Текст книги "Марион Фай"
Автор книги: Энтони Троллоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)
XI. Ди-Кринола
Читателю придется возвратиться на несколько недель назад, к первым числам января, когда мистрисс Роден потребовала от сына, чтоб он провожал ее в Италию. Но читателю придется, хотя не надолго, заглянуть в гораздо более отдаленные времена.
Мэри Роден, особа, которую мы узнали под именем мистрисс Роден, пятнадцати лет осталась круглой сиротою, так как мать ее умерла, когда она едва вышла из младенчества. Отец ее был ирландский священник, без всяких средств, кроме того, что давал ему небольшой приход; но жена его получила в наследство до восьми тысяч фунтов и деньги эти, по смерти отца, достались Мэри. Девушку тогда взяла на свое попечение ее кузина, особа на десять лет ее старше, недавно вышедшая замуж, с которой мы впоследствии встречались в лице мистрисс Винсент. Мистер Винсент имел хорошие связи и прекрасные средства, и до его смерти обстановка, в которой воспиталась Мэри Роден, отличалась и роскошью и комфортом. Мистер Винсент умер уже после того, как кузина жены его нашла себе мужа. Вскоре после этого события он отошел к праотцам, оставив вдове своей достаточный, но только достаточный, доход.
За год до его смерти они с женой и Мэри поехали в Италию, скорей для его здоровья, чем для удовольствия, и на зиму поселились в Вероне. Зима эта превратилась почти в год, в конце которого мистер Винсент умер. Но прежде чем это событие совершилось, Мари Роден вышла замуж.
В Вероне, сначала в доме кузины, а впоследствии в местном обществе, которое радушно приняло Винсентов, Мэри встретила молодого человека, которого все знали под именем герцога Ди-Кринола. В этой части Италии не было тогда более красивого молодого человека, более очаровательного в обращении, более остроумного, чем этот юный аристократ. К довершению всех этих прекрасных качеств, считалось, что в его жилах течет самая чистая кровь в целой Европе. Говорили, что он в родстве с Бурбонами и Габсбургами. Он был старшим сыном своего отца, который, хотя владел самым великолепным палаццо в Вероне, имел другой, не менее великолепный, в Венеции, в котором жил с своей женой. Так как старик редко посещал Верону, а молодой человек никогда не ездил в Венецию, то отец с сыном виделись редко, обстоятельство, которое считалось не лишенным удобств, так как молодой человек спокойно распоряжался в своем отеле, а о старике молва в Вероне гласила, что он самовластен, горяч, вообще тиран. Приятели молодого герцога утверждали, что он почти в таких же завидных условиях, как если б у него вовсе не было отца.
Но были другие подробности в истории молодого герцога, которые, когда они стали известны Винсентам, не показались уже им особенно пленительными. Хотя из всех дворцов Вероны тот, в котором он жил, был положительно самый красивый снаружи, говорили, что меблировка его не соответствует внешности. Утверждали даже, что большая часть комнат пуста, а молодой герцог не вздумал опровергать этих уверений, широко растворив свои двери друзьям. О нем также говорили, что доход его так незначителен и неверен, что почти равняется нулю, что сердитый старый герцог не дает ему ни гроша. Тем не менее он всегда был безукоризненно одет и едва ли бы мог лучше одеваться, если б имел все средства правильно уплачивать по счетам портных и магазинов белья. Кроме того он был человек с большими талантами, говорил на нескольких языках, писал масляными красками, лепил, сочинял сонеты, отлично танцовал. Он умел говорить о добродетели, и до некоторой степени делать вид, что верит в нее, хотя иногда признавался, что природа не наделила его энергией, необходимой для осуществления всех прекрасных вещей, которые он так глубоко ценил.
Каков бы он ни быль, он окончательно завоевал сердце Мэри Роден. Здесь бесполезно будет говорить об усилиях, какие делала Гэмпстед Винсент, чтоб помешать этому браку. Будь она менее сурова, может быть, ей удалось бы убедить девушку. Но она начала с того, что стала доказывать кузине, как ужасно будет, если она, рожденная и воспитанная в протестантизме, выйдет за католика, а также принесет свои английские деньги итальянцу, – и все ее слова не оказали никакого действия. Состояние здоровья мистера Винсента лишало их возможности двинуться с места; иначе Мэри, может быть, увезли бы назад, в Англию. Когда ей говорили, что он беден, она уверяла, что это – еще новое основание употребить ее деньги на удовлетворение потребностей человека, которого она любит. Кончилось тем, что они обвенчались, и все, что мистер Винсент мог сделать, это озаботиться о том, чтоб венчание было произведено по обряду и английской и римско-католической церкви. Мэри в то время было более двадцати одного года, а потому она могла высыпать свои восемь тысяч фунтов в руки своего аристократического и красивого поклонника.
