Текст книги "Марион Фай"

Автор книги: Энтони Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

– Об этом кое-что слышал.

– Она ужасно вела себя здесь, и тогда брат ее увез. Я вынуждена была окончательно отлучить ее от своего сердца. – Лорд Льюддьютль потер себе голову, но на этот раз лэди Кинсбёри неверно объяснила себе причину его досады. Ему неприятно было, что его заставляют слушать эту историю. Она вообразила, что поступки лэди Франсес возмущают его. – После этого, мне кажется, сестра поступила очень дурно, пригласив ее в замок Готбой. Не следует оказывать никакой поддержки молодой девушке, которая может так ужасно вести себя. Неправда ли, что такие браки страшно вредят важнейшим интересам общества?

– Я, конечно, того мнения, что молодым девушкам следует выходить за людей своего круга.

– От этого столько зависит… не так ли, лорд Льюддьютль? Вся будущая кровь наших первых фамилий! По-моему, за такое поведение нет слишком строгих кар.

– Но поможет ли строгость?

– Ничто другое и не может помочь. Мне лично кажется, что отцу, в таких случаях, следовало бы разрешать запереть свою дочь. Но маркиз так слаб.

– Страна ни на минуту не допустила бы этого.

– Тем хуже для страны, – решила милэди, воздевая руки. – Но брат, если возможно, хуже сестры.

– Гэмпстед?

– Он положительно ненавидит всякий призрак аристократии.

– Это нелепо.

– Крайне нелепо, – сказала маркиза, которой показалось, что ее поощряют, – крайне нелепо, ужасно, безобразно. Он – совершенный революционер.

– Ну, нет, мне кажется, – сказал милорд, которому приблизительно известны были политические убеждения Гэмпстеда.

– Право, так. Помилуйте, он поощряет сестру! Он позволил бы ей выйти за башмачника, лишь бы ему удалось унизить родную семью. Подумайте, что я-то должна чувствовать, я, с моими дорогими мальчиками!

– Разве он с ними не ласков?

– Я предпочла бы, чтоб он никогда их не видал!

– Этого я совсем не понимаю, – сказал разгневанный лорд.

Но она совершенно превратно истолковала себе его слова.

– Когда я подумаю, что он такое, до чего он доведет всю семью, если останется в живых, мне невыносимо видеть, как он прикасается к ним. Подумайте о крови Траффордов, о крови Монтрезоров, о крови Готвилей; подумайте о вашей собственной крови, которая теперь сольется с нашей: подумайте, что вся эта кровь будет осквернена потому только, что этому господину угодно устроить позорный, отвратительный брак с исключительной целью унизить нас всех.

– Извините, леди Кинсбёри; я нисколько не буду унижен.

– Подумайте о нас, о моих детях.

– И они также. Может быть, это – несчастие, но унижения тут никакого не будет. Честь может пострадать только от бесчестного. Жалею, что леди Франсес не отдала своего сердца другому, но совершенно уверен, что родовое имя безопасно в ее руках. Что же касается до Гэмпстеда, это – молодой человек, убеждениям которого я не сочувствую, – но я уверен, что он джентльмен.

– Желала бы я, чтоб он умер, – сказала леди Кинсбёри.

– Леди Кинсбёри!

– Желала бы я, чтоб он умер!

– Могу только сказать, – сказал лорд Льюддьютль, поднимаясь со стула, – что вы крайне неудачно выбрали себе поверенного. Лорд Гэмпстед – человек, которого я с гордостью назвал бы своим другом. Политические убеждения человека – его личное дело. Его честь, бескорыстие и даже поведение до некоторой степени принадлежат его семье. Не думаю, чтоб его отец или братья, или мачеха, когда-нибудь будут иметь повод покраснеть за него. – С этим лорд Льюддьютль поклонялся маркизе и вышел из комнаты с такой величавой осанкой, которую едва ли бы узнали те, кто видел, как он таскал ноги в палате общин.

