Текст книги "Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса"

Автор книги: Энтони Берджесс

Соавторы: Николай Мельников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Десять процентов, по рукам?

– Пятьдесят процентов, если хотите, голубчик. Каждому по половиночке.

Это напомнило мне: «Тяпнем по половиночке перед сном».

Глава 20

Верите или не верите вы в то, что произошло напоследок, я не знаю и знать не хочу. И думаю, что вы поверите не очень, уж в этом у меня сомнений нет, но, пожалуйста, не лишайте бедного нытика, старину Денхэма, уже вернувшегося в Токио, права на эту малую толику фантазии.

Кроме того, я ведь еще проповедую некое добро, показывая – пусть и не без выдуманных примеров, – что воздаяние находит тех, кто никогда не грешил против стабильности, не играл с огнем в супружестве, чья жизнь и брак в полной безопасности и не лишены восторгов и увлекательности, в основном потому, что их труды важны для общества и для них самих. Вот судите сами.

На следующий день после похорон я вернулся самолетом, зная, что дома обо всем уже позаботились – Берил написала о своих обязанностях, банк подтвердил исполнение завещания. Имущество мистера Раджа в полиции (его тело также в распоряжении полицейских, предназначенное вместе с книгами, одеждой и специями его брату из Греевской школы барристеров). Я же взял себе только одну вещь, ему принадлежавшую, то, что больше никому не понадобится.

Я прибыл в Токио в страхе, но нашел все в полном порядке. Мисима проявил себя усердным работником и, похоже, малость переусердствовал, ибо остальные сотрудники улыбались и кланялись, когда я появился в офисе. Так что все прошло спокойно. Я не получил никакой личной почты из Англии, исключая письмо от Райса, который сообщал, что он прослышал о смерти моего отца из неких источников и что о ней вроде бы объявили в какой-то телевизионной программе. Нет, не то чтобы он смотрит телевизор, но какому-то дураку втемяшилась идея, что это я сам объявил о смерти отца, что явно невозможно, поскольку Райс-то знает, что я в Токио и в любом случае не мог появиться на Британском телевидении. Мне следовало бы, писал Райс, послать ему телеграмму с просьбой разрешить слетать домой, что он немедленно разрешил бы, но моя преданность Компании, выраженная в решении оставаться в Токио с разбитым горем сердцем, принята во внимание и высоко оценена одним из нас и всеми остальными.

Так что все обошлось.

Месяцем позже я сидел в кабинете, и клерк объявил, что ко мне пожаловали двое посетителей. Я писал, ожидая их появления, изображая занятость, но готовность в любую минуту вынырнуть из пучины важнейших занятий и двинуться им навстречу с открытым сердцем и с протянутой рукой. Но, еще не успев оторваться от бумаг, я услышал знакомый голос.

– Ну, голубчик мой, небось не думали увидеть нас здесь?

Оба они смотрелись модно, по-туристически. Тед с камерой через плечо, Вероника – видение в белом и жемчугах, явно не от Микимото^[91].

– Совсем не ожидал, – сказал я, – но все равно польщен. Вам деньжат привалило или послевоенные хозяева пабов всегда так поступают?

– Кругосветное путешествие, – сказала Вероника, голосом леди, которому Тед повиновался как раб, – спасибо вашему другу Эверетту.

– Это всё «Амлет», голубчик, – сказал Тед, – помните, небось? Куш немалый, никогда бы не подумал. Наши имена в газетах пропечатали, вот где, не в лучших, как «Мэйл» или «Миррор». Газетенки, мы и не слышали про такие, но все же пропечатали. Никогда не ожидали такой суматохи, да, голубушка? – обратился он к Веронике, – и ее купили, книженцию, какой-то Фолджер или как его, из Америки. За доллары купили. И старина Эверетт получил свои десять процентиков, так что он печатает теперь свои стишки. И все счастливы.

– Присаживайтесь, – предложил я. – Пойдем выпить через минуту. Значит, вы ушли на покой?

– О нет, голубчик, – сказал Тед, очень ладный в своем костюме, пошитом в Палм-Бич, рыжеватых туфлях и с легкомысленной шляпой туриста на коленях. – Просто отпуск, и все тут. И чуток отвлечься. Мы отхватили неплохой кусочек, но не такой уж и большой. Так ведь, голубушка? – обратился он к Веронике.

