Текст книги "Марион Фай"
Автор книги: Энтони Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
XXI. Что все думали, возвращаясь домой
Лорд Гэмпстед вышел на крыльцо, чтоб посадить их в экипаж.
– Лорд Гэмпстед, – сказала Гэмпстед Роден, – вы жестоко простудитесь. Морозит, а вы с открытой головой.
– Я на эти вещи не обращаю никакого внимания, – сказал он, на минуту держа руку Марион, пока помогал ей сесть в экипаж.
– Вернитесь, – шепнула она.
Губы ее, при этом, почти касались его уха, но причиной этому было положение, в которое поставил ее случай. Рук ее еще находилась в его руке – но и это было делом того же случая. Но у женщин, мне кажется, существует невольное стремление пользоваться услугами более, чем велит необходимость, когда тот, кто их оказывает, им действительно приятен. Марион, конечно, не имела подобного намерения. Если б эта мысль пришла ей в голову, она уклонилась бы от его прикосновения. Только когда он отнял свою руку, когда ощущение теплоты от его близости исчезло, только тогда она сознала, что он был так близко, а что теперь они разлучены.
За ней сел в экипаж отец ее, потом Роден.
– Доброй ночи, милорд, – сказал квакер. – Я провел очень приятный вечер. Думаю, что завтра тем менее буду расположен к своему дневному труду.
– Вовсе нет, мистер Фай, вовсе нет. Вы будете походить на освежившегося богатыря. Ничто так не освежает душу, как дружеская беседа. Надеюсь, что вскоре вы опять приедете и испытаете это средство.
Экипаж отъехал, а лорд Гэмпстед вошел в дом, чтоб погреться у огня, который Марион Фай мешала.
Он не имел намерения влюбиться в нее. Существовал ли когда-нибудь молодой человек, который, найдя девушку симпатичной, вознамерился бы влюбиться в нее? Девушки влюбляются намеренно, а еще чаще, может быть, уклоняются от этого; но мужчины в таких делах редко имеют цель. Лорд Гэмпстед понял в ней, как ему казалось, отличный образец всяких достоинств в том классе человечества, который его убеждения и теории побуждали его превозносить. Он думал, что полезно было бы скрещивать скаковых и рабочих лошадей, а, в данном случае, Марион Фай была рабочая лошадь. Он, без всякого сомнения, не сделал бы этой попытки, если б она не очаровала его глаз, его слуха, его чувств вообще. Он, конечно, не был таким философом, чтобы, в его погоне за мудростью, такой старик, как Захария Фай был столько же приятен, сколько его дочь. Надо признаться, что он был восприимчив в женскому влиянию. Но ему не сразу пришло в голову, что хорошо было бы влюбиться в Марион Фай. Отчего бы ему не быть в дружеских отношениях с милой и хорошенькой девушкой, не любя ее? Таковы были его мысли после первой встречи с Марион, в доме мистрисс Роден. Затем он решил, что друзья не могут сойтись не видаясь, и составил свой план, еще не сознавая вызванного ею чувства. План осуществился, обед его состоялся, Марион Фай помешала уголья у него в камине, произошло легкое рукопожатие, когда он усаживал ее в экипаж, послышалось сказанное шепотом словечко, которое, если бы не было сказано шепотом, не имело бы никакого значения; была минута, когда он сознавал, что губы его очень близко к ее щеке; а затем он возвратился к своему уютному камельку, вполне сознавая, что влюблен.
