Текст книги "Марион Фай"
Автор книги: Энтони Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. Мистер Гринвуд становятся честолюбив
Мастер Гринвуд продолжал заботиться о здоровье ректора местечка Апльслокомб. Даже и теперь надежда его не покидала, но он скорей, думалось ему, мог рассчитывать на старика маркиза – как тот ни был к нему не расположен – чем на его наследника, Маркизу он надоел, он жаждал от него отделаться; маркиз, никогда не отличавшийся щедростью, теперь, быть может на смертном одре, стал несправедлив, суров, жесток. Но он был слабохарактерен, забывчив и легко мог пожелать сберечь свои деньги и покончить с этой несносной историей, предоставив ему место. Но маркиз не мог им располагать при жизни ректора, не мог даже обещать места без согласия сына. Что лорд Гэмпстед его не даст, мастер Гринвуд был вполне уверен. Если можно было что-нибудь устроить, это должно быть сделано маркизом. Маркиз был очень болен, но все же было вероятно, что старик ректор умрет раньше.
Мистер Гринвуд не имел ясного понятия о характере молодого лорда. Маркиза он знал хорошо, так как прожил с ним много лет. Считая своего патрона раздражительным по болезни, но от природы снисходительным, неблагоразумным и слабым, он набрасывал портрет схожий с оригиналом. Но приписывая мстительность, суровость, лорду Гэмпстеду он совершенно ошибался. Относительно Апльслокомба и других приходов, которые со временем будут раздаваться по его усмотрению, лорд Гэмпстед уже давно и окончательно решил, что не будет их вовсе касаться, не находя себя способным назначать священников для служения церкви, к которой не причислял себя. Все это он предоставит епископу, думая, что епископ должен в этом смыслить больше его. Тем не менее, если бы отец обратился к нему с каким-нибудь требованием относительно Апльслокомба, он, без всякого сомнения, счел бы это место отданным при жизни отца. Но обо всем этом мистер Гринвуд не мог иметь никакого понятия.
Ежедневно, почти ежечасно, обсуждались эти вопросы между леди Кинсбёри и капелланом. Между ними возникла сильная симпатия, насколько она может существовать там, где чувства одного гораздо сильнее чувств другого. Мать «голубков» позволила себе горько сетовать на детей своего мужа от первого брака и сначала не встречала полного сочувствия в своем поверенном. Но за последнее время он стал энергичнее и резче ее самой и почти ошеломил ее смелостью своих слов. Она, в гневе, не раз позволяла себе выразить желание, чтоб ее пасынок умер. Капеллан подхватил эти слова и повторял их до тех пор, пока она сама их не ужаснулась. У него не было голубков, которые могли бы служить ему оправданием. Немилостивая судьба не причинила ему никакого серьезного вреда. Как ни были тяжки грехи лорда Гэмпстеда и сестры его, его они опозорить не могли. А между тем, в его словах звучала ненависть, пугавшая ее. Изо дня в день в ней возрастало сознание, что она подчинилась господству, почти тирании мистера Гринвуда. Когда он смотрел на нее своими глазами, не сводя их с нее в течение нескольких минут, эти минуты начинали казаться ей часами и ею овладевал страх. Она сама себе не признавалась, что подпала под его власть, не сознавала этого, но и не сознавая ощущала его влияние, так что и она начала подумывать, что хорошо было бы, если бы капеллан вынужден был оставить Траффорд-Парк. Он, однако, продолжал обсуждать с ней все семейные дела, точно услуги его были ей необходимы.
Телеграмма, возвещавшая о приезде Гэмпстеда в понедельник, была получена дворецким и, понятно, тотчас же сообщена лорду Кинсбёри. Маркиз, который теперь не вставал с постели, выразил искреннее удовольствие и сам сообщил новость жене. Она уже знала ее, так же как и капеллан. Новость эта быстро облетела всех домашних; среди прислуги существовало мнение, что лорда Гэмпстеда следовало вторично вызвать, уже несколько дней тому назад. Доктор намекнул на это маркизе и категорически выразил свою мысль дворецкому. Мистер Гринвуд выразил милэди свое убеждение, что маркиз вовсе не желает видеть сына, а что сын уж, конечно, не имеет ни малейшего желания вторично посетить Траффорд.
