Текст книги "Марион Фай"
Автор книги: Энтони Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)
XXV. Взгляд Марион на брак
Когда лорд Гэмпстед затворил за собою дверь, Марион медленно поднялась по лестнице к мистрисс Роден, которая возвратилась в гостиную. Когда девушка вошла туда, ее старая приятельница стояла у дверей, с ясно написанной на лице тревогой. Она взяла Марион за руку и, поцеловав ее, подвела к дивану.
– Я остановила бы его, если б могла, – сказала она.
– Отчего?
– Такие вещи следует больше обдумывать.
– Он так сделал все это, что обдумывать уже нечего. Я знала, я почти знала, что он приедет.
– Знали?
– Теперь я могу себе в этом признаться.
Она улыбалась, говоря это, и хотя разгорелась, но того особенного румянца, которого так боялась мистрисс Роден, не было. В ней не было заметно и особенного волнения. На лице не было выражения страха или торжества.
– Ответ ваш готов? – Марион взглянула на свою приятельницу, но тотчас не ответила. – Дорогая моя девочка, следует крепко обдумать такое предложение, прежде чем дать какой-нибудь ответ.
– Я думала.
– И решились?
– Мне кажется, что да. Дорогая мистрисс Роден, не смотрите на меня так. Если я не скажу вам ничего более сейчас, то его потому, что я, может быть, не совершенно уверена… не уверена, во всяком случае, в причинах, какие мне придется привести. Я приду к вам завтра и тогда скажу вам.
– Марион, милая!
– Скажите все, что думаете, мистрисс Роден. Вы, конечно, не сомневаетесь, что я знаю, что ваши слова, каковы бы они ни были, будут сказаны с любовью. У меня нет матери; кто лучше вас мне ее заменит?
– Милая моя, тоже чувствую и я к вам. То, что я хотела бы сказать вам, я сказала бы родной дочери. Есть большое различие в общественном положении людей.
– Я это знаю.
– И хотя я глубоко убеждена, что лучшие и честнейшие из божьих созданий не всегда встречаются среди так называемых аристократов, тем не менее мне кажется, что известная и значительная доля уважения должна быть воздаваема тем, кого случай поставил высоко.
– Разве я его не уважаю?
– Надеюсь, что да. Но может быть худший способ это показать – любить его.
– Что касается до этого, то едва ли в этом деле можно совладеть с собой. Когда у вас просят любви, она вырывается из души вашей, как вода из фонтана. Если же этого не случится, ее ждать нечего.
– Это опасная теория для молодой девушки.
– Молодые девушки, мне кажется, окружены многими опасностями, – сказала Марион, – я знаю один только способ встретить их.
– Какой?
– Завтра скажу вам, если сумею.
– Есть один вопрос, Марион, относительно которого я чувствую себя обязанной предостеречь вас, как пыталась предостеречь его. На него слова мои, по-видимому, нисколько не подействовали, но вы, мне кажется, благоразумнее. Неравные браки никогда не дают счастья ни одной из сторон.
– Надеюсь, что я не сделаю ничего, что сделало бы его несчастным.
– Несчастным на минуту вам придется его сделать; может быть, на месяц, на год, но хотя бы на целые годы, что это сравнительно со всей его жизнью?
– На целые годы? – повторила Марион, – нет, нет. Неужели вы думаете, что более чем на несколько дней?
– Не могу определить, какого рода сердце этого молодого человека, да и вы не можете. Но об этом вам нечего особенно заботиться. О его вечном благе вы обязаны подумать.
– О, да, несомненно, превыше всего.
– Я говорю по отношению к этому миру. О том, что ожидает «там» того, кого мы так мало знаем, мы здесь едва ли смеем говорить, даже думать. Но девушка, когда человек просит ее руки, обязана подумать о его благе в этой жизни.
– Я не могу не подумать и о его вечном благе, – сказала Марион.
– Неравные браки всегда несчастливы, – повторила мистрисс Роден.
