Текст книги "Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса"

Автор книги: Энтони Берджесс

Соавторы: Николай Мельников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– Пошли, – пригласил я. – Сходим, тут недалеко. Господи, как же я устал.

Паб неподалеку назывался «Якорь». Он был полон потных мужиков и вест-индийских девок, плюс дрожащий преподаватель из университета, который пил дрожащий томатный сок. На стенах красовались фотографии королевской семьи.

– По одной, – заказал я. – Я правда думаю, что не смогу заснуть от усталости.

– Я бы заплатил, – сказал Уинтерботтом, – честно, заплатил бы, но не могу. Мне стыдно, но ведь хотел как лучше. Честно. Просто я не создан для успеха.

– Как там Имогена?

– Честно, не знаю. Ничего не слышал. С другой стороны, так даже лучше, и хорошо, что она не пишет. И это объясняет все, абсолютно все. Это ревность.

– Какая? Вы о чем? Не забывайте, что я был в Японии.

– К Дженнифер, – сказал Уинтерботтом, склонив голову в глубоком унынии. Потом он попытался проглотить имя, как таблетку, запив его своей полупинтой светлого пива. – Это одна, ну, с которой я живу сейчас. Даже не помню, как это началось. Это случилось, когда Имогена ушла. Дженнифер была в баре, а потом пошла ко мне. Она сказала, что сварит сосиски. Ну и вот вам. Очень ревнивая, – повторил он. – И говорит, знаете ли, изысканно, как Имогена прежде.

– Вы что, совсем дурак? – спросил я.

Светлый эль, теплый и поддельный, вставлял плохо, он-то меня и попутал. Я заказал бренди с газировкой. Боже, как я устал.

– Ну да, – глупо ухмыльнулся Уинтерботтом. – И, послушайте, я очень, очень сожалею о вашем отце. Только ради этого я пришел сюда. Вы знаете, что я делал вечером? – Гордость распирала его. – Мы были вместе в пабе, и потом это в телевизоре. Тогда я сказал, что знаком с вами, и она мне не поверила. И тогда я сказал, что пойду в сортир. Сортир там во дворе, знаете ли. Ну и я помчался, как угорелый, – вроде отлить. Я не думаю, что она поняла, куда я. Но когда вернусь, скандал будет грандиозный.

Он хихикнул.

– На что вы живете?

– На что я могу жить. За ее счет, я думаю. У нее небольшая пенсия, видите ли. И еще у нее алименты.

– Сколько же ей лет, Господи помилуй?

– Сколько? Старше меня. Гораздо. Но, о-оо, нет же, нет, ну что вы. И она очень умна. Но очень ревнива.

– Вы, – сказал я, – немедленно возвращаетесь к Элис.

– Знаете, – сказал он изумленно, – как раз об этом я и подумывал. Я подумал, что вы там поглядите, как карты легли, и дадите мне знать.

– Лучше бы вам вернуться, – сказал я, – пока не слишком поздно. Пока Элис не связалась с кем-нибудь еще.

– Но этот Джек Браунлоу уже женат. И никогда не получит развод.

– Я не Джека Браунлоу имел в виду, – сказал я. – Неважно кого. Вам бы не следовало все это начинать, вы не созданы для этого.

– Это она все начала, она и Джек Браунлоу.

– Да какая разница, кто заварил кашу. Вы сильно согрешили против стабильности и сами видите, в какое чертово месиво можно попасть, вытворяя такое, – сказал я. – Но пойду-ка я посплю немного. Я просто с ног валюсь.

– Слушайте, – сглотнул Уинтерботтом, – если я вернусь, то обратно уже не выберусь. Уж она постарается. Когда вы отправляетесь?

– Утром.

– Если бы, – сглотнул Уинтерботтом, – вы дали мне взаймы на билет…

– Взаймы, взаймы, взаймы, – сказал я, – дам, дам, дам. Что, черт возьми, вы бы без меня делали?

– Если бы я мог остаться у вас на ночь…

– Да, – согласился я. Глаза у меня слипались. – И я дам вам бритву и чистую рубашку.

– Вы все получите обратно, получите, честное слово. Наверно, не очень сложно будет вернуться на старую работу, ну в самом-то деле. Я хочу сказать, что не совершил ничего плохого, ведь правда же? Ну, ладно, – гордо продолжил Уинтерботтом, – я признаю, что свалял дурака, черт меня побери. Так ведь?