– Я очень рад, – сказал я. – Знаете ли, я совсем забыл об этой нашей любопытной находке. Это случилось в ночь похорон, если правильно помню.

– Выглядите пополневшим, – сказал Тед, шевеля носом. – Да, именно, голубчик. Но как говорится – в здоровом теле, здоровый дух.

– И что нового дома?

– О, Седрик присматривает за «Лебедем», Селвин и Сесил ему в помощь. А Элис Уинтерботтом подумывает о новом замужестве. Быстро оклемалась.

– За кого? За Джека Браунлоу?

– Не-еее, – прыснул Тед. – Не за того, а за типчика, с которым она работает в клубе. Подумывает и сама открыть паб. Деловые отношения важнее всего, как я понимаю. Любовь – она говорит, что никогда больше не выйдет по любви.

– А дочь Эверетта?

– Да, сомнительная шлюшка. Приходит в паб с папой. Постоянный клиент уже.

– О, она хорошенькая, – заметила Вероника, – и довольно умна. Хотя, скажу, что зубы у нее вставные. Страшная кокетка к тому же.

– Запомните мои слова, – сказал Тед, – однажды она влипнет в неприятности.

Мы отправились завтракать в ресторан, коньком которого была рыба. Рыба плавала повсюду в стеклянных аквариумах, расставленных по всему залу, и можно было выбрать любую, просто показав пальцем. Тед наслаждался, Вероника выказывала отвращение.

– Моя бедная старушечка, – сказал Тед.

– Старые проблемы? – спросил я.

– Мне уже гораздо лучше, – успокоила Вероника, – большое спасибо.

Я взял отгул до конца дня и отвез Веронику и Теда к себе домой. Вероника пришла в восторг, Теду все это было неинтересно. Пока Вероника бродила по саду, мы с Тедом разговорились. Скоро беседа превратилась в монолог Теда.

– Шекспир, – сказал он. – Я знаю, что ту книженцию не он написал, но она запала мне в душу с недавних пор. Частично потому, что, если бы он не жил, никто бы не потрудился написать такую книгу и мы бы не получили все эти деньги. Но мы имеем на них право в известной степени, знаете ли, потому что он всегда обещал что-то такое Арденам, знаете ли, из Арденов была его мать, как вы, может, слыхали, а может – не слыхали. Всегда приходил играть к Арденам, когда был мальцом, и очень любил дядьев и теток. Всегда говорил, что станет знаменитым и оставит деньги Арденам, потому что все говорили, что он больше удался в Арденов, чем в Шекспиров. И Ардены с Шекспирами никогда не ладили на самом деле, знаете ли. И забавник был Уилл в юности, так они его называли, и папашу своего не переваривал. Настоящий Арден он был. Сбежал из дому, потому что не переваривал отца.

– Откуда вы все это знаете? – спросил я.

Тед уставился на меня.

– Откуда я знаю? Это ж в роду у нас, передавалось от отца к сыну. И это такая же правда, как то, что я сижу вот туточки, – он помолчал, изумленный. – В Японии, – добавил он. – Никогда не думал, что окажусь в Японии.

Одна из моих служанок подала нам холодное пиво и отнесла кружку Веронике в сад. Стоял великолепный день, усыпанный цветами.

– Чертово великолепие, – заметил Тед, – как на картинах.

– Расскажите еще, – попросил я.

– Чудно, – сказал Тед, – что столько людей это интересует. Даже профессора дома об том книгу стали писать. Закатились в паб, вот до чего дошло. И очень они Селвином заинтересовались.

– Продолжайте.

– Авто-тень-пично, все талдычили. Нету, мол, никаких доказательств, что это авто-тень-пично. Я им сказал, что мне по барабану, авто-тень-пично это или нет… Ладно, сказать, на чем Уилл спекся?

– Женщины?

– Одна женщина, – сказал Тед. – И она была негритосочка. Он написал стишки об ней, что у нее черные волосы растут на голове, но, говорит, вроде черной проволоки. Шутейно, наверное, но шутка-то странноватистая. С женщинами шутки плохи.