– Всегда?
– Боюсь, что так. Могли ли бы вы быть счастливы, если б его знатные друзья, его отец, его мачеха, все лорды и лэди, с которыми он в родстве, смотрели на вас недружелюбно?
– Что ж из этого? Если б он улыбался, я была бы счастлива.
– Я когда-то думала то же, Марион, я говорила себе, что радости, какую я находила в любви его, будет достаточно для коего счастия. Но увы! я упала с облаков. Теперь я расскажу вам о себе больше, чем говорила кому бы то ни было в течение многих лет, даже больше, чем говорила Джорджу. Расскажу потому, что знаю, что могу на вас положиться.
– Можете, – сказала Марион.
– Я также сделала блестящую партию; блестящую в смысле мирских почестей. По положению я, в девушках, стояла, может быть, выше, чем вы теперь. Но меня вознесли еще выше, и принимая имя, данное мне мужем, я уверила себя, что с честью буду носить его. Я его не опозорила, но брак мой был несчастный.
– Он сам был добр? – спросила Марион.
– Он был слаб. Уверены ли вы, что лорд Гэмпстед силен? Он был непостоянен. Уверены ли вы…
– Мне кажется, он был бы постоянен, сказала Марион.
– Потому что вы готовы поклоняться тому, кто удостоил сойти с своего пьедестала и преклониться перед вами. Не так ли?
– Может быть, и так, – сказала Марион.
– Да, дитя мое… Может быть и так. Подумайте, что за тем может последовать: разбитые сердца, подавленное честолюбие, погибшие надежды, личные антипатии, может быть, ненависть.
– Нет, нет, не ненависть.
– Дожила же я до того, что меня возненавидели? – Она замолчала. Марион поднялась с места, поцеловала ее и ушла домой.
В тот же вечер она все рассказала отцу.
– Отец, – сказала она, – лорд Гэмпстед был здесь сегодня.
– Здесь, в этом доме?
– Нет, я его встретила у мистрисс Роден.
– Я рад, что он здесь не был, – сказал квакер.
– Отчего? – Ответа не было. – Целью его было прийти сюда. Он приехал, чтоб меня видеть.
– Чтоб тебя видеть?
– Отец, молодой лорд просил меня быть его женой.
– Просил тебя быть его женой!
– Да. Разве не часто доводилось тебе слышать, что молодые люди увлекаются? Случилось так, что он увидел во мне свою Сандрильону.
– Но ты не принцесса, дитя.
– А потому не пара этому принцу. Я не могла сразу ответить ему, отец. Это было слишком неожиданно, я не нашла слов. Да и место едва ли было удобное. Но теперь слова у меня появились.
– Какие, дитя мое?
– Я скажу ему со всевозможным уважением и почтением, – даже с любовью, так как люблю его, – что ему следует искать себе жену в иных сферах.
– Марион, – сказал квакер, на которого оказывала некоторое влияние материальная сторона вопроса, не существовавшая для самой девушки, – Марион, неужели это неизменно?
– Отец, это несомненно должно быть так.
– А между тем, ты его любишь?
– Хотя бы я умирала от любви к нему, это ничего бы не изменило.
– Отчего, дитя мое, отчего? Насколько я могу судить о молодом человеке, он добр и приветлив, много обещает, должен быть искренен.
– Добр, приветлив, искренен! О, да! И неужели бы ты хотел, чтоб такому человеку я причинила горе, быть может, позор?
– Почему горе, почему позор? Неужели ты скорей бы опозорила мужа, чем одна из этих разрисованных Иезавелей, которые ничему не поклоняются, кроме собственной увядшей красоты? Ты не дала ему ответа, Марион?
– Нет, отец. Он должен приехать в пятницу за моим ответом.
– Подумай, дитя мое. Трех дней мало, чтоб обсудить вопрос такой важности. Попроси его дать тебе еще десять дней.
– Ответ мой и теперь готов, – сказала Марион.