– Он всему предпочитает квакершу, – сказал он, – ее и охоту. Он и сестра его считают себя совершенно оторванными от семьи. Я оставил бы их в покое, будь я на вашем месте.
Она что-то сказала мужу и исторгла у него что-то, что ей угодно было счесть выражением желания, чтобы лорда Гэмпстеда не беспокоили. Теперь лорд Гэмпстед ехал без всякого приглашения.
– Так он придет пешком, среди ночи? – сказал мистер Гринвуд.
В его голосе слышалось презрение.
– Он это часто делает, – сказала маркиза.
– Странный способ входить в дом больного, поднимать тревогу среди ночи.
Мистер Гринвуд, говоря это, стоял перед милэди и строго смотрел на нее.
– Что ж мне-то делать? Не думаю, чтобы он кого-нибудь потревожил. Он обойдет к боковой двери, кто-нибудь из лакеев будет дежурить и впустит его. Он всегда поступает не так, как другие.
– Казалось бы, что когда отец его умирает…
– Не говорите этого, мистер Гринвуд. Ничто не дает вам права говорить это. Маркиз очень болен, но никто не говорил, чтобы он был уже так плох. Мне кажется, что в данном случае Гэмпстед поступает как следует.
– Сомневаюсь, чтобы это когда-нибудь с ним случалось. У меня одна мысль: случись что-нибудь с маркизом, как плохо пришлось бы вам и молодым лордам.
– Не сядете ли вы, мистер Гринвуд, – сказала маркиза, которой присутствие стоящего капеллана стало почти невыносимо.
Он сел – не с комфортом, а на самый край стула, чтобы не потерять того стесненного вида, который раздражал его собеседницу.
– Итак, я говорю: случись что-нибудь с милордом, оно было бы крайне печально, для вас, милэди, и для лорда Фредерика, лорда Огустуса и лорда Грегори.
– Все мы в руках Божиих, – благочестиво сказала милэди.
– Да, все мы в руках Божиих. Но Господь желает, чтоб мы сами о себе заботились и всячески старались избегнуть несправедливости, жестокости и… и грабежа.
– Не думаю, чтобы тут был какой-нибудь грабеж, мистер Гринвуд.
– Разве не грабеж бы это был, если б вас и маленьких лордов выгнали из этого дома?
– Он, конечно, принадлежал бы ему, лорду Гэмпстеду. Я получила бы Слокомб-Аббей в Сомерсетшире. Тамошний дом нравится мне больше этого. Правда, он значительно меньше, но что мне за утешение жить в таком большом доме.
– Оно, пожалуй, и справедливо. Но почему это так?
– Об этом толковать бесполезно, мистер Гринвуд.
– Я не в силах не толковать об этом. Происходит это оттого, что лэди Франсес разрушила ваш дом, позволив себе стать невестой молодого человека, который ей не пара. – Тут он покачал головой, что всегда делал, говоря о леди Франсес. – Что касается лорда Гэмпстеда, я считаю народным бедствием, что он переживет своего отца.
– Но что мы можем сделать?
– Трудно сказать, милэди. Что я-то почувствую, если что-нибудь случится с маркизом и я буду предоставлен милостивому покровительству его старшего сына? С лорда Гэмпстеда я не имею права требовать и шиллинга. Так как он безбожник, то, конечно, ему не понадобится капеллан. Да и совесть бы мне не позволила остаться при нем. Я был бы выброшен за улицу, без гроша, посвятив, можно сказать, всю жизнь милорду.
– Он предлагал вам тысячу фунтов.
– Тысячу фунтов за труды целой жизни! Да и это чем мне гарантировано? Не думаю, чтоб, маркизу пришло в голову внести это в свое завещание, А, хотя бы и так, что мне в тысяче фунтов? Вы можете поселиться в Слокомб-Аббей. Но в дом ректора, который был мне почти обещан, мне не попасть. – Маркиза знала, что это ложь, но не смела сказать ему этого. Обещать ему что-нибудь она могла только условно, как опекунша своего сына, в случае, если б Гэмпстед умер при жизни отца; она прекрасно помнила, что во всех их беседах на эту тему была очень сдержанна и всегда выставляла ему на вид всю невероятность этой комбинации. – Если б молодой человек был устранен, – продолжал он, – для меня была бы какая-нибудь надежда.