Я чуть не упал.

– Эй, эй, – подключилась недовольная барменша. – Вечно берегов не знаете, и вот что случается с некоторыми из вас, ребята. А ну домой, пока еще можете ходить.

– Я за ним присмотрю, – угодливо заверил ее Уинтерботтом. – Не беспокойтесь, я прослежу, чтобы он попал домой.

И нетвердой походкой он повел меня к выходу. Люди пялились на меня – на меня, побывавшего сегодня в объятиях богини.

Глава 16

Ибо, думал я на следующее утро, направляясь в Мидлендс сквозь английскую весну, хаоса было уже предостаточно. Пусть смерть моего отца уравновесится возрождением брака. Уинтерботтом сидел напротив – нервный новобрачный, чисто выбритый, в чистой сорочке. Он полночи проторчал в ванной, избавляясь от бороды с помощью моих ножниц и моей же бритвы. Я же тем временем спал мертвым сном, как мой отец.

Теперь я ломал голову над тем, что именно я должен сделать в связи с этой смертью. Похороны, некролог в местной газете, официальная регистрация события? Не должен ли кто-то взять на себя организацию чего-то вроде поминального банкета – ветчина, язык, крепкий чай, смелые шуточки распорядителя в черном, предлагающего выпить по глоточку виски? А еще завещание, его утверждение, судьба Холмана Ханта и Розы Бонёр, и маленькой библиотеки, настоящего музея печатного дела. Все его галстуки, все его рубашки, все его пальто. Я окинул взглядом вытянувшегося напротив Уинтерботтома, смотревшегося оборванцем в углу купе первого класса. Надо будет обязательно отдать ему какое-нибудь из отцовских пальто.

Сойдя с поезда, мы какое-то время медлили в нерешительности на платформе, сунув руки в карманы. Мой багаж стоял рядом, Уинтерботтом был налегке.

– А что, – спросил я, – вам так и не вернули ваше зимнее пальто?

– Нет. Оно все еще здесь, полагаю. Холодновато, правда?

Да, подумал я, если все дожидаются меня, то хорошо, что сейчас холодно. Как скоро после смерти начинается разложение? Когда он умер?

Я представил тело, еще не поддавшееся воздействию простых химических реакций, холод, почти как душа, сдерживал их, позволив телу чуть дольше оставаться самим собой. Представил мистера Раджа, совершенно беспомощного, наверное, поскольку он несведущ в похоронах (интересно, индусы по-прежнему кремируют покойников?), и одинокий колокол, в который звонит, конечно же, безглазый Селвин. Я предполагал, что увижу мистера Раджа на платформе, встречающего поезд, но его не было, и я понял, что это и к лучшему, учитывая все обстоятельства. А то, неровен час, панегирик «упокоившемуся доброму старцу», плавно перейдет в прославление весьма живой особы, ее красоты и, наконец, сговорчивости. Нет, не надо нам этого. Уинтерботтом сказал:

– Не стоило мне приезжать вот так. Надо было дать вам возможность прощупать почву, так сказать, выяснить, как она к этому отнесется.

– Она прекрасно к этому отнесется, только дождитесь вечера. После обеда будет достаточно времени для того, чтобы сломать лед, а утром вам лучше посетить своего прежнего начальника.

– У меня духу не хватит, просто не хватит духу.

– Хватит, не сомневайтесь. Как долго вы проработали на прежнем месте?

– Шесть лет.

– И за шесть лет ни одного худого слова?

– Ну, один раз, может – дважды.

– Они примут вас назад. Черт побери, вы отсутствовали всего-то с Рождества. Повинитесь смиренно, скажите, мол, свалял дурака.

– Так оно и было.

– Вот именно. Скажите, что в Лондоне не теряли квалификацию и даже, наоборот, приобрели немалый опыт.

– Приобрел, конечно, но не в этом смысле.

– Неважно, все равно они возьмут вас назад.

