Текст книги "Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса"

Автор книги: Энтони Берджесс

Соавторы: Николай Мельников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

В конце войны, и, увы, не мимо,

Бомба упала на Хиросиму.

Пусть преступленьем зовут это здесь,

Хоть это всего лишь научный прогресс…

И далее в том же духе, несколько куплетов незатейливого изложения карибской точки зрения на достижения белого человека. Я взял пиво Эверетту и бренди для себя, пока Эверетт крайне сосредоточенно обдумывал и записывал рифмы, губы его беззвучно шевелились, карандаш набрасывал время от времени варианты рифм в прокуренном воздухе. Когда певец выдохся, и его сменила нежная медленная мелодия из музыкального автомата, а обнимающаяся парочка снова вышла танцевать, Эверетт объявил:

– «Эпитафия Печатнику». Слушайте:

Пусть Слово сотворил не он, но он

Нес Слово тем, кто был уже готов

Его читать. Пусть переплет дурён,

Том тела умер, а сумятицу шрифтов

Смерть стерла, чтоб читать абсурд поболе.

Бог пишет заново его, и в новом переплете

Ничто не канет. Только в Божьей воле

Репринт создать, который вы прочтете.

– Но это, – сказал я, – в такой же степени может стать эпитафией вам.

– Она вашему отцу, – возразил Эверетт. – Я опубликую ее в субботу.

Покинув «Гиппогриф», я зашел в кофейню по соседству, чуть ли не уверенный, что застану там Уинтерботтома, кусающего ногти в ожидании меня – его герольда, посланного к Элис. Но типографа в кофейне не оказалось. Я решил, что пора мне зайти домой (поскольку багаж мой остался в «Черном лебеде», надо было сначала заскочить за ним). Отец мой теперь безусловно низведен в статус «во гробе лежащих». Бояться было нечего. Я больше никогда его не увижу, ни живого ни мертвого.

Глава 18

В только что открывшемся «Черном лебеде» я получил свои сумки, а также ключи от входной двери отцовского дома. Их вернул Теду старый Джеки Старбрук, гробовщик, – и это был сигнал, что дело сделано. Я пошел, весьма резво, вниз по Клаттербак-авеню, храбро помахивая саквояжами. Покойник теперь в гробу с заколоченной крышкой и уж точно не выберется наружу. А гроб – так это просто предмет обстановки, даже более безобидный, чем фортепьяно (в котором по ночам шастают мыши), или газовый камин (который может погаснуть), или телевизор (который, включив, трудно выключить). И все равно сердце у меня ёкнуло, когда я открыл входную дверь. Гроб все-таки не был звуконепроницаем. А вдруг я услышу бормотание и шорох, услышу приглушенную мольбу выпустить его на волю? Уронив сумки на пол, я замер в холле минуты на две, тревожно присматриваясь к двери в переднюю. Даже если он и станет молить выпустить его, я ведь ничего не смогу сделать, правда же? Здесь нет никаких инструментов, которыми можно было бы отодрать крышку. Зато если я буду вести себя тихо, то, может быть, он меня не услышит. Я на цыпочках прокрался в переднюю, в полумрак задернутых штор. Я включил свет. И даже если он услышит, что кто-то ходит, я же могу и кашлянуть, и что-то сказать, он не узнает, кто это. Да и вообще, черт возьми, он уже пожил свое. И сейчас не время требовать еще, особенно после стольких трат и усилий.