Он выглянул в окно, Вероника все еще очаровывалась садом, оглашаемым птицами, его мостиками и карликовыми деревцами.

– Негритоска она была, – продолжал Тед, – приплыла на корабле из Африки. И хорошо стояла, дочь вождя или как их там, и ее не сделали рабыней, но забрали в чей-то дом и даже сделали из нее леди. И этот бедный шельмец втюрился, сорвался с якоря и потонул. Смотрите, – сказал Тед, – я слыхивал о таких негритянках, что они на самом деле могут с вами сотворить, и, если вы имели одну, уже другую не захотите. Хотя, – заметил Тед, – я бы не прочь поиметь одну из двух япошечек, которые у вас работают. Ладно, про этого бедного шельмеца Уилла. Негритянку, видите ли, увезли в Вест-Индию, вроде как компаньонку для леди из той семьи, в которой она жила и где ее любили правда, и она, та, которая белая, должна была выйти за шельмеца, которому надо было ехать в Вест-Индию, или куда там, навроде губернатора для того места, когда они отобрали его у испанцев. Ну, у Уилла сердце разбито, до того вдребезги, что он прилично писать больше не может, всю эту чепуху, что он раньше писал, и с шутками, и без, от которой народ уписывался кипятком. Пишет все такое мрачное, навроде того, что теперь в телике сразу переключают. И он не смеет вернуться к жене. А знаете чего?

– Чего?

Тед подошел поближе и прошептал:

– Подсел на наркоту. Эта черномазая ему давала.

– Нет!

– Да. Кто тут рассказывает историю, я или вы? Лады, так ему неможется, что приходится послать его обратно в Стратфорд, а то уже слюни текут. Никому не по нраву его пьесы, так что и деньжат нет. И он живет на деньги зятя-доктора, неплохо зашибающего. Но сам-то всем заливает, что зарабатывает три тысячи фунтов в год, и ему должны много тыщ, и всю эту дуристику несет, пока люди не начинают бегать от него. Иногда его принимают за местного, угощают доброй пинтой и затыкают ему рот, когда в паб входят чужие, потому что он говорит, как рехнувшийся. Последняя сцена, знаете ли, – сказал Тед, постучав по лбу. – Мозги прочищает. От некоторых его пьес крыша едет, особо от ранних, люди жизни кладут, чтобы догадаться, что это значит. А та штука, что он написал для своей могилы, беснования бесноватого, что-то о проклятии его костей. И гляньте, как он написал завещание. Позорно жену обошел, но я думаю, да и вся семья думает, что он уже в последние дни даже не знал, что у него есть жена, бедный шельмец.

– Невероятно, – сказал я.

– Ну да, – подтвердил Тед, – всегда думали, что он отказался от арденовской крови, Шекспир-то, но этот Шекспир был так страшно беден, что не мог совсем от нее отказаться. Бабушка иначе не воспоминала бы его имя в нашем доме. Лучше пойду к жене, – сказал Тед. – Она нездорова, бедная голубушка моя, не хочу, чтоб думала, что я ею пренебрегаю. – Он встал, продолжая говорить: – Уилл правда ужасный пример для всех, показывающий, что случается, когда вы бросаете жену вашей юности и начинаете паскудничать с другими женщинами. Так что, глядите мне, – сказал он, – все эти иностранки. Правда, они, конечно, не черные. Да вы и не женаты. – Он игриво ткнул меня пальцем в живот. – Хорошо бы, если б история с Шекспиром хоть кого-то научила, – закончил Тед, – прежде чем они примутся сбегать в Лондон с чужими женами, или сами по себе, распутничая напропалую.

В этот вечер мы посетили много разных мест, где хорошо сложенные, благоуханные и совершенно нагие японки садились нам на колени. Вероника была не в восторге. Потом, до полуночи, им надо было вернуться в Йокогаму, чтобы провести ночь на борту судна, которое должно было отплыть до рассвета. Сославшись на усталость, я не поехал с ними, но дал свою машину с шофером. Я и правда был рад повидаться с ними.