– А между тем, ты его любишь! Это несогласно с природой, Марион. Я не стал бы убеждать тебя принять руку человека из-за того, что он богат и знатен, если б ты не могла, взамен всего, что он тебе даст, отдать ему свое сердце. Но блага мира сего, честно добытые, имеют свою прелесть. И любовь честного человека, если сама ты его любишь взаимно, не делается менее драгоценна от того, что ему даны богатство и почести.
– Неужели мне о нем не думать, отец?
– Твой долг будет думать о нем, почти исключительно о нем, когда та станешь его женой.
– Тогда я никогда не должна думать о нем.
– Ты не хочешь обратить внимание на мои слова, попросить у него еще времени на размышление?
– Ни минуты. Ты не должен сердиться за это на свое для. Собственные чувства меня не обманывают. Собственное сердце, и оно одно, может подсказать мне, что я должна ему сказать. Есть причины…
– Какие?
– Есть причины, по которым дочь моей матери не должна выходить замуж.
Все лицо его отуманилось, он силился заговорить, но просидел несколько времени молча, а затем встал, вышел из комнаты и более в этот вечер ее не видал.
Это было во вторник, в среду он с ней не заговаривал об этом предмете. В четверг было Рождество, она отправилась в церковь с мистрисс Роден. Он и в этот день не намекал на занимавший их вопрос, но вечером она обратилась к нему с небольшой просьбой.
– Завтра в Сити праздник, не так ли, отец?
– Говорят. Ненавижу я эти дурачества. Когда я был молод, человеку дозволялось зарабатывать свой хлеб во все законом положенные дни недели. Теперь требуют, чтобы то жалованье, которое он не может заработать, он тратил на вино и зрелища.
– Отец, ты должен оставить меня здесь одну, после нашего обеда. Он придет за ответом.
– И ты дашь его?
– Конечно. Не расспрашивай меня больше; это должно быть так, как я тебе говорила.
Отец не настаивал.
В среду Марион была у мистрисс Роден.
– Как видите, я пришла, – сказала она, улыбаясь. – Я могла бы все сказать вам сразу, так как нисколько не изменила своего намерения с тех пор, как он заговорил со мной так неожиданно у вас на лестнице.
– Вы так в себе уверены?
– Совершенно. Неужели вы думаете, что я согласилась бы причинить ему страдания?
– Нет, нет. Я знаю, что вы не сделали бы этого добровольно.
– А между тем, слегка огорчить его мне придется. Надеюсь, что огорчение это будет самое легкое. – Мистрисс Роден уставилась на нее. – О, если б я могла растолковать ему все это, если б я могла приказать ему быть мужчиной, так, чтоб он от этой раны прострадал только самое короткое время.
– Какой раны?
– Неужели вы думали, что я могу принять его предложение, что я, дочь простого клерка, рассядусь в его палатах, осрамлю его перед целым светом? Никогда!
– Марион!
– Неужели из-за того, что он впал в ошибку, которая делает мне честь, я должна последовать его примеру, но при этом еще опозорить его? Неужели из-за того, что он не заметить расстояния, и я должна его не видеть? Он готов был пожертвовать собою для меня. Неужели я не сумею принести жертву? Для такой девушки, как я, жертвовать собою – все, что остается в этом мире.
– Неужели жертва так велика?
– Как могла я не полюбить его? Когда является такое существо, расточая свои жемчужины, наполняя воздух благоуханием, нашептывая слова, которые мучат так нежно, нашептывая их мне, забрасывая меня ими, устремляя на меня смеющиеся взоры своих молодых глаз, как могла я не полюбить его? Помните ли, как он на минуту почти склонился к моим ногам, сказал мне, что я его друг, заговорил со мной о своем очаге? Неужели вы думали, что это меня не тронуло?
– Так скоро, дитя мое, так скоро?
– В один миг. Разве оно не всегда так бывает?
