Текст книги "Марион Фай"

Автор книги: Энтони Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

V. Это было бы неприятно

В Траффорде в этот день, да и на следующий, жилось очень тяжело. Из четырех человек, которые, по естественному порядку вещей, должны были бы жить вместе, ни один не хотел сесть за стол с другими. Положение маркиза, конечно, делало это невозможным. Он не выходил из своей комнаты, куда не пускал к себе мистера Гринвуда и где короткие посещения жены, по-видимому, не доставляли ему особенного удовольствия. Даже с сыном ему было неловко; он, как будто, предпочитал его обществу общество сиделки, да визиты доктора и мистера Робертса. Маркиза заперлась у себя; намерение ее было: насколько возможно помешать мистеру Гринвуду вторгаться в ее владения. Она не смела надеяться, чтоб ей удалось совсем его в себе не пускать, но многого можно было достигнуть с помощью головных болей и решимости никогда не завтракать и не обедать внизу. Лорд Гэмпстед объявил Гаррису, так же как и отцу, свое намерение никогда более не садиться за стол с мистером Гринвудом.

– Где он обедает? – спросил он у дворецкого.

– Обыкновенно в семейной столовой, милорд, – отвечал Гаррис.

– Так подайте мне обед в маленькую приемную.

– Слушаю, милорд, – сказал дворецкий, который тут же положил считать мистера Гринвуда врагом семейства.

В течение дня приехал мистер Робертс и виделся с лордом Гэмпстедом.

– Я знал, что он наделает неприятностей, милорд, – сказал мистер Робертс.

– Почему вы это знали?

– Слухом земля полнится. Он наделал неприятностей маркизу несколько месяцев тому назад; потом мы слышали, что он толкует об Апльскомбе, точно уверен, что его пошлют туда.

– Отец мой никогда об этом и не помышлял.

– Я так и думал. Мистер Гринвуд – самое ленивое существо, какое когда-либо жило на свете; как бы он справился с обязанностями по приходу?

– Он раз просил отца, и отец категорически отказал ему.

– Может быть, милэди, – не совсем решительно начал мистер Робертс.

– Как бы то ни было, он прихода этого не получит, а выжить его необходимо. Как бы это устроить? – Мистер Робертс поднял брови. – Полагаю, что должны же существовать какие-нибудь средства выжить из дому неприятного жильца?

– Конечно, полиция могла бы его выселить, по судебному предписанию. Пришлось бы отнестись к нему, как к любому бродяге.

– Это было бы неприятно.

– Крайне неприятно, милорд, – сказал мистер Робертс. – Маркиза следует избавить от этого, если возможно.

– Что, если б мы не стали давать ему есть? – спросил лорд Гэмпстед.

– Это было бы возможно, но тяжело. Что если б он решился остаться и умереть с голоду? Это значило бы свести вопрос на то, кто дольше выдержит. Не думаю, чтоб у маркиза хватило духу продержать его двадцать четыре часа без пищи. Мы должны стараться, насколько возможно, избавлять милорда от всего неприятного.

Лорд Гэмпстед с этим вполне согласился, но не совсем ясно видел, как бы этого достигнуть. Когда настало время пить чай в комнатах маркизы, мистер Гринвуд, видя, что приглашения от нее нет, послал к ней записку, в которой просил позволить ему прийти к ней.

Получив это послание, она задумалась. Сильно ей хотелось отделаться от него. Но она не посмела еще обнаружить перед ним этого намерения.

– Мистер Гринвуд желает меня видеть, – сказала она своей горничной. – Передайте ему мой поклон, скажите, что я не очень хорошо себя чувствую и должна просить его долго не сидеть.

– Лорд Гэмпстэд сегодня утром поссорился с мистером Гринвудом, милэди, – сообщила горничная.

– Поссорился?

– Точно так, милэди. Об этом такие толки идут – страх! Милорд говорит, что ни за что на свете не сядет за стол с мистером Гринвудом, мистер Робертс был здесь, все из-за этого. Его решено выгнать.

– Кого его?

– Мистера Гринвуда, милэди. Лорд Гэмпстед провозился с этим целое утро. За этим-то маркиз и выписывал его; никто не должен разговаривать с мистером Гринвудом, пока он совсем не уложится и не уберется из дома.