Что из этого выйдет? Когда он убеждал и сестру, и Родена, что брак их неудобен из-за различия в их общественном положении, и оправдывал свое мнение, заявляя, что двум человекам невозможно самопроизвольно нарушить условия света без вреда себе и другим, он в тайне признавался самому себе, что и он связан законом, который проповедует. Чтоб такие условия постепенно перестали существовать, было бы прекрасно; но ни один мужчина не достаточно силен, чтоб наскоро создать для себя новый закон, еще менее в состоянии это сделать женщина. Расстояния, отделяющие одного человека от другого, положительное зло. Это составляло самую суть его учения; но многочисленные опыты доказали, что немедленное уничтожение этих расстояний – пустая мечта, а уменьшение их должно идти постепенно и медленно. Что уменьшение это будет продолжаться, пока расстояния окончательно не исчезнут через каких-нибудь тысячу лет, он нисколько не сомневался. Расстояния уже уменьшались, благодаря возраставшей мудрости и филантропии человечества. Ему, рожденному в знатности и богатстве, может быть дано сделать более, чем другому. Той долей своего величия, которой он мог поступиться без вреда для тех, с кем он был связан, он поступится. Какого именно рода должна быть женщина, которую ему угодно будет избрать себе в жены, он не составил себе точного понятия; но он постарается жениться так, чтоб не упасть во мнении света и тем не оскорбить свою семью, тем не менее он удовлетворит и собственным убеждениям, не ища особенно аристократической крови. Точно также поступил отец его при выборе первой жены, и выбор его был бы вполне удачен, если бы не вмешалась в дело смерть. Движимый такими рассуждениями, он пытался, хотя и слабо, разлучить сестру с ее поклонником, думая, что влюбленные должны быть связаны аргументами, которые кажутся основательными ему, невлюбленному. Но теперь он также был влюблен, и пресловутые аргументы, в применении к нему самому, превращались в ничто, пока он сидел глядя в огонь и держа щипцы в руке.
Могло ли быть что-нибудь грациознее притворной энергии, с какой она делала вид, что разбивает уголья? Могло ли быть что-нибудь прекраснее этого взгляда, в котором смешивались сомнение, страх и дружелюбие, каким она заглянула ему в лицо при этом? Она отлично поняла, что он чувствовал, обращаясь в ней с этой маленькой просьбой. У нее достало сердца и ума, чтоб сразу угадать значение ее. Или, вернее, она не сразу все поняла, она тогда только поняла, что тут разумелась не одна дружба, но отчасти и любовь, когда рука ее уже сделала движение и отвести ее было нельзя. Скоро она узнает, сколько тут разумелось любви! Согласимо или нет его намерение с его же мудрой теорией, относительно постепенного уменьшения расстояний, сердце его зашло теперь слишком далеко для отступления. Сидя здесь, он сразу принялся убеждать себя, что его прежние аргументы верны только в отношении женщин-аристократок, а что для него они не обязательна. На ком бы он ни женился, он возвысит ее до себя. Сам он не придавал своему общественному положению никакой цены. Он думал о чужих предрассудках, уверяя себя, что Марион будет ничем не хуже других графинь и маркиз. Сестра – другое дело. Она займет общественное положение мужа. Может быть, и следует избегать ран, которые она причинить многим, сделавшись женой почтамтского клерка. Но его брак с Марион Фай не должен причинить никаких ран.
Настоящие его рассуждения, без всякого сомнения, были слабы, но каковы бы они ни были, он дал им полную волю. Ему даже в голову не пришло попытаться освободиться от чар Марион. Что бы ни случилось, все должно уступить его настоящей страсти. Она мешала огонь у него в камине, она должна воссесть у его очага на всю остальную их жизнь. Что касается до отца ее, он был и о нем хорошего мнения, – трудолюбивый, полезный, умный человек, своеобразного обращения, которого он не устыдится ни в каком обществе. Она также квакерша, но это для него имело мало или, вернее, никакого значения. У него также были свои религиозная убеждения, но они были не такого рода, чтоб его оскорбляли убеждения тех, кто верует, что возрастающая цивилизация возникла из учения Христа. Простая, горячая, чистая вера девушки скорей привлечет его, чем оттолкнет. Право, в его Марион, как он и понимал, не было ничего, что не говорило бы о женщине-совершенстве.
Его Марион! Сколько слов сказал он ей? Сколько ее мыслей подслушал? Сколько ее ежедневных занятий когда-нибудь видал? Но что до этого? Не девушку любит человек, но образ, которой создало его воображение для наполнения внешнего облика, пленившего его чувства.
Теперь Гэмпстед думал только об одном: как бы приобрести эту драгоценную жемчужину. Он сидел, размышляя об этом, ища в уме комбинации, которая могла бы свести его с Марион Фай в возможно скорейшем времени. Его идея обеда удалась, как он не смех и надеяться. Но не мог же он дать другой обед на будущей неделе. Он не мог также собрать у себя гостей, которых угощал сегодня, по возвращении сестры. Он обязался не принимать Джорджа Родена, пока она гостит у него. Едва ли он мог надеяться, что мистрисс Роден согласится приехать к нему без Джорджа, а без мистрисс Роден, как ему залучить квакера и его дочь? Сестру он ожидал на другой день; она, без сомнения, охотно поможет ему относительно Марион, если это будет возможно. Но такое содействие с ее стороны, конечно, потребует того же и от него, в ее затруднениях. Он знал, что такого содействия он оказать не может, так как дал отцу слово насчет Джорджа Родена. В настоящую минуту ему не представлялось другого плана, кроме самого простого: посетить мистрисс Роден и высказаться насчет своей любви к молодой девушке.