– Сердца обыкновенно не так мягки, Марион.
– Мое, мне кажется, в эту минуту было так размягчено, что половина его сладких речей исторгла бы его из груди моей. Но я сама чувствую, что во мне как бы два существа. Хотя одно тает, в другом заключается нечто твердое, что может устоять против ударов, наносимых даже им.
– Что же такое это «нечто», Марион?
– Определить этого я не могу. Может быть, это женская гордость, готовая претерпеть все на свете скорей, чем причинить вред любимому человеку. Я себя знаю. Никакие его слова, никакое желание видеть его радость, – а он обрадовался бы, если бы я сказала ему, что могу дать ему все, чего он просит, – никакая жажда его любви, не заставят меня поколебаться ни на волос. До смертного своего часа он будет говорить себе, что молодая квакерша, любя его, осталась верна его интересам.
– Дитя мое, дитя мое, – сказала мистрисс Роден, обнимая Марион.
– Неужели вы думаете, что я не знаю, что я забыла? Разве легко мне было видеть… смерть матери и ее крошек? Разве я не знаю, что я не могу, как другие, выйти замуж не только за такого лорда, но даже за равного мне? Мистрисс Роден, лишь бы мне дожить до того, как мой бедный отец опередит меня, чтоб он не остался один, когда слабость, неразлучная со старостью, его настигнет, тогда, тогда… я радостно последую за ними. Никакая мечта любви никогда не проносилась в уме моем. Он явился и, помимо моей воли, мне приснился сон. Мне думается, что так моя судьба будет счастливее, чем если б я оставила жизнь, не узнав такого чувства, как то, которое испытываю теперь, Может быть, он не женится пока я жива.
– Это так огорчило бы вас?
– Оно не должно огорчить и не огорчит. Ему следует жениться. Он уедет, я почти не буду знать об этом. Может быть, от меня скроют. – Мистрисс Роден могла только поцеловать ее, рыдая.
– Но я охотно принесу эту жертву, – продолжала она. – Мне кажется, нет ничего слаще, как отказаться от всего, ради любви. Чему нас учат, как не этому? А между тем, мне бы хотелось, чтоб он хоть немного пожалел, что не может получить игрушку, которая ему приглянулась. Как вы думаете, что он во мне нашел?
Предложив этот вопрос, она удивительно повеселела.
– Красивый лоб, прелестные глаза, мягкий голос.
– А мне кажется, ему понравился мой квакерский костюм. Он, может быть, любит одноцветные предметы. Когда он увидел меня, на мне было новое платье и новые перчатки. Как хорошо я помню его появление, как он все на меня оглядывался, пока я наконец перестала понимать, рада ли я, что он обращает на меня внимание, или это оскорбляет меня. Мне кажется, что я была рада, хотя говорила себе, что он не должен был так часто на меня смотреть. А потом, когда он пригласил нас к себе, я желала, очень желала получить согласие отца на эту поездку. Если б он не поехал…
– Не думайте об этом, Марион.
– Этого не обещаю, а говорить не буду. Теперь, дорогая мистрисс Роден, пусть всего этого как не бывало. Я не намерена приходить в меланхолию или пренебрегать своими обязанностями, потому что на пути моем встретился молодой лорд и сказал мне, что любит меня. Я должна отдалить его от себя и тогда буду совершенно такой, как всегда.
С этим она ушла.
Когда настала пятница, квакер, несмотря на праздничный день, после обеда отправился в Сити, не сказав более ни слова о поклоннике своей дочери.
