Текст книги "Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса"

Автор книги: Энтони Берджесс

Соавторы: Николай Мельников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Тайная жизнь героя – одна из неискоренимых романтических тем, которая остается довольно пошлой и сентиментальной, несмотря на все старания оживить ее. А ведь Бёрджесс действительно старался. Однако в художественной литературе есть одна закономерность: сюжетов мало, а романистов бесконечно много, и вот Бёрджесс изощряется в риторических выкрутасах, переставляя элементы своего стиля словно детские кубики. Тут вам и речевое многоголосие, и письма, и бесстрастное повествование, и стихотворные вставки (хотя Бёрджесс никоим образом не поэт). Роман открывается битвами Директории: Наполеон одерживает победы, а в это время жена изменяет ему с гвардейцем. Любой романист мог бы ей посочувствовать. Затем нашему вниманию предлагают Египетскую кампанию с ее общеизвестными ужасами. Наконец Наполеон провозглашается императором (кажется, что сам Бёрджесс не совсем понимает, как ему это удалось) и становится «Н», официальной и в то же время абстрактной силой, которая с трудом пробивает себе дорогу из России. «Да будет эта картина написана слезами», – говорит Бёрджесс в одном из немногих мест романа, где он забывает о показухе. И умирает Наполеон в ссылке, посреди лекарей, бранящихся у его тела.

Это не слишком веселая история. Зато протагонист «Наполеоновской симфонии» являет собой квинтэссенцию романтического героя, который на людях надевает личину и чьи слезы способны довести до смерти маленьких детей на улице^[246]. Он – тот герой, который стремится внушить народам тщеславное чувство собственной исключительности задолго до того, как утвердится могущество национального самосознания. «Я еще не думал, как назвать это, – улыбнулся Талейран, – но раз уж вы настаиваете, предлагаю вести в оборот термин ‘высшая раса’».

В романе множество подобных намеков и подмигиваний потомкам, своего рода мелодия, образующая контртему произведения: «Это девятнадцатый век, а не восемнадцатый» – и т. п.

На самом деле, перед нами лишь полный банальных выдумок роман, автор которого обращается к жестоким антагонизмам нашего времени и походя доводит его язык до полного безумия. Стремясь произвести впечатление на читателя, Бёрджесс безоглядно использует всевозможные стилевые регистры, в результате чего диалоги исторических лиц отдают фарсом. Отсылки к «Династам», имитация «Улисса» и несколько неуместных цитат из Джерарда Мэнли Хопкинса еще больше придают повествованию привкус литературщины.

Spectator, 1974, Vol. 223, № 7673 (September 28), р. 21

Мартин Эмис^[247]

Бёрджесс в наилучшем виде (Anthony Burgess Earthly Powers. – Simon & Shuster, 1980

© Перевод Николаяй Мельников

Большие романы бывают двух видов. К первому относятся чрезмерно раздутые повести; самые длинные из них – американские семейные саги, космические оперы и шпионские триллеры, из-за которых писатели систематически изводят акры лесных массивов. Напротив, романы второго типа требуют большого размаха из-за сложности тех проблем, которые ставят как перед автором, так и перед читателем.

«Силы земные» – большой роман второго типа, что делает его вдвойне замечательным. В Британии масштабные романы – одна из смертельных ран, нанесенных Первой мировой войной. Энтони Бёрджесс, принадлежа к британской культуре, в то же время всегда был прирожденным бродягой – экспатриантом, который с презрением отверг Англию не из-за привычных сексуальных или фискальных ограничений, а потому что тамошняя умеренность в области искусства была противопоказана его дарованию. Свободно развиваясь благодаря разносторонним и ненавязчивым влияниям европейской словесности, он сделался разрушителем литературных условностей. «Силы земные» многим обязаны неовикторианской мощи современного американского романа. Творение Бёрджесса отличается дерзким размахом, напоминающим «Войну и память» Германа Вука, и изощренным интеллектом, которым отмечены романы Сола Беллоу: «Герзаг», «Приключения Оги Марча» и «Дар Гумбольда». (Отметим также почтительные поклоны в сторону Толстого и Пруста.)