– Кто сообщил вам все его?

Горничная дипломатически отвечала, что об этом толкует весь дом, а она передает это только потому, что находит приличным, чтоб милэди знала о том, что происходит. «Милэди» была довольна, что получила эти сведения, хотя бы от горничной, так как они могли пригодиться ей в разговоре с капелланом.

На этот раз мистер Гринвуд сел без приглашения.

– Очень мне прискорбно слышать, что вы так дурно себя чувствуете, леди Кинсбёри.

– Это моя обыкновенная головная боль, только сегодня что-то сильнее.

– Я должен сказать вам кое-что и уверен, что вы не удивитесь моему желанию сообщить вам это. Лорд Гэмпстед грубо оскорбил меня.

– Что ж я могу сделать?

– Ну – что-нибудь да следует сделать.

– Я не могу отвечать за лорда Гэмпстеда, мистер Гринвуд.

– Нет, конечно нет. Это молодой человек, за которого никто не пожелает отвечать. Он упрям, необуздан и крайне невежлив. Он очень грубо сказал мне, что я должен оставить дом ваш в конце месяца.

– Вероятно, по поручению маркиза.

– Этого я не думаю. Конечно, маркиз болен, от него я снес бы многое. Но от лорда Гэмпстеда я ничего сносить не намерен.

– Что же могу я сделать?

– Ну – после всего, что произошло между нами, лэди Кинсбёри… – Он остановился и взглянул на нее. Она сжала губы и приготовилась в битве, приближение которой чувствовала. Он все это заметил и также насторожился.

– После всего, что произошло между нами, лэди Кинсбёри, – веско повторил он, – вам, мне кажется, следовало бы быть на моей стороне.

– Ничего подобного я не думаю. Не знаю, что вы хотите сказать. Если маркиз решил, что вы должны уехать, я удержать вас не могу.

– Я скажу вам, как я распорядился, леди Кинсбёри. Я отказался двинуться отсюда, пока мне не будет разрешено обсудить этот вопрос с самим милордом; мне кажется, вам бы следовало оказывать мне поддержку. Я всегда был вам верный друг. Когда вы изливали мне ваши горести, вы всегда находили во мне сочувствие. Когда вы говорили мне, сколько горя причинял вам вот молодой человек, разве я не всегда… не всегда становился на вашу сторону? – Он почти желал сказать ей, что составил план окончательного освобождения ее от ненавистного молодого человека; но не нашел для этого подходящих выражений. – Понятно, что я думал, что могу рассчитывать на вашу помощь и поддержку в этом доме.

– Мастер Гринвуд, – сказала она, – я, право, не могу толковать с вами об этих вещах. Голова у меня страшно болит, я должна просить вас уйти.

– И этим все кончится?

– Разве вы не слышите, что я не могу вмешиваться в это дело? – Он продолжал сидеть на кончике стула, не сводя с нее своих больших, широко раскрытых, тусклых глаз.

– Мистер Гринвуд, я должна просить вас оставить меня. Как джентльмен, вы обязаны исполнить мою просьбу.

– О, – сказал он, – отлично! Так я вправе заключить, что после тридцатилетней верной службы – вся семья против меня. Я позабочусь… – Он остановился, вспомнив, что скажи он лишнее слово, он легко мог лишиться обещанной пенсии, и наконец вышел из комнаты.

В этот день никто более не видал мистера Гринвуда, и лорд Гэмпстед не встречался с ним до своего отъезда. Гэмпстед собирался провести в Траффорде и весь следующий день, а на третий возвратиться в Лондон, снова с ночным поездом. Но на следующее утро его постигла новая неприятность. Он получил письмо сестры и узнал, что Джордж Роден был у нее в Гендон-Голле. Прочитав письмо, он рассердился, главным образом на себя. Аргументы, которые она приводили в пользу Родена, а также те, которыми оправдывал себя в том, что приняла его, показались ему основательными. Раз что человек отправляется в такой дальний путь, естественно, что он должен желать видеть любимую девушку; не менее естественно, что она должна желать его видеть. Гэмпстед прекрасно знал, что ни тот, ни другая слова не давали. Он один за все ручался, не далее как вчера. Он счел себя обязанным сообщить отцу о случившемся.

– После всего, что я наговорил вам вчера, – сказал он, – Джордж Роден и Фанни виделись.