XXVI. Нетерпение лорда Гэмпстеда
Гэмпстед, когда его отослали из Парадиз-Роу, приказав ждать ответа до пятницы, был разочарован, почти сердит и несправедлив к мистрисс Роден. Ей одной он приписывал отсрочку, которой Марион потребовала для своего ответа. Худой или добрый знак его промедление – он не мог решить. Если б она совсем его не любила, если б не находила возможным полюбить его, едва ли бы она попросила времени на размышление. А между тем, если б она любила его искренно, зачем ей было просить об этом? Он сделал для нее все, что мужчина может сделать для девушки, если она его любит; ей не следовало бы мучить его глупыми проволочками. Таковы были его размышления на возвратном пути, причем в пользу его следует сказать, что он настолько понимал любимую девушку, что сознавал, что в глазах ее важно не то, что он поверг к ногам ее свою графскую корону, а свое сердце.
– Я ездил в Галловэй, – сказал он сестре.
От полноты сердца уста «глаголят».
– Видел ты Джорджа? – спросила лэди Франсес.
– Нет. Я ездил не с целью видеться с ним. Он, конечно, днем на службе. Я ездил по собственному делу.
– Зачем ты так на меня накидываешься, Джон. Что это у тебя за собственное дело в Галловэе?
– Я ездил просить Марион Фай быть моей женой.
– Право?
– Да. Отчего бы мне этого не сделать? У нас всех теперь, кажется, мода вступать в брак с теми, кто нам понравится.
– Почему же нет? Разве я тебе противоречу? Если дочь этого квакера добра, честна, красива.
– Что она красива, могу сказать наверное. Что она добра – верно вполне. Что она честна, по крайней мере по отношению ко мне, не могу еще решить.
– Не честна?
– Она не украдет, не вытащит платка из кармана, если ты это понимаешь под словом «честность».
– Что с тобой, Джон? Отчего ты говоришь о ней в этом тоне?
– Мне хотелось рассказать тебе все. Решившись на этот поступок, я не хочу держать его в тайне, точно будто стыжусь его. Как могу я сказать, что она честна, пока она честно мне не ответила?
– Что она тебе ответила? – спросила она.
– Ничего – пока. Просила приехать в другой раз.
– Этим она мне еще симпатичнее.
– Отчего? Просто потому, что ты женщина и думаешь, что тянуть, делать вид, что сама не знаешь чего хочешь, держать человека на горячих угольях, очень мило и прилично. Я не изменю своего мнения насчет Марион, но право, думаю, что притворное колебание нелишне и, до некоторой степени, нечестно.
– Но почему же непременно «притворное»? Не должна ли она увериться, что может полюбить тебя?
– Конечно, или, что не может. Я не такой пустой человек, чтобы воображать, что она обязана броситься в мои объятия только потому, что я ее прошу об этом. Но мне думается, она должна была бы сколько-нибудь понимать себя, чтобы иметь возможность приказать мне или надеяться, или оставить всякую надежду. Она была спокойна, как министр, отвечающий в палате общин на запрос, и приказала мне подождать до пятницы совершенно так, как делают эти господа, когда им надо узнать от младших чиновников в министерстве, что им, собственно, следует говорить.
– Ты опять поедешь в пятницу? – спросила она.
– Придется. Нельзя предположить, чтобы она приехала ко мне. А затем если она скажет, что несогласна, и должен буду возвратиться домой, поджавши хвост.
– Не думаю, чтобы она это сказала.
– Почему ты знаешь?
– Девушке, мне кажется, свойственно, – сказала лэди Франсес, – слегка сомневаться, когда она думает, что может полюбить, но нисколько не сомневаться, когда она сознает, что не может. Впоследствии ее могут убедить передумать, но в первую минуту она не знает сомнений.
– Я называю это: «тянуть».
– Совсем нет. Девушка, о которой я говорю, глубоко честна. И мисс Фай поступит честно, если теперь примет твое предложение. Не часто такой человек, как ты, Джон, тщетно ищет руки девушки.
– Это низко, – сердито сказал он. – Это значит приписывать лживость, алчность, нечестность девушке, которую и люблю. Если какой-нибудь клерк в отцовской конторе нравился ей больше меня, неужели она примет мое предложение только потому, что я сын моего отца?
– Я не об этом думала. Человек может иметь личные качества, которые несомненно повлияют на такую молодую и неиспорченную светом девушку, какой я представляю себе твою Марион Фай.