Обед в этот день прошел очень тихо, и лэди Кинсбёри ушла к себе даже ранее обыкновенного. Разговор за обедом был скучный и преимущественно вращался на церковных вопросах. Мистер Гринвуд старался быть веселым, а приходский священник, жена его и дочь чувствовали себя неловко. Лорд Льюддьютль почти не раскрывал рта. Лэди Амальдина, уладив единственный, занимавший ее вопрос, была просто довольна. На другой день утром жених ее уехал ранее, чем предполагал. Ему необходимо, уверял он, собрать некоторые сведения в Денбиге прежде, чем произнести свою речь. Ему удалось добыть себе особое отделение, и здесь он твердил свой урок, пока не почувствовал, что дальнейшие повторения только собьют его с толку.

– Вы как-то пригласили Фанни в себе в замок, – сказала леди Кинсбёри племяннице на следующее утро.

– Мама думала, что хорошо будет пригласить их обоих.

– Они этого не заслужили. Поведение их было таково, что я вынуждена сказать, что они ничего не заслужили от моей семьи. Говорила она о своей этой свадьбе?

– Упомянула.

– Видишь!

– Да, но в сущности ничего почти не говорилось. Конечно, гораздо более разговоров было о моей. Она говорила, что охотно была бы дружкой.

– Пожалуйста, не приглашай ее.

– Отчего же, тетушка?

– Я никак не могла бы быть у тебя на свадьбе, если ты пригласишь ее. Я вынуждена была изгнать ее из своего сердца.

– Бедная Фанни!

– Но она не стыдилась того, что затеяла?

– Кажется, что нет. Она не из тех, которые когда-нибудь стыдятся своих поступков.

– Нет, нет. Ее ничем не пристыдишь. Она знать не хочет никаких приличий, точно их не существует. Я так и жду, что услышу, что она брака вообще не признает.

– Тетя Клара!

– Чего можно ожидать от тех учений, которых они с братом придерживаются? Слава Богу, ты никогда и не слышала о таких вещах. У меня сердце разрывается как подумаю о том, что мои родные детки наверное услышат, не сегодня, завтра, от брата и сестры. Но пожалуйста, Амальдина, не приглашай ее в себе в дружки.

Лэди Амальдина, помня, что кузина очень хороша собой, а также, что могло быть нелегко набрать двадцать титулованных девушек, тетке слова не дала.

XX. План удался

Когда мать представила вопрос на разрешение Джорджа Родена, он не нашел никакой причины, отчего бы ей не обедать в Гендон-Голле. Сам он рад был иметь случай загладить то недружелюбное чувство, которое несомненно существовало между ним и его другом, когда они расстались на дороге. Что касается до его матери, хорошо было бы, чтоб она настолько возвратилась в обычаям света, чтоб пообедать у приятеля сына.

– Ты этим только возвратишься к своим прежним привычкам, – сказал он.

– Ничего ты не знаешь о моих прежних привычках, – отвечала она почти сердито.

– Я не предлагаю никаких вопросов, и старался приучить себя мало об этом заботиться. Но я знаю, что оно так было. – После паузы он возвратился к мыслям того же рода. – Если бы мой отец был принцем, мне кажется, я бы этим не гордился.

– Хорошо родиться джентльменом, – сказала она.

– Хорошо «быть» джентльменом, и если блага, обыкновенно связанные с высоким происхождением, помогают человеку приобрести благородство чувств и широту взглядов, то легко может быть, что хорошее происхождение имеет свою цену. Но если человек окажется недостойным своего происхождения – как многие, тогда это преступление.

– Все это само собой разумеется, Джордж.

– А между тем оно не так. Хотя бы сам человек был негодяй, дурак и трус, он считается благородным потому только, что кровь Говардов течет в его жилах. И что еще хуже: хотя бы другому дано было истинное и величайшее благородство, он почти не смеет стоять выпрямившись перед лордами и герцогами, в виду своего недостоинства.

– Все это уже исчезает.