Даже несмотря на свои шестьсот страниц, роман кажется перенаселенным, переполненным примерами маниакальной эрудиции, грубоватыми шутками, мультиязычными каламбурами. Герой-повествователь «Сил земных» – восьмидесяти однолетний Кеннет Туми, гомосексуалист, католик и никудышный романист. По ходу развития сюжета этого густо населенного романа, в котором переплетаются реальная и личная история XX века (рассказанная более достоверно и обстоятельно, чем в «Рэгтайме» Доктороу или в «Травести» Тома Стоппарда), Туми посещает Париж, Рим, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Мальту, Монако, Малайю, Берлин, Барселону и Алжир, запросто общается с Хемингуэем и Гессе, «Джимом» Джойсом, Морганом Форстером, «Редди» Киплингом, «Томом» Элиотом, «Вилли» Моэмом и «Пламом» Вудхаузом. Примечательно, что юного Туми совращает Джордж Рассел (писавший под псевдонимом АЕ) – в тот самый день, который описан Джойсом (он фигурирует в одном из эпизодов «Улисса»).

По мере того как Туми рассказывает о своей жизни, мы осознаем, что с ним или, во всяком случае, около него, постоянно творятся страшные вещи. Его деверь зверски убит чикагскими гангстерами; его ближайший друг исчах от заклятия малайского колдуна; его внучатая племянница стала одной из жертв массового отравления, напоминающего Джонстаунский инцидент^[248]. Туми изучает изощренную жестокость природы, на собственном опыте познает неврозы, которыми одержимы разные народы (разгул цензуры, сухой закон, приход к власти Муссолини), испытывает шок от посещения освобожденного Бухенвальда: «Что это был за запах? Слишком человеческий… От меня самого так несет, от всего человечества». Жестокий нравственный вывод – ирония теодицеи и теологии, посредством которой божественное вмешательство предохраняет будущее от сектантских массовых убийств, своего рода вызов, который бросает миру писатель-католик, как будто для того, чтобы продемонстрировать мужественное упорство своей веры. Грэм Грин делает это в «Брайтонском леденце», Ивлин Во – в «Пригоршне праха», но Бёрджесс еще более радикален, чем они.

Проблемы Туми усугубляются его гомосексуальностью, которую он воспринимает как ловушку, лишающую его свободы воли. Если можно так выразиться, Туми в ужасе, оттого что любит, и потому сетует на Бога. Выводок вороватых, неопрятных катамитов, с которыми якшается Туми, без сомнения, оскорбит значительную часть ортодоксальных гомосексуалистов. Привычный к полицейским преследованиям за свой грех, Туми надеется когда-нибудь увидеть гомосексуальный брак, благословенный церковью, хотя дожить до этого у него очень мало шансов. (В конце концов, если процитировать лидера «Морального большинства» Джерри Фауэлла: «Бог создал в своем саду Адама и Еву, а не Адама и Стива».)

Его единственная настоящая любовь была платонической; очень скоро силы зла погубили ее. «Единственным выходом из гомосексуализма является инцест», – говорит Туми Хэвлок Эллис. И действительно, только целомудренные, хотя и не лишенные эротизма, отношения между Туми и его сестрой Ортенс поддерживаются на протяжении всего романа.

Какое же позитивное суждение возможно в детерминистском мире Туми? Согласно Бёрджессу, единственное богоподобное деяние, доступное человеку, – создание художественного произведения – книги о добре и зле. Туми, безусловно, относится к типу бесплодных творцов, претенциозных, но, к сожалению, неглубоких, и Бёрджесс мастерски пародирует его творческие потуги: эпические произведения с пышными периодами, обреченные на неудачу оперные либретто, броские стишки для мюзиклов, переделанный на сентиментально-гомосексуальный лад миф о сотворении мира, даже теологический трактат о природе зла (написанный в тайном сотрудничестве с Карло Кампанати, большой шишкой из Ватикана, который позже стал папой римским). Как только Туми начинает творить, он проникается божественной уверенностью; по мере того как творение обретает форму, он чувствует, что не достигает цели, поскольку непредвиденные обстоятельства и житейские компромиссы обволакивают его первоначальный замысел. То, что замышлялось как нечто новаторское и безукоризненное, оказывается банальным и затхлым.

