Текст книги "Марион Фай"

Автор книги: Энтони Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

XIII. Верные вести

Около того же времени маркиза Кинсбёри получила от сестры своей, лэде Персифлаж, следующее письмо:

«Дорогая Клара, – так как ты в деревне, то до тебя, вероятно, еще не дошли вести о поклоннике Фанни. Только вчера узнала я кое-что, остальные подробности сегодня. Так как сведения эти получены через министерство иностранных дел, то можешь быть совершенно уверена, что это правда, хотя это чистое волшебство. Молодой человек – вовсе не Джордж Роден и не англичанин. Он – итальянец, его настоящее имя герцог ди-Кринола.

Рассказывают длинную историю о браке его матери, которую я еще не совсем поняла, но дело ясно и без нее! За молодым человеком признали на родине право на все почести, воздаваемые его семейству. Это должно отразиться на приеме, какой мы ему сделаем. Персифлаж говорит, что, по возвращении его, охотно представит его во двору, как герцога ди-Кринола и тотчас пригласит его к нам обедать. Это крайне романическая история, но мы с тобой должны радоваться ей, так как несомненно, что милая Фанни горячо желает стан женой этого человека. Говорят, что он ничего не наследует, кроме титула. Как тебе известно, иные из иностранных аристократов очень бедны, а в данном случае отцу, порядочному «mauvais sujet»[10]10
  Негодяй (фр.).


[Закрыть], удалось собственными руками уничтожить всякие свои имущественные права. Лорд Кинсбёри, вероятно, найдет возможность что-нибудь для него сделать. Может быть, ему удастся получить место, соответствующее его общественному положению. Во всяком случае все мы должны дружелюбно относиться к нему, ради Фанни. Приятнее будет иметь в семье своей герцога ди-Кринола, хотя бы у него не было за душой и шиллинга, чем почтамтского клерка с двумя или тремя стами фунтами в год.

Я просила Персифлажа написать лорду Кинсбёри, но он говорит, что это мое дело, так как он так занят. Если б здоровье моего зятя это позволяло, мне кажется, ему бы следовало приехать в город, чтоб лично собрать справки и повидаться с молодым человеком. Если он сделать этого не может, то пусть поручит Гэмпстеду привести его к вам, в Траффорд. Гэмпстед и этот молодой герцог, по счастью, короткие приятели. В пользу Гэмпстэда говорит, что, как бы то ни было, а он искал себе друзей не в таких низменных сферах, как ты думала. Амальдина намерена написать Фанни чтоб поздравить ее.

Твоя любящая сестра, Джеральдина Персифлаж».

Герцог ди-Кринола! Ей не совсем верилось; хотя, в сущности, она поверила. Она хорошенько не знала, рада ли она этому верить, или на оборот. Ей было ужасно думать, что придется называться мачехой почтамтского клерка. Ей вовсе не покажется ужасным быть мачехой герцога ди-Кринола, хотя бы у пасынка не было собственного состояния. Это маленькое несчастие будет, в глазах света, сглажено атрибутами высокого общественного положения. Что может быть звучнее титула герцогини! Кроме того – он «настоящий». Весь свет узнает, что итальянский герцог прямой представитель блестящей фамилии, которой этот самый титул принадлежал в течении многих, многих лет. Были сильные основания сейчас же прижать к своему сердцу молодого герцога и молодую герцогиню.

Но были другие причины, по которым она не желала бы, чтоб известие это было справедливо. Во-первых, она ненавидела их обоих. Какой бы он герцог ни был, все же он «был» почтамтским клерком и леди Франсес позволяла ему ухаживать за собой в то время, когда видела в нем не более как почтамтского клерка. Кроме того, девушка эта оскорбила ее и, наконец, каково будет ее «голубкам», если придется выкроить из семейного достояния постоянный доход для этого итальянского аристократа и для целого будущего поколения итальянских аристократов; вдобавок, какое торжество для Гэмпстеда, который из всех человеческих существ ей самое ненавистное.

