Текст книги "Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса"

Автор книги: Энтони Берджесс

Соавторы: Николай Мельников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Бумагу, – попросил я Джока, – бумагу, скорей. Мне надо написать кое-кому.

– Кертас! – крикнул Джок официанту (ну или что-то подобное).

Принесли блокнот с листами в линейку, и я начал писать мистеру Раджу. Я писал в бешеной сосредоточенности, прислушиваясь, словно к шторму, к надвигающемуся танцу живота: «Вы подразумеваете платоническую любовь. Я не думаю, что это возможно между мужчиной и женщиной, если у них не огромная разница в возрасте, препятствующая сексуальному влечению, – и то сомнительно, или в том случае, когда кто-то из них обладает прекрасным умом, но уродливым телом. – Плясунья извивалась уже за два стола от нас. – Я полагаю, что вы задаете этот вопрос не из абстрактного любопытства, а на самом деле испытываете то, что кажется вам любовью. И скажу вам вот что – берегитесь. Не входите в слишком тесные отношения ни с кем. Я думаю, что женщина, о которой…» – И вот эта долбаная гастротерпсихора уже взобралась на мой стол и жирной голой ногой трепала меня под подбородком. Я поднял глаза, слыша вокруг говяже-красный смех. За милю надо мной возвышалась мясистая гора ее пуза, еще милей выше – пара выщипанных подмышек. Я был застигнут на воздевании взора в процессе нечаянного поклонения. Потом эта женщина сбила ногой мой наполовину полный бокал с пивом «Стелла», залив письмо мистеру Раджу и окатив мои колени мокрым холодом. Все это было весело и должно было приниматься с благодушием, как настаивал говяже-красный смех, как требовал улыбчивый портрет Насера. «У нас никогда не унывают».

Так или иначе, письмо мистеру Раджу не было отправлено из Порт-Саида. Я отплатил Джоку множеством полукрон и пиастров, и он с чувством облобызал мне руки. Британец, прошептал он, всегда будет ему другом. Потом я вернулся на корабль, готовый к Суэцу и Красному морю. На верхней ступеньке сходней я встретил лохматого старину шведа, он пытался провести на борт пожилую арабскую проститутку, звенящую браслетами, и рыжебородый ночной вахтенный в ортопедическом ботинке сказал ему, что это невозможно.

– Omöjlig, – сказал я, что означало «невозможно», и швед решил, что это шутливый намек на его почтенный возраст.

С тем я их покинул, ушел в каюту, поспал, и Чучу принес утренний чай, когда корабль тащился сквозь пейзаж, означавший, что мы уже в Канале.

– Роемпёт, – сказал Чучу, указывая на траву, – дьям – сказал он, когда мы прошли в дюйме от башни с часами. Жизнь казалась ему чудом.

В Красном море, с его громовыми холмами Яхве и с его чертовыми каменными скрижалями тяжко грохочущего закона, я поближе познакомился с миссис Торп – половинкой медовомесячной пары. Другая половинка болела в каюте, съев в Порт-Саиде что-то несъедобное. Престарелый швед только что не рычал на меня, даже не говорил «Tack», когда я передавал ему уксус. Так что меня прибило к миссис Торп. Сначала во время трапез, а потом и на палубе, и в холлах. Ее, сказала она, зовут Линдой. Несмотря на худобу, Линду нельзя было назвать неаппетитной. В своем вечернем платье пламенной окраски она и извивалась, как пламя.

За обедом я спросил ее:

– Как он, получше?

Старший корабельный состав надел обеденные кители, на галерее играло трио, после обеда ожидались танцы.

– Доктор, – ответила она, – полагает, что его следует поместить в изолятор на пару дней. Его все время рвет. Я совсем не сплю.

– А раньше вы спали больше?

– О да, – откликнулась она. – Как бревно. Ой, я поняла, что вы имеете в виду, – хихикнула она.

Престарелый швед с кислой миной изучал меню сверху донизу, словно расписание поездов.

– Ну нельзя же такое говорить, – смутилась она.