Уинтерботтом неуверенно кивнул. Снова и снова он неуверенно трогал свой чистый гладкий подбородок. Отважный лондонский Уинтерботтом, продержавшийся так недолго, исчез навсегда. Мы поднялись по лестнице. Уинтерботтом доверил мне самому нести оба моих саквояжа, и мы покинули станцию. Его, без конца ощупывающего свой голый подбородок, заглотил занятой понедельничный город, а я подозвал такси. Водитель, крепкий бородавчатый дядька лет шестидесяти, оказался словоохотлив и любопытен не в меру. Произношение выдавало в нем выходца из Северного Уэльса. Приезжий ли я? В гости или так? А есть ли тут у меня родня? Отец? Умер, неужто? Вот горе-то. Он вздохнул и кивнул, словно удовлетворенный тем, что умер кто-то другой, а не он. Женат ли я? А подумываю ли когда-нибудь жениться? Мужчине в моем возрасте пора бы. За газовым заводом, крикетным полем и неоготическими городскими банями, купающимися в квелом весеннем солнце, явился унылый пригород, который то же самое солнце сплющило, словно картонку, – даже не некрополь, а просто нечто, никогда и не жившее.

– Это здесь? – спросил таксист, останавливаясь. – Ни одна ставня не опущена. Ни одна. Вот он, современный мир – ни капли уважения. Шторы не заменят ставен, с какой стороны ни глянь, не так ли?

Он выгрузил обе мои сумки, получил свои деньги, весело развернулся на Клаттербак-авеню и умчал прочь из безжизненного городка – навстречу жизни. Первобытная мертвенность пригорода этим утром особенно бросалась в глаза: дряблые рубашки и ночные сорочки, никогда никем не надеванные, вяло лупцевали друг друга на бельевой веревке. Ни собаки, ни кошки не видно было на чистых, как столы в морге, тротуарах, и птиц не было слышно. Стоя позади все еще отцовского дома, я осознал вдруг, что ключей-то у меня нет (удивительно, что все мои ключи сейчас в карманах у азиатов), и придется постучать. Я постучал, никто не ответил. Где же мистер Радж? На работе, видимо, трудится над расовыми взаимоотношениями. А может, на раннем ланче. Я не чувствовал, что передо мной дом мертвеца, и постучался снова – Роза Бонёр, книги, домашние тапочки еще хранили остатки папиной жизни, табачный дым в складках одежды… Я постучал еще раз и вдруг испугался, что труп, который уже перестал быть моим отцом, устало встанет и спустится вниз, и отопрет дверь, кашляя бесшумно и гостеприимно. Улица будто вымерла. В страхе я подхватил свои вещи и чуть ли не кубарем скатился с обмелевшего каменного крыльца. Держа по сумке в каждой руке, я стал, тяжко отдуваясь, взбираться по Клаттербак-авеню, чтобы искать приюта в «Черном лебеде», «Гадком селезне», «Флаверовом козыре».

Я вошел в общий бар, где два древних старика неспешно потягивали свои пинты. У одного из них, в костюме и галстуке-бабочке, был пасмурный безразличный взгляд давнего пенсионера, другой был укутан в грязный саван, который дополняли парусиновые гамаши, вонявшие конским навозом. За стойкой бара стояла Вероника – завитая, в свободной кофте и обтягивающих коротких брючках. Она посмотрела на меня выпученными базедовыми глазами, узнала и отошла, чтобы крикнуть наверх в лестничный пролет:

– Эдвард, он пришел. Он сегодня не жарит рыбу, – сказала она уже мне, – он готовит ее в горшочке в духовке.

– Бренди, пожалуйста, – попросил я. – Расскажите, что случилось.

– «Мартель»? – Она посмотрела на меня без теплоты. А потом сказала, наливая мне бренди: – Мы все так переживали. Вы не представляете.

– Когда он умер?

– Вчера утром. В церкви как раз звонили колокола.

– Мне очень жаль. Но я не мог не поехать в Японию.

Она протянула мне бокал и глянула на меня так, словно считала, что все-то я мог. Затем будто табун лошадей проскакал галопом – это Тед грохотал вниз по ступенькам. Он появился, вытирая руки полотенцем, и сказал:

– Привет, голубчик мой. Рад свидеться! – он склонил голову в дружеском соболезновании.

– Я не мог не поехать в Японию. Кто-то же должен работать там, в конце-то концов.

– Японцы, – возразила Вероника.

– И я очень благодарен вам. Вы это знаете, – сказал я.

– Не за что, – ответил Тед. – Ваш отец был завсегдатай. А хозяин имеет ответственность перед своими завсегдатаями.