Перед тем как пойти спать, я посмотрел на себя в зеркало. Лысею, и щеки обвисли, зубы покрыты никотином, пузо распустил, грудь впалая, ноги короткие, всюду щетина. Но что мне до тела, тело – это то, чем ты пользуешься. Мне не нравились глаза, нелюбящий рот и ханжеское расположение ноздрей. Не одеваясь, я прошел в небольшой кабинет рядом со спальней, где я пишу эту историю, и перечитал ее, голый, чешущийся, прочел все девятнадцать подшитых глав. Прояснилось ли хоть что-нибудь для меня самого? Нет, конечно. Все тот же хаос, то же непостоянство, но я уже думал, что грешить против стабильности – не такой уж и великий грех.

Единственное, что я понял вполне определенно, – я понял, как мало было от меня пользы – от неловкости или от вмешательства не желающего ни во что вмешиваться пухлого отпускника при деньгах, яростно нападавшего на грехи, совершить которые у него кишка тонка. Ибо, наверняка, эта провинциальная жизнь, над которой он глумился, оказалась более стабильной, чем его призрачная жизнь покупок и продаж в стране, где никакое вмешательство невозможно, и эти вечера перед телевизором в кругу семьи куда лучше презренного времяпровождения, утешавшего меня после работы. (Какой работы? Я ничего не производил. Даже отмороженным мясником не был, даже доморощенным типографом с набором Джона Буля и, тем более, не источал свет Шекспира в общем баре.) Что прелюбодеяние подразумевает брак и, возможно, звучит более достойно, чем распутство, или мастурбация, или – неважно что. Если уж должны были умереть и бедный простачок Уинтерботтом, и борец мистер Радж (человек, пришедший слишком рано, чтобы смешаться в котле, как и все, пришедшие до времени), то наверняка тут есть что-то, рождающее слово «Любовь». Даже просто слово лучше, чем эта пустота, это глумление постороннего.

Я внимательно перечитал первую главу. Самодовольство, многословие, претенциозность, но пусть уж так и останется. Пусть так все и останется, ибо мы здесь не развлечения ради. И я знаю, что скоро уйду на покой, потому что могу себе это позволить, и знаю, где я осяду. И тогда я снова увижу великого пророка Селвина. И остальных. И в следующий раз не сваляю такого дурака. И я даже знаю, кого попрошу выйти за меня замуж, но она наверное откажет. Может, если я начну делать зарядку, сброшу вес… Я не могу поверить, что я ей так уж сильно не нравлюсь, она не была уж совсем ко мне равнодушна.

В ящике стола под рукописью я пристроил единственный дошедший до нас образец официальной прозы мистера Раджа. Бедный мой, дорогой мой мистер Радж… Я снова перечел его рукопись, хотя уже было очень поздно, но и отрывок короток. Только пролог, и я помещаю его здесь, оставляя за мистером Раджем последнее слово.

В рассуждении всех этих всепроникающих современных проблем расизма нам следует осознать, что недостаточно просто опровергать утверждения расистов застарелыми фактами этнологов и антропологов. Конечно, такие факты тоже имеют цену, что тут отрицать, но расизм рождается в сердцах простых людей, и не обязательно фашистскому, или коммунистическому (хотя это крайне редко), или плутократическому государству делать что-то большее, нежели просто сориентировать поток ненависти на ту или иную секту объединившихся в неприятии правящего класса (или что там удобно в данное время, по различным причинам, будь то экономика или нечто иной природы), чтобы подавить эту секту или даже, в крайних случаях, уничтожить.

Конечно, все эти силы не направлены прямо против конкретной расы, иногда это религиозная секта, преследуемая правящей кастой, но техника возбуждения ненависти всегда одна и та же.

Способность людей к ненависти, как ни удивительно, никогда не исчезнет. Особенно, когда представляешь, что человек по природе своей – существо стадное и потому сотворил мир, который, по сути, зиждется на любви, какие бы имена ей ни давали. Истина есть любовь, вера – тоже форма любви, опора на полицию или армию, на государство – тоже форма любви. И легко понять, конечно, что любовь имманентна и необходима для любой группы, необходимость эта биологическая, и она подразумевает совершенно противоположные эмоции к элементам из другой группы, что, вероятно, угрожает (даже когда ее проявления не имеют никаких фактических оснований) самому благополучию или даже безопасности, не говоря уже о существовании, другой группы. Нам абсолютно понятно, почему слепые котята в корзинке, которых никто не учил страху или ненависти, шипят и фыркают на весьма доброжелательного пса, нюхающего корзинку. Все это понятно, потому что котятами руководит биологическая необходимость. Но трудно понять, почему человек, которого экономическая необходимость принуждает, а происходящая, благодаря достижениям аэронавтики стремительная «усадка глобуса», мягко убеждает мыслить в категориях все большего и большего числа групп, к которым он обязан выказывать лояльность или, одним словом, ту же любовь, вместо этого развивает способность ненавидеть.