* * *
Гости молчали всю дорогу. Каждого занимали собственная мысли. Джордж Роден говорил себе, что это на долго, должен быть его последний визит в Гендон-Голл. Он был спокоен. Девушка, которую он любит, несомненно будет верна. Он не выходил из терпения, как Гэмпстед. Он мог ждать, находя утешение в своей вере. Но все же едва ли может влюбленный быть доволен судьбой, если он не видит на своем горизонте точки, из которой может брызнут свет сквозь тучи. Такой точки он не видел.
Квакер задавал себе много вопросов. Хорошо ли он сделал, что повез дочь к этому молодому аристократу? Хорошо ли, что сам туда поехал? Что у него, или у его девочки общего с лордами? А между тем, это доставило ему удовольствие. Любезность всегда льстит, а лесть всегда приятна. Ему представился мучительный вопрос – как представляется многим из нас, когда мы несколько времени успешно боролись против обольщений света – действительно ли, отказываясь от житейских наслаждений, мы получаем за это какое-нибудь вознаграждение? Не лучше ли, в сущности, жить как другие? Здесь все ему нравилось: мягкие стулья, безмолвные слуги, прекрасно приготовленный обед, хорошие вина, тонкое стекло, белоснежное столовое белье, а всего более – тон беседы, к которому он не привык ни в конторе, ни дома. Марион, правда, всегда была кротка с ним, как воркующая голубка, но он сознавал, что он не отвечал ей тем же – его домашний разговор дышал суровой правдой, выраженной в коротких, энергических фразах. Всю жизнь, говорил он себе, что суровая правда полезнее человечеству, чем всякие милые фразы. Но в собственной приемной он редко видел свою Марион такой веселой, какой она была за столом этого лорда. Отчего красота ее так ярко сияла в его присутствии? Старик также имел понятие о любви, в голове его постоянно сидела мысль, что придет время, когда его Марион отдаст свое сердце какому-нибудь незнакомцу. Он не думал, он не хотел думать, чтоб незнакомец явился теперь; но хорошо ли, чтоб будущность его дочери пострадала, хотя бы настолько, насколько его собственная? Он много раздумывал об этом и сказал себе, что не может это быть хорошо.
Мистрисс Роден почти все поняла, хотя простодушно честное намерение молодого лорда было ей не совсем ясно. Скоро сказала она себе, что поступила дурно, привезя девушку в дом молодого человека. Она заметила, что Марион понравилась Гэмпстеду, но и не воображала, что оно зайдет так далеко. Если сделано зло, она тому виной; а казалось, что зло сделано несомненно.
А о чем думала Марион? Сознавала ли она, что сделано зло, – зло, которого никогда не исправить? Она сказала бы себе это, если бы сознала теперь же всю силу, всю глубину, всю смертельность полученной раны. Для такой раны – одно лекарство, а на это она, конечно, не имела бы никакой надежды. Пока она еще не признавалась себе, что несколько нежных слов, два, три ласковых взгляда, прикосновение руки, самое присутствие юноши, красота которого пленяла взоры, всецело покорили и поработили все чувство Марион Фай. Но оно было так. Ни на минуту не уклонялась ее мысль, во время обратного пути, от предмета ее бессознательного поклонения. Вдруг она почувствовала боль от раны, хотя пока еще боль не смертельную. С какого права такой девушке, как она, получать хотя бы пустые комплименты от такого человека, как лорд Гэмпстед? Что он ей, что она ему? Он должен выполнить свою высокую миссию, исполнить свои высокие обязанности и несомненно найдет благородную лэди, которая станет матерью его детей. На одну минуту мелькнул он на пути ее, она не могла не помнить его вечно. Ей почему-то казалось, что любовь для нее теперь невозможна. Но страдание, неизбежно связанное с такой мыслью, еще не коснулось ее. Она как будто сожалела, что судьба поставила ее до такой степени вне его сферы, но она уверена была в одном, что если бы он сделал решительный шаг, она не помрачит его величия, приняв бесценный дар его любви. Но зачем, зачем был он с ней так нежен?..