– Я не могу попасть в дом, – сказал я. – Я его еще не видел. Я вообще никого не видел. Даже не представляю, что произошло.

– Э… понимаете, – Тед поскреб еще небритый подбородок. Звук был такой, словно чиркали спичкой о коробок. Потом он налил себе маленькую. – Хорошо, – сказал он, выпив, – выдержано, как надо.

– Раз ты пришел, – сказала Вероника, – то я пойду прилягу ненадолго.

– Иди, голубонька, – сказал он, с нежностью глядя на нее. Нос у него дергался. – Моя бедная старушечка. Давняя хворь, – пояснил он мне, провожая ее взглядом. А потом сказал: – Ваш папа не появлялся тут несколько вечеров, и кто-то из его закадычных спросил, где он. Так что я спросил у того черномазого, который у вашего папы прижился, а тот говорит, что ему нездоровится и он несколько дней провел в постели, но волноваться не о чем. Я спросил, а в чем дело-то, а этот говорит, что, мол, папа ваш чуток переел – и все, и волноваться не о чем. Но мы все равно, я и еще двое ребят, те, с кем ваш папа выпивал туточки, пошли туда, а этот черномазый очень растревожился и не желал нас пускать, как говорится. Но нас-то не шибко остановишь, так что мы пошли наверх, а там ваш папа вот-вот богу душу отдаст, а у кровати крутятся еще двое черномазых, только черномазее того, который с вашим папой жил, и говорят, что они по медицинской части доктора, и все будет путем. Ну, мне это все сильно не понравилось, и я звякнул доктору Форсайту, который жену посещает, и попросил прийти и взглянуть. Он пришел и взглянул. Он пришел и сказал, что это вопиющий недогляд, он много чего сказал и ругался на чем свет стоит. Он и вас крыл, что не позаботились как надо о своем отце, и еще кое-что, – сказал Тед. – А что там за дикости вы кричали по телеку вчера вечером? Сам-то я не смотрел, дел было полно. Будто вы там кого-то снасильничали или что?

– Кто-нибудь пытался связаться с моей сестрой? – спросил я, покрывшись пятнами стыда, меня начал бить озноб.

– Да как же, голубчик? Никто не нашел ни единого письмеца от ней в доме у вашего папы, да никто, вроде, и не знает, где она живет, кроме вашего папы, а он вообще никому никаких адресов не давал, кроме своего.

– Вы могли бы обратиться в полицию, чтобы они по радио объявили SOS, – сказал я. – Прошу вас, не поймите превратно, я не придираюсь. Я очень вам признателен, вы же знаете.

Он очень печально покачал головой.

– Никто нынче не слушает радио, голубчик. Одни телеки кругом. Хотя, неужто они не видели и не слышали вас по телеку? Тут каждая собака, кажись, вас видела. Ты видал его по телеку, а, Арнольд?

– Ага, – закивал старикан в замызганном саване.

– Ну, без разницы, – сказал Тед, – мы порешили на том, что быстрее до вас весточку дослать, в наше время расстояния ничего не значат уже. Я поразился, что ваша сестрица, видать, вообще вашему папе не писала.

– И от чего он умер?

– Сердце сплоховало, – сказал Тед. – Хотя теперь от этого все помирают. Но так написано в свидетельстве о смерти. Док Форсайт говорит, что папа ваш перегрузил желудок. Не надо было так-то, говорит. Слишком много людей, и черномазые те, что ничего не петрят в этом, хотели ему подсобить. Ну и подсобили, уж как подсобили! – зло сказал Тед. – Прямо под руки в чертов гроб и свели. Ведь именно там он теперь и будет. Я отдал ключ старине Джеки Старбруку. Он по похоронной части. А то с чего бы его прозвали Гробовщиком? – размышлял Тед вслух. – Смешно, я раньше об этом и не думал. А миссис Киу обмыла там, одела, все сделала.

– Я ваш должник.

– У меня тут списочек, сколько вы задолжали, – сказал как всегда практичный Тед. – Никогда бы не подумал, что эти телеграммы такие дорогущие, а еще телефонный звонок в аэропорт. Молодцом, что дали мне адрес, когда уезжали, этот черномазый верзила ни за что не дал бы. Он и не хотел, чтобы вы вернулись. Ой, говорит, он меня прикончит.