Но, по зрелом обсуждении, она думала, что лучше будет признать герцога. Да больше ей ничего не остается. Чтобы она ни делала, ей не посадить молодого человека за его скромный стол, не возвратить ему его скромное имя.

Ее долг был – сообщить известие маркизу, но прежде чем она успела это исполнить, ее неожиданно посетил мистер Гринвуд. Мистер Робертс все уладил единственно с помощью сильных аргументов и убедил мистера Гринвуда отправиться в Шрьюсбёри, в день назначенный для его отъезда. Ему было объявлено, что, если он уедет, то получит 200 фунтов в год от маркиза, да лорд Гэмпстед прибавит 100, о чем маркиз может и не знать. Если же он, в назначенный день, не выедет, то ста фунтов ему не прибавят. Обе стороны не скупились на слова, но он уехал. Маркиз не пожелал его видеть, маркиза простилась с ним самым официальным образом. Уезжая, он говорил себе, что в семействе еще могут возникнуть обстоятельства, которые послужат ему на пользу. Теперь он также узнал великую, семейную новость и приехал с мыслью, что первый объявит ее в Траффорд-Парке.

Он спросил бы маркиза, но знал что тот его не примет. Леди Кинсбёри согласилась его принять и его ввели в комнату, куда он так часто входил без доклада.

– Надеюсь, что вы здоровы, мистер Гринвуд, – сказала она. – Вы все еще живете в наших местах?

В Траффорде прекрасно знали, что он выехал.

– Да, леди Кинсбёри. Я не выезжал из этих мест. Я думал, что вы, может быть, пожелаете еще раз меня видеть.

– Не думаю, чтоб нам была надобность вас беспокоить, мистер Гринвуд.

– Я приехал с новостью, которая касается вашего семейства.

– Присядьте, мистер Гринвуд. Какая новость?

– Мистер Джордж Роден, почтамтский клерк…

– Герцог ди-Кринола, хотите вы сказать?

– О! – воскликнул мистер Гринвуд.

– Все это мне известно, мистер Гринвуд.

– Что почтамтский клерк – итальянский аристократ?

– Что итальянскому аристократу угодно было, на несколько времени, сделаться почтамтским клерком. Вы это хотели сказать?

– И леди Франсес будет разрешено…

– Мистер Гринвуд, я должна просит вас здесь не обсуждать действий леди Франсес.

– О! не обсуждать действий милэди!

– Не можете же вы не знать, как маркиз за это рассердился.

– А мы таки иногда обсуждали действия леди Франсес, леди Кинсбёри.

– Теперь я этого делать не желаю. Оставим это, мистер Гринвуд.

– О лорде Гэмпстеде также нельзя говорить?

– Также нельзя. По-моему, вы очень дурно поступили, приехав после всего, что происходило. Если б маркиз знал…

«О, если б маркиз знал! Если б маркиз все знал и другие также», – подумал, но только подумал мистер Гринвуд. Вслух он сказал только:

– Отлично, леди Кинсбёри. Пожалуй, мне теперь лучше уехать.

И он уехал.

Посещение его послужило подтверждением. Она не смела долго скрывать новость от мужа, а потому, в течение вечера, пошла к нему, с письмом сестры в руках.

– Как! – сказал маркиз, когда чтение кончилось. – Как! герцог ди-Кринола.

– В этом не может быть сомнения, милый.

– И он почтамтский клерк?

– Теперь, нет.

– Я не совсем понимаю, чем же он будет. Кажется, он никакого наследства не получил.

– Сестра ничего не пишет.

– Так что ж толку в его титуле? Ничего нет на свете вреднее нищей аристократии. Почтамтский клерк вправе жениться, но бедный аристократ должен, во всяком случае, дать своей бедности умереть с ним.

С этой стороны вопрос до сих пор не представлялся леди Кинсбёри. Когда она предложила ему пригласить молодого человека в Траффорд, он, как будто, вовсе не нашел это нужным.