Тут они въехали в свою улицу, каждая пара вышла у своего дома, обменявшись с другой только несколькими словами на прощанье.
– Только что вернулись, – крикнула Клара Демиджон, врываясь в спальню тетки. – Увидите, что это истинная правда. Они обедали у лорда!
XXII. Снова в Траффорде
Встреча Гэмпстеда с сестрою была дружелюбна и, говоря вообще, удовлетворительна.
– А у меня вчера был званый обед, – сказал он, смеясь.
– Кто были гости?
– Роден был здесь. – Наступило молчание. Она была рада, что жених ее был в числе гостей, но ей еще не хотелось говорить о нем. – И мать его.
– Я уверена, что полюблю его мать, – сказала лэди Франсес.
– Я упомянул об этом, – продолжал ее брат, особенно старательно выбирая выражения, – потому что, согласно данному в Траффорде обещанию, я не могу теперь пригласить его сюда.
– Жаль мне, что я тебя стесняю, Джон.
– Ты меня не стесняешь и мне кажется, что ты должна бы это знать. Оставим это пока. Еще был у меня оригинальный старик, квакер, Захария Фай, серьезный, честный человек, который мгновенно распек меня за неприличные выражения.
– Где ты его нашел?
– Он из Сити. С ним была его дочь.
– Молодая девушка?
– Разумеется.
– Да, но молодая… и красивая?
– Молодая и красивая.
– Ну вот, ты смеешься. Вероятно, это какая-нибудь умная, скорей антипатичная особа средних лет.
– Я недостаточно ознакомился с ее умственными способностями, чтобы судить о них, – сказал Гэмпстед почти обиженным тоном. – Почему ты вообразила, что она должна быть антипатична, если она квакерша; с чего взяла, что она средних лет, я не понимаю. Мне она не антипатична.
– О, Джон! Теперь я знаю, что ты открыл какую-нибудь божественную красоту.
– Мы иногда, сами того не зная, принимаем у себя ангелов. Когда она уехала, я подумал, что это случилось со мной.
– Ты не шутишь?
– Нисколько не шучу относительно ангела. А теперь я хочу посоветоваться с тобой насчет одного плана.
Он предложил сестре поехать с ним недельки на две в Горс-Голл, на что лэди Франсес согласилась. Дня отъезда Гэмпстед, однако, не назначал, он решился до этого еще раз повидаться с Марион. Чем более он думал о Галловее, тем более убеждался, что единственный для него путь к Марион через мистрисс Роден. Он оставил себе два, три дня на размышление, как бы это половчее устроит, как вдруг его задержало письмо отца, который просил его приехать в Траффорд. Маркиз был болен и сильно желал повидать сына.
Письмо, в котором желание это было выражено, отличалось грустным и жалобным тоном. Лорд Кинсбёри говорил, что едва в состоянии писать, так ему нездоровится; но у него нет никого, кто бы мог служить ему секретарем. Мистер Гринвуд так несносен, что он не может более давать ему подобных поручений. «Мачеха твоя причиняет мне немало неприятностей, не думаю, чтоб я это заслужил от нее». Затем он прибавлял, что ему необходимо будет выписать своего стряпчего в Траффорд, но что прежде он желает повидаться с Гэмпстедом.
Сын не мог не вывести из этого письма нескольких заключений. Он был уверен, что отец его боится за себя, иначе он бы и не подумал выписывать стряпчего в Траффорд. До сих пор он всегда был рад воспользоваться случаем съездить в Лондон, когда какое-нибудь дело служило благовидным предлогом для поездки. Затем сыну его пришло в голову, что отец никогда, в письмах и разговорах, не говорил ему о «мачехе». В иные минуты маркиз называл жену или маркизой, или лэди Кинсбёри. В хорошем расположении духа он обыкновенно называл ее, в разговоре с сыном, «твоя мать». Должно быть, маркизу приходилось в Траффорде очень плохо, если он окончательно отказывался от услуг мистера Гринвуда, – которыми пользовался с незапамятных времен.
Понятно, что Гэмпстед немедленно отправился в Траффорд, оставив сестру одну в Гендон-Голле. Маркиза он застал, правда, не в постели, но заключенного в собственной маленькой гостиной, и в очень небольшой спальне, которую ему устроили рядом с этой комнатой. Гэмпстед, по приезде, прежде чем вошел к отцу, видел на одну минуту маркизу.