– Где он теперь?

– Где-то тут, наверно, – туманно ответил Тед, – он обхаживает, ну или пытается обхаживать женушку парняги, который с другой укатил. Он, кажись, сильно в нее втрескался, как я заметил, когда они тут были в позапрошлую субботу. Все кивал на то, что многие негры из Вест-Индии чуть ли не встречаются с белыми женщинами. И никому до этого дела нет в наше время. Мне его чуточку жаль все-таки. Они как дети малые, ей-богу.

– Я лучше пойду, – сказал я. – Надо бы подумать насчет похорон и поминального обеда или что там еще положено. Столько всего надо сделать.

– Мы можем устроить поминки здесь, – сказал Тед. – Почему бы и нет? У нас имеется ресторанная лицензия. По моим прикидкам, вам это обойдется по три и шесть на нос. Не могу обещать вам столько жареной рыбы, сколько мне хотелось бы, потому что ее потом не выветришь из дому. Но зато ветчинку – пожалуйста. Ветчинка, язычок, пирожки всякие. Бисквитики с кремом, если пожелаете. Ну и виски к чаю отдельно, конечно. Можете купить здесь несколько бутылочек.

– Но, – спросил я озадаченно, – кого мне позвать?

– Как кого? – удивился Тед. – Его приятелей. Мы же все были его приятелями, честное слово. И все это оценят. Ничто так не объединяет людей, как хорошие поминки.

Глава 17

В темно-бурой трапезной викарского жилища викарий возобновил обильный ланч, состоявший из холодного непрожаренного мяса с кровью и картофельного пюре с кровоточащими кусочками свеклы. Он со вздохом отпил пива, налитого из кувшина цвета бычьей крови. Предложил пива и мне. В углу скорчилась сумка с клюшками в ожидании послеобеденного гольфа. Он сказал:

– Нет нужды рассказывать вам, Денхэм, как я, черт побери, опечален новостью о вашем отце. Мне не дали повидаться с ним перед его смертью. Я даже и не знал о его чертовой смерти. Он наколол на вилку кровянистый свекольный ломтик, и глотнул его целиком, как устрицу. – Я перестал заезжать за ним перед гольфом, потому что индиец, которого вы поселили у своего отца, повел себя чертовски оскорбительно. А в церковь ваш отец никогда не ходил, будучи допотопным рационалистом, как вы знаете. Это все тот же суррогат веры. Но все равно он был чертовски хорошим человеком, – викарий решительно отрезал кусок мяса и вонзил в него свои крепкие, несмотря на пожилой возраст, зубы.

– Что значит «оскорбительно»? – спросил я.

На стене напротив меня, залитой елейным светом из окна, висела гравюра восемнадцатого века, изображавшая ухмыляющегося пастора, тискающего пухлых, грудастых шлюх. А у этого прожорливого горе-викария было чистое лицо праведника. Даже его аппетит напоминал акт отчаяния. Он тоже был жертвой современной Англии. Жадно сглотнув, викарий сказал:

– Он насмехался над христианской верой и доказывал якобы преимущества индуизма, представляете? Христианство, мол, не способно охватить мир растений и животных. Утверждал, что Церкви неведом смысл любви.

– Понимаю.

– Как бы там ни было, среда – подходящее время для погребальной церемонии. Благо у меня выдалась легкая неделя. Чертовски легкая неделя, – уточнил викарий.

– Я просто в толк не возьму, – сказал я. – Никогда бы не подумал, что мистер Радж способен на оскорбления. И он, насколько мне известно, не слишком-то ревностный приверженец индуизма.

– Он как-то слишком ревностно вел себя в отношении вашего отца, будто присвоил его. Я замечал это, когда заходил к ним, – последние два или три раза. Как будто он хотел, чтобы ваш отец всецело принадлежал ему одному. Но почему? У него что, своего отца нет?

Последняя крохотная кучка мяса, свеклы, пюре, окропленная остатками горчицы, исчезла. Викарий звякнул в колокольчик, стоявший возле кувшина с пивом.

– Его всю жизнь отечески направляли британцы, – сказал я, – очень долго. А теперь он хочет отплатить. Не отомстить, нет, а отплатить добром. Он просто хочет быть отцом. А вы стали у него на пути, поскольку вы для его спутанного сознания – тот, к кому обращаются Отче, что и делает вас отцом-соперником. Сойдет это за объяснение? Наверное, нет.