Я сел и закурил, греясь у электрокамина. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Наконец, набравшись храбрости, я встал, расправил плечи и пошел к двери в гостиную. Я толкнул дверь и, разумеется, она заскрипела, как в фильме ужасов. Я зажег свет. Комплект стульев выстроился у окна, чтобы освободить место для козел. На козлах стоял гроб. Осмелев окончательно, я постучал по крышке. Ответа не было, никого не было дома. А потом в приступе недостойной сына непочтительности я включил телевизор. В одно мгновенье жизнь хлынула в комнату. Это было представление варьете – девицы вздымали ляжки под пение узколобого красавчика. Я нажал выключатель, и звуки, и видения полегли под пятой тишины и пустоты, растоптанные самой смертью. Смерть была в этом доме свершившимся фактом, могущественным, ощутимым, даже когда я вышел в другую комнату почитать. Ибо стоило мне попытаться отвлечься, погрузившись в «Барчестерские башни»^[83], как все персонажи романа и место действия вдруг скукожились до некой отчаянно-гальванической полоски на экране телевизора. Я осмотрел комнату, мне почудилось, что она изменилась. Неужели смерть заставила ее измениться? Нет, это не смерть, а мистер Радж. Комната просто-таки источала запах Цейлона – тошнотворно-благоуханного. На столе лежала салфетка, я заметил теперь ее цейлонский стиль. И настоящим потрясением для меня стало открытие, что Роза Бонёр исчезла со стены, а на ее месте красовалась чудовищно вульгарная цейлонская мазня, изображающая лунную дорожку на воде. И повсюду я увидел книги мистера Раджа: «Раса и расизм», «Основы социопсихологии», «Начальная социология», «Бхагавадгита», альбом репродукций художественных произведений в стиле «ню». А на каминной полке – фото без рамки, фото Элис – Элис в шерстяном платье, заурядная дочка трактирщика. Я пытался учуять след своего отца, но кажется ничего не осталось. Правда, его книги все еще оставались здесь, но они были скорее холодным подтверждением профессиональных достижений, запертые в застекленном стеллаже, который, думаю, никогда не отпирался. Но дело было не только в отцовских пожитках, дело было в том, что дом не хранил на себе никаких настоящих свидетельств, что отец жил здесь, – не было здесь даже следов отцовского запаха, ни малейших намеков, отзвуков его пребывания. Я пошел на кухню, чтобы отыскать хоть что-то съедобное: банку американской острой тушенки – настоящую экзотику среди горшков с пряностями и ингредиентов для карри. Я поел этой тушенки (почему-то поедание мяса в доме, где лежит мертвец, всегда наводит на мысли о поедании мертвечины), попил воды. Потом, настороженный и нервный, как пес, которого оставили одного, я забеспокоился о Токио, о Мисиме – моем первом помощнике, оставленном теперь за главного. О наличных, которые следовало положить на счет в банке, о редких отрывочных воспоминаниях Мисимы о войне в Нагасаки: ни упрека, ни мельчайшего движения губ или бровей, свидетельствующего о том, что он чувствует к тем, кто причастен к надругательству над Японией. Вот Мисима быстро и бесшумно пакует посреди ночи пишущие машинки, арифмометры, прочее дорогое демонстрационное оборудование. Вот Мисима уходит, чтобы исчезнуть бесследно. И еще сильнее я нервничал, понимая, что скоро настоящий шум настоящего вторжения внешнего мира должен потревожить покой этого дома телефонным дребезжанием. По телефону мне продиктуют телеграмму от Берил из Танбридж-Уэллса, Райс, видевший мое краткое явление по телевизору будет снова и снова пытаться весь день продержать меня на телефоне. Я на носочках вышел в коридор, подкрался к телефону. Но только я протянул руку, чтобы снять трубку и таким образом обезвредить адскую машину, как адская машина затрезвонила что есть мочи. Инстинктивно я схватил трубку.

– Да?

– Товар у него, – прошептали в трубку, – теперь вопрос, где его держать. – В моем бредовом состоянии я тут же вообразил, что это подельник Мисимы сообщает об их общем успехе и конце Денхэма, но ошибся номером, телефонной станцией, городом, полушарием. Такое возможно, возможно все. Как с бедняжкой Имогеной на Багис-стрит.

– Да? – Я хотел послушать еще.

– Алло, это кто? – продолжила трубка. – Фред, ты? – Возбужденно и уже сомневаясь: – Алло, алло, простите, а какой это номер?

Дрожа, я бросил трубку. Гроб в соседней комнате скрипнул. Честное слово, он скрипнул! Я вернулся к электрокамину и включил радио. Радио сочно выговорило: «…а также при перемещении. Можно ли действительно увязывать эту проблему с теми проблемами, которые, из-за внешней схожести, – тут оно ужасающе зашипело, – считаются, причем не делается никаких попыток подтвердить фактически, почему именно, проблемами одного порядка, – вопрос, на который можно ответить только после гораздо большего количества исследований, чем было до сих пор проведено в условиях, при которых наиболее велика вероятность возникновения данной проблемы. – Звук угрожающе усиливался каждую минуту, и я попытался утихомирить этот голос, способный, как мне на самом деле показалось, и мертвого разбудить. Но бакелитовая ручка регулятора соскочила, как только я ее повернул – это был дряхлый довоенный приемник, – и покатилась по полу. – Определенно, – громыхал голос, – мы можем гордиться тем, что сумели, пусть и ненамного, продвинуться в направлении прояснения природы данной проблемы…»

Я прикончил радио на корню (выдернув штепсель из розетки у плинтуса), опасаясь трогать любые другие кнопки жуткого прибора, а потом, отдуваясь, ползал на коленях по полу, выслеживая сбежавшую ручку регулятора. Она затаилась под креслом среди клубов пыли и коврового ворса. Я начал с трудом выбираться из-под кресла, и вдруг, без особого удивления, впрочем, услышал прямо над моими ягодицами голос Востока.

– Так это вы, мистер Денхэм, – сказал мистер Радж, – вы молились за упокой души достойного старца, вашего трагически усопшего отца.

Аутентичный Радж, однако, не совсем тот расслабленный Радж, которого я знал. Наверное, он вошел, отперев двери бывшим моим ключом под прикрытием орущего радио. Я встал, повернулся, и вот он во всей красе – плащ, дамский пистолетик в руке – ни дать ни взять молочно-шоколадный гангстер.

– Что вы смотрели в Стратфорде? – спросил я. – «Гамлета» или «Отелло»?

– Раз вам известно, что я был в Стратфорде, мистер Денхэм, – ответил мистер Радж, – значит, вам уже многое известно. Значит, вы почти, если не полностью, всеведущи.

– Уберите пистолет, – сказал я. Мне и во сне не снилось, что я когда-нибудь кому-нибудь скажу эту фразу. Я даже со сцены ее никогда не произносил. А ведь, будучи уже взрослым, я участвовал в двух любительских постановках – один раз в Лумпуре, представляя слугу в «Товии и ангеле»^[84], а второй – в Кучинге, играя итальянского учителя пения в «Критике»^[85], потому что в то время там больше никто не знал ни слова по-итальянски. – Уберите пистолет, – повторил я с явственной профессиональной мягкостью, сообразной обстоятельствам.

– Ах, да, мистер Денхэм, – спохватился мистер Радж, пряча пистолет, – заслышав шум и увидев свет, я испугался, что кто-то проник в дом. Я слыхал о похитителях трупов, мистер Денхэм. Как хорошо, что я узнал вас по размерам вашей задницы, если мне позволено будет употребить подобный термин, потому что пистолет заряжен.

– Ну, – сказал я, – кажется, вы и так тут до фига наколбасили. Снимайте плащ. Чувствуйте себя как дома. Хотя, наверное, это вы теперь должны предложить мне чувствовать себя как дома.

– Это ваш дом, – серьезно сказал мистер Радж, – больше, чем мой. Не думаю, что я останусь здесь и впредь.

И он сел на стул, так и не сняв плаща.

– Я не знаю, чей это дом, поскольку все, что мне известно, он должен достаться моей сестре Берил. Он не мой в любом случае. Ни этот дом, ни это захолустье, ни этот городишко, ни эта проклятая страна больше ничего для меня не значат. Связей не осталось.

– Я знаю, о чем вы раздумываете сейчас, мистер Денхэм, – сказал мистер Радж. – Вы раздумываете о том, что это я виноват в смерти вашего отца. Вы раздумываете, что после всех данных мною обещаний, я подвел вас, и подвел вашего отца, и, вероятно, самого себя, и свою расу я тоже подвел. Я не писал вам, мистер Денхэм, о том, каково состояние вашего отца, потому что думал, что я и мои друзья-медики сможем все поправить так, что никто ничего не узнает, я думал, что не стоит вас беспокоить, когда вы так далеко – в Японии.

– Но я беспокоился. Это совершенно непохоже на моего отца – не написать мне ни строчки. Ну почему, почему вы такой непроходимый дурак?

В глазах мистера Раджа вспыхнул холодный огонь.

– Это вы непроходимый дурак, мистер Денхэм, уж простите черного за то, что он употребляет подобное выражение в адрес белого человека, если полагаете, что я задумал убить вашего отца…

– Никто не говорит, что вы хотели убить его, – сказал я. – Вы просто не позаботились о нем, вот и все. Проявили недопустимый, постыдный и еще какой-то, по словам доктора, недогляд.

– Эти обвинения, мистер Денхэм, я категорически и горячо отвергаю. Ваш отец ни в чем не нуждался. Я относился к нему лучше, чем когда-нибудь относился к своему отцу. Если бы мой отец кушал столько, сколько ваш, он бы до сих пор был жив. Ваш отец был очень хорошо присмотрен, возможно, учитывая некоторые весомые исторические факторы, лучше, чем он того заслуживал.

– Что вы имеете в виду? Чем он провинился?

– Дело не в том, чем лично он провинился, мистер Денхэм, а в том, сколько зла совершило его поколение – в своем невежестве и тирании. Он был здесь, ваш отец, в моей власти.

– Ох, да не будьте же таким идиотом, черт вас дери, – сказал я.

– Ладно, мистер Денхэм. Что могло помешать мне отравить вашего отца? Он был стариком, он все равно скоро умер бы.

– Но, ради Бога, с какой стати вам этого хотеть? Разве вы его ненавидели? Не могли же вы, непримиримый борец с расизмом, ненавидеть его только за то, что он белый?

– О, я любил вашего отца, мистер Денхэм, я любил этого прекрасного старика, – мистер Радж потер озябшие руки и уставился на решетку электрического камина. – Но иногда, когда он спал и храпел, безразличный и ко мне, и к моему народу, и ко многим другим народам, иногда моя любовь могла выразиться в том, чтобы сжать руками его горло и увидеть, как он умирает. Я говорю вам об этом, чтобы доказать, что я не убивал его. Когда он сильно заболел, за ним был самый лучший медицинский присмотр. Мои друзья многое испробовали на нем. Они были рады.

– Еще бы им не быть, – сказал я, – такой распрекрасный белый, лежит, не сопротивляется. Все равно умрет. Вот в чем, несмотря на все ваши чертовы байки о том, что мы братья, и коренится истинная враждебность. Все это не работает и не сработает никогда.

– Что не сработает, мистер Денхэм?

– Притворство, будто мы понимаем друг друга. На такой адски маленькой планете одна половина не в состоянии понять другую. И я притворялся, как все, но как же я разочарован!

– Кто разочаровал вас, мистер Денхэм?

– Вы! – закричал я в гневе. – Вы, вы и еще раз вы! Сбили меня с толку своей западной одеждой, своим изысканным английским лексиконом, видимостью, что расовая ненависть якобы изобретена белыми. Видимостью, что вам можно доверять.

– Я понимаю, мистер Денхэм, – сказал мистер Радж, вставая. – Значит, мы не равны?

– Ох, да я совершенно не об этом. Вы все совершенно разные, но прикидываетесь одинаковыми. Когда вы произносите слова «любовь», «равенство» или «братство», вы вводите нас в заблуждение, заставляя думать, что вы вкладываете в них тот же смысл, что и мы. И когда вы говорите о своей преданности моему отцу – «этому доброму старцу», – передразнил я его высокопарный слог, – вы с таким же успехом можете иметь в виду любовь хозяина к свинье, которую он откармливает на убой. Я не вас обвиняю, – сказал я, уже обессиленно, – я обвиняю себя самого.

– Я думал, что вы другой, мистер Денхэм, – сказал мистер Радж, – другой, потому что вы объездили много стран, жили в соседстве с многими различными расами. И по тем же самым причинам мне нужно теперь серьезно прислушаться к тому, что вам пришлось сказать. Вы говорите, что любовь якобы невозможна между белой и черным? Знаете, я много думал об этом. – Внезапно он снова сел, уже на другой стул. – Чаятельно? Потому, что я темнокожий, – сказал он.

– Значит, это был «Отелло»? – я не умею долго кипятиться.

– О, мистер Денхэм, город, где родился Шекспир, посещают не только ради того, чтобы посмотреть его пьесы. Есть еще весна, река, любовь и лебеди. «О нежный лебедь Эйвона, – произнес мистер Радж, – как ты прекрасен»^[86]. Он порывисто вскочил и вынул пистолетик из кармана.

– Мистер Денхэм, – решительно сказал он, – если вы не простите меня, то кто-то должен будет умереть.

– Господи, – сказал я, – не будьте занудой. В соседней комнате находится гроб с покойным. Достаточно смертей на сегодня.

– Вы или я должны умереть. Одной смерти никогда не достаточно. Вы должны умереть за то, что не простили меня. Я должен умереть за то, что не удостоился прощения.

– Мистер Радж, вы пили?

– Немного, – сказал мистер Радж. Дульцем пистолета он принялся загибать пальцы свободной руки, – чуточку виски в пабе в Стратфорде, потом немного хорошего вина в «Доме истины», где мы обедали, французское вино, очень хорошее. Потом чаю в трактире, который называется, как ни странно, «Черный лебедь». А дольше она не осталась. Она не пошла со мной на далекие луга, чтобы последовать вашему совету насчет длительной копуляции. Она настояла, чтобы вернуться ближайшим поездом. Так что я привез ее назад, а потом она сказала, что должна навестить отца и мать, и что я – не ее. А я отправился в одиночестве пить пиво, так что денег у меня теперь осталось очень мало. И тогда я стал бродить здесь поблизости, вокруг места преступления, и увидел свет в окне. Я полагаю, что не слишком пьян. – Он открыл дверцу буфета и вынул оттуда полбутылки «Мартеля» и стакан. – Вы присоединитесь ко мне, о недоверчивый и ненавидящий мистер Денхэм? – пригласил он меня.

– Раз вы меня так величаете, – ответил я, – то, разумеется, нет.

– Очень хорошо, тогда, – сказал мистер Радж, – придется пить в одиночку. – И немедленно выпил полный стакан чистого бренди и аккуратно вытер губы пистолетом. – Моя попытка установить контакт завершилась провалом, – сказал он, – провалом, провалом, провалом.

– Да проваливайте уже к черту со своим провалом, – сказал я, – с кем не случалось?

– То есть вы признаете? – уцепился мистер Радж. – Признаете, что я потерпел неудачу? Я полагаю, вы не можете это отрицать. Поскольку ваш отец теперь лежит в гробу, как вы говорите, а гроб стоит тут поблизости, в соседней комнате? Ах, будет вам, эта глава завершилась. И сегодня вечером вы займете свою старую кровать, которая, по счастливой случайности, теперь застелена чистыми простынями, а кровать вашего отца останется нетронутой, неся на своем матрасе следы мертвеца и его невоздержанности.

– Я могу спать и здесь – вот в этом кресле. Ничего не имею против.

– Вы пытаетесь сделать вид, мистер Денхэм, будто ничего не переменилось, но вы знаете, что это не так. Не стоит упрекать в притворстве других, если сам так много притворяешься. Я найду ночлег где-нибудь еще. Только преданность вашему бедному старому, доброму, мертвому отцу удерживает меня от этого.

– А мне помнится, вы рассыпались в благодарностях.

– Да, конечно, я и был благодарен. Я был неприкаян, но этот дом очень скоро стал, в сущности, и моим домом, мистер Денхэм. Это я принял вашего отца в свое лоно, а не он принял меня в свое, – мистер Радж насупился, а потом беспокойно затряс головой, – я был собран и ответственен. Я готовил и стелил постели. А потом та женщина, что здесь прибирала иногда, увидела, что «в доме поселился негр», и сказала, что ноги ее здесь больше не будет, поскольку все негры непременно грязнули – ведь они черные. И я делал все сам, мистер Денхэм, без единой жалобы. Теперь я могу уйти. Следует наконец приложить усилие, чтобы установить контакт. – Он поднял бутылку с бренди к лампе и сощурился, разглядывая ее на просвет. – Это надо допить, – сказал он. – Я купил его для вашего отца, но ему оно больше не нужно.

Пренебрегая стаканом, он начал пить прямо из бутылки. Я восхитился и сказал:

– А вы многому научились с тех пор, как приехали в Англию.

– О да, – выдохнул мистер Радж, опуская бутылку. – Мой английский улучшился, как мне кажется. Хотя вы, наверное, станете уверять, что я использую слова в их неверном значении. Ну это мы еще посмотрим.

Внезапно, мистер Радж принялся быстро маршировать, нелепо размахивая руками – бутылка – в одной, пистолетик – в другой. Он осклабился, демонстрируя мне две безупречных белоснежных шеренги зубов, ни единого разрыва в строю. Он нахмурился так, что вся верхняя часть его лица покрылась морщинами. А потом разразился чем-то вроде ритмической рапсодии, составляющими которой были английские слова, но сам язык был низведен, подобно телу моего отца, очень быстро низведенному к простым, ничего не означающим элементам, лежащим бок о бок, но никак не связанным совокупностью смысла.

– Заткнись. Заткнись уже, – сказал я. – Хватит с меня абракадабры на сегодня. Заткнись.

Тут зазвонил телефон. Мистер Радж оцепенел и сказал, наставив на меня бутылку:

– Если вы ответите, мистер Денхэм, то я буду вынужден застрелить вас.

– Что за гребаная дурь. Пропустите меня.

– О нет, мистер Денхэм, вы не должны слушать подлые поклепы. Не должны слушать тех, кто во всем обвиняет меня.

Телефон хрипло и настойчиво трезвонил, а я не мог пройти мимо вооруженного плащеносного мистера Раджа.

– Пропустите меня, – повторил я. – Я должен ответить, вы, безмозглый ублюдок. Это, наверное, моя сестра.

Никакие дальнейшие вторжения реального мира мне были уже не страшны – реальный мир, одетый в плащ и совершенно сбрендивший, преграждал мне путь.

– Если это ваша сестра, то тем более не отвечайте. А то вы начнете меня оговаривать, скажете, что я во всем виноват, и подлые поклепы расползутся дальше. Он встал в узком дверном проеме, полный решимости застрелить меня из бутылки, пистолет вяло сжимала другая рука. Я попытался было отпихнуть его правым плечом, но мистер Радж стоял как вкопанный.

– Нет-нет, мистер Денхэм, не бывать этому. Вскоре телефон прекратит свои домогательства, и тогда мертвый снова почиет в покое.

– Безмозглый гребаный дурак! – сказал я. – Не смейте командовать мной в моем собственном доме. Я сейчас на вас чертову полицию натравлю.

– Вы сейчас разговариваете, как тот чертов пастор. Все чертыхаетесь и богохульствуете. Но я прощаю вас, ибо вы потеряли голову.

– Чертов безмозглый черномазый ублюдок!

Телефон умолк, словно подавившись этими словами.

– Итак, – сказал мистер Радж, – вы тоже думаете обо мне, как о черном, и соответственно презренном человеке, вроде того негритянского певца из Вест-Индии. Хорошо, мистер Денхэм, я достаточно вам услужил. И теперь убираюсь прочь. Теперь вы еще скажете, наверное, что я недостоин белого братства? Это уж совсем ни за что ни про что. Мы больше не станем просить, мистер Денхэм, теперь мы будем брать.

Мистер Радж посмотрел вниз, на свою правую руку, увидел, что в ней, лучезарнейше улыбнулся, а потом мягко опустил бутылку на пол.

– Да, безмозглый, – сказал он. – И черномазый. Но не ублюдок! Мой такой же безмозглый и весьма приятный во всех отношениях брат из Греевской школы барристеров может предъявить вам все наше фамильное древо. Ублюдков в нашем роду не водилось.

Он пошел по сумрачному коридору к выходу. Сквозь призрачное рифленое стекло в двери сочился луч уличного фонаря.

– Всякое бывало, мистер Денхэм, – сказал он, – но только не внебрачные дети, не бастарды. Хорошее, звучное это слово – «бастард», громыхает, как маленькая португальская корабельная пушка, «Бастард», – сказал он мне на прощание вместо «доброй ночи» или «до свидания», вполне дружелюбно кивнул и вышел.

Он очень тихо закрыл за собой дверь, а потом, вспомнив напоследок, протолкнул что-то в щель для почты. Это что-то жестяно звякнуло об пол – его или, вернее, мои ключи. А потом он осторожно сошел по ступенькам крыльца. Я не собирался его догонять.

Бедный мистер Радж, несмотря ни на что. Завтра он, раскаявшись, приползет обратно, чтобы забрать свои книги, одежду, салфетку, цейлонские приправы для карри. Контакт? Эхе-хе… Я всегда знал, что настоящего контакта никогда не было – разве что краткие соприкосновения в постели, за общей бутылкой у стойки или за столом в белых оштукатуренных колониальных домах. Слава Богу, что от меня, как торгового представителя в Африке и Азии, никогда не требовалось глубокого погружения в философию полного слияния через постоянное сближение и углубление контакта, из-за которой под конец седеешь от разочарования. Это был удел постаревших до срока малооплачиваемых колониальных чиновников, удел новых, не таких уж малооплачиваемых интеллектуальных миссионеров или организаций, аббревиатуры которых похожи на простые химические формулы. Но у меня никогда не было и не будет причин, чтобы лгать самому себе, чтобы, залив разочарование очередной бутылкой, громить столы и бить барменов в бессильной злобе. Вот просто человек, Дж. У. Денхэм, покупатель и продавец, одинокий и предпочитающий быть таковым за исключением работы, игр, постели, тень его движется на фоне экзотических декораций, как вездесущий представитель «Бэнк оф Америка» на рекламных картинках в «Тайм» и «Лайф», человек, которого совершенно устраивает его жизнь вплоть до того дня – пусть этот день наступит как можно позднее, – когда он присоединится к своему отцу, пусть и не в соседней могиле бесславного пригорода.

Но если такой контакт невозможен, был ли возможен иной? Ведь «здесь» – не то что «там»? Все телезрители – зомби, все прочие – безумцы, и для тех и для других я – сумасшедший. Но здесь ты должен был имитировать контакт, выслушивать, согласно кивать, не понимая ни бельмеса, скалиться, как мартышка, ловя афоризмы, скачущие, словно теннисный мячик – повод для громкого хохота окружающих, незаметные изменения и в их собственных трудах в поисках контакта.

Как если бы я сказал: «Это напомнило мне один удивительный обычай, существующий в верховьях реки в довольно отдаленной провинции Рама-рама… (А, ну да, и где же это?) Видите ли, когда мужчина вступает в брачный возраст, старейшины вырезают причудливой формы отметины у него на… (А, ну да, что-то такое показывали по телеку. – Зевок, и взгляд, бесцельно обшаривающий комнату в напрасных поисках чего-то реального – то есть телека.) А женщины там действительно прекрасны. Такие грациозные, знаете ли, такие женственные до кончиков ногтей… (А, ну да, черномазенькие-то? Скажите, а правда, что у китаек все устроено, ну, вы поняли, не так, как, ну вы поняли, не как у наших? А то тут один чувак – ха-ха! – болтал – ха-ха! – что щелки у них наискось, ха-ха!) Ох, скорее бы кончились похороны, миновали поминки, скорее бы уехать туда, где я точно знаю: контакта нет, и нет нужды его имитировать».

«Я вывез все из демонстрационного зала, – сказал Мисима, – и отправил деньги в надежное место – моему другу, проживающему в Корее. И теперь, сэр, вам остается только одно – харакири. Я принес вам нож, процедура очень проста, сами увидите. Это безусловно наилучший выход».

Потом вошел отец и прокашлял:

«Там на кухне есть сосиски, сынок, мы можем их поджарить. Не так тяжело для желудка, как эти карри, рис и прочее. Видишь, что они со мной сделали. Мне-то они очень по нраву, а вот желудок не сдюжил».

– Ладно, ладно, хватит, – сказал я, разбуженный от тяжкой дремы стуком в дверь. – Кто-нибудь, пойдите и уймите этот мерзкий тарарам. Это не моя работа, в конце концов. Зачем кормить собаку, чтобы потом лаять самому?

Я резко сел, чувствуя вину за то, что задремал, – ведь мне же в это самое время следует что-то улаживать, и постепенно осознавая, что стук в дверь был частью моего диковинного сновидения. Потом я услышал настоящий стук, так что, вероятно, и стук во сне тоже был реален. Берил. Приехала наконец. Мои наручные часы показывали чуть больше половины девятого – не так уж поздно.