– Не могу вам сказать, каков он, – сказала лэди Кинсбёри, – он почти не допускает меня в себе. Доктор, кажется, думает, что бояться нам нечего. Он запирается в этих мрачных комнатах внизу. Конечно, ему было бы полезнее жить там, где больше света и воздуха. Но он стал так упрям, что я не знаю как к нему и подступаться.
– Он всегда любил занимать комнату рядом с мистером Гринвудом.
– Он положительно возненавидел мистера Гринвуда. Вы лучше не упоминайте имени бедного старика. Живя здесь взаперти, мне больше не с кем слова сказать, и по этой-то причине, вероятно, он желает от него отделаться.
В ответ на все это Гэмпстед почти ничего не сказал. Отец тотчас же заговорил о мистере Гринвуде, так что ему было бы совершенно невозможно последовать совету лэди Кинсбёри, как бы он ни был склонен к нему.
– Конечно, я болен, – сказал маркиз, – я так страдаю от худого пищеварения, что ничего есть не могу. Доктор, кажется, думает, что я бы поправился, если б не волновался; но столько вещей меня волнуют. Поведение этого человека ужасно.
– Какого человека, сэр? – притворился Гэмпстед.
– Этого священника, – сказал лорд Кинсбёри, указывая пальцем в направлении комнаты мистера Гринвуда.
– Не является же он к вам, сэр, если вы за ним не пошлете?
– Я теперь не видал его пять дней и не забочусь, увижу ли его когда-нибудь.
– Чем оскорбит он вас?
– Я строго-настрого приказал ему не говорить о твоей сестре ни со мной, ни с маркизой. Он торжественно обещал мне это, а я очень хорошо знаю, что они постоянно толкуют о ней.
– Может быть, в этом виноват не он.
– Нет, он. Мужчина может не говорить с женщиной, если сам этого не пожелает. С его стороны это чистейшая дерзость. Мачеха твоя приходит ко мне всякий день и никогда не уйдет, не осудив Фанни.
– Вот почему я нашел лучшим, чтоб Фанни поселилась у меня.
– Кроме того, когда я с ней спорю, она всегда сообщает мне, что говорит об этом мистер Гринвуд. Кому какое дело до мистера Гринвуда? С какого права мистер Гринвуд путается в мои семейные деда? Он не умеет вести себя порядочно, он должен уйти.
– Он прожил здесь много лет, – сказал Гэмпстед, заступаясь за старика.
– Слишком много; когда ты продержишь человека у себя в доме столько времени, он непременно позволит себе лишнее.
– Вам придется обеспечить его, если он вас оставит.
– Я об этом думал. Конечно, придется что-нибудь дать. В течение последних десяти лет он получал по триста фунтов в год, а в течение двадцати пяти лет ни разу не заплатил за постель или обед из собственного кармана. Куда он девал свои деньги? Он должен быть богат для своего общественного положения.
– Что человек делает с своими деньгами, мне кажется, не касается тех, кто эти деньги уплачивает…
– Он получит тысячу фунтов, – сказал маркиз.
– Едва ли этого было бы достаточно. А я так оставил бы его, хотя бы потому, что он служит утешением для лэди Кинсбёри. Что из того, хотя бы он и толковал о Фанни? Уйди он отсюда, она выберет другого собеседника, быть может, менее подходящего, а тот уж, конечно, всем разблаговестит.
– Отчего он меня не послушался? – сердито спросил маркиз. – Он у меня служил, я ему покровительствовал, а теперь он восстает против меня, и т. д. и т. д.
Гэмпстеду, в течение целого дня не удалось навести разговор на какой-нибудь другой предмет. На следующее утро Гэмпстед узнал от доктора, что состояние здоровья отца далеко не удовлетворительно. Доктор советовал увезти его из Траффорда и даже разлучит его с лэди Кинсбёри.
– Это, конечно, крайне щекотливый предмет, – сказал доктор, – но, милорд, говоря по правде, лэди Кинсбёри раздражает его. Я, конечно, не любопытствую знать в чем дело, во что-то здесь не так.
Лорд Гэмпстед, который прекрасно знал, в чем дело, не пытался противоречить ему. Когда же он заговорил с отцом, что не худо бы ему переменить воздух, маркиз объявил, что предпочитает умереть в Траффорде, чем в другом месте.