– Что в том толку? – сказал маркиз. – Жениться они не могут. Я не дал бы ей и шиллинга, если б решилась она на это без моего согласия. Гэмпстед очень хорошо знал, что, не смотря на это, отец в своем завещании вполне обеспечил дочь, и что крайне невероятно, чтоб в этом отношении произошли какие-нибудь перемены, как бы велико ни было непослушание Фанни. Но вести эти не так сильно подействовали на маркиза, как он ожидал.

– Сделай милость, – сказал он сыну, – не говори ничего милэди. Она непременно сойдет во мне и объявит, что я во всем виноват, а затем сообщит мне, что об этом думает мистер Гринвуд.

Лорд Гэмпстед еще даже не видал мачехи, но счел необходимым послать ей сказать, что будет иметь честь явиться к ней перед отъездом. Всякие домашние распри он считал вредными. Ради мачехи, сестры и маленьких братьев он желал, насколько возможно, избегнуть открытого разрыва. А потому он, перед обедом, отправился к маркизе.

– Отцу гораздо лучше, – сказал он; но мачеха только покачала головой, так что ему пришлось возобновить разговор.

– Это говорит доктор Спайсер.

– Не думаю, чтоб мистер Спайсер много в этом смыслил.

– Отец сам это находит.

– Он никогда не говорит мне, что он находит. Он почти никогда не говорит со мной.

– Ему не под силу много разговаривать.

– Он по целым часам беседует с мистером Робертсом. Итак… я должна вас поздравить.

Это было сказано тоном, очевидно долженствовавшим выразить и осуждение, и насмешку.

– Не знаю, – сказал Гэмпстед, с улыбкой.

– Полагаю, что слухи насчет молодой квакерши справедливы?

– Не могу вам на это ответить, не зная, что вы, собственно, слышали. Поздравления пока неуместны, так как молодая особа не приняла моего предложения. – Маркиза недоверчиво рассмеялась легким принужденным смехом, в котором недоверие было искренне. – Могу только сказать вам, что это так.

– Вы, без сомнения, снова попытаетесь?

– Без сомнения.

– Молодые девушки, в ее условиях, вообще не склонны упорствовать в таком суровом решении. Быть может, и можно предположить, что она наконец уступит.

– Не могу взять на себя ответить на это, лэди Кинсбёри. Вопрос этот из тех, о которых я не особенно охотно толкую. Но раз, что вы спросили меня, я счел лучшим просто сообщить вам факты.

– Чрезвычайно вам обязана. Отец молодой особы…

– Отец молодой особы – клерк, в торговой конторе, в Сити.

– Это я слышала – и квакер?

– И квакер.

– Он, кажется, живет в Галловэе?

– Совершенно верно.

– В одной улице с тем молодым человеком, которого Фанни угодно было выискать?

– Марион Фай, с отцом, живут в Галловэе, Парадиз-Роу, № 17, а Гэмпстед Роден и Джордж Роден в № 10.

– Так. Из этого мы можем заключить, как вы познакомились с мисс Фай.

– Не думаю. Но если желаете знать, могу сообщить вам, что в первый раз видел мисс Фай в доме мистрисс Роден.

– Я так и думала.

Гэмпстед начал этот разговор в самом добродушном настроении; но постепенно у него являлся все более и более вызывающий тон, естественное последствие ее лаконических изречений. Презрение всегда вызывало в нем так же презрение, как насмешка насмешку.

– Не знаю, почему вам угодно было это предположить, но оно так. Ни Джордж Роден, ни сестра моя тут не при чем. Мисс Фай – приятельница мистрисс Роден, и мистрисс Роден представила меня молодой особе.

– Право, мы все чрезвычайно ей признательны.

– Во всяком случае, я-то ей благодарен, или, вернее, «буду», если, наконец, буду иметь успех.

– Бедненькие! Очень будет жалко, если и вы будете несчастны в любви.

– Пора мне с вами проститься, милэди, – сказал он вставая, чтоб раскланяться с ней.

– Вы ничего не сказали мне о Фанни.

– Не думаю, чтоб я имел что-нибудь сказать.

– Может быть, и ей изменят.

– Едва ли.

– Благодаря тому, что ей не позволяют видеться с ним. – В этих словах звучало полное недоверие. Ему стало досадно. – Вам должно быть очень трудно разлучать их, так как они так близко.

– Во всяком случае, задача эта оказалась мне не под силу.

– Неужели?

– Они виделись вчера.

– Вот как? Едва вы успели отвернуться?

– Он уезжал за границу и приехал проститься; она написала мне об этом. О себе я ничего не говорю, леди Кинсбёри; но не думаю, чтоб вы могли себе представить, насколько она честна, – так же, как и он.

– Это ваше понятие о честности?

– Это мое понятие о честности, леди Кинсбёри; боюсь, как я уже сказал, что не в состоянии объяснить вам это. Я никогда не имел намерения обманывать вас, так же как она.

– А я думала, что обещание… обещание, – сказала она.

С этим он оставил ее, не удостоив дальнейшим ответом. В эту ночь он возвратился в Лондон, с грустным сознанием в сердце, что поездка его в Траффорд явному не принесла пользы.

VI. Люблю!

Лорд Гэмпстед попал к себе домой часам к шести утра, и, проведя в дороге две ночи из трех, позволил себе завтракать в постели. Сестра застала его за этим занятием; она, по-видимому, очень раскаивалась к своем проступке, но готова была и защищаться, если б он оказался слишком строгим к ней.

– Конечно, мне очень жаль после всего, что ты говорил. Но не знаю, право, что мне оставалось делать. Оно показалось бы так странно.

– Неприятно – и только.

– Неужели оно так особенно неприятно, Джон?

– Мне, конечно, пришлось сказать им.

– Папа сердился?

– Он сказал только, что если тебе угодно так себя дурачить, он ничего для тебя не сделает в денежном отношении.

– Джордж об этом нисколько не заботится.

– Людям, как тебе известно, надо есть.

– Это не составило бы никакой разницы ни для него, ни для меня. Мы должны ждать, вот и все. Не думаю, чтоб для меня было несчастием ждать до самой смерти, если б только он также согласился ждать. Но папа очень сердился?

– Не то чтоб уж очень, а сердился. Я вынужден был сказать ему; но как можно меньше распространялся, так как он болен. Одна наша добрая знакомая была очень не мила.

– Ты сказал ей?

– Я решил сказать ей, чтоб она не могла после на меня накинуться и сказать, что я ее обманул. Я, точно, дал слово отцу.

– О, Джон, мне так жаль.

– Нечего плакат о том, чего поправить нельзя. Обещание, данное отцу, она конечно сочла бы обещанием данным ей, и бросала бы мне его в лицо.

– Она и теперь это сделает.

– О, да; но я лучше могу себя отстаивать, теперь, когда сказал ей все.

– Она была несносна?

– Ужасно! Толковала и о тебе, и о Марион Фай и, право, в словах ее обнаружилось более догадливости, чем я ей приписывал. Конечно, она одержала надо мной верх. Она могла называть меня в глаза дураком и лгуном, а я не мог ответить ей тем же. Но в доме история, которая там всем отравляет жизнь.

– Новая история?

– О тебе забыли, благодаря этой истории, так же как и обо мне. Джордж Роден и Марион Фай ничто в сравнении с бедным мистером Гринвудом. Он страшно провинился и его выгоняют. Он клянется, что не уедет, а отец порешил, что он должен убраться. Призывали мистера Робертса, поднят вопрос, не следует ли Гаррису постепенно уменьшать его порции, пока голод не заставит его сдаться. Он получит двести фунтов в год, если выедет, но говорит, что этого с него недостаточно.

– А это довольно?

– Принимая во внимание, что он любить иметь все самое лучшее, не думаю. Ему, вероятно, пришлось бы поселиться в тюрьме или повеситься.

– Но ведь это жестоко?

– Мне тоже кажется. Не знаю, почему отец так сурово к нему относится. Я просил и молил о лишней сотне фунтов в год, точно он мой лучший друг; но ничего не мог сделать. Не думаю, чтоб я когда-нибудь так не любил кого-нибудь, как не люблю мистера Гринвуда.

– Даже Крокера? – спросила сестра.

– Бедный Крокер! Я его люблю, сравнительно говоря. Но я ненавижу мистера Гринвуда, если мне свойственно ненавидеть кого-нибудь. Мало того, что он оскорбляет меня, но он смотрит на меня, точно желал бы схватить меня за горло и задушить. Тем не менее я прибавлю сто фунтов из собственного кармана, так как нахожу, что с ним поступают жестоко. Только придется сделать это тайком.

– Леди Кинсбёри по-прежнему расположена к нему?

– Мне кажется, что нет. Он, вероятно, позволил себе с ней лишнее и оскорбил ее.

Теперь Гэмпстеда занимали две мысли; ему хотелось провести остаток охотничьего сезона в Горс-Голле и оттуда, от времени до времени, совершать поездки в Галловэй, к Марион Фай. Но прежде ему надо было с ней повидаться, чтоб узнать, когда можно будет опять навестить ее, уже из Горс-Голла, куда влекла молодого лорда не столько страсть к охоте, как сознание, что его охотники скакуны стоят праздно, а стоют дорого.

– Кажется, я завтра отправлюсь в Горс-Голл, – сказал он сестре, как только сошел в гостиную.

– Отлично, я буду готова. Гендон-Голль, Горс-Голл – для меня теперь все безразлично.

– Но я не окончательно решил, – сказал он.

– Отчего?

– Галловэй, как тебе известно, не совсем опустел. Солнце, конечно, зашло в Парадиз-Роу, но луна осталась.

На это она только рассмеялась, а он стал собираться в Галловэй. Он получил разрешение квакера ухаживать за Марион, но не льстил себя надеждой, чтоб это особенно послужило ему на пользу. Он сознавал, что в Марион есть какая-то сила, которая как бы закалила ее против убеждений отца. Кроме того, в душе влюбленного таилось чувство страха, вызванное словами квакера насчет здоровья Марион. Пока он не слыхал этого рассказа о матери и ее крошках, ему и в голову не приходило, чтоб самой девушке недоставало чего-нибудь в смысле здоровья. На его глаза она была прекрасна, более он ни о чем не думал. Теперь ему в голову запала мысль, которая, хотя он с трудом мог допустить ее, была для него крайне мучительна. Он и прежде недоумевал. Ее обращение с ним было так мягко, так нежно, что он не мог не надеяться, не думать, что она его любит. Чтоб, любя его, она упорствовала в своем отказе из-за своего общественного положения, казалось ему неестественным. Он, во всяком случае, был уверен, что если ничего другого нет, с этим препятствием он справится. Сердце ее, если оно действительно принадлежит ему, не устоит против него, на этом только основании. Но в том новом аргументе может быть и заключается нечто, за что она будет упорно держаться.

Так размышлял Гэмпстед всю дорогу.

Марион уже несколько времени поджидала его. Она узнала от отца кое-какие подробности свидания в Сити и была во всеоружии.

– Марион, – сказал он, – вы подозревали, что я опять к вам приеду?

– Конечно.

– Мне пришлось ехать в отцу, иначе я был бы здесь раньше. Вы знаете, что я приеду еще, еще раз, пока вы не скажете мне утешительного словечка.

– Я знала, что вы опять приедете, потому что вы были у отца, в Сити.

– Я ездил просить его позволения – и получил его.

– Едва ли вам нужно было, милорд, давать себе этот труд.

– Но я нашел это нужным. Когда человек желает увезти девушку из ее родного дома, сделать ее хозяйкой своею, то принято, чтоб он просил на это позволения ее отца.

– Это бы так и было, если бы вы смотрели выше, как вам и следовало смотреть.

– Это справедливо. Всякая дань уважения, какую человек может оказать женщине, должна быть оказана моей Марион. – Она взглянула на него, в этом взгляде отразилась вся любовь, переполнявшая ее сердце.

– Отвечайте мне честно. Разве вы не знаете, что будь вы дочерью самого гордого лорда Англии, я бы не счел вас достойной другого обращения, чем то, которое, на мой взгляд, теперь принадлежит вам по праву?

– Я только хотела сказать, что отец не мог не почувствовать, что вы оказываете ему большую честь.

– Об этом между нами и речи быть не может. У меня с вашим отцом дело шло о простой честности. Он поверил мне и согласился видеть во мне зятя. У нас же, Марион, у нас с вами, теперь когда мы здесь совершенно одни, у нас, которые, как я надеюсь, будем друг для друга целым миром, может быть речь только о любви. Марион, Марион! – Тут он бросился перед нею на колени и обнял ее.

– Нет, милорд, нет, этого не должно быть.

Он завладел обеими ее руками и заглядывал ей в лицо. Теперь настало время говорить о долге, говорить энергически, если она желала, чтоб слова ее оказали какое-нибудь действие.

– Этого не должно быть, милорд. – Она высвободила свои руки и поднялась с дивана. – Я также верю в вашу честность. Я в ней уверена как в собственной. Но вы меня не понимаете. Подумайте обо мне как о сестре.

– Как о сестре?

– Как бы вы хотели, чтоб поступила ваша сестра, если б ее посетил человек, о котором она знала бы, что никогда ей не бывать его женой? Желали ли бы вы, чтоб она позволила ему целовать себя, только потому, что знает его за честного человека?

– Нет, если б она не любила его.

– Любовь тут не при чем, лорд Гэмпстед.

– Не при чем, Марион!

– Не при чем, милорд. Вы сочтете, что я важничаю, если я заговорю о долге.

– Отец ваш разрешил мне приехать.

– Без сомнения, я обязана ему покорностью. Если он прикажет мне никогда не видать вас, надеюсь, что этого было бы достаточно. Но есть другие обязанности.

– Какие, Марион?

– Мои к вам. Если я обещаю вам быть вашей женой…

– Обещайте.

– Если бы я обещала это, разве я не была бы обязана прежде всего думать о вашем счастии?

– Во всяком случае, вы бы его сделали.

– Хотя я не могу быть вашей женой, я, тем не менее, обязана и буду о нем думать. Я вам благодарна.

– Любите вы меня?

– Позвольте мне говорить, лорд Гэмпстед. С вашей стороны невежливо прерывать меня таким образом. Я вам искренне благодарна и не хочу показать своей благодарности тем, что, я знаю, погубило бы вас.

– Любите вы меня?

– Если б я любила вас всем сердцем, это не заставило бы меня даже подумать сделать то, о чем вы меня просите.

– Марион!

– Нет, нет, мы совершенно не подходим друг к другу. Вы стоите так высоко, как только может стоять человек по крови, богатству и связям. Я ничто. Вы назвали меня лэди.

– Если Бог когда-нибудь создал лэди… то это вы.

– Он лучше меня создал. Он сделал меня женщиной. Но другие не дали бы мне этого названия. Я не умею говорить, сидеть, двигаться, даже думать, как они. Я себя знаю и не дерзну сделаться женой такого человека, как вы. – При этих словах на лице ее вспыхнул румянец, глаза загорелись и она, словно подавленная волнением, снова опустилась на диван.

– Любите вы меня, Марион?

– Люблю, – сказала она, вставая и выпрямляясь. – Между нами не должно быть и тени лжи. Я люблю вас, лорд Гэмпстед.

– Тогда, Марион, вы будете моей.

– О, да, теперь я должна быть вашей – пока жива. Настолько вы меня победили. Если никогда не любить другого, молиться за вас день и ночь как за самое дорогое существо в мире, напоминать себе ежечасно, что все мои мысли принадлежать вам, значить быть вашей, то я ваша и останусь вашей, пока жива; но только – в мыслях, в молитвах…

– Марион, Марион! – Он опять стоял перед ней на коленях, но почти не прикасался к ней.

– Это вы виноваты, лорд Гэмпстед, – сказала она, пытаясь улыбнуться. – Все это вы наделали, потому что не хотели позволить бедной девушке просто сказать, что она собиралась высказать.

– Ничто из этого не оправдается, кроме того, что вы меня любите. Больше я ничего не помню. Это я буду повторить вам изо дня в день, пока вы не вложите вашу руку в мою и не согласитесь быть моей женой.

– Этого я никогда не сделаю, – воскликнула она. При этих словах она протянула к нему свои крепко сжатые руки, лоб ее снова зарделся, глаза с минуту блуждали, силы ей изменили и она, без чувств, упала на диван.

Лорд Гэмпстед, убедившись, что он, без посторонней помощи, ничем ей не поможет, был вынужден позвонить и предоставить ее попечениям служанки, которая не переставала умолять его уехать, говоря:

– Я ничего не могу делать, милорд, пока вы над ней стоите.