И хотя в некотором смысле «Силы земные» – такое же творение Туми, как и Бёрджесса, его можно назвать выдающимся достижением: это масштабная и замысловатая конструкция, необыкновенно устойчивая благодаря мастерскому исполнению; ее создатель преисполнен горестного великодушия по отношению к воссоздаваемому им грешному миру. Как литературная форма большой роман не свободен от недостатков и неточностей; вот и в этой книге под оживленной словесной оболочкой скрывается множество пустот. Но какими бы ни были ее несовершенства, она демонстрирует нам писателя, который достиг наивысшей степени своих сил земных.

New York Times Book Review, 1980, December 7, p. 1, 2 4

Пол Теру^[249]

Шедевр Бёрджесса (Anthony Bergess Earthly Powers. – Simon & Shuster, 1980)

© Перевод Николай Мельников

Лет четырнадцать тому назад Энтони Бёрджесс, в то время еще проживавший в Англии, публично заявил: поскольку ему надоело платить карательные британские налоги, он вскоре переезжает на Мальту, чтобы продолжить заниматься писательством; он уже опубликовал множество книг, но теперь, облапошив налоговую службу Ее Величества, обещает создать в тишине изгнания роман «толстовского масштаба».

Мы ждали. Бёрджесс засел за работу. Он сочинял музыку и писал киносценарии, публиковал переводы из Ростана и мудреные экскурсы в творчество Джойса, написал биографию Хемингуэя, отрецензировал сотни, если не тысячи, книг. При этом он постоянно перемещался: с Мальты – в Голливуд, после турне по американским университетам (одноразовое выступление в Блумингтоне и т. д.) – в Рим, на Манхэттен и, наконец, в Монте-Карло, где живет и по сей день – скромный стоик среди сибаритов. И все это время он публиковал романы: «МФ», «Конец Эндерби», «Abba Abba», «Человек из Назарета» и в прошлом году – «1985». Это взрывчатые творения, исполненные любви к языку, звенящие каденциями, в которых Бёрджесс выражает недовольство профсоюзами, литературными кликами, иерархией католической церкви, групповой преступностью, коррупцией, мертвящей бюрократией, человеческой алчностью, слабостью и безволием, порождающими жульническое псевдоискусство, род культурного артериосклероза глобальных размеров. Эти романы преисполнены толстовского пафоса, но все они явно не толстовского масштаба.

Тем не менее Бёрджесс тайно работал как раз над таким романом. Кажется почти невероятным, но, сочиняя известные нам произведения, он в то же время (но как?) упорно создавал роман, который значительно превосходил их. Роман, который он обещал все эти годы, – гигантский, соразмерный, чрезвычайно забавный, переполненный мнениями и навязчивыми идеями, на которые лишь намекал в предыдущих сочинениях. В нем изображены бурные события нашего века, дюжина стран, знаменитости и заурядные людишки. Чтение столь величественного творения интеллекта, юмора, целеустремленности и воображения доставляет такое удовольствие, что рецензируя его, невозможно не выразить восхищение.

Пересказывать сюжет «Сил земных» – значит кратко изложить историю двадцатого столетия. Герой-повествователь – восьмидесятиоднолетний писатель и драматург Кеннет Маршал Туми. Если бы я не прочел биографическую книгу Теда Моргана «Моэм», то был бы до того невежественным, что подумал, будто Бёрджесс тонко подшутил над «Королевой виллы Мориск», выбрав ее моделью для своего героя. На самом деле гомосексуальность и театральные успехи – это все, что сближает Туми с Моэмом. Туми – более популярный автор и гораздо больше путешествует: едва ли его можно счесть брюзгливым анахоретом. Он всецело вовлечен в исторические события и, хотя его писания отличаются дешевой сентиментальностью и даже вульгарностью, достаточно литературно образован, чтобы подолгу вести умные разговоры с Джеймсом Джойсом и Фордом Мэдоксом Фордом, высмеивать Нормана Дугласа и болтать с Редьярдом Киплингом. Моэм был равнодушен к религии; Туми увлечен теологией, особенно пелагианской ересью и духовной загадкой своих сексуальных предпочтений, к которой возвращается вновь и вновь. В одной из частей виртуозно выстроенного сюжета автор позволяет Туми сыграть важную роль в избрании папы – папы Григория XVII – в 1958 году, после чего, по мнению Бёрджесса, католическая церковь пошла по неверному пути.