– Я не могу его устранить, – сказала маркиза.
– Равно как для лорда Фредерика и его братьев.
– Не следовало бы вам говорить мне этого, мистер Гринвуд.
– Но приходится смотреть в глаза действительности. Я тревожусь из-за вас, больше чем из-за себя. Вы должны это признать. Полагаю, что относительно первого брака нет никаких сомнений?
– Решительно никаких, – сказала маркиза в ужасе.
– Хотя в то время его находили очень странным. Мне кажется, это надо бы исследовать. Надо бы пустить в ход все пружины.
– В этом смысле нет никакой надежды мистер Гринвуд.
– Надо исследовать. Подумайте только, что будет, если он женится и будет иметь сына прежде чем что-нибудь будет решено. – На это лэди Кинсбёри ничего не ответила; после небольшой паузы мистер Гринвуд снова обратился к собственным горестям.
– Мне необходимо, – сказал он, – еще раз увидать маркиза, до приезда лорда Гэмпстеда. Он не может не признавать, что я имею полное право тревожиться. Не думаю, чтоб какое бы то ни было обещание могло быть священно в глазах его сына, но должен сделать все возможное.
На это милэди не пожелала ответить и они расстались, не особенно довольные друг другом.
Это было в понедельник. Во вторник мистер Гринвуд, получив на то разрешение, тихонько прокрался в комнату больного.
– Надеюсь, что вы лучше себя чувствуете сегодня утром, милорд. – Больной повернулся в кровати и только слабо проворчал что-то в ответ. – Я слышал, что лорд Гэмпстед приезжает завтра, милорд.
– Почему ж ему не приехать? – В звуке голоса мистера Гринвуда, вероятно, было что-нибудь, что неприятно поразило ухо больного, иначе он не ответил бы так сердито.
– О, нет, милорд. Я не хотел сказать, что есть какая-нибудь причина, по который лорду Гэмпстеду не следовало бы приезжать. Может быть, было бы лучше, если б приехал он раньше.
– Нисколько не было бы лучше.
– Я только хотел заметить, милорд…
– Вы еще что-нибудь хотели сказать, мистер Гринвуд?
Сиделка все это время оставалась в комнате, и капеллан находил это очень неловким.
– Нельзя ли бы нам остаться наедине несколько минут? – спросил он.
– Не думаю, – сказал больной.
– Есть несколько вопросов, которые для меня чрезвычайно важны, лорд Кинсбёри.
– Я недостаточно хорошо себя чувствую, чтоб толковать о делах, и не желаю этого. Мистер Робертс будет здесь завтра, можете повидаться с ним.
Мистер Робертс был поверенный, человек, которого мистер Гринвуд особенно недолюбливал. Мистер Гринвуд, как священник, конечно, считался джентльменом и ставил мистера Робертса неизмеримо ниже себя. Ему было очень обидно слышать, что он должен возобновить ходатайство о месте через мистера Робертса. Он имел привычку ежедневно прогуливаться с часок, перед солнечным закатом, двигаясь крайне медленно по самой сухой дороге, вблизи от дома, обыкновенно заложив руки за спину. Выйдя из спальни маркиза, он отправился на прогулку, причем шел быстрее обыкновенного. Гнев душил его и придавал некоторую живость его движениям. Он был взбешен на маркиза, но всего сильнее негодовал по обыкновению на лорда Гэмпстеда. Мысль заработала в этом направлении…
Конечно, хорошо было бы, если б молодой человек сломал себе шею на охоте, если б яхта пошла ко дну, или разбилась о скалу. Но все это случайности, вызвать которые не в его власти. Такие желания – ребячество, приличное только слабой женщине, как маркиза. Если что-нибудь должно быть сделано, этого можно достигнуть только энергическим усилием; а усилие это должно исходить от него, мистера Гринвуда. Тут он принялся соображать, насколько маркиза будет в его власти, если б и маркиз, и старший сын его умерли. Он был искренне убежден, что приобрел над нею большое влияние. Чтоб она взбунтовалась против него, это было, конечно, в пределах возможного. Но он знал, что в течение последнего месяца, именно с того дня, когда маркиз пригрозил, что выгонит его из дома, он значительно более прежнего подчинил ее себе. В этом отношении он приписывал себе гораздо более, чем следовало. На деле, леди Кинсбёри, хотя научилась его бояться, не настолько поддалась его влиянию, чтоб не иметь возможности порвать с ним, если б настала минута, когда ее собственное спокойствие этого бы потребовало.
II. Желал бы, да не смею
Одно желание ни к чему не ведет. Если человек имеет достаточный повод для действия, он обязан действовать. «Желал бы, да не смею» никогда не дает результатов. Жареные рябчики в рот не валятся. Конечно, нельзя найти выхода из затруднений, если человек не примется серьёзно отыскивать его. С помощью таких самоувещаний, советов и отрывков из старых поговорок мистер Гринвуд убеждал самого себя в понедельник вечером и пришел к заключению, что если что-нибудь делать, надо действовать безотлагательно.
Тогда представился вопрос; что, собственно, следует делать и что значит: «безотлагательно»? Когда предстоит сделать нечто требующее особой твердости, это слишком часто бывает то, чего делать не должно. На добрые дела, если на них вообще останавливается наша мысль, мы обыкновенно решаемся легче. Мистеру Гринвуду было приятнее думать об этом, как о чем-то составляющем достояние будущего, о чем-то, что могло, пожалуй, сделаться случайно, а не как о действии, которое должно быть совершено его собственными руками. Утро четверга, от четырех до пяти, когда будет совершенно темно, на небе не будет ни звезд, ни луны, а лорд Гэмпстед наверное будет один, в таком-то месте, не будет ли это утро самым подходящим временем для такого действия, как то, на котором теперь, не на шутку, начала останавливаться его мысль?
Когда вопрос представился ему в этой новой форме, он ужаснулся его. Нельзя сказать, чтоб мистер Гринвуд был человек с сильно развитым религиозным чувством. В ранней молодости он был посвящен в сан священника, вероятно, руководствуясь, при выборе профессии, толчком, данным ему семейными связями, и в силу обстоятельств попал в штат дяди своего настоящего патрона. С этой минуты и до настоящей он ни разу не отправлял службы в церкви, а его услуги в качестве капеллана очень скоро сделались совершенно необременительны. Старик лорд Кинсбёри умер, и мистер Гринвуд продолжал служить его наследнику скорей в качестве секретаря и библиотекаря, чем капеллана. Так достиг он своих настоящих условий; в его обращении и чувствах почти не сказывался священник. Он охотно готов был принять священническое место, если б оно встретилось на пути его, но принять его с мыслью, что обязанности будут главным образом исполняться его помощником. Он не был человек религиозный, но когда он серьёзно задумался над этим вопросом, то это не помогло ему отстранить страшные сомнения, теперь, когда он видел в себе – возможного убийцу. Когда он думал об этом, его первое и преобладающее опасение не проистекало из позорного наказания, связанного с преступлением. С виду его можно было принять за труса, но настоящий характер его не соответствовал наружности. Мужество – добродетель слишком высокого разбора, чтоб он мог ею обладать, но у него была та способность владеть своими нервами, та личная смелость, порождаемая самоуверенностью, которые часто принимаются за мужество. Допустив, что ему нужно устранить с дороги врага, он мог приняться за устранение его без преувеличенного страха перед последствиями в этом мире. Он очень был уверен в себе. Он мог, казалось ему, так обсудить вопрос, чтоб знать наверное, безопасен или нет тот или другой план. Могло случиться, что никакой безопасный план не окажется возможным, тогда придется отказаться от попытки. Во всяком случае не эти опасности заставляли его бродить как тень, в ужасе перед собственными намерениями.
Были другие опасности, страхи перед которыми он не мог стряхнуть с себя. Возможно сомневаться, чтоб он имел сколько-нибудь определенную надежду на вечное блаженство в иной жизни. Он вероятно отгонял от себя мысли такого рода, не желая подвергать исследованию собственных верований. У многих в обычае совершенно притуплять свой ум в этом отношении. Предполагать, что такие люди придерживаются того или другого мнения относительно будущих наград и наказаний, значит приписывать им душевное состояние, до которого они никогда не возвышались. К таким людям принадлежал и мистер Гринвуд; тем не менее он чего-то испугался, когда эта мысль, относительно лорда Гэмпстеда, представилась ему. Это чувство было для него тоже, что для ребенка – пугало, для нервной женщины полувера в привидения, для меланхолика, одаренного воображением, страх пред неопределенным злом. Он не думал, что, замышляя такой поступок, он приведет себя в состояние, не соответствующее блаженной жизни. Мысль его не работала в этом направлении. Но хотя бы в этом мире не было наказания – хотя бы, даже, не существовало другого мира, в котором наказание это могло бы его постигнуть, тем не менее, что-нибудь дурное наверное его поразит. Мир в этом убежден со времен Каина.