– Вздор, – сказал он, смеясь. – Что касается до личных качеств, все мы, более или менее, друг друга стоим. Девушке требуется красота. Мужчине надо иметь на что купить хлеба и сыру. А затем все сводится к вопросу о симпатии и антипатии.
До сих пор лорд Гэмпстед не встречал еще девушки, на которой пожелал бы жениться. Года два тому назад его мачеха, лэди Кинсбёри, затеяла было женить его на своей родной племяннице лэди Амальдине Готвиль. Брак этот казался ей лучшим средством «образумить» пасынка, в котором она тогда еще не вполне отчаялась. Она дипломатически намекнула на это сестре; а та шепнула дочери. Молодая девушка, за которой в то время уже начинал ухаживать ее настоящий жених, решилась «попытаться». Гэмпстеда пригласили в замок Готбой на месяц; но в конце первой недели Амадьдина объявила матери, что «толку не будет».
– Я как-нибудь откажусь от своего титула и состояния в пользу Фредди, а сам отправлюсь в Соединенные Штаты и там постараюсь заработывать себе хлеб.
Эта маленькая речь, сказанная молодым человеком девушке, на которой его хотели женить, раскрыла глаза лэди Амальдине на опасность ее положения. С этой минуты чувство недоброжелательства со стороны лэди Кинсбёри к пасынку росло не по дням, а по часам.
– Что скажет милэди, когда услышит о моей Марион? – спросил Гэмпстед сестру накануне своей второй поездки в Галловэй.
– А разве это важно? – спросила лэди Франсес.
– Мне кажется, что мои чувства к ней мягче твоих. Она глупа, надменна, резка, дерзко обращается с отцом, не руководствуется никакими нравственными правилами в своих надеждах и честолюбивых замыслах.
– Как ты, однако, ее аттестуешь, – сказала его сестра.
– Но тем не менее я до такой степени ей сочувствую, что мне почти кажется, что я обязан уступить.
– Не могу сказать, чтобы я ей сочувствовала.
– Ведь она всего этого жаждет для сына; я с ней согласен, что Фредди будет гораздо пригоднее меня для данного положения. Я решился жениться на Марион, если она пойдет за меня, но все Траффорды, за исключением может быть одной тебя, будут разогорчены подобным браком. Если у меня когда-нибудь будет сын, то дело будет совсем безнадежно. Назовись я Снукс, не бери ни шиллинга из семейных доходов, я не принесу им никакой пользы. Сын Марион будет для них таким же камнем преткновения, как я.
– Как ты странно на это смотришь.
– Как мачеха моя ее возненавидит! Дочь квакера! Клерк в конторе Погсона и Литльбёрда, живут в Парадиз-Роу! Я так ее и вижу! Как же ей не тяжко, что мы оба направляемся в Парадиз-Роу?
Лэди Франсес не могла удержаться от смеха.
– Ты не можешь причинить ей продолжительного вреда, – ты только девушка; но меня она, мне кажется, отравит. Все это кончится тем, что она заставит мистера Гринвуда поднести мне чашку бульона.
– Джон, ты говоришь ужасные вещи.
– Если б я мог, после этого, находиться в числе присяжных, я непременно бы оправдал их обоях на основания смягчающих обстоятельств.
Все утро следующего дня Гэмпстед провел в волнении, так как решился отправиться в Галловэе не ранее как после завтра. Его немного развлекло полученное письмо. Конверт был надписан незнакомой рукой, на имя «Достопочтенного лорда Гэмпстеда».
– Интересно знать, кто этот осел, – сказал он, разрывая его.