Оказывается папа – старый друг Туми. В романе описываются их карьеры: Туми начинает как автор скандального романа (что-то вроде «Скверной улицы» Комптона Маккензи), Дон Карло Кампанати – священник, выходец из семьи с обширными связями. Ортенс, сестра Туми, выходит замуж за брата Карло Кампанати; их мать появляется в одном из эпизодов романа, в котором пытается предотвратить восхождение Гитлера к власти; другой брат Кампанати погибает от рук чикагских гангстеров. Сам Туми невольно впутывается в дела Третьего рейха: подобно П. Г. Вудхаузу выступает по немецкому радио, за что британская пресса объявляет его предателем.

Циклопические мемуары Туми начинаются, как он сам замечает мимоходом, с интригующей завязки: «Было уже за полдень в мой восемьдесят первый день рождения, и я был в постели с любовником, когда Али объявил, что архиепископ прибыл и желает меня видеть» ^[250]. Одной фразой автор вводит нас в круг проблем, которыми поглощен Туми: Время, Плоть и Церковь. Место действия – Мальта; и вот уже Туми на бестолковой вечеринке, устроенной в честь его дня рождения: брезгливо морщится из-за напыщенных речей, которые с полным ртом извергает его любовник. Борясь с хаосом настоящего, он безоглядно погружается в прошлое, но при этом заблаговременно предупреждает нас, что воспоминаниям писателя верить нельзя:

Но главный вопрос, по-прежнему остававшийся для меня не решенным, был в том, насколько точно я могу ручаться за подлинное знание фактов собственного прошлого и не было ли в этом знании попытки художественно приукрасить факты, иными словами, не было ли искусной фальсификации? На мою память нельзя было полагаться по двум причинам: я был стариком и я был писателем. Писателям свойственно с годами переносить способность к вымыслам из профессиональной деятельности на другие стороны жизни. Куда проще, куда приятнее составлять биографию из анекдотических сплетен и болтовни за стойкой бара, перемешать события во времени, присочинить кульминацию и развязку, тут прибавить, там убавить, подыграть вкусу читателя, чем просто перечислять реальные факты. Эрнест Хемингуэй, я хорошо это помнил (хотя что значит – хорошо?), докатился до того, что, даже когда уже совсем перестал писать, оставался в плену собственных выдумок. Он мне рассказывал, что спал с красавицей-шпионкой Матой Хари и что она была в постели хороша, правда, бедра у нее были несколько тяжелые: ему тогда ведь было чуть за пятьдесят, всего на несколько лет моложе меня. Я знал, да и любые документы это подтвердят, что в то время, когда Мату Хари казнили, Хемингуэя еще не было в Европе.

Упоминание Хемингуэя весьма характерно для Туми, поскольку весь мир раскрыт перед ним, и с юности он мог общаться с разными знаменитостями. Доступ к ним давало его англо-французское происхождение, а также то, что за свою долгую жизнь он всегда оказывался в нужном месте: в Лондоне он обсуждает гомосексуальность с Хэвлоком Эллисом, в Париже обедает с Гарри и Каресс Кросби. Он немного высокомерен по отношению к Джойсу (у того «нескончаемый поток слов»), но, тем не менее, помогает ему создать лексическое подобие игры в веревочку:

– Как у вас там в ваших краях называется наушник? – спросил он меня.

– Уховертка, – ответил я.