Будь у нее веер, она бы игриво хлопнула меня им по руке. Трио играло Роджерса и Хаммерстайна^[71]. Миссис Торп усердно поглощала каждую перемену блюд, снаружи мрачный и беспощадный скалистый библейский край сверкал и пророчествовал. Я заказал еще вина. Бесплатный напиток на древесном спирте, поданный после обеда, пить было невозможно, так что для себя и миссис Торп я попросил «Гран Марнье». Мы успешно продолжали обживать приятный вечер, и во время танца у спасательных шлюпок (ну почему всегда эти шлюпки?) я поцеловал ее.

В основном именно краткий спазм интереса к миссис Торп помешал мне написать еще одно письмо, на этот раз не подмоченное пивом из-за пузатой плясуньи, чтобы потом отослать его мистеру Раджу из Адена.

Мистер Торп все еще усердно выздоравливал в изоляторе, когда корабль приплыл в Аденский залив, и мы с миссис Торп провели последний уютный день вместе, делая покупки в аденских лавчонках, выпивая в аденских барах. На берегу я получил письма. Отец сообщал, что ест как лошадь, кашель лучше, мистер Радж хозяйствует прекрасно, но не ложится допоздна. Мистер Радж писал пространно и обличительно, на этот раз без глянцевой мишуры открыточных видов: «Ни разу, мистер Денхэм, вы не ответили на мои запросы о любви, преступающей пределы требований тела. Я думал сначала, что вы слишком заняты, чтобы написать мне, но потом я вспомнил, что у вас на корабле полно свободного времени. Потом я подумал, что трудно отправлять письма, но и это не правда. И, наконец, я решил, что вы разозлились на то, что большинство белых людей сочтут наглостью цветного, рассуждающего о любви, позвольте высказать догадку, к женщине, но вы лишены расовых предрассудков. Так что мне остается думать, мистер Денхэм, что вы разленились и из-за лени не пишете вашим добрым друзьям. Ибо считаю себя хорошим другом Вам и этому почтенному старику. Мистер Денхэм-старший кушает очень хорошо. В прошлое воскресенье мы с ним играли в гольф, клюшки я одолжил. О, мистер Денхэм, я полагаю, что вся жизнь моя изменилась. Да, я полагаю, что влюблен. Но, следовательно, именно поэтому необходимо получить экспертное заключение, например, от Вас. У меня нет желания настаивать на плотском. Все что я прошу – это позволения быть рядом и благоговеть. И после того киносеанса в университете я не был способен пугать миссис Элис подобными домогательствами, в основном потому, что она сама не желает их принимать. Более того, она говорит: „А что скажут люди?“ Пусть говорят, скажу я, ибо любовь скрывать нельзя. Все что я делаю, это хожу в „Гиппогриф“, где она работает теперь до закрытия, нуждаясь в деньгах, хотя у нее теперь есть адрес мужа, и, конечно, это Ваш отец ей его дал, найдя его в рекламных объявлениях, Вам же и посланных, и она написала ему с просьбой вернуться и, прибегая к ее собственным словам, ‘прекратить эти чертовы дурачества’.

Но скоро я наберусь мужества и попрошу ее забыть об этом никчемном человеке и, когда она обретет свободу после судебных отлагательств, выйти замуж за меня. Есть огромное множество прецедентов, я видел много мужчин чернее меня, даже негров, и, более того, даже представителей низших рас, сопровождавших прекрасных белых женщин и даже женившихся на них.

Мне пришлось снова побить мистера Браунлоу, на этот раз в туалете только для мужчин во дворе ‘Черного лебедя’. Он сильно приболел после избиения, но, надеюсь, больше не создаст неприятностей. Погода все еще холодная. Пожалуйста, не ленитесь и напишите мне, скажите, что это настоящая любовь».

Я напишу, обязательно напишу, но сначала надо было решить вопрос билетов на катер и потом собственно взойти на борт его с миссис Торп, а потом мы с ней в Адене напились – я не на шутку, она шутя. Когда мы вернулись на судно, она охотно пошла в мою каюту, но Чучу – темная совесть моя – спас меня от прелюбодеяния. У него были собственные ключи от каюты, и он вошел, неся мой вычищенный смокинг, чтобы увидеть миссис Торп и мистера Денхэма, спрыгнувших с койки в некотором смятении.