– Желал бы я, чтоб можно было несколько ускорить это исчезновение, и этому можно помочь исчезнуть. Быть может, в наши дни прогресс пойдет быстрее. Но ты верно позволишь мне написать Гэмпстеду и сказать, что ты будешь.

Она согласилась, и таким образом эта часть дела была улажена.

После этого она сама постаралась увидеть квакера, однажды вечером, когда он возвращался домой.

– Да, – сказал мистер Фай, – слыхал я от Марион о твоем предложении. Но зачем молодому лорду желать видеть такого человека, как я, у себя за столом?

– Он короткий приятель Джорджа.

– Охотно верю, что твой сын хорошо выбирает себе друзей, так как вижу, что он осторожный и разумный молодой человек, который не предается чрезмерно всяким буйным увеселениям. – Джордж нередко бывал в театре, чем оскорблял понятия квакера, и этим он оправдывал употребление слова «чрезмерно» и лишался права на безусловную похвалу. – А потому я не стану с ним ссориться из-за того, что он избрал себе друга среди великих мира сего. Но, «свой своему поневоле брат» – хорошее правило. По-моему, усталая ломовая лошадь, как я, не должна стоять в одной конюшне с охотничьими скакунами.

– Этот молодой человек предпочитает общество таких людей, как вы и Джордж, обществу подобных ему аристократов.

– Не думаю, чтоб он этим обнаруживал особое благоразумие.

– Во всяком случае, вам следовало бы поверить его добрым намерениям.

– Не мое дело судить его, в том или другом смысле. Что ж, он просил, чтоб и Марион посетила его?

– Конечно. Отчего бы девочке хоть сколько-нибудь не видеть свет, не развлечься?

– Мало будет пользы моей Марион от таких развлечений, Гэмпстед Роден, а вред, пожалуй, будет. Неужели ты станешь утверждать, что такие развлечения непременно должны послужить на пользу девушке, рожденной для исполнения тяжелых обязанностей суровой жизни?

– Я, в чем угодно, положилась бы на Марион, – горячо сказала мистрисс Роден.

– И я также, она всегда была славной девушкой.

– Но разве вы не выказываете к ней недоверия, держа ее взаперти и боясь даже разрешить ей сесть за стол в чужом доме?

– Я никогда не запрещал ей садиться за твой стол, – сказал квакер.

– Вам следовало бы отпустить ее из любезности ко мне. Ради моего сына, я обещала быть там, мне было бы очень приятно, чтоб со мной была другая женщина.

– Так я-то едва ли вам нужен, – сказал мистер Фай, не без оттенка ревности.

– Он особенно настаивал на том, чтоб вы приехали. Именно с такими людьми, как вы, он и желал бы сблизиться. Кроме того, если Марион там будет, то я уверена, вы пожелаете сопровождать ее. Неужели вам не хотелось бы видеть, как девочка будет держать себя при таком случае?

– При всяких случаях, везде, во всякое время, я желал бы не разлучаться с моей дочерью. В целом мире у меня, кроме нее, не осталось ничего, на чем глаз мой мог бы отдохнуть с удовольствием. Но сомневаюсь, чтоб это послужило ей на польщу.

С этим он ушел, оставив вопрос нерешенным, но заронив в душу мистрисс Роден убеждение, что он кончит тем, что примет приглашение.

– Сама ты этого желаешь? – спросил он у дочери в этот вечер, прежде чем идти спать.

– Если ты поедешь, папа, мне бы хотелось.

– Почему? Чего ты ожидаешь? Не потому ли тебе хочется ехать, что этот молодой человек – лорд, и что часть раззолоченого величия властителей земли оказывается в его доме и в его столе?

– Не потому, отец.

– Или потому, что он молод и красив, умеет нашептывать сладкие речи, по обычаю юношей, что от него пахнет духами, что руки у него нежные, мягкие, с кольцами на пальцах, а пожалуй и на груди сверкают драгоценные камни, как у женщины?

– Нет, отец; не потому.

– Изысканные кушанья, напитки, лакомства, которыми он будет угощать тебя, не могут иметь особого значения для девушки воспитанной, как ты.