Пишущий это искушаем желанием положить перо и горько улыбнуться, сетуя на недостаток понимания. Весенний английский день принуждает сердце чрезвычайно сильно любить природу и другого человека. Сердце расширяется в присутствии любимой и удивляется, почему она его не любит. Любовь кажется неизбежной, необходимой, такой же простой и естественной, как дыхание, но увы…

Энтони Бёрджесс

Встреча в Вальядолиде (The Devil’s Mode)

Рассказ

© Перевод Александр Авербух

Посланцы Британии сошли на берег в Сантандере. Погода стояла отвратительная. Дальше предполагалось двигаться верхом и в наемных каретах. У причала англичан встречали представители испанского двора и переводчик по имени дон Мануэль де Пулгар Гарганта. Он не столько интересовался милордами и графами, сколько группой театральных актеров, которые с острой жалостью к самим себе наблюдали за обдаваемой брызгами лодкой со смуглыми гребцами. В ней везли к берегу телегу, собственность театра. Лошадей предстояло нанять на конюшне, находившейся где-то в городе. Туда собирались отправить Роберта Армина, сына конюха, актера, обычно исполнявшего роли шутов. Ему предстояло осмотреть с помощью испанцев то, что, вне всякого сомнения, должно было оказаться клячами, страдающими костным шпатом.

– Росинантами, – осклабился дон Мануэль. – Лучшие лошади предназначены для милорда Такого-то и графа Сякого-то. Но я поеду с господином Армином, которого, прекрасно это помню, видел в театре «Глобус», а также слышал: он очень приятно пел, чтобы убедить публику, что ее обобрали не слишком и не понапрасну.

– Клянусь Богом, вы говорите на нашем британском языке, как мы теперь должны называть его – ведь наше королевство получило новое название, – с приятным акцентом и рекоподобной гладкостью, – сказал Дик Бёрбидж. – Уж мы будем этим довольны, вы мне поверьте. Здесь среди нас нет никого, кто мог бы произнести на вашем кастильском больше трех слов, а именно «si», «no» и «manana»^[92]. Времена были таковы, что никак не позволяли говорить на языке врагов, каковыми мы более не должны называть вас. Постойте, «paz»^[93] – вот еще одно слово, да и новое притом. Предстоят долгие переговоры о paz в Вальядолиде, так нам сказали. Королевские актеры тоже здесь, будем размазывать слой своего рода меда по унылому хлебу переговоров. Ежедневное кропотливое размалывание в муку́ вечного мира. Простите меня, сеньор…

– Дон Мануэль, к вашим услугам.

– Как скажете. Бёрбидж, – представился он. – К вашим. Если я многоречив, то это лишь оттого, что в последние недели мы только и делали, что блевали. Вон, видите, человек у того кнехта: он все еще блюет. Из всех нас у него самый слабый желудок.

– То, верно, ваш маэстро Шекспир.

– Да вы нас всех знаете, клянусь Богом! Что же мог делать испанец в Лондоне, – говорю это, не желая вас обидеть, – как не шпионить?! Но теперь это уже все в прошлом или будет в прошлом к тому времени, как мы сыграем наш репертуар от начала до конца.

– Не стану прикидываться, будто не согласен. Оказалось полезным иметь мать-англичанку, верную Риму и потому непременно неверную своей родине. Великие государственные дела тяжко сносить смиренным подданным, так она говаривала. Увы, матушка умерла от лихорадки в Авиле, и мой бедный батюшка вскоре за нею последовал. Ваш господин Шекспир, мне кажется, чем-то расстроен. Могу я предложить ему и вам напиток из кислого козьего молока и крепкого вина, дара Хереса? Со слабыми желудками это снадобье творит просто чудеса.