– Было бы гораздо лучше, если б Фанни вернулась, – ввернул старик, – молодой человек, вероятно, поселится на родине, если вся эта история не сказка, выдуманная Персифлажем у себя в министерстве.

XIV. Весь свет это знает

По возвращении в Гендон-Голл, леди Франсес нашла следующее письмо от своей приятельницы, лэди Амальдины:

«Дорогая Фанни,

Я положительно в восторге, что могу поздравить тебя с удивительной и крайне романической историей, которую нам только что рассказали. Я никогда не принадлежала в числу тех, кто тебя «особенно» осуждал за то, что ты отдала свое сердце человеку, который настолько ниже тебя по общественному положению. Тем не менее, мы все не могли не находить, что очень жаль что он – почтамтский клерк. За то теперь ты имеешь основание гордиться. Я изучила вопрос основательно и убедилась, что герцогам ди-Кринола приписывается «самая чистая кровь» в Европе. Несомненно, что один из представителей этого семейства был женат на принцессе из дома Бурбонов до вступления их на французский престол. Я могла бы сообщить тебе все подробности, если б не была уверена, что ты сама уже все разузнала. Другой женился на троюродной сестре того Максимилиана, который был женат на Марии Бургундской. Есть предположение, что одна из дам этого семейства была женою младшего брата одного из Гизов, хотя не совершенно «достоверно», были ли они когда-нибудь женаты. Но это маленькое пятнышко, дорогая, едва ли теперь до тебя касается. Говоря вообще, не думаю, чтоб в целой Европе было лучшее имя. Папа говорит, что ди-Кринола постоянно фигурировали в Италии, то на политической арене, то во время возмущений, то в битвах. А потому это вовсе не то, как если б они все полиняли и более не имели никакого значения как иные фамилии, о которых мы читаем в истории. Признаюсь, я думаю что ты должна быть очень счастливой девушкой. Я сама чувствую, что совершенно стушевалась, так как, что ни говори, а титул Мерионетов дарован только в царствование Карла II. Правда, ранее этого существовал один лорд Льюддьютль, но и он был сделан лордом только Иаковом I. Поуэли, без всякого сомнения, очень древняя уэльская фамилия; говорят, что между ними и Тюдорами было какое-то родство. Но что все это в сравнении с теми почестями, которые еще в средние века воздавались аристократическому дому ди-Кринола?

Папа, кажется, думает, что у твоего жениха не будет много денег. Я из числа тех, которые не думают, чтоб большие доходы могли идти в сравнение с хорошим происхождением, в смысле обеспечения солидного положения в свете. Конечно, поместья герцога считаются громадными, и Льюддьютль, даже в качестве старшего сына, богатый человек; но, насколько я понимаю, его ничего не дает, кроме хлопот. Если он имеет какое-нибудь отношение к провинциальному городу, в смысле доходов, то от него требуют, чтоб он положил первый камень каждой церкви и каждого общественного здания, в этом городе. Если что-нибудь надо «открывать», он открывает; ему никогда не дадут пообедать без того, чтоб он не сказал два, три спича, «до» и «по». Это я называю ужасным наказанием. По всему, что я слышу, твой герцог всегда будет с тобой, у него не будет этих ненавистных общественных обязанностей. Вероятно, придется что-нибудь устроить насчет дохода. Льюддьютль, кажется, думает, что герцогу следует попасть в парламент. По крайней мере, он на днях говорил это папа; сама я его не видала целые века. Он заходит к нам каждое воскресенье, тотчас после завтрака, и никогда не остается долее двух минут. В прошлое воскресенье мы еще не знали этой чудной новости, но папа на днях видел его в палате и это были его слова. Не понимаю, как он может попасть в палату, если он итальянский герцог, и не знаю, что бы он этим выиграл. Папа говорит, что его собственное правительство могло бы дать ему какой-нибудь дипломатический пост; но мне кажется, что маркиз мог бы что-нибудь для него сделать, так как в его в личном распоряжении «так много». Каждый акр владений Мерионетов закреплен за… ну, за ближайшим наследником, кто бы он там ни был. Но средства непременно будут. Это всегда устраивается. Папа говорит, что молодые герцоги всегда, по меньшей мере, настолько же обеспечены как птицы небесные.