– Уха вертка, – произнес Джойс, вслепую наслаждаясь сигаретой. – Запишите мне это на пачке сигарет. Сначала, значит, ешь уху, а потом становится вертко…

В Италии, окруженный новой родней (у итальянцев крепкие семейные связи), он наблюдает, как к власти приходят чернорубашечники, и вскоре вновь отправляется странствовать. Его первая остановка – Малайя. Бёрджесс уже описывал ее в «Малайской трилогии», но здесь он не повторяется. Более того, малайские эпизоды относятся к числу лучших мест книги. Туми пишет рассказы и биографию Стэмфорда Раффлза, затем возобновляет путешествие и отправляется в Австралию, на Гавайи, в Сан-Франциско и Нью-Йорк, затем прибывает в Лондон, где присутствует на суде над романом «Колодец одиночества» («это не очень хорошая книга»). В сильном раздражении он возвращается в Италию как раз в то время, когда Муссолини подписывает Латеранские соглашения. Он видит, что церковные споры приобретают угрожающий масштаб и отправляется в Голливуд, где между писанием сценариев и вечеринками обдумывает учение Пелагия. Голливуд, весьма правдиво изображенный Туми, ужасен, однако там он столь же успешен в качестве сценариста, как прежде – драматурга.

Несколько лет спустя он оказывается в Берлине – общается с рейхминистром Геббельсом. В Берлине ощутимы зловещие симптомы – приметы антисемитизма, – и Туми, всегда угадывающий желания публики, пишет книгу о грядущей катастрофе.

Тем временем Дон Карло Кампанати из простого священника становится монсеньором, а затем кардиналом. Туми присутствует при совершении несколько сомнительных чудес и позже, когда обсуждает расовые проблемы с новым любовником, чернокожим американцем, узнает об интригах кардинала Кампанати в Ватикане. Именно Кампанати способствовал подписанию Латеранских соглашений и вскоре – после ряда событий, слишком запутанных, чтобы их здесь пересказывать, – становится папой Григорием XVII.

В романе представлено очень многое: вырождающаяся современность, казуистические словопрения, запутанная логика, тирания туманных идей и бесплодной учености. Все это смешно, но еще и страшно. Очередная поездка по Америке окончательно убеждает Туми, что конец близок. На этой ноте и завершаются его воспоминания. Туми пытается уснуть во время ливня с грозой: «Я надеялся, что сновидений не будет».

«Силы земные» – слишком большой и хорошо скомпонованный роман, чтобы не быть тщательно продуманным. Изображая наиболее драматичным способом жизнь двух человек, твердо решивших добиться своего, он ставит перед нами сложные вопросы. Можно сказать, что Туми делает искусство религией, а Кампанати религию – искусством: политизированным в широком смысле этого слова, бездуховным и стерильным. Мне нравятся эти двое честолюбцев. Они добиваются земной славы, но, всякий раз достигая успеха в своем деле, каждый терпит поражение как человек. Впрочем, роман рассказывает не только о них, но и о литературных течениях, религии, политике и популярной культуре. В нем много увлекательных рассуждений о языке и кулинарии (герои много едят и разговаривают). Это во всех отношениях замечательная книга.

Saturday Review, 1980, Vol. 7, № 15 (November), p. 50–51

Анатоль Бруайар^[251]

Троекратный конец невинности (Anthony Burgess The End of the World News. – N. Y, McGraw-Hill, 1983)

© Перевод Николай Мельников

Без сомнения, Энтони Бёрджесс – талантливый писатель, однако, когда я читаю его, меня часто не оставляет мысль, что он не слишком утруждает себя и не относится серьезно ни к собственному дару, ни к литературе. Похоже, что лишь ничтожная часть из двадцати шести написанных им романов увлекла его по-настоящему: только прочитав два его романа о злополучном поэте Эндерби, я осознал, каким замечательным автором может быть Бёрджесс. «Книга для легкого чтения» – вот как он определяет свой последний роман «Конец последних известий». Согласно Грэму Грину, у которого Бёрджесс заимствовал определение, «книга для легкого чтения» представляет собой добротный роман на несерьезную тему, иными словами, тщательно выписанный детектив или триллер. В случае Бёрджесса это определение означает, что он увлекся идеей написать роман, но или не смог, или не захотел осуществить ее.

На самом деле «Конец последних известий» – это три романа или, точнее, повести, которые объединены самим фактом включения в один том. Бёрджесс настаивает на том, что все они о конце света, поскольку в них изображены Фрейд, Троцкий и уничтожение Земли упавшей на нее планетой под названием Линкс.

Бёрджесс подразумевает, что Фрейд покончил с нашей невинностью в области психологии, Троцкий представлял движение, которое, по-видимому, уничтожило наивные представления об экономике, а планета Линкс разрушила мечты о будущем. Часть, посвященная Троцкому, написана в форме мюзикла. И хотя Бёрджесс не только писатель, но еще и композитор, это, на мой взгляд, самое неудачное место в книге: не музыкальная комедия, а, скорее, комикс о Троцком.

Фрейд вроде бы представляет интерес для Бёрджесса, но это не спасает роман от окарикатуривания многих лидеров европейского психоаналитического движения. Особенно уничижительно изображен Шандор Ференци. И мы не избавлены от сомнительных шуток, когда, например, мать Фрейда говорит: «Мой сын – доктор», или вспоминает, как маленьким мальчиком он возился в грязи. Нас также потчуют неизбежной шуткой насчет сигар, когда Фрейд настаивает: он курит сигары, а «сигара – это просто сигара».

Поскольку Фрейд был великим человеком с трагической судьбой, Бёрджесс не всегда изображает его подобным образом, и тогда роман оживляется и в нем встречаются прекрасные эпизоды. Например, когда Хэвлок Эллис предостерегает Фрейда: «Бойтесь стать догматиком!», или когда Крафт-Эббинг, автор «Половой психопатии» (1886), негодует по поводу предположения Фрейда, будто даже дети испытывают половое влечение.

Возможно, самая эффектная часть «Конца последних известий» – научно-фантастический Апокалипсис или Армагеддон, в котором уничтожается наш мир или, по крайней мере, наша планета. Но хотя эрудиция Бёрджесса и его стилистический дар задействованы здесь весьма удачно, на мой взгляд, ему все же не хватило усердия на проработку деталей, благодаря которой эту часть книги можно было счесть художественной удачей. В научной фантастике мы миримся с невероятным, но не прощаем небрежности. А Бёрджесс просто не может относиться к рассказываемой истории с той степенью уважения, которую заслуживают даже «книги для легкого чтения». Например, он часто тасует эпизоды и персонажей, не делая даже строчных интервалов, которые помогли бы сориентироваться читателю.

И еще я думаю, что автор, обладающий талантами Бёрджесса, мог бы возвыситься до дерзкой иронии над концом света, а не пробавляться избитыми присказками, противопоставляющими искусство и науку. Команду космического корабля, уносящего от Земли горстку выживших, за единственным исключением составляют ученые; в корабельной библиотеке представлена только техническая литература.

Этим единственным исключением является писатель Вал, автор научно-фантастических романов и муж ученой дамы из команды космического корабля. Он должен стать летописцем экспедиции. По-моему, Бёрджесс настолько идентифицирует себя с ним, что это придает Валу некоторую привлекательность. В сущности, авторское отношение к Валу наводит на мысль, что Бёрджесс мог бы написать превосходный научно-фантастический роман, если бы больше думал о том, как развлечь читателя, а не себя самого.

New York Times, 1983, March 12

Гор Видал^[252]

Почему я на восемь лет моложе Энтони Бёрджесса

(Anthony Burgess. Little Wilson and Big God. – N. Y. Grove Press, 1987)

© Перевод Валерия Бернацкая

Я видел, как они вошли, полк из двух человек со знаменами^[253]. Он высокий, бледный, с сузившимися от сигаретного дыма глазами (много лет норма – восемьдесят сигарет в день); она маленькая, с круглым, слегка одутловатым лицом. В уютной комнате с панелями из клееной фанеры лились крепкие напитки, и цвет английской литературы и издательского дела готовился все это выпить в честь – не совсем то слово – моего возвращения в литературу после десятилетнего отсутствия, когда я долго размышлял о происхождении христианства, в результате чего возник роман^[254]. Шел 1964 год.

