Текст книги "Марион Фай"
Автор книги: Энтони Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
XXVI. «Отрешить. Б. Б.»
С первой почтой лорд Гэмпстед получил следующий ответ на свое письмо:
«Дорогой лорд Гэмпстед,
дело мистера Крокера очень плохо; но главный директор почт увидит ваше ходатайство и, я уверен, сочувственно отнесется к вашему человеколюбию, как отношусь к нему и я. Не могу взять на себя решить, что его превосходительство сочтет нужным сделать, а потому лучше будет, если вы пока воздержитесь от сношений с мистером Крокером.
Остаюсь, милорд,
Ваш покорнейший слуга Бореас Бодкин».
Любого предлога было достаточно нашему Эолу, чтоб избавить его от неприятности отрешить человека от должности. Пока он просто медлил, Крокер не смел показаться в департаменте, а Клара Демиджон окончательно решила порвать с ним. Триббльдэль с его 120 фунтами гораздо лучше Крокера без гроша. Кроме того, весь Парадиз-Poy решил, что в постоянстве Триббльдэля есть что-то романическое. Триббльдэль бывал в Парадиз-Роу каждый день – или, вернее, каждую ночь – советовался с мистрисс Гримлей и находил утешение в горячей водке пополам с водой. Мистрисс Гримлей была добродушна и беспристрастно относилась к обоим молодым людям. Она любила потребителей и была охотница до свадеб вообще.
– Если у него нет никаких доходов, конечно, он сойдет со сцены, – сказала мистрисс Гримлей Триббльдэлю, чем сильно утешила молодого человека. – А вы пойдите-ка да отбейте: «куй железо пока горячо».
Триббльдэль пошел и стал защищать свое дело.
Было около одиннадцати часов, когда он постучался в дверь № 10; но Клара еще не ложилась, так же как и горничная, которая отворила дверь.
– Ах, Даниэль, как вы приходите поздно! – сказала Клара, когда молодого человека ввели в приемную. – Что привело вас сюда в такое время?
Триббльдэль сразу объявил, что привела его необычайно пылкая страсть. Любовь его к Кларе была такая старая история, он так часто говорил о ней, что повторение не требовало никаких околичностей. Если б он ее встретил на главной улице, в воскресное утро, он тотчас же заговорил бы об этом.
– Клара, – сказал он, – пойдете вы за меня? Я знаю, что тот негодяй – погибший человек.
– О, Даниэль, «лежачего не бьют».
– А разве он не бил меня все время, пока я лежал? Разве он не торжествовал? Разве ты не была в его объятиях?
– Н…нет.
– Неужели ты думаешь, что это не значило бить меня лежачего?
– Это нисколько не могло повредить вам.
– О, Клара, если б ты знала, какова моя любовь, ты поняла бы этот вред. Каждый раз, как он касался твоих губ, я это слышал, хотя все время был в конторе.
– Это уж нелепо, Давиэль.
– Право слышал, не телесными ушами, но всеми фибрами моего сердца.
– А! Но, Даниэль, вы с Сэмом такие были приятели с первого раза.
– С какого это?
– Когда он только что начинал за мной ухаживать. Помните маленький вечер, когда Марион Фай была здесь?
– Правда, я тогда пробовал сойтись с ним. Я думал, что, может быть, дойду до того, что буду относиться к этому равнодушнее.
– Вы отлично притворялись.
– Я думал также, что это, может быть, лучшее средство тронуть ваше холодное сердце.
– Холодное! Не думаю, чтоб мое сердце было холоднее чьего бы то ни было.
– Ах, если бы ты еще раз согрела его для меня!
– Бедный Сэм! – сказала Клара, поднося платок к глазам.
– Почему он беднее меня? Я был первый. Во всяком случае я был раньше его.
– Ничего я не знаю, ни первых, ни последних, – сказала Клара, в то время, как тени различных Банко проносились перед ее глазами.
– А что до него касается, какое право имеет он думать о какой бы то ни было девушке? Он – жалкое существо, у него не хватит средств, чтоб доставить жене кровать, на которую она могла бы прилечь. Он так хвастал гражданской службой правительству ее величества, а гражданская-то служба дала ему по шапке.
– Нет еще, Даниэль.
– Дала. Я счел долгом расследовать; сэр Бореас Бодкин сегодня отдал приказ: «Отрешить. Б. Б.» Я знаю людей, которые видели эти самые слова, внесенные в штрафную книгу почтамта.
– Бедный Сэм!
– Уничтожил крайне важные бумаги! Чего другого мог он ожидать? А теперь у него гроша за душой нет.
– 120 фунтов в год не такая уж сумма, Даниэль.
– Мистер Фай еще на днях говорил, что если я женюсь и остепенюсь, мне дадут прибавку.
– Ты слишком любишь таверну «Герцогини», Даниэль.
– Нет, Клара, нет; я это отрицаю. Спроси мистрисс Гримлей, из-за чего я так часто бываю так. Если б у меня был свой уютный уголок, где та, кого я люблю, сидела бы против меня у камина, может быть с ребенком на руках… – Триббльдэль, говоря это, смотрел на нее во все глаза.
– Господи! Даниэль, что ты такое говоришь!
– Я никогда бы не пошел ни к какой «Герцогине», ни в какому «Маркизу Гранби», ни к какому «Ангелу». – Все это были таверны, скученные по близости от Парадиз-Роу. – Тогда меня никуда бы не тянуло, кроме той комнаты, где находились бы эта молодая женщина и этот ребенок.
– Даниэль, ты всегда был силен в поэзии.
– Испытай меня и увидишь, что это реальнейшая проза. Говорю тебе – испытай.
Тут Клара уже была в его объятиях, слово было все равно что дано. Крокер, без всякого сомнения, был отрешен от должности, а если и нет, то показал себя недостойным. Чего можно было ожидать от мужа, который способен был разорвать целую кипу официальных бумаг? Кроме того, Даниэль Триббльдэль выказал романическое постоянство, которое, конечно, заслуживало награды. Клара поняла, что джин с водой истреблялся изо дня в день ради ее. И квартира, и часы, и фисгармоника – все было готово.
– Пожалуй, что так всего лучше, Даниэль, так как ты этого так сильно желаешь.
– Еще бы! Я всегда этого желал. Теперь я не поменялся бы с самим мистером Погсоном.
– Он женился на третьей, три года тому назад!
– Я говорю о конторе, о капиталах. Мне гораздо приятнее иметь мою Клару и 120 фунтов, чем быть Погсоном и Литльбёрдом, со всеми их доходами.
Лестное уверение получило должную награду и так, далеко за полночь, торжествующий обожатель раскланялся. На другой день, вскоре после полудня, Крокер был в Парадиз-Роу. Он вторично посетил лорда Гэмпстеда и ему удалось выпытать у этого добродушного смертного кое-что из того, что заключалось в письме сэра Бореаса. Дело должно было быть предоставлено на усмотрение главного директора почт. В департаменте установилось понятие, что, когда дело предоставлено на усмотрение его превосходительства, его превосходительство никогда не прибегает к крайним мерам. Крокер понял, что одно уже это заявление говорит о прощении. Положившись на это, он отправился в Парадиз-Роу, причем облекся в свой лучший фрак и взял перчатки в руку, объявить своему предмету, что от квартиры отказываться нечего, а часы и фисгармонику можно и сохранить.
– Но ведь вас отрешили от должности, – сказала Клара.
– Никогда, никогда!
– Это внесено в книгу. «Отрешить. Б. Б.» Я знаю людей, которые видели эти слова собственными глазами.
– Да оно совсем не так делается, – сказал Крокер, который был совершенно сконфужен.
– Это внесено в книгу, Сэм; а я знаю, что они от этого никогда не отступают.
– Кто это вносил? Ничего внесено не было. Книги не существует, по крайней мере такой. Триббльдэль все сочинил.
– О, Сэм, зачем изорвали вы эти бумаги? Чего другого можно было ожидать? «Отрешить. – Б. Б.» Зачем вы это сделали, вы – жених? Нет, не подходите ко мне. Как же молодой девушке выйти за молодого человека, которому нечем содержать ее. Об этом и думать нечего. Когда я услыхала эти слова: «Отрешить. – Б. Б.», у меня сердце так и упало.
– Ничего подобного нет, – сказал Крокер.
– Чего нет?
– Я вовсе не отрешен от должности.
– О, Сэм, как вы смеете говорить такие вещи?
– Говорю вам – не отрешен. Он написал письмо лорду Гэмпстеду, который всегда был мне другом. Гэмпстед не намерен был позволить, чтоб со мной так поступали. Гэмпстед написал, Эол ответил – это сэр Бореас… я видел письмо, т. е. Гэмпстед рассказал мне его содержание; и я совсем не буду отрешен от должности. Как только я услыхал эту добрую весть, моим первым движением было прибежать так скоро, как ноги меня несли, и сообщить ее моей голубке.
Клара не совсем ему поверила, но она не совсем поверила и Триббльдэлю, когда тот объявил ей об отрешении Крокера от должности. Но содеянное преступление казалось ей таким громадным, что она представить себе не могла, чтоб Крокеру позволили остаться на службе, по совершении его. Крокер получал 150 фунтов. Взвешивая достоинства и недостатки обоих молодых людей, как она часто это делала, приходилось сознаться, что хотя ей и нравилась поэзия Триббльдэля, она, в сущности, отдавала предпочтение беспардонному хвастовству и смелости Крокера. Гражданская служба правительству ее величества также имела, в глазах ее, свою прелесть. Почтамт был гораздо выше конторы Погсона и Литльбёрда. У Погсона и Литльбёрда сидели от 9 до 5. Служебные часы в почтамте были гораздо приличнее – от 10 до 4. Но чего не сделает человек, который показал свой характер, разорвав официальные бумаги? Кроме того, хотя перипетии этой драмы окружили ее затруднениями со всех сторон, ей казалось, что в настоящую минуту она встретит меньше затруднений, если будет держаться Триббльдэля. Перед Крокером она могла оправдаться. Парадиз-Роу уже порешил, что свадьба с Крокером состояться не должна. Когда Триббльдэль явился к ней накануне вечером, она чувствовала себя свободной. Когда она покорилась голосу обольстителя, упала в его объятия, растроганная картиной домашнего счастия, которую он нарисовал, никакие уколы совести не нарушали ее блаженства.
Состоялась ли резолюция сэра Бореаса или нет, – ее не миновать. Она могла опереться на историю с бумагами, если б Крокер начал жаловаться. Но если б она теперь вернулась к своему Крокеру, чем она оправдается перед Триббльдэлем?
– Между нами все кончено, Сэм, – сказала она, закрыв глаза платком.
– Кончено! Отчего кончено?
– Вам уже сказали, что все кончено.
– Это говорилось, когда весь Парадиз-Роу уверял, что меня отрешат. Тогда это имело смысл, хотя, может быть, девушка могла бы и подождать, пока человек опять встанет на ноги.
– Ждать не особенно приятно, мистер Крокер, когда девушка беззащитна.
– Но я вовсе не отрешен, ждать нет надобности. Я думал, что вы страдаете так же как и я, а потому я прямо и прибежал к вам.
– Я и страдала, Сэм. Никто не знает, что я выстрадала.
– Но теперь все обойдется? – Клара покачала головой. – Неужели вы хотите сказать, что Триббльдэль был здесь и уже сбил вас с толку?
– Я хорошо знала мистера Триббльдэля прежде, чем познакомилась с вами, Сэм.
– Сколько раз вы при мне называли его жалкой дрянью?
– Никогда, Крокер, никогда. Такое слово никогда не срывалось у меня с языка.
– Так что-то совершенно в том же роде.
– Я, может быть, сказала, что ему недостает удали, хотя я этого не помню. Но если б и так, что ж из этого?
– Вы презирали его.
– Нет, Крокер. Вот я презираю человека, который разрывает бумаги ее величества. Триббльдэль никогда ничего не разорвал в конторе, кроме того, что разорвать следовало. Триббльдэля никогда не выгоняли чуть не на две недели, так чтоб он не смел показаться в конторе. Триббльдэль не заставил всех себя возненавидеть.
– Кто ж меня-то ненавидит?
– Мистер Джирнингэм, Роден, сэр Бореас, Боббин. – Она запомнила все их имена. – Как могут они не ненавидеть человека, который рвет бумаги! И я вас ненавижу.
– Клара!
– Ненавижу. Как смели вы сказать, что я употребляла такое неприличное выражение? Знаете, что я вам скажу, мистер Крокер, – можете себе отправляться. Я обещала быть женой Даниила Триббльдэля, и вам неприлично стоять здесь и разговаривать с молодой девушкой, которая невеста другого.
– И этим все и кончится?
– Надеюсь, мистер Крокер.
– Вот оно что!
– Если б вы когда-нибудь пожелали объясниться с дрогой молодой особой и дело зашло бы так далеко, как зашло оно у нас, не рвите бумаг. А когда она выскажет вам свое откровенное мнение, как сделала это я сейчас, не приписывайте ей неприличных выражений. Будьте так любезны, отправьте часы и фисгармонику к Даниилю Триббльдэлю, в Брод-Стрит.
С этим она оставила его, радуясь в душе, что свидание это кончилось без особых неприятностей.
Крокер, отрясая прах от ног своих, когда вышел из Парадиз-Роу, начал задавать себе вопрос, не должен ли он, в сущности говоря, поздравить себя с таким окончанием этого дела. Когда он решился просить руки молодой девушки, он конечно воображал, что в руке этой что-нибудь да будет. Клара, без сомнения, была красивая девушка, но уже не первой молодости. Характер у нее был не из толковых. За браком часто следует множество забот и огорчений. Парадиз-Роу, без всякого сомнения, не поскупится на насмешки, но ему незачем ходить туда, чтоб их слышать.
XXVII. Пегвель-Бей
Июль наступил и почти миновал, прежде, чем лорд Гэмпстед снова свиделся с Марион Фай. Он обещал, не ездить в Пегвель-Бей, с трудом понимая, зачем от него потребовали такого обещания, но все же согласился дать его, когда его о том просила мистрисс Роден, по просьбе, как она говорила, старика квакера. Било решено, что Марион скоро возвратится в Галловэй и что поэтому незачем нарушать мир и тишину Пегвель-Бея приездом такого великого человека, как лорд Гэмпстед. Гэмпстед, конечно, поднял эту причину на смех, но просьбу исполнил, под условием однако, что Марион возвратится в первой половине лета. Но проходила неделя за неделей, а Марион не возвращалась.
Они ежедневно писали друг другу, причем Марион всегда старалась, чтобы тон ее писем был веселый.
«Не следует вам сидеть в Гендоне, – писала она, – тратя жизнь попусту и ничего не делая из-за больной девушки. У вас яхта, а лето проходит».
В ответ на это, он написал ей, что продал яхту.
«Если б вы могли со мной ехать, я бы сохранил ее, – писал он. – Если б вы согласились ехать теперь, я снарядил бы вам другую, прежде чем вы бы сами собрались. О моей дальнейшей жизни я ничего не говорю. Даже приблизительно не могу угадать, что меня ожидает. Может быть, я и поселюсь на каком-нибудь корабле, чтоб быть в полном одиночестве. Но при настоящем состоянии моего сердца, мне невыносимо, когда другие говорят со мной о пустых удовольствиях».
В то же самое время он продал лошадей, но об этом он ей ничего не писал.
Мало-помалу он дошел до уверенности, что она обречена на раннюю смерть, почти признал, что она умирает. Тем не менее он продолжал думать, что хорошо было бы им обвенчаться. «Если б я знал, что она моя, хотя бы на смертном одре, – однажды сказал он мистрисс Роден, – я нашел бы в этом утешение». Он так горячо говорил об этом, что почти убедил мистрисс Роден. Отец относился к этому вопросу безразлично. Но сама Марион сурово восстала против этого. «Этого не должно быть, – сказала она, – это было бы дурно. Не таково значение брака».
«Я буду вашим утешением до конца, – писала она, – вашей Марион. Но я не хочу быть графиней только из-за того, чтоб ничего не значащее имя было вырезано на моем памятнике»…
«Господь приготовил вам горькую чашу, радость моя, – писала она в другом письме, – внушив вам мысль полюбить девушку, которой вы должны так скоро лишиться. Мне горько, потому что вам горько. Но нам не отделаться от этой горечи комедией. Неужели у вас на сердце стало бы легче, если б вы меня увидели в венчальном туалете, зная, как вы не могли бы не знать, что все это напрасно? Радость моя, примите это так, как Господь нам посылает. Я скорблю за вас и за моего бедного отца. Если б только вы могли заставить себя примириться, меня бы так радовала мысль, что вы любили меня в мои последние минуты».
Он не мог не принять ее решения. Отец ее и мистрисс Роден его приняли, он вынужден был сделать то же. Самая ее слабость придавала ей силу, которая покоряла его. Конец был всем его доводам и энергическим фразам. Он сознавал, что они не сослужили ему никакой службы, – что ее кроткие речи оказались сильнее всех его рассуждений.
– Принуждать я ее не стану, – говорил он мистрисс Роден. – По-моему, так было бы лучше. Вот и все. Конечно, будет так, как она решит.
– Для нее было бы утешением думать, что вы с ней одинаково смотрите на все, – сказала мистрисс Роден.
– Есть вопросы, относительно которых я не могу изменить своих убеждений, даже, чтоб ее утешить, – ответил он. – Она велит мне полюбить другую женщину. Могу ли я утешить ее, исполнив это? Она велит мне искать себе другую жену; могу ли я это сделать, или обещать, что сделаю, когда-нибудь, впоследствии? Для нее было бы утешением знать, что я не болен, не изранен, не истомлен. Для нее было бы утешением знать, что сердце мое не разбито. Как же мне доставить ей это утешение?
– Правда, – сказала мистрисс Роден.
– Утешения нет никакого. Воображение рисует ей какое-то будущее блаженство, которым мы будем наслаждаться вместе, причем мы будем точно такие же, как здесь, наши руки будут искать одна другую, наши губы – сливаться в поцелуй; это будет небо, но все же земное небо. Оно, по ее понятиям, будет наградой ее непорочности и в своей восторженной вере она верует в него, как будто оно тут, воочию. Я право думаю, что если б я сказал ей, что так и будет, что я надеюсь любоваться ее красотой через несколько коротких лет, она была бы совершенно счастлива. Счастие это было бы вечно, тут не было бы страха перед разлукой.
– Так почему же не веровать, как верует она?
– Лгать? Как я чувствую ее искренность, когда она исповедует передо мной свою веру, так она почувствовала бы мою ложь.
– Так неужели же нет будущей жизни, лорд Гэмпстед?
– Кто это говорит? Конечно, не я. Я не могу себе представить, что исчезну бесследно. Что же касается до счастия, я не решаюсь много думать о нем. Если тб я только мог несколько возвыситься нравственно, быть несколько ближе к Христу, которому мы поклоняемся, этого было бы довольно и без счастия. Если в этом сказании есть истина, Он не был счастлив. Зачем бы я стал искать счастия ранее, чем борьба среди многих миров окончательно очистит мою душу? Но думая так, веруя так, как могу я войти в сладостный, чисто эпикурейский рай, который этот ребенок приготовил для себя?
– Неужели он не кажется вам чище этого?
– Что может быть чище, если только тут истина? Хотя бы для меня это была ложь, для нее это может быть истина. Ради меня мечтает она о своем рае, чтоб мои раны зажили, чтоб мое сердце исцелилось.
При таких разговорах мистрисс Роден бывала поражена глубиною чувства этого человека. Он часто говорил с ней о своей дальнейшей жизни, всегда при этом разумея жизнь, из которой Марион будет изъята смертью, и делал это с холодным, бесстрастным спокойствием, которое показывало ей, что решение его, относительно будущего, почти окончательно принято. Он посетит все страны, которые стоит видеть, побеседует со всеми народами. Социальные условия божьих созданий, вообще, будут предметом его изучения. Задача будет бесконечная, а бесконечная задача, как он говорил, почти не допускает полного отчаяния.
– Если я умру, всему будет конец. Если я доживу до таких лет, когда старость лишит меня возможности продолжать мой труд, то, вероятно, чувство это уже несколько сгладится, под влиянием времени, – говорил он мистрисс Роден, глаза которой при этом наполнялись слезами.
Наконец, в самом конце июля, он получил письмо в котором его просили приехать в Пегвель-Бей.
«Мы так давно не видались, – писала она, – и, может быть, лучше, чтоб вы приехали сюда, чем я к вам. Доктор встревожен и уверяет, что так лучше. Но мой милый пожалеет меня, не правда ли? Когда я увидела слезу в ваших главах, его меня совсем уничтожило. Что женщина или даже мужчина плачет при каком-нибудь неожиданном, печальном известии, это естественно. Но кто же плачет о непоправимом? Обещайте мне, что склонитесь с благоговением, послушанием и любовью над десницей Божией, как бы тяжела она вам ни казалась».
Он не обещал ей этого, но положил, что если только это возможно, она не увидит слез.
– Ах, – сказала она, когда он сел возле нее на диване у открытого окна, выходившего на маленькую бухту, – положите вашу руку на мою и оставьте ее так. Знать, что вы со мной, чувствовать этот легкий ветерок, видеть вас, прикасаться к вам – полное счастие.
– Зачем вы так часто просили меня не приезжать?
– Зачем? Я знаю, зачем, милорд. – Это слово, в ее устах, звучало полунежно, полушутливо; теперь он перестал возмущаться против него.
– Отчего бы мне было не приехать, если это для вас радость.
– Теперь вы не должны сердиться.
– Я и не сержусь.
– Мы с вами все это пережили, мы лично… но как-то неприлично, чтоб вы приезжали сюда навещать бедную дочь квакера.
– Марион!
– Но это правда. В Парадиз-Роу мы все это пережили. Парадиз-Роу привык к вам, мне не было так тяжело. Но здесь… Они все наверно узнают, кто вы такой.
– Не все ли равно?
– Известие, что у Марион Фай есть поклонник, уже само по себе вызвало бы волнение в этом маленьком местечке, но когда этот поклонник – лорд!.. Неприятно, чтоб на вас смотрели как на диво.
– Глупости других не должны волновать ни вас, ни меня.
– Все это прекрасно, милый, но что ж делать, если волнуешься? Но я не буду волноваться, приезжайте. Когда я думала, что я еще вернусь в себе домой, то мне казалось, что мы, пожалуй, можем и избежать этих волнений. – В этих словах было что-то, чего он вынести не мог. Разве она не ясно выродила свое убеждение, что никогда более не возвратится в свой старый дом? Здесь, в этой самой комнате, поразить ее судьба и поразит скоро. Он встал, прошелся по комнате и остановился немного позади ее, так, чтоб она не могла видеть его лица.
– Не покидайте меня, – сказала она. – Я просила вас сидеть здесь и положить вашу руку на мою.
Он вернулся и, положив опять руку ей на колени, отвернул от нее лицо.
– Покоритесь, – сказала она. – Покоритесь. – Рука его дрожала, он покачал головой. – Соберитесь с духом и покоритесь.
– Не могу, – сказал он, вдруг поднявшись с места и поспешно выходя из комнаты. Он вышел на маленькую террасу, над морем. Но бегство ни к чему ему не послужило, он не в силах был ее оставить. Он вышел без шляпы и не мог стоять на солнце, на глазах у зевак.
– Я трус, – сказал он, возвращаясь к ней и садясь на прежнее место. – Сознаюсь в этом. Не будем более говорить об этом. Когда меня постигает горе, оно застает меня безоружным. Мелкие огорчения я, кажется, мог бы перенести. Если б это было все на свете, кроме этого, если б дело шло о моей жизни, прежде, чем она стала вашей, мне кажется, никто бы не мог сказать, что я испугался. Но теперь оказывается, что при истинном испытании, я не могу выдержать.
– Это в руках Божьих, милый.
– Да, это в руках Божьих. Есть что-то, без сомнения, что делает вас сильной духом, но слабой телом; тогда как я силен физически, но слабодушен. Но что мне в том пользы?
– О, лорд Гэмпстед, как бы я желала, чтоб вы никогда меня не видали.
– Вы не должны говорить этого, Марион, вы не должны этого думать. Я неблагодарный. Если б я мог все это снова пережить, я не уступил бы за всевозможные сокровища той доли вашей жизни, которая слилась с моею, хотя она была безгранично мала. Я покорюсь, о, голубка, покорюсь. Не говорите больше никогда, что жалеете, что узнали меня…
– Не за себя же, милый, не за себя же…
– И за меня не жалейте. Я постараюсь создать себе из этого радость, хотя сердце мое обливается кровью при мысли о вдовстве, которое ли него наступает. Я буду знать, что меня любила та, любовь которой была и будет для меня славой.
– Горячо любила, сокровище мое.
– Мне со временем будет казаться, точно будто, бродя когда-то, давно, по зеленым полям, я встретил чудного ангела из другого мира. Ангел остановился, заговорил со мной, прикрыл меня своими светящимися крыльями, излил на меня свой небесный свет, из уст его звучала небесная музыка и я подумал, что он останется со мной навеки. Но раздался трубный звук и он улетел от меня в свое родное небо. Удостоиться такого счастия, хотя бы на один час, достаточно для целой жизни человека. Я снесу свою ношу, несмотря на одиночество.
– Радость моя, зачем одиночество?
– Так будет лучше для меня. Свет, музыка, голубые крылья чище и ярче запечатлеваются у меня в памяти. О, если б это было! Но я покорюсь. Ничье ухо никогда более не услышит от меня ни одной жалобы. Даже ваше, моя голубка, моя родная, моя навеки.
Он упал перед ней на колени и спрятал лицо в складках ее платья, она молча перебирала его волосы.
– Вы уходите, – сказал он, поднявшись на ноги, – уходите туда, куда мне не пойте.
– Вы придете, придете ко мне.
– Вы уходите теперь скоро, я уверен, что вы вкусите невыразимых радостей. Я же не могу уйти, пока какой-нибудь случай мне не поможет. Если вам «там» дано будет видеть тех и думать о тех, кого вы здесь оставили, тогда, если мое сердце останется верным вашему, сохраните в вашем верность мне. Если я сумею это вообразить, если я сумею этому поверить, тогда это будет знаком, что ангел при мне.
После этого они уже мало говорили, хотя он оставался там до прихода квакера. Часть этого времени она проспала, не выпуская его руки из своей, а когда бодрствовала, то довольствовалась его прикосновением, когда он оправлял шаль, которой были прикрыты ее ноги, гладил ее по волосам и закладывал их ей за уши, когда они падали ей на лоб. От времени до времени она шептала ласковое словечко, наслаждаясь его заботливостью. Когда отец вернулся, Гэмпстед стал прощаться. Когда он поцеловал ее, что-то как будто сказало ему, что это в последний раз.
– Не следовало, – говорил квакер, – ее беспокоить. Да, можешь опять приехать, но не очень скоро.
В ту самую минуту, когда отец говорил это, она прижимала свои губы к губам жениха.
– Господь да сохранит тебя, сокровище мое, – шепнула она ему, – и да приведет тебя ко мне, на небо.