– Конечно, нет, отец; они для меня ничего не значат.

– Так из-за чего ж тебе хочется ехать к нему?

– Чтоб послушать твоих речей, отец, в обществе.

– Нет, – сказал он, смеясь, – лучше бы ты послушала моих речей у нас в конторе. Там я ничего, постою за себя, но в обществе этих молодых людей, за стаканом вина, у меня, я думаю, и слов-то не найдется. Если ты только то и выиграешь, что послушаешь болтовню старика отца, то время и деньги наверное пропадут даром.

– Мне бы хотелось послушать его, отец.

– Молодого лорда?

– Да, молодого лорда. Он блестящ и умен и, так как он из другого круга, чем наш, то может сказать мне многое, чего я не знаю.

– Может ли он сказать тебе что-нибудь хорошее?

– Судя по тому, что я слышала о нем от нашего друга, он, я думаю, не скажет мне ничего дурного. Ты будешь там и все услышишь, можешь остановить его, если речи его будут злы. Но я думаю, что он из тех, из чьих уст никогда не услышишь ничего вероломного или преступного.

– Кто ты, дитя мое, чтоб ты могла судить, могут ли преступные слова сорваться с уст молодого человека? – Но он сказал это, улыбаясь и пожимая ее руку, в то время, как слова его как будто выражали упрек.

– Нет, отец, я не сужу. Я говорю только, что мне кажется, что оно так. Наверное, не все же они лживы и порочны. Но если ты этого не хочешь, я не скажу больше ни слова.

– Мы поедем, Марион. Твоя приятельница уверяет, что не годится, чтоб ты всегда сидела со мною взаперти. И хотя я могу не доверять молодому лорду, не зная его, доверие мое к тебе таково, что я не думаю, чтоб что-либо могло его поколебать.

Так и было решено, что они все поедут. Он пошлет нанять экипаж для этого необыкновенного случая. Молодому лорду не будет никакой надобности отвозить их. Хотя он не был знаком, говорил он, со многими обычаями света, но едва ли водилось, чтоб хозяин снабжал экипажем так же как обедом. Когда он обедал у мистера Погсона старшого, что случалось раз в году, мистер Погсон не отвозил его в своем экипаже. Сесть за стол лорда он согласен, но приедет он и уедет как другие люди.

В назначенный день обе дамы и их спутники прибыли в Гендон-Голл более, чем вовремя. Гэмпстед прыгал и скакал, радуясь их приезду, как мог бы радоваться мальчик. Быть может, даже в этом заключалась некоторая доля вероломства; он рассчитал, что этим способом ему скорей удастся вызвать ту короткость с квакером и его дочерью, которую он находил необходимой, чтоб иметь возможность вполне насладиться вечером. Если сам квакер ожидал видеть много того блеска, о котором говорил, он, без сомнения, разочаровался. Обстановка Гендон-Голла всегда была проста.

– Очень рад, что вы приехали пораньше, – сказал Гэмпстед, – так как вы можете хорошенько согреться до обеда.

Потом он принялся порхать вокруг мистрисс Роден, оказывая ей гораздо более внимания, чем Марион Фай, – опять с некоторым вероломством, зная, что этим способом он всего лучше очистит дорогу будущим успехам.

– Вы, вероятно, нашли, что страшно холодно, – сказал он.

– Не скажу, чтоб мы устрашились, милорд, – сказал квакер. – Но зима действительно стала суровая.

– О, отец! – сказала Марион, тоном упрека.

– Теперь все «страшно», – сказал Гэмпстед, смеясь. – Конечно слово это нелепое, но привыкаешь его употреблять потому, что другие это делают.

– Нет, милорд, прошу извинения, если я как бы критически отнесся к твоей речи. Несколько привыкнув к более суровому способу выражения, я принял это слово в его тесном значении.

– Это выражение принадлежит в сущности в словарю пансиона для девиц, – сказал Роден.