Она произнесла громким, чистым голосом: «Вы – и тут я перестал ее понимать, – пздрвляю скнишкой видение Жжойса вы роско конклин»^[255], – мне показалось, что в конце прозвучало имя нью-йоркского сенатора девятнадцатого века. Я повернулся к мужчине – может, он биограф сенатора? – и увидел перед собой больные глаза, словно прорези для пуговиц, такие страшно увидеть во сне. «Тошна, – подхватил он. – Жжойс тоже слеп, тока крутче». Я пил достаточно, но не до такой же степени, чтоб ничего не понимать, а высокий мужчина казался трезвым. Очевидно, все связано с моей обычной проблемой с английским произношением: тихим, быстрым бормотанием, упорным придыханием, взрывающимися дифтонгами, ударением не на привычном месте и согласными, растягивающимися по мере продвижения на запад вместе с тринадцатью колониями.

Мы разошлись. Мне сказали, что я разговаривал с Энтони Бёрджессом и его женой Линн. Бёрджесс написал несколько комических романов о жизни к востоку от Моэма – или от Суэца^[256]. Сейчас вышел его новый роман «Заводной апельсин». Я ничего не знал о Бёрджессе, кроме отличного анекдота. В одной английской газете он под чужим именем написал рецензию на свою книгу. Британцы были в шоке. Я же пришел в восторг: Уолт Уитмен делал то же самое. Кроме того, настаивал я, разве плохо, если хоть одна рецензия в Англии будет написана человеком, действительно прочитавшим книгу?

Полк снова приблизился – знамена подняты высоко. Наконец мы нашли общий язык. Линн была раздражена, что «Книжное общество» назвало лучшим романом моего «Юлиана». Но она взбесилась еще больше, когда я поинтересовался, что такое «Книжное общество». Мне представились состарившиеся сумасбродки из двадцатых, цитировавшие по памяти за сладким чаем отрывки из Дороти Ричардсон^[257]. Да оно ничем не отличается от «Американского книжного клуба», прорычала Линн. Я извинился. Но это было еще не все. Недовольство носилось в воздухе. Роман Бёрджесса выбрали как лучший только в 1961-м, а ведь он на восемь лет меня старше. Я слишком молод, чтобы удостоиться такого почета. Тут я взобрался на своего конька, благо он уже бил копытом. «Я написал больше книг, чем мистер Бёрджесс, – сказал я, удобно располагаясь в седле. – И занимаюсь этим дольше». Мы быстро и недоверчиво подсчитывали, кто имеет больше прав, прибавляя и отнимая, а сами в это время поедали небольшие, но сытные сосиски, запеченные в тесте и проткнутые пластиковыми зубочистками. На самом деле прошло восемнадцать лет со времени выхода моей первой книги^[258] (в двадцать лет) и всего лишь семь, как Бёрджесс опубликовал первый роман^[259] (в тридцать семь лет), но у нее не было и тени сомнения, что муж впереди по числу выпущенных книг. Я не был в этом уверен. Но еще не успев начать долгий подсчет, я вдруг услышал от него: «Вообще-то я композитор». Это было круто, и я сразу уступил ему первое место. Но Линн не сдавалась. «Никакой ты не композитор», – накинулась она на него. Униженный женой, он недовольно поморщился и пробормотал: «Роско дж конклинг». Когда поздно вечером я уезжал, меня проводил дискант немолодого человека: «Шейн!»^[260].