– Джигаджиг, – удивленно произнес Чучу, используя скромный интернациональный словарь, который, надо полагать, был ему путеводителем при увольнении на берег Роттердама, Саутгемптона и всех портов западнее Кутараджи.

И вот со стоном тяжеленного якоря корабль стал удаляться от берега, рулевой, которого мы встретили пьющим в Адене, пьяно рулил. В эту ночь он, вероятно, был вызван в Kajuit 101 на пытки – протаскивание под килем вышло из моды.

Мистер Торп через несколько дней набрал жирку, ел энергично – изголодался по любви, а я постарался подружиться с престарелым шведом. Но мой шведский ограничивался приветствиями, прощаниями, вопросами-ответами о времени – отчасти – и словом «omöjlig», означавшим «невозможно». Но скоро стало omöjlig разговаривать за едой, да и во все остальное время. Потому что бомбейский контингент все надирался, и надирался, и горланил безбоязненные песни, вроде той, которая о христианах, брошенных к львам.

Вскоре я нашел сей контингент конгениальным и сам принялся шумно квасить с ними в баре и в разных каютах после закрытия. Утро, когда корабль причалил в Бомбее, было пьяным вдрызг – много шампанского без завтрака, – и в каюте, куда меня пригласили (бар закрыт, его содержимое запечатано), пробки летели в потолок фейерверком, и мир стал похож на выжженную по дереву картинку моей сестрицы – той, на которой пена и пузыри. В эту каюту и доставили почтительно открытку от мистера Раджа. Сообщение гласило: «Хорошо, не отвечайте. Но, может, вы больны или мертвы, в таком случае я вас не виню. Но знаю, что такая любовь возможна, так я ей и сказал. Ваш отец в порядке. Погода сырая и холодная».

На открытке был изображен Бленхеймский дворец. Кто-то рядом увидел это и сказал:

– Дом семьи Черчилля. Старина Винни. Славные были времена – девятьсот сороковые. Я был из немногих первых.

Теперь он был лыс, толст, как регбист, и глаза его наполнились слезами, когда в воображении своем он увидел потерянных однокашников.

– Славные времена, – повторил он, – а теперь взгляните на меня. Продаю слабительное узкоглазым и черномазым. О Боже, Боже, Боже.

Он заплакал. А свирепый мужик с шевелящимися бровями, несколько раз перечитав письмо мистера Раджа, свирепо зыркнул на меня с койки и спросил:

– Почему не ответить ему? Хоть это вы можете сделать, черт побери? И что он хочет узнать?

– О платонической любви, – ответил я. – Возможна ли она.

– Она невозможна. Все знают, что невозможна. Кто-то это доказал.

– И я должен ему это сказать?

– Да, скажите, черт возьми. Нет такой. Совершенно невозможно.

– Omöjlig.

Пробка выстрелила, взлетела, пена выплеснулась на ковер.

– Скажите ему это. То, что сказали. Если он хочет женщину, то есть один-единственный способ ее иметь.

– Вот тут я не соглашусь, – сказал честный малый вида ученого, светловолосый продавец фанерной обшивки. – Есть много способов. Как минимум триста шестьдесят пять, согласно некоторым индийским экспертам.

– Да-да-да-да-да-да, все знают об этом, мы были в Индии и все читали эти чертовы книги, но на самом деле способ один, в том смысле, если разобраться. Я хочу сказать, что вся эта болтовня и треп, что духовно и как быть, сводится к застенчивости или чему-то в этом роде, или нам просто боязно, как в детстве. – Свирепые брови выплясывали, что твои усы. – Скажите ему, – сказал он, – пусть оприходует ее.

– Я пошлю ему телеграмму, – уверил я. – Так и напишу.

– Да, так и сделайте. Звоните во все колокола. Возьмите телеграфный бланк и пошлите, так ему и скажите.

Часом позже разгоряченные люди, шатаясь, шли с песнями по сходням, хватаясь то за один поручень, то за другой. Замыкали шествие две монахини – черная укоризна всем нам. И всех проглотил мрачный Бомбей, а следом – мрачная Индия, лежащая за мрачными таможенными навесами и складами. И криптограмма, которая показалась мне наиболее уместной на сей раз, летела к мистеру Раджу: Кто Однажды Познал Ужас Любовной Истомы Разве УЙмет Тоску Естества?

Проснувшись в сушняке после полудня, я пожалел о содеянном, однако уповал на то, что мистер Радж извлечет какой-нибудь смысл из этой чепухи – все-таки цейлонская культура слишком серьезна для ребусов. Но, может, мистер Радж покажет телеграмму кому-нибудь, может – отцу, который привык предаваться раздумьям над типографскими строками. И я, старый, добрый, безответственный Денхэм, бизнесмен средних лет, застонал, радуясь собственной шутке.

Сначала к судовому агенту в Коломбо, а уж потом ко мне пришла открытка с видом Коломбо – круг замкнулся.

Мистер Радж писал: «Я, после первой озадаченности, расшифровал скрытое значение. Хотя и не без огромной помощи индийского аспиранта по английской литературе, кстати, он полагает, что Шекспир – это другой человек с другим именем. Вы мудры, как всегда, мистер Денхэм. Западная культура учит нас, что важны и тело, и душа.

(Дальше места на открытке осталось мало, почерк измельчился). Последую совету, но мне нельзя спешить».

Мы уже продвигались к Восточным Индиям, и я, снова заскучав, сцепился с весьма безобидным голландским бизнесменом по поводу ужасов нидерландского правления на Востоке и, конкретно, Амбонской резни^[72] семнадцатого столетия, в ходе которой были убиты британцы.

И вот мы сидим под вентиляторами в салоне, ржа и гавкая друг на друга, заказывая выпивку строго по очереди и по-братски ненавидя друг друга. История, подобно снегу, покрывает камни, которыми мы швырялись друг в друга, а тем временем великие восточные острова ползут мимо, и народ отправляется, кто домой, кто в ссылку, сойдя в маленьких портах, названий которых я теперь не вспомню. И вот нагрянул Сингапур. На этот раз по какой-то причине открытки от мистера Раджа не было, но объявился человек, которого я встретил в Коломбо, когда устраивал Уикера, и принес новости из дома. Новости эти касались любви, но лишь опосредованно.

Глава 13

Я никогда до конца не понимал, как я отношусь к Сингапуру. («Koekoek» выделил мне день, чтобы снова прийти к такому же заключению.) Сингапура означает «город льва», поскольку допотопные, близорукие, говорящие на санскрите визитеры видели шелудивого тигра или даже двух в мангровых зарослях. Коварные малайцы называют его «Синга пураура», что означает «притворившийся львом». И это, полагаю, правильно. Это невероятно провинциальный город, притворившийся столицей. Город просто кишит притворством. Новые китайские властители притворяются, что их предки-кули – не безработные иммигранты в синих штанах, которые были рады-радехоньки копать и строить для добрых британцев, а прежние хозяева этой земли, потерпевшие поражение и порабощенные рыжеволосыми пришельцами. Запрещая американскую порнографию, мелодии из музыкальных автоматов, сомнительные фильмы, Сингапур притворяется высокоморальным. Его гостиницы притворяются, что предлагают haute cuisine^[73], строения притворяются архитектурой, его белые женщины притворяются шикарными. Только на захудалых улицах, населенных богатой жизнью низших слоев, не притворяются. Там – среди бандитов и шлюх, среди акульих плавников и опиума – можно расслабиться, оказавшись наконец в подлинном городе. Но город притворяется, что это – не город.

В гриль-баре гостинцы, обожаемой Сомерсетом Моэмом, я заказал на завтрак – бифштекс «шатобриан», дважды отослав его назад, сначала потому, что отбивная была холодная, потом, потому что была пережарена. Я был несдержан с метрдотелем по этому поводу и отказался платить. За столом позади меня группа белых – нахальных коммивояжеров, запоздало притворяющихся правящим классом, укоризненно зацокала языками, а одна цветочно-шляпная женщина сказала:

– Где он дмает, он нходится?

Что ж, я и сам коммивояжер, но я не притворяюсь. Все что я хотел, это отбивную прожаренную и горячую. Я обратился к этой женщине.