– Ему – нет. Но я выпью вашего шерри для больных – только без козьих добавлений. Имеете в виду здесь, на постоялом дворе?

– Именно. Зайдем и усадим вас, пока с лошадьми не устроится. Ваши благородные лорды и наши, как я слышу, поладили между собой, кажется, на тосканском наречии.

Бёрбидж, Поуп, Дики Робинсон и Уил Шекспир уселись вокруг того, что называлось хересом, а остальные актеры нежились на солнышке (пережив так много ненастных дней в море) за столами, расставленными под платанами, и ели жареные huevos и jamón^[94], к которому пристала свиная щетина.

Уилла покоробило: «Ох уж эти юные желудки! Стар я уж болтаться в Бискайском заливе. Для всего стар. Скинуть бы королевскую ливрею да сказать королю, что с нею делать. Человек после сорока должен печься о своем теле, вытащив душу на берег у какой-нибудь тихой бухты».

– Вам же лишь сорок минуло. Это не возраст.

– Всего мне сорок один. Этот херес внутренности дерет. Ножом режет. Хотел бы я знать, как будет по-испански ячменная вода^[95].

– Вот слова человека, сделавшего больше для прославления хереса, чем само жестокое солнце Хереса^[96]. Ваш Фальстаф – мошенник.

– Я никогда не отрицал этого.

Под утомительный стук копыт последовал переход через Кантабрийские горы, потом на вонючем постоялом дворе в Рейнозо блохи всю ночь водили вокруг путешественников хороводы. Затем направились в Каррион, где кое-кому пришлось ночевать, ничем не прикрывшись, на полу среди скачущих крыс. Отсюда в Паленсию и, наконец, в Вальядолид, красивый город на берегах реки Дуэро. Тут на перекрестке британцев, коих испанцы называли «инглесес» и, по-видимому, не очень были рады видеть, приветствовал латинской проповедью хмурый епископ.

– Что он говорил? – спросил Бёрбидж.

– Он, кажется, сказал, что от нас несет ересью. И чтобы не думали, будто подписание лицемерного мира означает терпимость испанцев к кальвинистским извращениям истинной веры. Речи такого или похожего, но столь же папистского содержания.

– Следовало бы ему знать, что мы такие же противники Кальвина, как его темнейшество в этом городе дьявола. Кальвин равно пуританство равно заколоченные ставни театров.

– Погодите. Он что-то говорил о нечестивце Гарри Тюдоре, его десяти женах и ecclesia diabolica^[97], то есть donum morganaticum^[98]. Хорошо сказано. Церковь дьявола как морганатический дар. Надо будет это запомнить. Место здесь нечестивое, солнечный свет не оставляет в том сомнений. Оборванцы и попрошайки выставляют на обозрение свои болячки, будто медали. Моя лошадь, судя по запаху, добавляет дымящиеся кучки на мостовую из утоптанного навоза. Желудок мой обещает поднатужиться.

– Он вечно тужится. Видите, теперь он кисло благословляет обещание справедливого мира грязной, но, несомненно, святой водой. Готово.

– Ну, пошло́ дело. Мой желудок этого не вынесет.

Благородных посланцев британской земли проводили в своего рода дворец с осыпавшейся штукатуркой. Надписи на его стенах, нацарапанные мелом или выведенные известкой, приветствовали еретиков-британцев: VIVA LA PAZ – UNOS DIAS! и A BAJO LOS INGLESES!^[99]. Дон Мануэль, улыбаясь, подъехал к королевским актерам.

– Трубного гласа гостеприимства вы вряд ли ожидали, – сказал он. – Наш поэт Гонгора потрудился. Он пишет так, будто все уже кончено. – Рукой в изящной перчатке дон Мануэль протянул лист бумаги. – Поскольку вы не знаете нашего кастильского, я переведу:

На сцене глупость царствует, и ложь

с ней наравне здесь правит торжество

для папских нунциев, шпионов; волшебство

скрывает скаредность – не сразу и поймешь.

Богат стал Лютер, ну а мы бедны;

мочусь на мир; его б любовь спасла.

Пока же нету юмору цены

без Дон Кихота, Санчо и осла

^[100]

.