– Ну-с, мистер Джордж, от вас я не намерен выносить выговоров, – сказал Гэмпстед, – хотя от тех, кто вас старше, я их принимаю. Мисс Фай, когда вы были в пансионе, там употребляли такие выражения?

– В том пансионе, в котором я была, лорд Гэмпстед, – отвечала Марион, – нас держали очень строго. Представь себе, отец, что сказала бы мисс Ватсон, если б мы употребили какое-нибудь слово не в том смысле, какой придается ему в лексиконе.

– Мисс Ватсон была женщина умная, милая моя; она хорошо понимала и добросовестно исполняла принятые на себя обязанности. Не думаю, чтоб можно было тоже сказать о всех содержательницах модных заведений дли девиц в Вест-Энде.

– У мисс Ватсон было красное лицо, большой чепчик и очки, не правда ли? – сказал Гэмпстед, обращаясь в Марион Фай.

– Я видела однажды мисс Ватсон, – сказала мистрисс Роден, – когда Марион была у нее в пансионе; это была женщина очень маленького роста, с блестящими глазами, она не носила фальшивых волос и всегда имела такой вид, точно сейчас вышла из картонки.

– Она была вполне верна своим убеждениям, как и следует квакерше, – сказал мистер Фай, – надеюсь, что Марион последует ее примеру. Что же касается языка, то, по-моему, наш способ выражения, до некоторой степени, должен согласоваться с нашим образом жизни. Нельзя ожидать услышать с церковной кафедры фразы, приличные на скаковом поле; точно также выражения, может быть, уместные в аристократических салонах, не приличествуют скромным приемным клерков и ремесленников.

– Никогда более не скажу, что что-нибудь «страшно», – сказал Гэмпстед, предлагая мистрисс Роден руку и ведя ее к столу.

– Надеюсь, что он не сердится на отца, – шепнула Марион Фай Джорджу Родену, когда они вместе шли по вале.

– Нисколько. Ничто, в этом роде, не может рассердить его. Если б отец ваш льстил ему или унижался перед ним, тогда он почувствовал бы отвращение.

– Отец никогда бы этого не сделал, – с уверенностью сказала Марион.

Обед прошел очень весело. Гэмпстед и Роден, общими силами, поддерживали разговор. Квакер, может быть, слегка напуганный резкостью своего первого замечания, почти молча уничтожал вкусные яства. Марион совершенно довольствовалась ролью слушательницы, но, может быть, обращала больше внимания на слова молодого лорда, чем на речи его друга. Его голос ласкал ее слух. В его словах звучала ласка, но ей и в голову не приходило, что эти нежные речи исключительно предназначались для ее ушей. Кто не знает маневров, посредством которых мужчина может постараться проникнуть в сердце женщины, почти не говоря с ней? Кто не замечал сочувствия, с каким женщина, сама того не сознавая, принимала это поклонение? Пожатие руки, выразительные взгляды, обычные явления между влюбленными, обыкновенно бывают уже развившимися последствиями прежних признаков, которые оказали свое полное действие, хотя едва понимались в то время, когда происходили. Но Марион, может быть, сознавала, что нечто в роде поклонения заключалось даже в быстрых взглядах, которые ее амфитрион ежеминутно бросал на нее, точно желая убедиться, что если не словами, то мыслями, она принимает участие в разговоре, который несомненно предназначался для нее. Мистрисс Роден, от времени до времени, вставляла словечко скорей в ответ сыну, чем хозяину, но она замечала те электрические искры, которые ежеминутно направлялись в сердце Марион Фай.

– Теперь вам следует просидеть здесь с четверть часа, ради обычая, пока мы будем делать вид, что пьем вино.

Это сказал лорд Гэмпстед, вводя обеих дам в гостиную, после обеда.

– Не торопитесь, – сказала мистрисс Роден, – мы с Марион старые друзья и отлично проведем время.

– О да, – сказала Марион.

– С меня достаточно удовольствия посидеть здесь и всем полюбоваться.

Тут Гэмпстед опустился на колени между ними, делая вид, что поправляет огонь в камине, в чем, конечно, не было никакой надобности. Они стояли одна по одну, другая по другую сторону его и смотрели.