Молодой герцог с молодой герцогиней уехали и зажили весело, оставив бедного мистера Винсента умирать в Вероне. Год спустя вдова его поселилась в Вимбльдоне, а от Мэри были получены не совсем удовлетворительные вести. Правда, письмо, в котором говорилось о рождении маленького герцога, было полно выражений радости, которой, в эту минуту, не могли совсем отравить другие обстоятельства ее жизни. Ее дитя, ее прелестное дитя несколько месяцев оставалось ее радостью, хотя положение дел вообще было очень печально. А оно было печально. Старый герцог и старая герцогиня не хотели признать ее. Потом она узнала, что ссора между отцом и сыном дошла до того, что не оставалось никакой надежды на примирение. То, что оставалось из семейного достояния, перестало существовать для старшего сына. Сам он помог передаче второму брату всех прав своих на состояние семьи. Затем ужасные вести посыпались на нее и ее ребенка. Она узнала, что муж ее, при встрече с нею, уже был женат, и эта последняя весть дошла до нее, когда он оставил ее одну, где-то на итальянских озерах, откуда уехал, будто бы на три дня. После этого она уже более его не видала. Первое известие она получила из Италии, откуда он писал ей, что она ангел, а что он дьявол и недостоин явиться перед нею. В течение пятнадцати месяцев, которые они прожили вместе, произошло многое, что заставляло ее, во всяком случае, верить справедливости последнего заявление. Не то, чтоб она перестала любить его, но она знала, что он недостоин любви. Когда женщина преступна, мужчина обыкновенно может вырвать ее из своего сердца, но женщина не знает такого лекарства. Она умеет продолжать любить опозоренного, без всякого позора для себя, – и так и поступает.
В числе других несчастий была потеря всего ее состояния. Она осталась в маленькой вилле на берегу озера, без всяких средств; об ней носились слухи, что у нее не было, да никогда и не бывало мужа. Но среди ее несчастий, ей пришли на помощь. Брат ее мужа, если у нее был муж, приехал к ней, по поручению старика-герцога, и предложил ей условия мировой; с ним приехал из Венеции и стряпчий, чтоб оформить эти условия, если б они были приняты. Хотя средства и кредит семьи были крайне незначительны, тем не менее старик-герцог настолько сочувствовал ее несчастиям, что предлагал возвратить сполна всю сумму, которую она принесла его старшему сыну, под условием, что она оставит Италию и согласится отказаться от титула семейства ди-Кринола. Что же касается вопроса о первом браке, старик стряпчий уверял, что не может дать никаких достоверных сведений. Известно было только, что негодяй фигурировал в чем-то в роде обряда, с девушкой низкого происхождения, в Венеции. Очень вероятно, что это не был брак. Молодой герцог, брат, уверял, что с своей стороны думает, что такого брака никогда не бывало. Но она, если б не пожелала отказаться от их имени, не могла доказать своих прав на него, иначе как с помощью фактических данных, которых им добыть не удалось. Без всякого сомнения, она могла титуловаться герцогиней. Но это ничего не даст ей в материальном отношении и не лишит его, младшего сына, права также носить этот титул. Предложение, которое ей делали, не было лишено известной доли великодушия. Семья готова была пожертвовать чуть не половиной своего достояния с целью возвратить ей деньги, которых лишил ее этот изверг. В этот страшный кризис ее жизни мистрисс Винсент прислала ей из Лондона поверенного, который и заключил условие с итальянцем-стряпчим. Молодая жена обязалась отказаться от имени мужа, причем обязательство это простиралось и на сына ее. Тогда восемь тысяч фунтов были уплачены и мистрисс Роден возратилась с ребенком в Англию. Она поселилась в Вимбльдоне, у мистрисс Винсент.
До этой минуты жизнь матери Джорджа Родена была самая несчастная. После этого, в продолжение шестнадцати лет, ей жилось, если не вполне счастливо, то по крайней мере, спокойно и приятно. Затем возник повод к несогласиям. Джордж Роден осмелился иметь свои взгляды и не хотел молчать в присутствии мистрисс Винсент, которой взгляды эти были крайне антипатичны; а что еще хуже – когда ему минуло двадцать лет, его нельзя было заставить ходить в церковь так аккуратно, как этого требовало душевное спокойствие его почтенной родственницы. Он в это время уже добыл себе местечко в департаменте, которым управлял наш друг, сэр Бореас, и этим путем приобрел право на некоторую нравственную самостоятельность. Мистрисс Винсент и мистрисс Роден не поссорились, но положение дел было таково, что они нашли удобнее жить врозь. Мистрисс Роден наняла себе домик в Парадиз-Роу, и они с кузиной стали каждую неделю навещать друг друга.
Такова была жизнь мистрисс Роден, до получения в Англии известия о смерти ее мужа. Известие это сообщил мистрисс Винсент младший сын покойного старика-герцога, который теперь был известен как один из политических деятелей своей родины. Он заявлял, что, по его искреннему убеждению, первый брак брата его был незаконный. Он находил нужным, писал он далее, заявить об этом и сказать, что он с своей стороны готов уничтожить условие, на котором настаивал его отец. Если его невестка желает носить имя и титул ди-Кринола, он на это согласен. Если молодой человек, о котором он говорил, как о своем племяннике, пожелает называться герцогом ди-Кринола, он ничего не имеет против этого. Но не следует забывать, что он, кроме имени, ничего не может предложить своему родственнику. Сам он унаследовал очень немногое, и то, чем он владел, не было отнято у брата.
Между мистрисс Винсент и мистрисс Роден происходили разные совещания, на которых было решено, что мистрисс Роден должна ехать в Италию с сыном. Брать мужа отнесся к ней очень любезно, он предложил ей остановиться у него в доме, если она приедет, обещая, что все там будут называть ее ди-Кринола, если она пожелает носить это имя, чтоб свет знал, что он, жена его и дети ее признают.
Джордж Роден до сих пор ничего не знал о своем отце, или о своей семье. Мать и мистрисс Винсент решили, что лучше все от него скрыть. Зачем наполнять его молодое воображение блеском громкого титула с тем, чтоб он в конце концов узнал, – как легко могло случиться, – что не имеет никаких прав на это имя, не имеет даже права считать себя сыном своего отца? Он носил девичье имя матери. Сначала он предлагал разные вопросы, но когда ему сказали, что спокойствие матери требует, чтоб он более ни о чем не спрашивал, он подчинился этому, со свойственной ему сдержанностью. Затем судьба сблизила его с молодым аристократом, а там он полюбил лэди Франсес Траффорд.
Мать его, когда он обещал сопровождать ее, почти обещала ему, что все тайны разъяснятся до их возвращения. В вагоне он заметил, что мать в глубоком трауре. Она всегда ходила в темном. Он не запомнит на ней цветного платья, или даже яркой ленты. И теперь она не была одета так, как бывает одета вдова, тотчас по смерти мужа, но все-таки это был траур. Четверть века прошло с тех пор, как она видела человека, который причинил ей столько зла. По полученным ею сведениям, по меньшей мере год прошел с его смерти, на одном из греческих островов. Полный, вдовий траур не отвечал бы ни ее настроению, ни ее цели.
– Мама, – спросил он, – вы в трауре? По ком? Угадал я?
– Да, Джордж.
– Так по ком же?
Они были одни в вагоне; почему бы теперь не ответить на его вопрос?
– Джордж, – сказала она, – более двадцати пяти лет прошло с тех пор, как я видела твоего отца.
– Неужели он… только теперь умер?
– Только теперь – на днях узнала я о его смерти.
– Почему бы и мне не надеть траура?
– Я об этом не подумала. Но ты ни разу не видал его, с тех пор как он держал тебя на руках маленьким ребенком. Ты не можешь оплакивать его в душе.
– А ты оплакиваешь?
– Трудно сказать, что мы иногда оплакиваем. Конечно, я когда-то любила его. У меня до сих пор сохранилось воспоминание о том, кого я полюбила, о человеке, который увлек мое сердце, его-то я и оплакиваю. Он был красив, умен и очаровал меня. Трудно иногда сказать, что мы оплакиваем.
– Он был иностранец?
– Да, Джордж, итальянец. Теперь ты скоро все узнаешь. Но ты-то не печалься. У тебя не осталось воспоминаний.
Тем разговор и кончился.
XII. Каким уехал, таким и возвращусь
Во время пребывания в Горс-Голле, за несколько недель до несчастия с бедным Уокером, лэди Франсес получила письмо от Джорджа Родена и, по возвращении в Гендон-Голл, нашла там второе.
Вот отрывки из этих писем:
«Рим, 30 января, 18…
Дорогая Фанни,
Хотелось бы знать, так же ли странно вам покажется получить от меня письмо из Рима, как мне писать его? Письма наши до сих пор были очень немногочисленны, в них только говорилось, что, несмотря ни на какия препятствия, мы всегда будем любить друг друга. Прежде у меня никогда не было ничего особенно интересного сообщать вам, но теперь накопилось столько, что не знаю с чего начать, ни как продолжать. А написать надо, так как многое будет интересно для вас, как моего лучшего друга, а многое касается вас, если б вы когда-нибудь стали моей женой. Легко может возникнуть вопрос, в котором вы я друзья ваши – отец, например, и брат – сочтете себя вправе иметь решающий голос. Очень возможно, что ваш взгляд или, пожалуй, взгляд ваших друзей, не совпадет с моим. Если б это случилось, я не могу сказать, что готов буду уступить; но я хочу, во всяком случае, дать вам возможность совершенно ясно изложить им вопрос.
Несколько раз говорил я вам, как мало я знаю о своей семье. Матушка молчала, я не расспрашивал. От природы я не любопытен относительно прошлого. Меня более занимает то, что я сделаю сам, нежели то, что делали другие члены моего семейства до моего рождения.
Когда мать моя попросила меня ехать с нею в Италию, очевидно было, что путешествие это имеет отношение к ее прошлому. Я знал по разным обстоятельствам, которых скрыть от меня нельзя было, по ее знакомству с итальянским языком, например, по некоторым безделкам, которые сохранились у нее от прежних времен, – что она несколько времени прожила в этой стране. Так как мне никогда не говорили, где я родился, я догадывался, что родина моя Италия, а когда я узнал, что еду туда, то был уверен, что должен узнать хоть часть того, что от меня скрывали. Теперь я узнал все, насколько бедная мать моя сама знает; а так как это и до вас касается, я должен постараться объяснить вам все подробности. Дорогая Фанни, надеюсь, что, узнав их, вы из-за этого не будете обо мне ни худшого, ни лучшего мнения. В сущности, я боюсь последнего. Мне хотелось бы верить, что никакое случайное обстоятельство не может поставить меня в вашем мнении выше, чем я стою в силу моих личных качеств».
Тут он рассказал ей историю брака матери и собственного рождения. Прежде чем они доехали до Рима, где жил герцог ди-Кринола, в настоящее время член итальянского кабинета, мать передала сыну все, что знала, бессознательно обнаружив перед ним, во время этого рассказа, свое желание остаться в неизвестности и продолжать носить имя, которое носила в течение двадцати пяти лет; но в то же время так устроить, чтоб он возвратился в Англию с титулом, на который, по ее мнению, рождение давало ему право. Когда, обсуждая этот вопрос, он объяснял ей, что ему, несмотря на его громкое имя, по-прежнему необходимо будет заработывать себе хлеб в качестве почтамтского клерка, старался доказать ей, как нелепо будет ему заседать в отделении мистера Джирнингэма за одним столом с Крокером и, в то же время, называться: герцог ди-Кринола, она, в своих доводах, выказала слабость, которой он от нее не ожидал. Она говорила, в неопределенных выражениях, но с уверенностью, о лэди Франсес, о лорде Гэмпстеде, о маркизе Кинсбёри и о лорде Персифлаж, точно благодаря этим знатным лицам герцог ди-Кринола мог найти возможность жить в праздности. Обо всем этом Роден не мог говорить, в своем первом письме в лэди Франсес. Но на это-то он и намекал, выражая надежду, что она не будет о нем лучшего мнения из-за новости, которую он ей сообщал.
«Теперь, – писал он далее, – мы гостим у дяди; полагаю, что я вправе так называть его. Он очень любезен, так же как жена его и молоденькие дочери, мои кузины; но мне кажется, что он не менее моего желает, чтоб в семье не было признанной линии старше его собственной. Он, в глазах всей Италии, герцог ди-Кринола и останется им, приму ли я титул или нет. Если я назовусь этим именем и поселюсь я в Италии – что совершенно невозможно – я был бы ничто. Для него, который создал себе блестящее положение и, по-видимому, располагает значительными средствами, это не составило бы особой разницы. Но я уверен, что он этого не желает. Моя дорогая мать хочет быть к нему справедливой, пожертвовать собою, но, боюсь, что самое большое ее желание – доставить сыну имя и титул отца его.
Что касается до меня, вы, я думаю, уже заметили, что мое желание остаться тем, чем я был при нашем последнем свидании, и быть, как всегда
Искренне вам преданным
Джорджем Роденом».
Письмо это очень удивило леди Франсес, удивило и обрадовало. Два дня она не отвечала на него и никому о нем не говорила. Потом показала его брату, взяв с него слово, что он ни с кем не будет говорить о нем без ее разрешения. «Это тайна Джорджа, – сказала она, – и ты, конечно, поймешь, что я не имею права ее раскрывать. Я сказала тебе об этом потому, что он сам сказал бы тебе, если б был здесь». Брат охотно дал слово, которое, разумеется, останется в своей силе только до свидания его с Роденом; но никак не хотел согласиться с сестрой, которая смотрела на вопрос глазами его приятеля, хотя «новость» втайне льстила ее самолюбию.
– Он может предаваться каким угодно фантазиям насчет титулов, – сказал Гэмпстед, – как и я; но не думаю, чтоб он имел право отказываться от имени отца. Я сознаю, что родиться графом и маркизом – бремя и нелепость, но мне приходится с этим мириться; и хотя мой разум и мои политические убеждения и говорят мне, что это – бремя и нелепость, но это бремя я несу легко, а нелепость не особенно меня раздражает. Приятно видеть почет со стороны окружающих, хотя совесть и шепчет, что ты сам ничем его не заслужил. Тоже будет и с ним, если он займет здесь свое место в качестве итальянского аристократа.
– Но ему все же пришлось бы оставаться почтамтским клерком.
– Едва ли.
– Но чем же жить? – спросила лэди Франсес.
– Поверь, что отец взглянул бы на него гораздо благосклоннее, чем смотрит теперь.
– Это было бы крайне неблагоразумно.
– Вовсе нет. Ничего нет неблагоразумного в том, что маркиз Кинсбёри не желает выдать дочь свою за Джорджа Родена, почтамтского клерка, и охотно отдает ее за герцога ди-Кринола.
– Но что тут общего с заработком?
– Отец, вероятно, нашел бы средство обеспечить вас в одном случае и не нашел бы в другом. Я не утверждаю, что так должно быть, но ничего нет неблагоразумного в том, что так есть.
Брат и сестра долго спорили и, как всегда, каждый остался при своем мнении. Лэди Франсес ответила на письмо жениха, обещая во всем соображаться с его желаниями.
Вскоре было получено его второе письмо.
«Я так счастлив, что вы со мной согласны, – писал он. – Со времени отправления моего последнего письма к вам, здесь все решено, насколько я могу это решить. Мне кажется, нет сомнений в законности брака моей матери. Дядя мой того же мнения и говорит мне, что, если б я захотел носить имя отца, никто не стал бы оспаривать мои права на него. Он готов представить меня королю как герцога ди-Кринола, если б я пожелал поселиться здесь и занять это положение. Но я конечно этого не сделаю. Во-первых, мне пришлось бы отказаться от моей национальности. Я не мог бы жить в Англии, с итальянским титулом, иначе как в качестве итальянца. Не думаю, чтоб из-за этого я был вынужден отказаться от своего места в почтамте. Иностранцы, кажется, допускаются в Англии в гражданскую службу. Но в этом было бы что-то нелепое и мне особенно неприятное. Я не мог бы жить под бременем такого смешного положения. Я не мог бы также занять положения, с которым связан был бы жалкий доход, поднесенный мне ради моего происхождения. Здесь никакого такого дохода ожидать нельзя. Но, пожалуй, отец ваш пожелал бы обеспечить бедного зятя с громким титулом. По моим понятиям, он не должен этого делать и я не мог бы этого принять. Я не счел бы унижением взять деньги за женой, если б судьба мне их послала, при условии, что я бы и сам, по мере сил, кое-что зарабатывал. Но даже ради вас – если б вы этого желали, – чего нет, как я теперь знаю, даже ради вас я не согласился бы праздно слоняться по свету, в качестве итальянского герцога, без шиллинга за душой. А потому, моя радость, я намерен вернуться, как уехал,
Вашим
Джорджем Роденом».
Письмо это лэди Франсес получила в Гендон-Голле по возвращении, с братом, из Горс-Голла. Но в это время тайна Джорджа уже не была тайной.
Вивиан, охотясь в Горс-Голле, постоянно ездил в Лондон, где его труды, в качестве личного секретаря министра, были конечно непрерывны и важны. Он тем не менее ухитрялся проводить три дня в неделю в Нортамптоншире, объясняя лондонским приятелям, что он достигает этого, просиживая всю ночь напролет в деревне, а деревенским, что просиживает всю ночь в городе. Есть подвиги, которые никогда не совершаются в присутствии тех, кто о них слышит.
Вивиан приехал в Горс-Голл, накануне катастрофы с Уокером, с запасом новостей.
– Слышал ты о Джордже Родене? – спросил он, как только они с Гэмпстедом остались наедине.
– Что такое? – отозвался тот.
– Насчет итальянского титула?
– Но что собственно?
– Да слышал ты?
– Кое-что слышал. А ты что знаешь?
– Джордж Роден в Италии.
– Если не уехал оттуда. Он, был там, верно.
– С матерью. – Гэмпстед кивнул головой. – Вероятно ты все знаешь?
– Я хочу знать, что ты знаешь. То, что я слышал, мне доверили как тайну. Твой рассказ вероятно не секрет.
– Ну, не знаю. Мы умеем помалкивать о том, что слышим в министерстве. Но это не было отмечено: «совершенно секретно». Я также получил письмо от Мускати, очень милого малого в тамошнем министерстве иностранных дел, который как-то слышал твое имя в связи с именем Родена.
– Очень вероятно.
– И имя твоей сестры, – шепнул Вивиан.
– Это тоже вероятно. Люди нынче обо всем толкуют.
– Лорд Персифлаж получил сведения прямо из Италии. Понятно, что он заинтересован в этом деле, как зять лэди Гэмпстеда.
– Но что он узнал?
– Кажется, что Роден вовсе не англичанин.
– Это, мне кажется, будет зависеть от его желания. Он прожил здесь двадцать пять лет, слывя англичанином.
– Но конечно он предпочтет быть итальянцем, – сказал Вивиан. – Оказывается, что он наследник одного из древнейших титулов Италии. Слыхал ты о герцогах ди-Кринола?
– Слышал о них теперь.
– Один из них – министр народного просвещения в нынешнем кабинете и легко может сделаться премьером. Но он не глава семьи и не настоящий герцог ди-Кринола. Джордж Роден – настоящий герцог ди-Кринола. Когда сестра твоя так увлеклась им, я сейчас подумал, что в этом человеке должно быть что-нибудь особенное.
– Я всегда находил, что в нем что-то особенное, – сказал Гэмпстед, – иначе едва ли бы я так полюбил его.
– И я также. Он мне всегда казался одним из наших. Не поставишь себя так, если ты не «кто-нибудь». Ваша братия, радикалы, можете говорить что угодно, но порода не пустяки. Никто меньше моего не стоит за породу, но, клянусь, она всегда скажется. Тебе бы в голову не пришло, что Крокер наследник герцогского титула.
– Честное слово, не знаю. Я питаю к Крокеру большое уважение.
– Что ж теперь делать? – спросил Вивиан.
– Как «делать»?
– На счет ди-Кринола? Лорд Персифлаж говорит, что он не может оставаться в почтамте.
– Отчего?
– Боюсь, что деньгами он наследует пустяки?
– Ни единого шиллинга.
– Лорд Персифлаж думает, что необходимо что-нибудь для него сделать. Но это так трудно. Устроить это следует в Италии. Мне кажется, его могли бы назначить секретарем посольства, чтоб дать ему возможность остаться здесь. Но у них такое маленькое содержание!