Но, как я уже сказала, что все это значит в сравнении с породой? Это совершенно изменяет твое положение. Конечно, ты во всяком случае, сохранила бы свой титул, но что бы сталось с ним?

Хотелось бы знать, выйдешь ли ты теперь замуж до августа? Думаю, что нет, так как кажется не совсем известно, когда именно его «шалун» папаша умер; надеюсь, что не выйдешь. У нас, наконец, назначен день – 20 августа, помнится, я уже говорила тебе, что мой будущий beau-frère, лорд Давид, убежит тотчас после венчания, чтоб, проведя всю ночь в дороге, на следующее утро «открывать» что-то в Абердине. Упоминаю об этом, т. е. о назначении дня, потому что ты будешь самой выдающейся из моей стаи в двадцать птичек. Конечно, имя твое, ранее этого, попадет в газеты, как имя будущей итальянской герцогини. Признаюсь, что я буду этим, не без основания гордиться. Кажется, наконец-то вся моя стая собрана, надеюсь, что ни одна из моих двадцати подруг не выйдет замуж ранее меня. Это случалось так часто, что можно в отчаяние придти. Я заплачу, если узнаю, что ты выходишь первая.

Остаюсь твоей любящей подругой и кузиной

Амальдина».

По тому же поводу она написала и своему будущему мужу.

«Дорогой Льюддьютль,

Очень было мило с вашей стороны приехать в прошлое воскресенье, но жаль, что вы ушли только потому, что Гресбёри были у нас. Они бы вас не съели, хотя он и либерал.

Я писала Фанни Траффорд, чтобы поздравить ее; потому, что все-таки это лучше, чем простой почтамтский клерк. То было ужасно; – так ужасно, что почти неловко было упоминать имя ее в обществе! Когда об этом заходила речь, я право чувствовала, что вся краснею. Теперь можно ее назвать, так как не все же знают, что у него ничего нет. Тем не менее, это тоже ужасно. Чем они будут жить?

Папа говорит, что вы сказали, что жениху Фанни надо попасть в парламент. Но что он этим выиграет? Может быть, так как он служит в почтамте, его могли бы сделать главным директором почт. Только папа говорит, что, вступивши в парламент, он не мог бы называться герцогом ди-Кринола. Вообще, это очень грустно, хотя не совсем так грустно, как прежде. Правда, что один из ди-Кринола был женат на принцессе из дома Бурбонов, а другие на бесчисленных принцессах крови. По-моему, должен был бы существовать закон, который предписывал бы выдавать таким лицам средства к жизни из налогов. Как можно от них требовать, чтобы они жили ничем? Я спросила папа́, не может ли он это устроить; но он ответил, что это был бы финансовый билль и что вам следовало бы этим заняться. Пожалуйста, не увлекайтесь, чтобы это не заняло у вас весь август. Знаю, что вы без зазрения совести отложили бы наше собственное дельце, если бы что-нибудь подобное встретилось вам. Я даже думаю, что вы бы обрадовались.

Останьтесь подольше в воскресенье. Мне столько надо сказать вам. Если вы что-нибудь придумаете для этих бедных ди-Кринола, что-нибудь, что не займет «весь» август, похлопочите об них.

Ваша Ами».

Лорд Льюддьютль ответил невесте:

«Дорогая Ами,

Буду у вас в воскресенье, к трем часам. Если хотите, можем сделать прогулку, но теперь постоянно идет дождь. Позже у меня назначено совещание с несколькими членами консервативной партии, для обсуждения вопроса: что делать по поводу билля мистера Грина «Об освещении Лондона электричеством». Это было бы всем на руку, но боюсь, что некоторые члены нашей партии увлеклись бы общим примером, а правительство очень нерешительно, до глупости. Я изучал цифровые данные, это взяло у меня всю неделю. Иначе я навестил бы вас.