– Вы портите огонь, лорд Гэмпстед, – сказала мистрисс Роден.

– Уголь на то и создан, чтоб его шевелить. Я в этом твердо убежден. Возьмите-ка щипцы, толкните ими уголья. Благодаря этому процессу вы навеки будете чувствовать себя здесь дома.

Он подал щипцы Марион.

Ей ничего не оставалось как взять их. Она взяла, покраснела до корней волос, приостановилась на минуту, а затем толкнула уголья, как этого от нее требовали.

– Благодарю, – сказал он, продолжая стоять на коленях у ее ног и взяв от нее щипцы, – благодарю. Теперь вы навсегда свой человек в Гендон-Голле. Никому, кроме друга, не позволил бы я шевелить у меня огонь в камине. – С этим он встал и медленно вышел из комнаты.

– О, мистрисс Роден, – сказала Марион, – как мне жаль, что я это сделала.

– Ничего. Это только шутка.

– Конечно, это шутка, но все же мне жаль, что я это сделала. В ту минуту мне казалось, что я покажусь сердитой, если не исполню его просьбы. Но когда он сказал, что я буду чувствовать себя здесь дома!.. О, мистрисс Роден, как я жалею, что это сделала.

– Он поймет, что это не имело никакого значения, моя милая. Он добродушен и шутлив, ему приятно дать нам понять, что мы для него не посторонние.

Но Марион знала, что лорд Гэмпстед не даст этому этого невинного толкования. Хотя ей видна была одна его спина, когда он выходил из комнаты, она знала, что он торжествует.

– Ну-с, мистер Фай, вот вам портвейн, коли угодно, но я вам рекомендую придерживаться бордо.

– Я уж придерживался, милорд, насколько к этому способен, – сказал квакер. – И немного вина на меня сильно действует, так как у меня нет к нему особой привычки.

– Вино веселит сердце человека, – сказал Роден.

– Справедливо, мистер Роден. Только я сомневаюсь, полезно ли, чтоб сердце человека сильно веселилось. Веселье и скорбь слишком неизменно уравновешивают друг друга. Ровное, ясное настроение всего более прилично жизни человеческой, если его можно достигнуть.

– Гладкая дорога без гор, – сказал Гэмпстед. – Говорят, что лошади всего скорей устают от нее.

– Если ли бы они сами сказали вам это, если б могли сообщить свои впечатления после долгого, дневного пути.

Тут произошла пауза, но мистер Фай продолжал:

– Милорд, боюсь, что сделал ошибку относительно слова «страшно», которое случайно сорвалось с твоих уст.

– О, право нет, нисколько.

– Мне казалось, что я нахожусь среди нашей конторской молодежи, которая иногда позволяет себе выражения, не приличествующие ее занятиям, а, может быть, и ее положению в обществе; в таких случаях я имею привычку напоминать ей, что слова, в деловые часы, должны употребляться в их тесном смысле. Но, милорд, коли ты выпряжешь рабочую лошадь из плуга, ты не вправе ожидать от нее, чтоб она красиво выступала на зеленой поляне.

– Именно оттого, что по моему мнению следовало бы больше смешивать тех лошадей, которых вы называете «рабочими», с теми, которые употребляются единственно для забавы, я с такой гордостью приветствовал вас здесь. Надеюсь, что далеко не в последний раз вы послужите мне живым лексиконом. Если вам более не угодно вина, мы отправимся в гостиную, к дамам.

Мистрисс Роден очень скоро объявила, что им пора возвращаться в Галловэй.

Гэмпстед не пытался удерживать их. Слова, которыми они обменялись с Марион, почти ограничивались тем, что было выше упомянуто, тем не менее он сознавал, что не только удовлетворительно, но до некоторой степени достохвально выполнил намерение, в виду которого он собственно и пригласил своих гостей. План его был выполнен с полным успехом. По тому, как Марион исполнила его просьбу насчет огня в камине, он был уверен, что вправе считать ее другом.