Однако, всякие старинные поговорки настолько осилили его сомнение, что во вторник он положительно составил план. Тут явилась горькая мысль, что то, что он сделает, будет сделано скорей для блага других, чем для его собственного. Что узнает лорд Фредерик о своем благодетеле, когда наследует все фамильные почести, в качестве маркиза Кинсбёри? Лорд Фредерик не поблагодарит его, даже если б знал, чего, конечно, никогда быть не может. Почему эта женщина ему не помогает, она, которая подстрекала его к совершению преступления? Он думал обо всем этом, лежа в постели, но когда встал на следующее утро, то еще не окончательно отказался от своей мысли. Молодой человек выказывал к нему презрение, оскорбил его, был ему ненавистен. Ему казалось, что план его созрел. Оружие было тут – под рукой, – этого оружия он не покупал, но этому оружию невозможно было бы до него добраться, оно несомненно окажется роковым, если будет пущено в ход с той уверенностью, которую он сознавал в себе. Тем не менее, обдумывая все это, он смотрел на это не как на дело решенное, а только как на вещь возможную. Он посматривал на пистолет и на окно, приготовляясь подняться в комнату милэди, в среду, перед завтраком. Ровно в половине первого маркиза ежедневно навещала мужа, у капеллана теперь вошло в обычай посещать ее перед этим. Она несколько раз почти решалась сказать ему, что предпочитает, чтоб ее не беспокоили по утрам. Но она еще не собралась с духом это сделать. Она знала, что у нее, под влиянием гнева, вырвались слова, которые могли послужить ему орудием против нее.
– Лорд Гэмпстед будет здесь в половине пятого, можно сказать, среди ночи завтра, леди Кинсбёри, – сказал он, повторяя сказанное уже не раз. При этом он стоял посреди комнаты и смотрел на нее взглядом, который часто причинял ей страдание, но которого она совершенно не понимала.
– Я знала, что он будет.
– Неужели вы не находите, что это очень неудобное время, там, где есть больной?
– Он не потревожит отца.
– Не знаю. Будут отворять, затворять двери, слуга будет расхаживать по коридорам, внесут вещи.
– С ним не будет вещей.
– Это похоже на все его действия, – сказал мистер Гринвуд, желая заставить мачеху дурно отозваться о пасынке. Но направление ее мыслей изменилось. Она не сознавала причины, вызвавшей перемену, но решилась более не отзываться дурно о детях мужа, в присутствии капеллана.
– Полагаю, что предпринять тут ничего нельзя, – сказал мистер Гринвуд.
– Что ж можно предпринять? Если вы не сейчас уходите, то присядьте. Мне тяжело видеть, как вы стоите посреди комнаты.
– Не удивляюсь, что вам тяжело, – сказал он, усаживаясь, но опять на край стула. – Что мне тяжело, я знаю. Никто никогда не скажет мне утешительного слова. Что я буду делать, в случае чего?
– Мистер Гринвуд, что пользы в этих разговорах?
– Что бы вы сказали, лэди Кинсбёри, если б вам пришлось доживать век за проценты с одной тысячи фунтов?
– Я тут не при чем. Я совершенно не вмешивалась в ваши переговоры с лордом Кинсбёри. Вы очень хорошо знаете, что я даже не смею упомянуть ваше имя при нем, чтоб он не приказал выгнать вас из дома.
– Выгнать из дома! – воскликнул он, вскакивая со стула с живостью, совершенно ему несвойственной. – Выгнать из дома? Точно я собака! Никто не вынесет таких речей!
– Вы очень хорошо знаете, что я всегда была вам другом, – сказала перепуганная маркиза.