– Он дмает, он в зоорестранте в Белвью Манчистере, миссис. Но пища тама лучше, тама и у животных манеры тоже лучше.

Глупость конечно, и малодостойная. Потом я ушел. И пошел в кино, чтобы посмотреть индийский фильм. Фильм рассказывал историю двух соперничающих персидских царств, и в каждом был правитель, убивший своего близнеца, и правители тоже казались близнецами – ситуация невозможная, если это не был просто результат плохого освещения. Так что я заснул, а проснувшись, обнаружил, что сюжет обогатился еще и сестрами-двойняшками, которые как раз появились, каждая по отдельности, не узнавая друг друга, чтобы влюбиться в близнеца-узурпатора или в узурпаторов, ибо отличить их было трудно. Через два часа сюжет стал устаканиваться и сгущаться, и я ушел. Какое-то время я пил в гостинице «Адельфи», а потом пошел искать вечернюю трапезу на Багис-стрит. И там, уже не удивляясь, я опять встретил Лена.

Китайский ресторанчик оказался грязноват, но кормили там вкусно. Я с удовольствием поорудовал палочками за бутылкой ледяного «Карлсберга», а потом заметил другого белого, уединившегося за соседним столом, который постился пустым рисом с яичницей из одного яйца. Человек мрачно кивнул и сказал:

– Коломбо, вот где это было, гостиница «Маунт Лавиния».

– Правильно, – откликнулся я, – как раз перед Рождеством, Лен, – прибавил я, чтобы показать, что и в самом деле помню.

Лен перенес на мой стол рис с истекающей на него глазуньей, и попросил еще один стакан воды, на этот раз действительно холодной. «Лицо святого у Эль Греко», – подумал я, но на этот раз я смог быть точнее, да, персонаж Эль Греко, вне всякого сомнения, но именно тот, кто раболепно склонился под хлыстом Христа на картине «Изгнание торгующих из храма» в Национальной галерее. Все там выглядят добрыми людьми, – худыми и работящими, бородатыми и мудрыми – и никто не видит ни денег, ни товара. Так или иначе, у Христа не было никого права там оказаться, потому что за аркой на заднем плане видны дворцы Гранд-канала Венеции. На этой картине тощий человек поднял взор к небесам, водрузив на голову пустую корзину, и у Лена такое же лицо.

– Как дела? – спросил я, терзая жареную свинину.

– Они следят еще пристальнее, – сказал он. – Я видел пару в аэропорту в Лондоне, крупный мужчина в пальто. Но мы еще повоюем. Еще годик, скажем, и уйду на пенсию.

– На пенсию?

– Да ничего в этом такого, как мне видится. Мы все заслужили немного отдыха. Мы исполняем свой долг, так или иначе предоставляя людям то, что они хотят, в сущности, это суть профессии нашей, или искусства, или религии, как мне видится. Как и вам.

Он зачерпнул полную ложку риса и хвостик глазуньи и мрачно залил все водой. За окном радостный гомонливый мир жил как ни в чем не бывало.

– И чем же вы на самом деле хотите заняться?

– Как вам сказать, я подумываю об изучении религии и всякого такого. У меня никогда не было времени для этого, и к тому же именно религия, как ни смешно, привела меня к этой работе, до определенной степени конечно.

– Вы имеете в виду опиум для народа? – спросил я.

Лен скукожился, еще сильнее сгорбился, и сказал, пришептывая со свистом и выпучив глаза:

– Не так громко. Мы же не знаем, кто нас слушает. Вон тот, например.

Он повел плечом в сторону китайчонка лет семи, шумного, капризного мальчика в полосатой пижаме, который смеялся, открывая пеньки зубов и ни в какую не соглашался идти спать.

– Они вокруг нас. Они повсюду.

– Извините, – сказал я.

– Я всегда говорил, что вы человек искренний, – кивнул Лен.

Мы оба скосили глаза на это «всегда», что пришлось на мою тарелочку с жареной солью, но решили оставить как есть.

– Но нельзя же быть вполне искренним с теми, кого не понимаешь. Нет, – сказал он, – это была религия, но иная. Вы слышали о писателе Грэме Грине?