Ослом оказался Самуил Крокер, письмо было следующее:
«Дорогой лорд Гэмпстед,
Надеюсь, что вы извините меня, милорд, за то, что обращаюсь к вам так фамильярно. Пользуюсь этим радостным днем, праздником Рождества Христова, чтобы писать вам в интересах мира. С тех пор, как я имел честь встретиться с вами в замке вашего дяди, одним из величайших наслаждений моей жизни было иметь возможность похвалиться знакомством с вами. Вы, я уверен, не забыли, что мы вместе охотились, а я никогда не забуду ни этого дни, ни того, как вы, милорд, неслись по нашей, далеко не гладкой, дороге. Помню также, как, возвращаясь домой с охоты, вы, милорд, всю дорогу толковали о нашем общем приятеле, Джордже Родене.
Это – человек, к которому я питаю самое искреннее уважение, как к отличному служаке и вашему приятелю. Приятно видеть, как он усерден к службе, так же как и я. Берешь с правительства деньги, так зарабатывай их. Таковы мои правила, милорд. У нас есть штуки две молодых людей, единственная цель которых – как-нибудь дотянуть день и съесть свой завтрак. Я всегда твержу им, что служебные часы им не принадлежат. Вероятно, они когда-нибудь поймут меня.
Но чтоб возвратиться ж Джорджу Родену, случилось что-то, – что именно, не понимаю, – что как будто восстановило его против меня. Ничто никогда не доставляло мне такого удовольствия, как то, когда я узнал о его надеждах относительно известного предмета, – вы, милорд, знаете, что я хочу сказать. Ничто не могло быть более лестно, чем выражения, в которых я поздравлял его многое множество раз. Поздравляю и вас, милорд, а равно и милэди, так как он чрезвычайно приличный молодой человек, хотя положение его в свете не так высоко, как положение иных людей. Но клерк на службе Е. В. всегда считался джентльменом; с гордостью думаю, что это положение и я занимаю наравне с ним.
Но, как я уже сказал, что-то как будто неладно между нами. Он сидит против меня и не говорит со мной ни слова, разве ответит на вопрос и то не совсем вежливо.
Он слаще сахара со всеми, кто не сидит с ним за одним столом, как я, – иначе я бы подумал, что его надежды сделали его высокомерным.
Не могли ли бы вы, милорд, как-нибудь примирить нас? Я уверен, что вы не изволили забыть, как приятно мы провели время в замке Готбой, на охоте, а особенно возвращаясь вместе домой, в тот достопамятный день. Я принял смелость явиться в Гендон-Голл и милэди была так добра, что приняла меня. Конечно, не совсем ловко было говорить с милэди о мистере Родене, никто лучше меня этого не понимает; но мне показалось, что она как будто обещала мне замолвить словечко, когда настанет благоприятное для того время.
Оставляя это дело в руках ваших, милорд, замечу только, что «блаженны миротворцы, потому что их есть царство небесное». Имею честь быть, дорогой лорд Гэмпстед,
Ваш покорнейший слуга
Самуил Крокер».
Несмотря на раздражительное состояние, в котором Гэмпстед находился в это утро, он не мог не рассмеяться над этим письмом. Он показал его сестре, которая, несмотря на свою досаду, также не могла удержаться от смеха.
– Я скажу Джорджу сейчас же принять его в свои объятия, – сказал он.
– С какой стати Джорджу возиться с ним?
– Ничего не поделаешь. Они сидят за одним столом. Когда человек так настойчиво преследует свою цель, он всего достигает. Я нисколько не сомневаюсь, что он будет ездить на моих лошадях в Лестершире ранее конца сезона.
Ответ, однако, был редактирован в следующих выражениях:
«Дорогой мистер Крокер,
Полагаю, что не могу вмешиваться в дела мистера Родена, который не любит посторонних указаний в подобных вопросах.
Искренне вам преданный Гэмпстед».
– Готово, – сказал он, – не думаю, чтоб он принял это письмо за знак дружбы.
Так прошло утро и настало время отъезда в Галловэй. Лэди Франсес, стоявшая на крыльце, пока он садился в экипаж, заметила, что выражение лица его было необыкновенно серьезно.