– И вы говорите мне, что меня выгонят из дома!
– Я говорю только, что лучше было бы ко упоминать вашего имени при нем. Теперь мне пора идти, он будет меня ждать.
– Он к вам совершенно равнодушен, совершенно.
– Мистер Гринвуд!
– Он только и любит сына и дочь, сына и дочь от первой жены; эту подлую молодежь, которая, как вы часто говорили, совершенно недостойна своего имени.
– Мистер Гринвуд, с этим я не могу согласиться.
– Разве вы этого не повторили многое множество раз? Разве вы не говорили: «Как славно было бы, если б лорд Гэмпстед умер!» Вы не можете отречься от всего этого, лэди Кинсбёри.
– Мне пора, мистер Гринвуд, – сказала она в смущении, выходя из комнаты. Он окончательно напугал ее и, сходя с лестницы, она решила, что она, во что бы ни стало, должна избавить себя от дальнейших интимных бесед с капелланом.
Мистер Гринвуд, оставшись один, не тотчас вышел из комнаты. Он снова сел, и сидел, продолжая смотреть в одну точку, как будто ему было на кого смотреть, продолжая сидеть на кончике стула, точно в комнате был кто-нибудь, кто мог бы заметить притворное смирение его позы. Все это делалось бессознательно, мысли его теперь были поглощены оскорблением, какое нанесла ему маркиза. Она покидала его в самую решительную минуту. Само собою разумеется, что когда он выражал ей сочувствие по поводу обид, причиненных «голубкам», он надеялся, что и она сочувственно отнесется к невзгодам, которым подвергали его. Но ей не было никакого дела до его невзгод, она жаждала одного: изгладить самое воспоминание о своих резких отзывах о детях мужа. Этого не должно быть! Нельзя ей дать ускользнуть от него таким образом. Раз составилась компания, ни один из компанионов не имеет права выйти из нее, когда вздумает, оставив бремя всех долгов на плечах другого. Разве все эти мысли, которые так тяжело ложились ему на душу в минуты получения телеграммы, не дело ее рук? Разве самую мысль подала не она? А теперь она его покидает. Ему казалось, что он сумеет так устроит дело, но ей не удастся сделать этого безнаказанно. Обдумав все это, он встал и медленно направился в свою комнату. Завтракал он у себя, а затем принялся за чтение романа, чему обыкновенно посвящал этот час дня. Не могло быть человека более аккуратного в ежедневных занятиях, чем мистер Гринвуд. После завтрака всегда являлся на сцену роман; но, перевернув несколько страниц, старик обыкновенно засыпал и с часок наслаждался безмятежным покоем, потом отправлялся на прогулку, после которой снова брался за книгу, пока не наставало время пить чай с милэди. Сегодня он совсем не читал, но и уснул не сразу…
Когда он проснулся и вышел пройтись, то почувствовал, что на сердце у него стало легко. Прохаживаясь взад и вперед по дороге, он уверил себя, что, в сущности, никогда ничего и не замышлял. Как бы то ни было на деле, тяжкое бремя свалилось у него с плеч.
В пять часов сам дворецкий доложил ему, что милэди, чувствуя себя не совсем хорошо, извиняется, что не может пригласить его пить чай, прибавив от себя, что, коли угодно, можно и сюда подать.
– Пожалуй, выпью чашку, Гаррис, – сказал капеллан. – Скажите, Гаррис, видели вы милорда сегодня?
Гаррис объявил, что видел милорда, тоном, дававшим понять, что его, по крайней мере, не согнали с глаз долой.
– Как вы его нашли?
Гаррису показалось, что маркиз нынче чуть-чуть больше на себя похож, чем за последние три дня.
– Отлично. Очень рад это слышать. Приезд лорда Гэмпстеда будет для него большим утешением.
– Так точно, – сказал Гаррис, который был совершенно на стороне лорда Гэмпстеда, в семейных распрях.
– Не худо было бы, если б он приехал в несколько более удобный час, – с улыбкой сказал мистер Гринвуд.
Но Гаррис находил, что час очень удобный. Милорд очень часто приезжает в такое время, в этом нет ничего дурного.
Последние слова Гаррис проговорил, держась за ручку двери, чем и обнаружил, что не жаждет продолжительной беседы с капелланом.