– Я даже обедал с ним, – сказал я, – в «Кафе Рояль». Дело было в пятницу, и мы оба заказали рыбу…

– Интересно, – сказал Лен без интереса. – Очень интересно. Но я подумал о его книгах, а не о нем самом. Это то же самое, как с Шекспиром или Байроном, если вы меня понимаете. Так вот, я читал его книги по мере выхода, и все еще читаю, и кажется мне, он говорит, что можно подняться к Богу, только если по-настоящему опуститься в настоящую грязь, фигурально выражаясь. Не то чтобы, – сказал Лен, – я согласен с тем, как Бог создал мир или разрушает его, коли на то пошло, но меня поразило, что Он вездесущ, и тогда Он заслуживает пристального изучения, фигурально выражаясь. Так или иначе, я раньше занимался страхованием и вполне сносно. Но эти книги заставили меня увидеть, что этого недостаточно. Это не ведет ни к чему из того, что на самом деле важно – ну вы понимаете, грех и наказание, и абсолютная реальность, и прочая дуристика. Это ведет тебя к тому, чтобы прожить всю жизнь в недорогом доме и посиделкам в саду по субботам, и к холодному мясу на ужин после выпивки вечером в воскресенье. И уводит от всего стоящего. Так что я вышел из бизнеса. Жена рассвирепела поначалу, но теперь она думает, что я посредничаю для фирмы зубных щеток. Чуть туманно, но женщинам нельзя открывать тайны.

– Не хотите ли сигарету? – спросил я, доев.

– Это подмена, – сказал Лен, покачав головой, – подмена, уводящая от реальности.

– А что такое реальность?

– Вот это я и хочу понять, – сказал Лен, – но думаю, что это нечто, связанное с правосудием. Я не подразумеваю правильные поступки, знаете ли, быть справедливым, и всякое такое, но вроде как бы одно уравновешивает другое? – Его лицо выражало глубокое страдание, словно над холодным месивом риса и яйца он пытался быть понятным. – Но если вы ничего не делаете, никакого равновесия не будет. Как если бы нам дали весы, и мы должны взвешивать. И вот если вы ничего не положите на одну чашу, то нечем уравновешивать другую. Все равно как вернуться домой из страховой компании и сразу пойти в сад. Но если люди творят зло, то на одной чаше нечто тяжелое, и тогда вас наказывают, тогда от весов есть польза, для этого мы здесь и пребываем, вот так я все это понимаю.

– Значит, люди предназначены творить зло?

– Как я понимаю. Если они ничего не делают, то зачем они? Если они творят добро, тогда, что ж, это им вознаграждение.

– А как насчет рая и ада?

Лен покачал головой в сомнении.

– Я еще не знаю. Но надеюсь понять, когда выйду на пенсию. Но кажется мне, что невозможно взвешивать, когда одна чаша весов в одном мире, а вторая – в другом. И тут я покидаю компанию Бога. Ну не на самом деле, вот что я хочу сказать, потому что мало про Него знаю, кроме того, как его представляют в церкви или в воскресных школах и в этих фильмах Сесила Б. Милля^[74], и прочая дуристика. Нет, людей надо учить, вот как я это вижу, учить и учить, здесь и сейчас. Тогда каждый из нас – немного Бог. Вот что такое Бог, возможно. Просто – все мы.

Конечно, что уж такого необычного в том, чтобы слушать рэкетира, рассуждающего о теологии в грязной китайской столовке на Багис-стрит в Сингапуре? Любимый писатель Лена явил нам чудесный образ, однако извращенный или непонятый образ, который можно увидеть на картонке под пивной кружкой, образ скрытый, словно ребус в календаре с обнаженкой, образ этот мог оказаться липким пятном на пивном бокале, просвечивать красным в раненой бутылке.

Его рассуждения о Боге возбудили во мне алчбу по стране шлюх, по кораблю, который не отчалит до рассвета. Я предложил пойти в одно знакомое мне кабаре и посидеть там с китайскими хозяюшками под приглушенным светом разукрашенных ламп. Покусывая мундштук, я подумал, как несносны китаянки, плоскогрудые и тонкорукие, с кукольными челками и фарфоровыми улыбками, якобы предлагавшими нечто отличное от – от чего? От англичанок? Но я никогда не спал с англичанкой. К тому же англичанка, думал я, должна быть точно такой же, потому что все они одинаковы. И потом я с неприязнью подумал о девушке, с которой я однажды спал, предположительно – судя по ее энкликтикам – отсюда же или северней, которая сказал мне: «Мистер Денхэм, вы кончили слишком быстро-ла. Вы очень тяжелый-ла». К черту женщин.

– Я так не думаю, – сказал Лен. – Может и есть иной мир для мужчин, но не думаю, что он может быть для женщин.

Вздрогнув, я сообразил, что проклял их слишком громко.

– Послушайте, это смешно, но вы, вероятно, помните, как рассказывали, когда мы встретились в Коломбо, – сказал Лен, – рассказывали о том, что случилось с вами в Лондоне. Я много об этом думал, как ни странно, хотя это не мое дело, правда же, но мы выпивали вместе, и это сделало вас моим товарищем, и в любом случае это вопрос справедливости.

– Да? – откликнулся я.

– Вы заплатили аванс, а она просто ушла, через ванную или еще как. Я забыл, как именно это случилось. Кажется, там была спальня с другой стороны. Так вот, правильно ли было хотеть такую женщину и платить ей за это? Это ни то ни се, это не вопрос добра и зла. Этика, – сказал Лен горестно, – возможно тут ни при чем. Это я приберегу для жизни, когда уйду на пенсию. Но то же самое случилось с одним из наших.

– Наших?

– Да, да, – нетерпеливо продолжил Лен. – об этом немного сложно говорить, правда же. Просто поверьте, что это был один из наших, и дело с концом. Итак, он встретил ее на углу Хэмпстед-роуд и Роберт-стрит, или Уильям-роуд, или где-то, впрочем, один Бог знает, почему она там оказалась, хотя возможно Он и не знает, и это тоже запас для жизни на пенсии – и казалось, что она в порядке, только говорила немного хлестко, как он выразился, и они пошли в гостиницу недалеко от Юстонского вокзала. И вот она попросила пять фунтов аванса и ушла в ванную подготовиться, как он подумал, ну почему всякая женщина должна готовиться в ванной или где там, опять же один Бог знает. Ну ладно, он был там, совершенно голый, как он выразился, и ждал, а потом слез с кровати и обнаружил, что ванная заперта. Она сбежала, пять фунтов – тю-тю, и этому из наших это не понравилось. Он потом упоминал о случившемся со смехом, хотя, как вы понимаете, ему было не до смеха. Пять никеров это все-таки пять никеров, как он выразился, на только ему понятном языке, фигурально выражаясь. Я все время думал об этом, не ожидая, что встречу вас снова, и мне казалось, что неправильно, если бы ей это сошло. Может, это была та же самая женщина, что и ваша. Хотя в наши дни вроде бы все ищут халяву, никакого чувства справедливости.

Лен попросил еще воды. Не задумываясь, я сказал:

– За мой счет.

– Хорошо, – согласился Лен, – но только воду, и все. Ну так вот, мы караулили втроем, включая того, кто готов был заплатить пять фунтов напрасно. Мы ждали четыре вечера, напарники предложили сдаться, потому что теряем время, но речь шла о правосудии. Я прибегнул к крепким выражениям, как вы можете догадаться, и они согласились еще на один вечер. Мы действительно продежурили еще вечер и увидели ее где-то вблизи Драммонд-стрит. Я могу даже точно сказать, когда это произошло. За две ночи до того, как я вылетел сюда. Это как раз неделю назад.

– И что вы сделали?

– Что мы сделали? Ну, один из наших сказал, что ему достаточно получить назад свои пять фунтов. Но я сказал, это будет неправильно. Это просто будет отрицанием отрицания. А здесь проблема наказания. Так что мы посадили ее в машину и отвезли в офис.

– Какой офис?

– Это не совсем офис, но мы так его называем. Как-то надо же назвать, ясное дело. Мы добрались туда и рассказали ей, что собираемся сделать. Она заплакала и сказала, что делает то, что делает, из-за своего сожителя. Если бы он с самого начала все сделал правильно, говорит, ничего бы этого не случилось. Мы спросили ее, чем он занимается, она ответила, что он наборщик, но мы ей, конечно же, не поверили. Если бы я до него добрался, то и он бы понес наказание, потому что, я думаю, нет большего преступления, чем жить за счет женщины. Так что я рассказал ей, что мы с ней сделаем, сделаем без какого-либо пристрастия к кому-либо, и что это только вопрос правосудия. Тогда она сменила тон, надо отдать ей должное. Я никогда не слышал подобной брани ни от одной из женщин, и, что еще хуже, брань ее была изысканна. И тогда мы ее наказали.

– Как?

– Вряд ли вам интересно. Ничего серьезного. Я хочу сказать, это было бы неправильно. Долговременные повреждения нужны только для серьезных случаев. И вам не следует задавать этот вопрос, в любом случае, потому что тут дело в правосудии, и все тут, а не как оно было отправлено. Это дело требовало чего-то деликатного и сурового, такого, чтобы на всю жизнь запомнилось, но такого, чтобы зажило до смерти. Достаточно долгое, тем не менее, чтобы держать их подальше от проделок, хоть чуть-чуть. Так что, поскольку, каким-то образом, вы мой товарищ, можно сказать, что мы тоже получили немного личного удовлетворения от совершенного правосудия.

– Да, да, довольно ваших чертовых теорий.

Казалось, Лен был уязвлен.

– И что вы сделали потом? – спросил я. – Куда вы ее дели? Как сильно вы ее избили? Вы, самодовольный подсвинок, – сказал я, – возомнивший себя Богом.

– Нет необходимости выражаться таким образом, – ответил Лен с достоинством, но вспыхнув угрожающе, как улица за окном. – Вам бы надо сдерживать эмоции в случае подобных вещей. И вы сказали «довольно теорий». Но только теория что-нибудь да значит.

– Я думаю, что знаю эту женщину, – сказал я. – Совершенно уверен, что знаю.

– Я бы удивился, если бы не знали, – заметил Лен. – Это могла быть та самая женщина, которая сыграла с вами ту шутку. И если правда хотите знать, добавил он – мы дали ей бренди, и один из наших посадил ее в машину и довез почти по адресу, который она указала. Где-то недалеко от Баронс-Корт или Эрлс-Корт. Я забыл, где конкретно. И у нее немного шла кровь изо рта. Пара зубов – такое же наказание, как любое другое. Она плакала всю дорогу домой, сказал один из наших.

– А как, – спросил я, Денхэм, пухлый бизнесмен среднего возраста, ставший опасным, – вы отнесетесь к тому, что вам самому выбьют пару зубов?

Лен удивленно покачал головой.

– Не понимаю, почему вы хотите это сделать, – сказал он. – Я ведь не сделал ничего плохого. Я просто восстановил равновесие, и все тут. А если вы выбьете мне зубы, то я должен буду что-то подобное сделать с вами. А потом – вы, и так будет продолжаться долго. Но я не позволю. И вам надо бы поучиться правосудию. Насколько я понимаю вы все еще приятель мне. И неправильно говорить со мной в таком тоне, как вы сейчас, вот. Так что давайте просто все забудем, я думаю, это будет лучше всего. Мне все равно пора уходить, но не подумайте, что я ухожу, потому что вы меня гоните. То, что вы сказали, это не слова товарища, но я пожму вам руку, чтобы показать, что не держу на вас зла.

– Идите, уже идите, – сказал я. – Убирайтесь. С глаз моих долой.

– Не следовало вам этого говорить, – сказал Лен. – Я подожду пару минут только для того, чтобы показать вам, что не подчиняюсь приказам.

Он выждал пару минут, в глазах его горел огонь правосудия, а я просто сидел там, отвечая таким же огненным взглядом. Потом он кивнул, встал, заплатил у кассы, постоял минуту в дверях, за которыми шумела жаркая Багис-стрит. Теперь он был похож на того, кто у Эль Греко размахивал хлыстом, а не на того с корзиной на голове, кого карал этот хлыст. Очевидно, думал я, что корзина пуста, вес просто не ощущался. Потом Лен, этот бич заблудшего человечества, еще раз кивнул и ушел. И больше я его никогда не видел.