Что-то в таком роде. Простите за корявый перевод.

– Кто такие, – спросил Уил, – эти Дон и Санчо?

– Неужели вы их еще не знаете? Знавал я в Лондоне человека по имени Шелтон, который уже переводил повествование о них на английский. Долгая работа. Это очень длинный роман.

– Что, – спросил Бёрбидж, – за роман?

– Не из тех милых рассказиков на нескольких страницах, коими английские дамы занимают свой неисчерпаемый досуг. Тут труд капитальный и еще не законченный. Его автор где-то тут. У него дом в Вальядолиде. Что же касается Дона, Санчо и его осла, то их вы увидите завтра на арене.

– Что же, у вас тут и травля быков собаками тоже будет? – не скрывая отвращения, осведомился Уил.

– Не травля собаками, но честный бой между быком и человеком. Бык не всегда погибает. У нас разработан ритуал, сочетающий христианские и митраические жертвоприношения. Нечто такое, во время чего человека иногда бодают, выпускают из него кишки. Он посвящает себя Богу. Иногда подобное случается и с быком. Но лошади страдают всегда. Впрочем, это неважно, обычно они уже не в лучшей своей поре, старые клячи, сущие росинанты.

– Вы все время говорите о росинантах, что бы то ни означало.

– На одном из них завтра будет выступать Дон. Все сами увидите.

– Я не приветствую жестокого обращения с лошадьми, – горячо воскликнул Уил. – Лошадь есть продолжение человека, ergo^[101] его часть. Мы все – кентавры. Меня там не будет.

– Но вы должны пойти, Уил, – сказал Бёрбидж. – Помощник лорда-казначея будет считать нас по головам. Мы суть камердинеры палаты и должны выполнять свои обязанности.

– Я в Испанию не за тем приехал, чтобы смотреть на издевательства над лошадьми.

– Но можете стать свидетелем и более ужасных страданий, – сказал дон Мануэль. – Инквизиторы творят с еретиками такие штуки, по сравнению с которыми выпускание кишок из лошадей покажется сущей щекоткой, будто муха по коже пробежала.

– Моему желудку срочно нужна ячменная вода, – простонал Уил.

– Идемте, – сочувственно улыбнулся дон Мануэль. – Отведенный вам постоялый двор выметен, если не выскоблен, а постельное белье – буквально без единой блошки. Отдохните с дороги. А я распоряжусь насчет снадобья из красного вина и сока валенсийских апельсинов. С больными желудками оно творит чудеса.

В то время как Уил лежал на покрывале кровати, которую ему предстояло делить с Диком Бёрбиджем, а королевские актеры помоложе разыскивали смазливых испанских мальчиков или мавританских шлюх, явился слуга от графа Рэгланда, чтобы возвестить о вечерних увеселениях. Устраивались они в Большом зале университета и состояли из пьесы какого-то ничтожества по имени Лопе де Вега, за коей должна была последовать комедия маэстро Шекспо. Так что труппе следовало решить, что и как, и, не теряя времени, сократить пьесу, а не то она слишком длинна.

– Но это безумие, – сказал Бёрбидж. – Одна часть зрите лей не знает испанского, другая – английского. Тут был бы кстати театр масок: пантомима об англо-испанской дружбе или что-нибудь в этом роде. Бен, будь он здесь, состряпал бы такую штуку. Именно такое нам сейчас и потребно. Но что же делать, коли Бена нет с нами?

– Дадим сцены с Донышком из «Страшного крика в зимнюю ночь». Будь Бен Джонсон с нами, он бы затеял пьесу масок ко времени возобновления войны. Не говорите мне о Бене. Он пишет стихи, словно кирпичи кладет, и думает, что Парнас – на верхушке его приставной лестницы.

– Остроумно. Кто это сказал?

– До сей поры – никто. Но не следует говорить это Бену прямо в его каменное лицо. Хоть пузо у него, как гора, но своим коротким кинжалом он орудует быстро. Это единственное, что у него выходит быстро.