– Да я знаю все об этих чертовых эдиповых заморочках, – сказал викарий, подавляя отрыжку. – Чтобы занять место отца, надо сперва убить отца. А не превратить отца в сына. Это какая-то чертова бессмыслица. Просто мы с ним не сошлись, вот и все.

Вошла сдобная девица с открытым ртом, щеки у нее были пухлые, на голове кучерявился свежий перманент. Девица подала викарию пудинг и унесла дочиста вылизанную тарелку из-под мяса. «С полпудика груди и пудинг потом» – кто это написал, процитировал или сказал? Конечно же, Эверетт. И вот с ним-то я должен был увидеться днем. Викарий припорошил пудинг сахаром.

– Ну, значит, до среды, – сказал я. Спасибо вам большое. С кем вы теперь играете в гольф?

Викарий посмотрел на меня, не донеся до рта ложку с пудингом, и, к моему великому ужасу, глаза его наполнились слезами.

– Я один как перст почти все время, – сказал он. – И никого за все это время, ни души! Мы не нужны им в воскресенье, не нужны в понедельник. Мы им нужны только в дни их чертового рождения и чертовой смерти.

Он положил ложку на тарелку и отодвинул тарелку. Затем, передумав, снова притянул тарелку к себе и продолжил с аппетитом отчаяния поглощать пудинг.

– Они утверждают, что шпиль церкви мешает их проклятому телевизионному сигналу, – сказал он. И вытер глаза свободной рукой.

– До среды, – повторил я. – До свидания, – я поспешил убраться оттуда, услышав вдогонку:

– Мы вообще не нужны им, этим чертовым людишкам!

Эти викариевы слова нужно было срочно запить большим бокалом бренди, и я подался в паб при автостанции. Второй бренди я допить не успел – хозяин объявил отбой, я увидел, что прибывает автобус и выбежал на остановку.

Во хмелю, но не до головокружения, я восстанавливал в памяти обрывки моей прежней жизни с отцом, пока автобус ехал по Коркоран-стрит. За Коркоран-стрит следовала Маркхам-стрит. На Маркхам-стрит обреталась редакция «Вечернего Гермеса». У жвачной девицы я осведомился об Эверетте. Вскоре вышел мистер Эверетт.

– Слушаю вас, – произнес он так, словно я был ему незнаком, не приглашая войти.

– Я только хотел получить, – сказал я, – некоторую информацию. Адрес моей сестры в Танбридж-Уэллсе.

– О, это вы?

К нотному стану, приклеенному к лысине Эверетта, прибавилась загогулина на лбу, напоминающая нахмуренный альтовый ключ.

– У меня есть все основания недолюбливать вас, но сейчас я не могу об этом даже думать.

– Как Имогена?

– Вы имеете к этому какое-то отношение, да? Да? Постойте-ка. Вас здесь быть не должно. Вы должны быть в Японии. Япония, – сказал Эверетт и, к моему удивлению, принялся декламировать не то из самого себя, не то из Альфреда, Гарольда или Джона:

Страна бумаги рисовой, где лотосы нежны,

Где крошечные корни у крошечной сосны,

Звенят бутоны сакуры – над озером цветение,

И древней Фудзиямы вздохи и трясение.

– О, господи, нет! – сказал я. – Ничего подобного. Над моей девушкой надругались подростки из Вашингтон-Хайтс. Вот такую картину привез я с собой. И мой отец умер.

– Да, – спокойно сказал Эверетт, – что-то было об этом в передаче на коммерческом канале. Об этих обоих происшествиях. Имогена поправится. Она потеряла четыре зуба. Сейчас она выглядит, как в те времена, когда у нее начали выпадать первые молочные зубки. Но тогда это было естественно, конечно. В основном. А эти ей выбили, – он завздыхал и затрясся.

– Будет вам, – сказал я, – пойдемте в «Гиппогриф». Я взял его под руку. – Мне все равно нужно увидеться с Элис, – и тут я спохватился: не стоило говорить, что мне нужно увидеть Элис. И Уинтерботгому лучше пока держаться подальше от Эверетта.