– Иду, – крикнул я, идя на третий приступ стука.

Берил чуть не стукнула мне прямо в лицо, когда я открыл дверь.

– Что это за фигня на тебе надета? – спросил я. А потом увидел, что эта женщина вовсе не Берил. Миссис Уинтерботтом в расхристанном халате, сползающем с плеч, дико глядела на меня.

– Входите, – пригласил ее я, – что-то вы погорячились, недолго и простудиться в таком наряде. Я сказал, что сначала повидаюсь с вами, но вас там не оказалось. И я не знаю, куда он пошел. Но, в конце концов, он ваш муж. Он имеет право встретиться с вами, не так ли? Я имею в виду, что моей вины здесь нет.

– Он застрелил его, – сказала она. – Чернилка убил бедного Билли.

«Бедного Билли в сарае убили…» – зашевелилась у меня в мозгу строчка из какого-то стишка, какого-то гадкого стишка. «Гадкие загадки»? Или, может, «Стишки исподтишка»?

– Скорее заходите, – сказал я, видя, что она готова разрыдаться прямо посреди улицы. – Скорее, – я втащил ее внутрь, захлопнул дверь, и она прижалась к этой двери спиной и забилась в безысходности у самого выхода. – Ну же, входите, выпьете немножко бренди, успокоитесь, и мы вместе туда вернемся.

Я поволок ее через коридор, как тюк, только что доставленный носильщиком, втащил в гостиную-переднюю. Конечно же, бренди не осталось – Радж все вылакал, но была чекушка виски. Ее-то я и поднес к губам Элис, словно трубку насоса к сдутой шине. Она отплевывалась, давилась, брызгалась, пыталась набрать воздуха, задыхаясь от горя и потрясения.

– Ну же, – просил я ее, – глотните капельку. – Но она вместо этого взвыла. – Не надо, – уговаривал я, сжимая ее прекрасные округлые плечи, – вы разбудите моего отца. – Я сказал это не в переносном смысле, я еще не привык.

– Он убил его, Чернилка застрелил его, он мертвый. Он там, на кровати, его нет!

Это мне почему-то напомнило лондонский аэропорт. «Отца нет. Тед». Ах, да.

– Где он сейчас? – задал я глупый вопрос.

– Они оба там были. Оба, когда я ушла. Никто не пришел. Я стучалась к соседям, но все слушали телек.

– Смотрели телек, вы хотели сказать.

Чертов Денхэм, неужели ты такой же безумец, как все прочие?

– Никто не услышал, никто не пришел. Кто-то крикнул мне, чтобы я убиралась. Все из-за телека! – завыла она опять.

Потревоженный покойник крякнул и перевернулся в гробу.

– Пойдемте, – сказал я, храбрый Денхэм. – Вернемся туда вместе. Погодите, – сказал я, уже не такой храбрый Денхэм, – надо позвонить в полицию. – О, Денхэм, Денхэм, не надо, Бога ради, не связывайся с полицией, ты должен быть в Токио, а не свидетельствовать в деле об убийстве. – Телефон полиции 999, – сказал я, – если я правильно помню? – Крутя диск, я спросил Элис: – Какой у вас номер дома? – Она стояла, непослушными пальцами застегивая пуговицы – Гекуба, ни дать ни взять, – повсюду пряди волос в перманенте, прямо у ниши в стенке под лестницей, где спрятаны коробки с предохранителями.

– Восемь, Клаттербак-авеню. Восемь, – рыдала она. – Там, где горит свет. А все остальные смотрят телек. А он наш телек прода-а-ал, – выла она.

– Полиция? – сказал я. – Я хочу сообщить об убийстве. Восемь. Клаттербак-авеню. Срочно, – поторопил я зачем-то. – Жена, то есть вдова жертвы говорит, что убийца все еще там. Он вооружен и не в себе. Пожалуйста, быстрее.

– Вы, мистер, врите, врите, – сказал полицейский голос, – да не завирайтесь.

– Чертов дурак! – сказал я, моментально отождествив полицейского и убийцу. – В номере восемь по Клаттербак-авеню мертвец!