По всему, что делалось и говорилось, было слишком очевидно, что отец действительно думает о смерти. Все деловые вопросы были живо разрешены, но у Гэмпстеда перед отъездом происходили разговоры с мистером Гринвудом, с мачехой, с отцом, которые мы здесь приведем.
– По-моему, отец ваш жесток ко мне, – сказал мистер Гринвуд.
– Я совершенно убежден, что он на это неспособен, – сердито сказал Гэмпстед.
– А между тем, на то похоже. Лучшие годы моей жизни я посвятил ему, а он теперь собирается отпустить меня, точно я ничем не выше слуги.
– Что бы он ни делал, он, я уверен, имеет на то основание.
– Я только исполнил свой долг. Нельзя же думать, чтоб человек в моем положении по приказу говорил или молчал. Естественно, что леди Кинсбёри делится со мной своими горестями.
– Если вам угодно последовать моему совету, – сказал лорд Гэмпстед, тем тоном, который всегда вызывает в душе слушателя решимость не последовать даваемому совету, – вы будете соображаться с желаниями отца моего, пока вы находите для себя удобным жить в его доме. Если вы сделать этого не можете, вам бы, мне кажется, следовало оставить его. – В каждом слове этой речи слышался упрек, и мистер Гринвуд, который упреков не любил, не забыл этого.
– Конечно, я в этом доме теперь ничто, – сказала маркиза в свое последнее свидание с пасынком. – Из-за того, что я дерзнула не одобрить мистера Родена в качестве мужа для вашей сестры, меня заперли здесь, не дают ни с кем сказать слова.
– Фанни оставила этот дом, чтоб не раздражать вас долее своим присутствием.
– Она оставила его, чтоб быть поближе к ужасному поклоннику, которым вы ее снабдили.
– Это неправда, – сказал Гэмпстед, выведенный из себя вдвойне несправедливым обвинением.
– Конечно, вы можете позволять себе со мной дерзости, говорить мне, что я лгу. В ваше новое учение входит обязанность не быть почтительным в родственнице, вежливым с дамой.
– Извините меня, лэди Кинсбёри, – он никогда прежде так не называл ее, – если я был непочтителен или невежлив, но нелегко было вынести ваши слова. Помолвка Фанни с мистером Роденом совершилась без моего согласия. Я ее не устраивал и не поощрял. Сестра поехала в Гендон не с тем, чтоб быть поближе к мистеру Родену, с которым она обещала не иметь никаких сношений, пока она гостит у меня. За нас обоих я обязан отвергнуть это обвинение.
Этим и ограничилось его прощание с мачехой.
Ничего не могло быть грустнее последних слов, сказанных маркизом сыну.
– Не думаю, Гэмпстед, чтобы мы еще увиделись в этом мире.
– О, отец!
– Не думаю, чтобы мистер Спайсер знал, как я плох.
– Не выписать ли вам сэра Джэмса из Лондона?
– Боюсь, что никакому сэру Джэмсу не помочь мне. Трудно лечить того, кто болен душою.
– Но отчего бы болеть душе вашей, сэр? Мало о ком можно сказать, что ему легче живется, чем вам. Не такого же рода эта история с Фанни, чтобы отравлять вам жизнь.
– Это не то.
– Так что же? Надеюсь, что я не причинил вам огорчения?
– Нет, мой милый, нет. Мне иногда тяжело думать, что я воспитал тебя в идеях, которые ты воспринял слишком горячо. Но это не то.
– Матушка?
– Сердце ее отвернулось от меня – от тебя и Фанни. Я чувствую, что между моими двумя семьями произошла рознь. За что дочь моя изгнана из моего дома? Из-за чего ты не можешь погостить у меня иначе, как на положении пришельца во вражьем стане? С чего человек этот вооружается против меня, он, который век свой жил у меня на хлебах?
– Уж из-за него-то я не стал бы тревожиться.
– Когда будешь стар и слаб, то увидишь, как трудно гнать от себя тревожные мысли. А уехать, куда я поеду?
– Приезжайте в Гендон.
– Что ж, оставить ее здесь с ним, чтобы целый свет говорил, что я убежал от собственной жены? Гендон теперь твой дом, а этот мой; здесь я должен оставаться, пока час мой не пробьет.