– Слушайте, если дать сцены с Донышком, испанцы скажут, что мы все – всего лишь деревенские фигляры. Костюмы хорошие нужны. Боюсь, морской воздух и ванна, принятая ими в лодке, пока их свозили на берег, окончательно их испортили. Нужны красноречие и остроумие. Короче говоря, нужно «Что вам угодно» или «Как вам нравится»^[102]. Хоть эти названия – пощечина публике и подразумевают, что Уил вовсе не стремится ей угодить. Но ей ничего не остается, как смотреть пьесу. Либо пусть уходит.

– Смотрите или уходите – подходящее название для всего, что я теперь делаю. Вряд ли эти испанцы что-нибудь поймут в нашей комедии. Дадим-ка мы самые кровавые сцены из «Тита Андроника». Меня, того и гляди, стошнит в этом королевском городе. Да вывернутся нынче наизнанку даже самые стойкие испанские желудки. Будем на сцене насиловать, увечить и запекать человечину в пироге. По крайней мере, зевать не будут.

Приближался вечер, стало прохладней. Королевских актеров, из тех кто не отправился к проституткам, не пошел за покупками и не промывал себе желудок после крепкого местного вина, дон Мануэль повел на прогулку по городу. Здесь встречались реки Писуэгра и Эсгева. Богатство провинции проплывало мимо в лодках – зерно, вино, оливковое масло, мед и пчелиный воск.

– Видите собор, сверкающий новизной? Ему не более двадцати лет, ибо Вальядолид сгорел в пожаре 1561 года. Король Филипп, его уроженец, повелел все выстроить заново. Девяносто девять лет тому назад здесь умер сам Христофор Колумб. Вот в этом доме – видите? – ныне живет маэстро Мигель де Сервантес Сааведра, отец Дона, Санчо и к тому же осла последнего. А вот и он сам, посмотрите-ка, выходит из дому, не глядя ни вперед ни назад, ни вправо ни влево, человек, не имеющий друзей и потрепанный жизнью, переделывающий мир наново у себя в черепе. Он стар, сед, ему пятьдесят семь лет. Его пьесу сыграют на торжествах по случаю заключения мира, но ему это все равно. В театре он трудился как раб, не получил за свой труд никакой награды. Не думаю, что вы будете искать с ним знакомства. Вашего языка он не знает, а по-кастильски говорит очень лаконично. Но иногда пространно высказывается на мавританском, который выучил, будучи рабом и заложником.

– Мавританский язык, – сказал Уил. – Я не был ни рабом, ни заложником, но кое-что из него тоже выучил. Когда сопровождал в Рабат лорда Саутгемптона, имевшего поручение купить арабских лошадей для войны лорда Эссекса в Ирландии. Задание он не выполнил, могу добавить. Кажется, теперь мой желудок уже успокоился настолько, что сможет принять ужин.

– Хорошо, – сказал дон Мануэль.

Королевские актеры не стали смотреть пьесу Лопе де Вега и Карпио, которая называлась «La Boba para los Otros y Discreta para si»^[103], а может быть, и как-то иначе, но все равно – тарабарщина в том же роде. В палатах за Большим залом королевские актеры перетряхивали костюмы, готовили реквизит, Дик Бёрбидж расписывал им лица. Под конец спектакля, в котором играли студенты университета, сам автор пьесы зашел посмотреть на британцев, при этом глядел как-то искоса, то ли хитро, то ли злобно, одним словом, впечатление производил неприятное.

– Учитесь, как надо играть, варвары, – сказал он. По-английски Лопе де Вега говорил удовлетворительно, чему выучился в должности секретаря герцога Альбы и маркиза Мальпика. Оба вышеназванных полагали, что знают язык врага. Кроме того, Лопе де Вега служил в 1588 году в Армаде и знал не только язык врага, но также алчность и кровожадность народа, разъевшегося на говядине, пудингах и эле и безразличного к призывам духа и рассудка. Уил скептически покусывал нижнюю губу. Этим испанцам, знающим толк в театре, предстояло увидеть, как девушку изнасилуют, отрежут ей руки, вырвут язык, а потом насильников зарубит ее отец и испечет из их плоти пирог, коим угостит их мать. Был к тому же еще и мавр, Аарон, которому предстояло быть похороненным заживо и умереть с проклятьями и бранью. Испанцы знали о маврах все. Но менять теперь что-либо было уже поздно: оставалось только сыграть спектакль.