есть особенно короткий приятель другого человека, т. е. графа Гэмпстеда. А потому правило, так ясно вами выраженное, нарушено не было. Pour en revenir à nos moutons[5]5
Возвращаясь к нашим баранам (фр.).
[Закрыть], как говорят французы, что ж милорд кушает на завтрак?
– Вы решились всем надоесть, – сказал Роден.
– Призываю вас в свидетели, мистер Джирнингэм, неужели я сказал что-нибудь неприличное?