– Все со мной в порядке, – сказал Эверетт, вытрясываясь из моих рук. – Я схожу с вами. Труди! – попросил он жвачную девушку. – Принеси мне шляпу, будь умницей. Мне же не нужно надевать пальто, правда? – спросил он меня. – Отличный на вас костюм, – заметил он, щупая материю, – вы, кажется, богач, верно?

– Если вы имеете в виду «Избранные стихотворения», – сказал я, – то я весьма склонен…

– Ох, бес с ним, с «Избранным»! – вскричал Эверетт. – Спасибо, дружочек, – сказал он девушке, принесшей ему шляпу, – огромное спасибо!

Он чуть успокоился, пока мы шли в «Гиппогриф» и сказал:

– Я действительно очень рад, что вы пришли со мной повидаться. Я знал вашего отца. Мне кажется, вашей сестре будет приятно, если я напишу о нем, как вы думаете? Когда похороны?

– В среду пополудни.

– Я приду. Жаль, что придется встретиться с Берил и Генри в таких печальных обстоятельствах. Но мне будет приятно. Уверен, что у них все в порядке, просто они очень заняты. Я писал им, знаете ли, но они пока не ответили.

– Так какой у них адрес? Похоже, никто так и не сообщил им о случившемся.

Эверетт мгновенно остановился и вытащил из кармана набитый бумажник. Он неуклюже рылся в куче визиток и каких-то мятых клочков бумаги, угрюмо ворча себе под нос «Туу-туу-туу», словно доктор Джонсон^[81]. Наконец, он нашел то, что мне было нужно.

– Вот он.

Я заглянул в почтовое отделение, которое оказалось поблизости от «Гиппогрифа», и, пока Эверетт в ожидании бесцельно разглядывал потолок, отправил телеграмму. У отца не осталось в живых других родственников, кроме нашей тетки в Редруте, но она была слишком стара, чтобы осилить поездку. Берил позднее даст ей телеграмму. Остальных оповестит Тед (по три и шесть на нос, не так ли?), так что нет необходимости печатать некролог в газете, рассудил я, поскольку все они – завсегдатаи «Черного лебедя» или «Гадкого селезня».

Мы спустились в подвальчик «Гиппогрифа», постучались, были пристально изучены новым лицом в окошке и допущены. За стойкой стоял Мэннинг.

– А где же Элис? – спросил я Эверетта.

– А где же Элис? – повторил Эверетт, как попугай.

И удивительно к месту, в ответ на эту его реплику, брыластый дядька на высоком стульчике у барной стойки – судя по голосу, преуспевающий торговец с лотка, запел:

Элис, ты где? Ты неблизко!

В подвале купаешь киску!

^[82]

– Взяла выходной, – сказал Мэннинг. – Поехала со своим дружком в Стратфорд. Пожалуйста, сэр, – подал он виски жиртресту у стойки.

В полумраке я разглядел парочку, которая танцевала, оплетая руками она – его шею, он – ее талию. Но музыкальный автомат безмолвствовал. Безмолвный любитель читать газеты в полумраке, которого я помнил еще с прошлого раза, по-прежнему был здесь и щурился с неистовой сосредоточенностью. Мы с Эвереттом взяли по светлому элю и чашку маринованных коктейльных луковок. Из мрака в дальнем углу возник призрак вест-индского гитариста, но не того, которого я видел в прошлый раз.

– Вижу, куда вы смотрите, – сказал Мэннинг, – пришлось от него избавиться. Совсем заупокойным стал. Все о смерти, да о Боге, да о Божьей матери и все такое прочее. Посетители на стену лезли, – он подал хрустящий картофель на гарнир к нашим коктейльным луковкам. Я с жадностью набросился на свой ланч. Эверетт спросил задумчиво:

– Вы знаете, я полагаю. Знаете, что с ней случилось?

– Знаю, – я сморщился, глотнув эля – теплого, пресного, но решил не отказываться, так меньше шансов окосеть.

– А как вы об этом узнали? – спросил Эверетт настойчиво. – Как вы могли узнать, если были в Японии?

– Новость ждала меня на Багис-стрит в Сингапуре, – сказал я, – и подтвердилась в Токио.

– О, – вздохнул Эверетт опустошенно, но без удивления. – В каком-то смысле оно и к лучшему, – сказал он. – Зато она вернулась к отцу. Отцы на старости лет особенно нуждаются в дочерях.