Через четыре года Линн умерла от пьянства, ее убил цирроз печени. В положенное время Бёрджесс женился на итальянке, жил в Риме, и время от времени наши пути пересекались и пересекаются. Сейчас, спустя двадцать три года после нашей первой встречи, ему вдруг неожиданно – и это поразительно! – стукнуло семьдесят (а я остаюсь, и теперь уже навсегда, на восемь лет моложе), он написал двадцать восемь романов и еще с десяток эксцентричных книг на самые разные темы, какое-то время работал на телевидении, в кино и в театре, где оставил неизгладимый след переделкой «Сирано», изменившей представление об этом широко известном, но ранее не настолько ярком «ветеране сцены».

* * *

Сейчас Бёрджесс опубликовал книгу «Маленький Уилсон и Большой Бог: Первая часть Исповеди», в которой, несмотря на ее основательный объем, писатель доходит только до 1959 года. Тогда ему исполнилось сорок два, и доктора преподнесли ему неожиданный подарок: из-за неоперабельной опухоли мозга жить ему осталось всего один год. Чтобы как-то обеспечить Линн, он начинает с потрясающей скоростью писать один роман за другим, и сейчас, через двадцать лет после ее смерти, он, можно сказать, вернувшийся с того света, продолжает делать то же самое. Несравненная английская медицина («Кстати, доктор Баттерфин-герс, вы стоите на моем скальпеле») в ответе за существование одного из самых интересных английских писателей второй половины столетия. Как и у Мередита, его лучшие произведения превосходны, но и худшие – достаточно хороши. Подобных писателей больше нет – это беспокоит не только других, но и его самого. Сейчас с печальной – боюсь, тщетной – надеждой, что узнав все тяготы его существования, мы сумеем простить несравненную оригинальность и продуктивность его творчества, он исповедуется не перед милосердным Богом, а перед безжалостными нами.

Герой первой части автобиографии, на мой взгляд, мало напоминает человека, который ее написал, а тот, в свою очередь, совсем не похож на того Джона Уилсона, который существовал до тех пор, пока не состоялся – в относительно позднем возрасте – как романист. И дело тут не в заведомой подтасовке фактов, а в особенности самой памяти, которая подводит, когда рассказываешь кому-то о прошлом: «Бывает, я что-то забываю, особенно имена». К тому же эта исповедь выстроена не с той продуманной затейливостью, как любой из его романов, – она сознательно слеплена как бы из подручных материалов (дневниковых записей?). Существует единичное упоминание о дневнике.

Бёрджесс рассказывает, как в 1985 году он в нью-йоркском отеле «Плаза» ждал такси, которое должно было доставить его в аэропорт. Вдруг, подобно Гиббону^[261] на ступенях базилики Санта-Мария-ин-Арачели, ему пришла мысль написать эту книгу. Однако не думаю, что тогда он понимал, куда собирается идти и как туда попадет. К счастью, ему неведома скука. Ему удается все сделать интересным, кроме разве тех случаев, когда он пишет закодированные послания к Н. Чомски^[262]не столько по поводу лингвистики, сколько по поводу собственного глоссолалия, триумфально реализованного в сценарии фильма «Борьба за огонь».

Но рассказ шел по порядку. Джон Уилсон родился 25 февраля 1917 года в Манчестере, Англия. Вернувшийся с Первой мировой войны отец не застал в живых жену и дочь, скончавшихся от испанки. В одной комнате с умершими лежал в колыбельке маленький Уилсон и весело щебетал. Я не уверен, что каждая деталь рассказа выдержала бы проверку в суде, но в целом Бёрджесс, как все писатели – всегда под присягой (в отличие от обвиняемого на скамье подсудимых) и довольно точно излагает суть событий. Отец – музыкант, работает тапером в кинотеатрах, женится второй раз на женщине со средствами, которая держит табачную лавку. Юный Уилсон принадлежал к низам среднего класса и имел реальную возможность подняться выше по социальной лестнице, если б в его жилах не текла кельтская кровь: как католик он был чужаком среди протестантского большинства. Его послали учиться в католическую школу, где добрые братья, как у них обычно случается, сделали все, чтобы отвратить его от веры. Когда Джон Уилсон стал подвергать сомнению догматы Святой церкви, священник сказал, что тут уже начинаются отношения Маленького Уилсона и Большого Бога; отсюда и название, и в нем – проблема автора.