Эта история ди-Кринола совершенный роман. Я не хотел сказать, что он должен попасть в палату, чтобы, через это, получить средства к жизни. Если он примет титул, то, конечно, он сделать этого не может. Принявши его, он должен будет считать себя итальянцем. Я счел бы его не менее достойным уважения, если бы он заработывал свой хлеб в качестве простого клерка. Говорят, что он человек с сердцем и характером. Если это правда, он именно так и поступит.

Искренне вам преданный Льюддьютль».

Когда лорд Персифлаж заговорил об этом деле с бароном д'Оссе, итальянским посланником в Лондоне, барон вполне признал права молодого герцога и, казалось, думал, что очень немногого недостает для полного благополучия молодого человека.

– Да, – сказал барон, – у него нет обширных поместий. Здесь, в Англии, у вас у всех обширные поместья. Очень приятно владеть обширными поместьями. Но у него есть дядя, который играет большую роль в Риме, а у будущей жены его – дядя, который играет очень большую роль в Лондоне. Чего ж ему больше?

Тут барон поклонился министру, а министр барону.

Нигде решительно приключения Родена не вызвали такого сильного впечатления как в почтамте. Там титулы еще внушали некоторый страх, а не были делом самым обыкновенным, как в министерстве иностранных дел. Конечно, вся эта история попала в газеты. В департаменте она стала известна в последний день февраля, за два дня до возвращения Роденов в Лондон.

– Слышали, мистер Джирнингэм? – воскликнул Крокер, врываясь в комнату в это утро. Он опоздал только на десять минут, разорившись на извозчика от сильного желания первому сообщить великую новость товарищам. Но его предупредил Гератэ.

– Герцог ди-Кринола! – кричал Гератэ в минуту появления Крокера, решившись никому не уступать чести, принадлежавшей ему по праву.

– Да, герцог, – сказал Крокер. – Герцог! Мой лучший друг! Гэмпстед уничтожен, уничтожен! Герцог ди-Кринола! Разве это не прелесть? Клянусь, не верится. Вы верите, мистер Джирнингэм?

– Не знаю, что и думать, – сказал мистер Джирнингэм. – Только он всегда был очень солидный, приличный молодой человек; мы в нем много потеряем.

– Вероятно герцог никогда к нам не взглянет, – сказал Боббин. – Мне бы хотелось еще раз пожать ему руку.

– Пожать ему руку, – сказал Крокер. – Я уверен, что он так не исчезнет, мой искренний приятель. Не думаю, чтобы я когда-нибудь любил кого-нибудь как Джорджа Ро… герцога ди-Кринола, хочу я сказать. Подумать, что я сидел с ним за одним столом последние два года! Не более как за два дня до его отъезда в это знаменитое путешествие, я провел с ним вечер, в свете, в Голловэе. – Тут он встал и порывисто зашагал по комнате, хлопая в ладоши, совершенно увлеченный пылкостью своих чувств.

– Мне кажется, вам не худо бы присесть к столу, мистер Крокер, – сказал мистер Джирнингэм.

– Ах, отвяжитесь, мистер Джирнингэм.

– Я не позволю вам так относиться во мне, мистер Крокер.

– Честное слово, я не хотел сказать ничего лишнего, сэр. Но когда человек услышал такую новость, разве он может успокоиться? Таких вещей прежде никогда не бывало, чтобы ваш лучший друг оказался герцогом ди-Кринола. Читал ли кто-нибудь из вас что-нибудь подобное в романе? Разве это не было бы эффектно на сцене? Я так и вижу свою первую встречу с герцогом, как она была бы изображена в пьесе. Герцог, сказал бы я, герцог, поздравляю вас с унаследованием вашего громкого, фамильного титула, которого никто не мог бы носить с большей честью, чем вы. Банкрофт изображал бы меня, а заглавие пьесы было бы: «Друг герцога». Я думаю, мы будем называть его «герцогом» здесь, в Англии, а «duca», если нам случится быть вместе, в Италии; как вы думаете, мистер Джирнингем?

– Вы бы лучше сели, мистер Крокер, и постарались заняться своим делом.

– Не могу, честное слово, не могу. Я слишком взволнован. Я не мог бы этого сделать, будь здесь сам Эол. Кстати, хотел бы я знать – слышал ли сэр Бореас новость.

С этим он бросился из комнаты и положительно ворвался в кабинет повелителя.

– Да, мистер Крокер, – сказал сэр Бореас, – слышал я это. Я читаю газеты не хуже вашего.

– Но это правда, сэр Бореас?

– Я слышал об этом два, три дня назад, мистер Крокер, и думаю, что это правда.

– Он был мой друг, сэр Бореас, мой лучший друг. Разве это не удивительно, что мой лучший друг оказался герцогом ди-Кринола! А сам он об этом ничего не знал. Я совершенно уверен, что он ровно ничего не знал.

– Право не умею вам сказать, мистера Крокер; но так как вы уже выразили свое удивление, то не лучше ли вам возвратиться к себе в отделение и приняться за работу.

XV. Это будет сделано

Долго стоит у нас лорд Гэмпстед в гостиной Марион Фай, после совершения своего великого преступления; там же стоит и мистрис Роден, которая пришла навестить молодую приятельницу почти тотчас по возвращении своем домой из долгого путешествия. Гэмпстеду была известна большая часть подробностей романа ди-Кринола, но Марион пока ничего о нем не слыхала.

– Вы так поступили со мной, что мне самой себя стыдно, – были последние слова Марион в ту минуту, когда мистрис Роден входила в комнату.

– Я не знала, что лорд Гэмпстед здесь, – сказала мистрис Роден.

– О, мистрисс Роден, как я рада, что вы приехали, – воскликнула Марион. Гэмпстеду показалось, что Марион радуется, что у нее явилась защита от дальнейших необузданных выходок с его стороны. Сама бедняжка Марион едва ли знала, что хотела сказать. Она не сердилась на него, но сердилась на себя. В ту минуту, когда она была в его объятиях, она поняла, как невозможны были условия, которые она ему предписала. Она много раз говорила себе, что ее долг пожертвовать собою, но исполнила его только на половину. Разве ей не следовало затаить в душе свою любовь, чтоб он мог оставить ее, что он наверное сделал бы, если б она держала себя с ним холодно, как этого требовал ее долг. Ей приснился глупый сон. Она вообразила, что на то недолгое время, какое ей остается жить, она может разрешить себе наслаждение любить и имела тщеславие думать, что ее поклонник мог быть верен ей и сам не страдать! Жертва ее была неполна. Да, она сердилась на себя – но не на него. А все же его надо заставить признать, что он никогда, никогда более не должен к ней приезжать. Душа может предвкушать такую дивную радость; чтоб насладиться ею хотя бы на минуту, можно пожертвовать спокойствием, даже счастием многих лет. Так будет с нею. Он никогда не должен более приезжать…

– Да, – сказал Гэмпстед, пытаясь улыбнуться, – я здесь и надеюсь бывать здесь часто, очень часто, пока мне не удастся увезти нашу Марион отсюда.

– Нет, – слабо и кротко сказала Марион.

– Вы очень постоянны, милорд, – сказала мистрис Роден.

– Мне кажется, человек всегда постоянен, если истинно любит. Но какую историю вы-то нам привезли, мистрисс Роден. Не знаю, должен ли я называть вас «мистрисс Роден».

– Конечно, милорд, вам следует так называть меня.

– Что это значит? – спросила Марион.

– А вы и не слыхали, – сказал он. – Я еще не успел передать ей все это, мистрисс Роден.

– Так вы знаете, лорд Гэмпстед?

– Да, знаю; хотя Роден не удостоил написать мне строчки. Как прикажете называть его? – На его мистрисс Роден ничего не ответила. – Конечно, он написал Фанни. Весь свет это знает. Кажется, прежде всего это стало известно в министерстве иностранных дел, оттуда уже дали знать моим, в Траффорд. Полагаю, что в Лондоне нет клуба, в котором бы сотни раз не повторяли, что Джордж Роден не Джордж Роден.

– Не Джордж Роден? – спросила Марион.

– Нет, дорогая. Вы обнаружите страшное невежество, если так его назовете.

– Кто же он, милорд?

– Марион!

– Извините. Сегодня больше не буду. Но кто он?

– Герцог ди-Кринола.

– Герцог! – воскликнула Марион.

– Вот кто он, Марион.

– Что ж, ему там дали этот титул?

– Кто-то дал его одному из его предков, несколько веков тому назад, когда Траффорды – ну, я хорошенько не знаю, что Траффорды тогда делали. Он, вероятно, намерен принять титул?

– Говорит, что нет, милорд.

– Он должен это сделать.

– Я тоже того мнения, лорд Гэмпстед. Он упрям, вы знаете, но может быть он и послушает кого-нибудь из друзей. Поговорите с ним.

– Лучше бы ему посоветоваться с другими, более чем я способными объяснить все «pro» и «contra» его положения. Всего лучше ему отправиться в министерство иностранных дел и повидаться с моим дядей. Где он теперь?

– Пошел в почтамт. Мы приехали домой около полудня и он тотчас отправился. Вчера мы уже поздно вечером приехали в Фолькстон, он предложил мне там переночевать.

– Он продолжает подписываться старым именем? – спросил Гэмпстед.

– О, да. Мне кажется, он не согласится от него отказаться.

– Ни от департамента?

– Ни от департамента. Чем же ему больше жить, говорит он.

– Отец мой мог бы что-нибудь сделать. – Мистрис Роден покачала головой. – Сестра будет иметь средства, хотя, вероятно, недостаточные для их потребностей.

– Он никогда не согласился бы жить, сложа руки, на ее деньги, милорд! Право, мне кажется, я вправе утверждать, что он окончательно решил отказаться от титула, как от пустого бремени. Вы, может быть, заметили, что убедить его не легко.

– Самый упрямый человек, какого я когда-либо встречал в жизни, – сказал Гэмпстед, смеясь. – Он и сестру мою заставил смотреть на дело его глазами.

Тут он неожиданно повернулся в Марион и спросил:

– Что ж, уходить мне теперь?

В присутствии мистрисс Роден она не пожелала вдаваться ни в какие объяснения, а потому просто ответила:

– Если вам угодно, милорд.

– Не хочу я быть «милордом». Вон Роден, настоящий герцог, предки которого были герцогами задолго до времен Ноя; ему позволяется называться как ему угодно, а меня и не спрашивают, даже лучшие и самые близкие друзья. Тем не менее, я повинуюсь и если не приеду ни сегодня, ни завтра, то напишу вам самое милое письмецо, какое только сумею.

– Не делайте этого, – слабо, чуть слышно, сказала она.

– А я сделаю, – сказал он. – Не знаю, не придется ли мне ехать, в Траффорд; если «да», то вы получите письмецо. Сознаю я, мистрисс Роден, свою полнейшую неспособность написать приличное billet-doux[11]11
  Любовная записка (фр.).


[Закрыть]. «Дорогая Марион, я ваш, а вы моя. Остаюсь вечно ваш». Дальше этого я идти не умею. Когда человек женат и может писать о детях, о хозяйстве, делать распоряжения насчет охотничьих лошадей и собак, тогда это, вероятно, становится легко. Прощайте, дорогая. Прощайте, мистрисс Роден. Желал бы я постоянно называть вас герцогиней, в виде мести за вечного «милорда». – С этим он оставил их.

Мистрисс Роден казалось, что между молодыми людьми все решено. Чувство сожаления овладело ею, когда она подумала, что доводы против этого брака так же вески, как и прежде. Тем не менее, это так естественно…

– Так это состоится? – спросила она, с своей самой милой улыбкой.

– Нет, – сказала Марион, без всякой улыбки. – Это не состоится. Почему вы так на меня смотрите, мистрисс Роден? Разве я не говорила вам, перед вашим отъездом, что этому никогда не бывать?

– Но он обращается с вами так, точно он ваш жених.

– Что ж мне с этим делать? Когда я прошу его уехать, он возвращается; когда я говорю ему, что не могу быть его женой, он не хочет мне верить. Он знает, что я его люблю.

– Вы ему это сказали?

– Сказала ли! Ему не нужно было и говорить. Конечно, он это знал. О, мистрисс Роден, если б я могла умереть за него и кончить с этим! А между тем мне бы не хотелось покинуть моего дорогого отца. Что мне делать, мистрисс Роден?

– Но мне сейчас казалось, что вы так счастливы, когда он здесь.

– Я никогда не бываю счастлива при нем, а, между тем, я точно на небесах.

– Марион!

– Я никогда не бываю счастлива. Я знаю, что тому, чего он желает – не бывать. Я знаю, что позволяю ему даром тратить свои сладкие речи. Ему нужна другая, совершенно непохожая на меня. Красавица, с хорошим здоровьем, с горячей кровью в жилах, с громким именем, с величавым взглядом, благородной осанкой, женщина, которая, приняв его имя, даст ему столько же, сколько получит, а главное, женщина, которая не зачахнет у него на глазах, не будет мучить его в течение своей короткой жизни болезнью, докторами, постепенно бледнеющими надеждами безнадежно больной. А между тем, я позволила ему приехать и сказала ему, как нежно его люблю. Он приезжает и читает это в глазах моих. Такое блаженство быть любимой так, как он любит. О, мистрисс Роден, он меня поцеловал. – Это не показалось мистрисс Роден делом необыкновенным; но, не зная, что сказать, она также поцеловала девушку. – Тогда я сказала ему, что он должен уехать и никогда более ко мне не приезжать.

– Рассердились вы на него?

– На него! Я рассердилась на себя. Я подала ему повод это сделать. Как могла я рассердиться на него! Да и что за беда, если б не из-за него? Если б он только захотел понять, что я не могу говорить с ним. Но я слаба во всем, кроме одного. Никогда не заставит он меня сказать, что я согласна быть его женой.

– Моя Марион! Дорогая Марион!

– Но отец этого желает.

– Желает, чтоб вы стали его женой?

– Да. Он говорит: почему бы тебе не быть как все? Как могу я сказать ему? Как могу я сказать, что я не похожа на других девушек из-за моей дорогой мамы? А между тем, он этого не знает. Он этого не видит, хотя так много испытал. Он заметит это только тогда, когда я буду там, на постели, и не смогу к нему прийти, когда он будет звать меня.

– Ничто теперь не доказывает ни ему, ни мне, что вы не доживете до моих лет.

– Я не доживу до старости. Вы знаете, что я умру молодой. Разве кто-нибудь из них уцелел? Но отец мой – мой дорогой отец – должен сам открыть это. Я иногда думала, что меня хватит на его век, что я буду при нем до конца. Оно могло бы быть, если б все это не терзало меня.

– Не сказать ли мне ему, лорду Гэмпстеду?

– Ему во всяком случае надо сказать. Он не связан со мной, как отец. Его скорбь не будет особенно тяжка. – На это мистрисс Роден покачала головой. – Неужели я ошибаюсь?

– Если вы прогоните его от себя, он не легко это снесет.

– Может ли молодой человек, у которого столько интересов, так любить меня? Мне казалось, что только девушки так любят.

– Он понесет свой крест, как несут его другие.

– Но я должна облегчить его ношу насколько могу, неправда ли? Мне следовало это сделать раньше. Если б я сразу удалила его, он бы не страдал. Всему этому должен быть конец. Хотя бы это убило меня, хотя бы это на короткое время страшно огорчило его, это будет сделано!