– Не такой-то вы уж старый.

– О нет, я очень стар. Под шестьдесят, – возразил Эверетт. – У меня была более насыщенная жизнь, чем у большинства людей. Я вкусил жизни досыта, будучи поэтом. Да и не любит она мужчин, правда. Она любит только своего папу. Она стала такой, какой всегда была, – похудела, правда, сильно, да еще без зубов. И к парикмахеру не ходит. Нам хорошо вместе, да! Хорошо! – бокал дрогнул в его руке. – Мы очень счастливы вдвоем.

– Она вставит себе зубы через государственную систему здравоохранения, – безжалостно сказал я. – А перед этим сходит к парикмахеру. И ее снова заинтересуют мужчины. Вам этого не предотвратить.

– Нет-нет! – воскликнул Эверетт. – Она ненавидит секс. Она всегда притворялась, что он ей нравится, потому что хотела казаться взрослой. Но она так и не повзрослела. Все это одна только видимость, понимаете? Нечто наносное, шкура, скрывавшая ее истинную сущность. Уверяю вас из глубин собственного опыта, из глубины отцовского сердца, что это единственно возможные настоящие длительные взаимоотношения с женщиной. Да, да, да!

– Нет, нет, нет! – эхом отозвался лоточник со своего одинокого стула.

Он и не думал кого-то оскорбить. Эверетт проигнорировал его реплику и продолжил:

– У вас нет дочери, так что вы не можете знать. К кому обращается Шекспир, истерзанный физической похотью и постыдностью актерской жизни? Не к супруге своей, которая все равно вскоре станет его вдовой, но к своей дочери. Чудесное, потерянное, преображенное дитя. Все это вместе. А теперь, надеюсь, – сказал Эверетт, – я вступаю в заключительный период. Период поэзии более утонченной, наполненной, вероятно, мудростью старца, благословляющего этот грешный мир, поэзии уходящего на покой, – он вытянул руки в благословляющем жесте, – поэзии, которая говорит, что никому из нас на самом деле не дано право на ответ.

– Ответ? Какой? – спросил я.

– Ответ на все вопросы, в конечном счете сливающиеся в один-единственный вопрос, вопрос, который непросто сформулировать, хотя всем известно, о чем он.

Я украдкой посмотрел на Эверетта. Глаза Эверетта в экстазе закатились к потолку. Честно говоря, у меня и в мыслях не было, что Эверетт безумен – не более безумен, чем викарий, или Тед Арден, или Селвин, или не-телезрители этой новой Англии. Похоже, Эверетт наконец-то, и по всей видимости после долгих исканий, нашел нечто пригодное для того, чтобы повесить на него боевые доспехи. Истерзанная бурей дочь причалила к родным берегам, истерзанный бурей поэт причалил к родным берегам. Корабль и гавань стали одним целым. А мне, видимо, пора отчалить? Неужели? Неужели у меня есть другие дела? Но я ни о чем не мог думать, кроме последнего долга еще живущему Уинтерботтому, долга, который я все равно не в состоянии отдать немедленно. А вот заботу о мертвых нельзя доверять дилетанту. Отец мой, наверное, сейчас в умелых руках, и подобие человека вскоре станет набором «Юный химик». Тед будет прикидывать, сколько заказать ветчины и сколько буханок хлеба нарезать. Очень профессиональные слова ждут, когда их произнесет над усопшим тренированный голос горе-викария. Осиротевший сын, этот дилетант, теперь получил передышку, чтобы подумать о том, какой ужасный проступок он совершил – приехал домой без разрешения, хотя он сам купил билеты, бросив токийский филиал на попечение человека, который запросто может сбежать, прихватив миллион с гаком йен наличными, которые до сих пор лежат в хранилище, не отправленные в банк. Ох… ладно.

– Тогда до среды, – сказал я Эверетту.

– О да, – ответил он. – И я напишу стихотворение на смерть мастера-печатника. Оно появится в субботнем номере, согласны? Погодите, не уходите пока.

Трясясь, он вытащил из кармана записную книжку в переплете из глянцевой кожи и принялся писать в ней карандашом. Вест-индиец вжарил по струнам, но Эверетт будто впал в забытье и ничего не услышал. Вест-индиец запел: