Текст книги "София - венецианская наложница"

Автор книги: Энн Чемберлен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

VII

Дядя Джакопо подвел ко мне старую монахиню. «Это мой племянник Джорджо, первый помощник на корабле, – сказал он. – Если у вас будут трудности, обращайтесь к нему». Его взгляд, брошенный в мою сторону, сказал мне, что сам он просто-напросто не хочет тратить время на глупости.

На лице монахини уже застыли слезы, и оно приобрело зеленоватый оттенок от качки корабля. Однако она смотрела на меня с отвагой, сжимая четки и ища в них поддержки, этим самым показывая, что мне придется противостоять божественной силе, содержащейся в них.

– Сестра, вы что-то хотите сказать? – спросил я.

– Молодой синьор Виньеро, – она повернулась ко мне и в упор поглядела на меня, – я желаю, чтобы вы более строго следили за своими людьми.

– Моими людьми?

– Тот чернокожий монстр, синьор…

– Кто? Пьеро? Что он сделал?

Один или два раза она раскрыла рот, как рыба, выброшенная из воды, но так и не смогла заставить себя произнести имя злодея. Она провела меня по палубе к скамейкам гребцов и показала мне его. Мы остановились у бака, где могли видеть брызги воды перед нами и полночное небо, отражающееся в рыболовных снастях.

Среди гребцов я увидел слугу моего дяди. Скрестив свои длинные, в экзотических белых штанах ноги, он усердно работал веслами в лучах уходящего света. Но что это? Рядом с ним, усевшись на катушках троса, примостилась дочь Баффо!

Девушка уже переоделась. Сейчас она была в сливовом вельвете, украшенном золотыми цепями и кольцами. Но розовый шелк был при ней. Оказалось, что весь полдень она провела, обрезая и перекраивая свою юбку. Вооружившись иголкой и ниткой, сейчас она как раз переделывала юбку в рубашку для старого Пьеро. После утра, проведенного в разыгрывании безумной на причале и повешенной на эшафоте, ее попытка устроить здесь показ мод была почти нормальной вещью. И все же я отметил прекрасный вкус дочери Баффо, ведь она тоже заметила, как хорошо розовый цвет подходил чернокожему слуге моего дяди.

Она не далеко продвинулась в своем проекте – во-первых, потому что была не очень хорошей швеей. Ее второй трудностью был тот факт, что она проявляла большое внимание к работе Пьеро, пренебрегая своей собственной. Девушка наблюдала за его руками, комментировала их ловкость и вообще задавала любые вопросы, которые приходили ей в голову.

Пока я стоял рядом с тетушкой, наблюдая за происходящим, я увидел, что дочь Баффо дважды нагнулась к рабу, сначала уронив свой наперсток в свиток каната, который он галантно достал. Так как это не возымело желаемого результата, она наклонилась второй раз с наигранным интересом по поводу канатного производства, которым она хотела показать свою разносторонность, а не его знание пеньки. Мне стало совершенно ясно, что донна Баффо решила начать флирт со своим спасителем, нашим чернокожим рабом, выбрав его изо всех мужчин на корабле.

Я громко рассмеялся.

– Синьор! – ужаснувшись, сказала монахиня. – Это не смешно.

– Конечно, сестра, конечно же нет. Но я не знаю, что вы себе вообразили. Бедный Пьеро должен… – Я прикусил язык от той мысли, которая пришла мне в голову, и попытался изобразить на своем лице ту же горечь, что была и на лице монахини. – Пришлите вашу племянницу ко мне в каюту. Я поговорю с ней.

– Мою племянницу! – воскликнула монахиня. – Конечно же, я ее не пришлю. Это ваш человек достоин взбучки, а не София. И я, конечно же, не позволю ей входить в каюту к совершенно незнакомому человеку. Одной? Без сопровождения? О Боже, сжалься надо мной!

– Как пожелаете, сестра. Но наши люди не очень умны. Он будет стоять напротив вас и кивать каждому слову, которое вы говорите, но затем он развернется и в следующую же минуту сделает то, что вы просили его не делать.

– Синьор Виньеро, я говорю не о простом выговоре. Я хочу, чтобы вы наказали этого бронзового мулата – отхлестали кнутом или плетью – что там обычно делают у вас на море.

– Даже такое наказание вряд ли будет иметь какой-то эффект. Он огромен, как бык, вдвое сильнее его и в три раза глупее. – Я старался отвлечь внимание монахини на что-то другое, чтобы она не заметила подмигиваний Пьеро, которые он посылал в мою сторону, одобряя мои попытки вывести его из затруднительного положения. – Только посмотрите на шрамы на его спине и плечах: это от побоев, которые убили бы простого человека. Но они не произвели на него никакого впечатления. Я боюсь, он совершенно неисправим.

– Тогда, интересно, почему ваш дядя держит его? – спросила тетушка, вздохнув.

– То, что мы можем получить за него, не стоит всех хлопот по его продаже.

Конечно же, я лгал.

Пьеро был больше чем наш раб. Он был членом нашей семьи и достаточно умным, чтобы прикрыть меня, если мне придется когда-нибудь отлучиться от моих обязанностей. Но монахиня по простоте душевной сразу же поверила мне.

– Ладно, – сказала она. – Я сделаю, как вы просите. Но я буду стоять под вашей дверью и ловить каждое ваше слово. Если с моей племянницей что-то случится… Кроме того, – пробормотала она, встав на цыпочки, чтобы посмотреть, что наша парочка делает у канатов, – я не знаю, что такое вы можете сказать ей, чего я еще ей не говорила, чтобы исправить ее поведение. Святой Иисус, если бы только мой брат был жив и здоров… и…

…И достоинство моей девочки было не затронуто, – прочитал я окончание этой фразы на лице монахини.

* * *

– Входите, донна Баффо, – сказал я, услышав стук в дверь. – Входите, – повторил я, когда она вошла и закрыла за собой дверь. Я думал, что тот факт, что я сижу в большом кресле моего дяди, придавал моему голосу силу и значительность.

– Присаживайтесь, – пригласил я ее.

Она села.

– Немного вина? – предложил я, наливая. – Оно очень хорошее. Прошлогодний сбор винограда на Кипре.

Она недоверчиво посмотрела на меня, но набралась смелости и взяла бокал. Я приподнял свой, но девушка не присоединилась к тосту, быстро поднесла бокал к губам и отпила. Однако она не привыкла пить на борту, и неожиданный толчок привел к тому, что вино плеснуло ей в нос. София подавилась и начала кашлять. Тетя ворвалась в каюту на эти звуки.

– Тетушка, ничего страшного, – проговорила она, пытаясь подавить свой кашель.

Я знал, что она была унижена, и тихонько улыбнулся своему первому триумфу, так как тетя с неохотой покинула каюту.

Чтобы отомстить за свое поражение, дочь Баффо повернулась ко мне с высокомерной искоркой в своих глазах. Мне пришлось бороться со смущением, в которое привел меня ее взгляд. София была совершенством. Я подумал, что сливовый цвет подходит ей больше всего. И вельвет был таким же мягким, как и ночь. Ее лицо напоминало чистую, бледную, холодную луну той ночью. Это легко могло свести с ума любого мужчину. Я был в опасности, с каждой минутой теряя свое преимущество.

– Донна Баффо, – сказал я, – кажется… вы влюбились, не так ли?

– А вам какое дело? На корабле нас связывают только ваши служебные обязанности.

– Конечно, это не мое дело, – согласился я, – за исключением того факта, что это наш человек, которого вы избрали для своего флирта.

Я отпил вина и недоверчиво посмотрел на нее.

– Не так ли, донна Баффо? Вы прекрасная синьорина. А наш корабль полон здоровых молодых моряков. И черный раб – это самое лучшее, что вы могли выбрать? О Святой Марко! Вы слишком умная молодая женщина, чтобы думать, что вы должны вознаградить мужчину просто потому, что он спас вам жизнь. И, конечно же, вы должны знать, что я плачу Пьеро за то, что он приглядывает за вами. Я обещал ему розовые коралловые серьги за его беспокойство. Так что он получит свое вознаграждение. И если вы кому-то останетесь должны, так это именно мне…

По выражению ее глаз я понял, что она очень не любит ходить в должниках. Я посчитал это как еще одно очко в свою пользу.

– Дальше, перед тем как я приглашу сюда вашу тетушку, позвольте мне немедленно сказать вам, что я отклоняю любую оплату. Мне не нужно вознаграждение. Это был мой долг доставить вас на борт живой и здоровой. Это моя работа. Хотя, конечно, не хочу скрывать, что это было и удовольствием для меня.

Дочь Баффо скептически фыркнула.

– Однако я все же не полностью удовлетворен.

София заерзала на своем месте.

– Я никак не могу понять, почему… почему Пьеро… изо всех моряков?..

Девушка наклонилась ко мне, демонстрируя всю белизну и нежность своего декольте, которые каютная лампа оттеняла куда лучше, чем свет на палубе.

– Угадайте, – сказала она и сделала глоток вина.

– Очень хорошо. – Я подумал мгновение и ответил: – Вы хотите вывести из себя свою тетю.

– Нет, – засмеялась она.

– Вы хотите задеть меня. Отомстить мне за обиду… – Я снова почувствовал жар ее руки в моей в зале Фоскари и покраснел от мысли о той обиде, которую она могла таить на меня. Мне пришлось сделать большое усилие, чтобы привести себя в чувство и продолжить: —…причиненную непреднамеренно, я клянусь – и поэтому вы преследуете моего человека.

– Вы себе льстите, синьор Виньеро.

Очко в ее пользу.

– Очень хорошо, кому-нибудь другому на корабле?

Она покачала головой.

– Значит, это не человек на корабле. Но кто-то другой. Вы хотите кому-то причинить боль. Но кому?

– Моему отцу.

– Вашему отцу?

– Конечно. И этому глупому крестьянину, за которого мне предстоит выйти замуж. Синьор Виньеро, вы простак.

– Но я не понимаю. Как ваш легкий флирт здесь, на корабле, может затронуть кого-то, кого здесь даже нет и кто не может всего этого видеть?

– Очень просто. – Она облокотилась на стол с очень самоуверенным видом, который подсказал мне, что она собирается нанести сокрушающий удар и выиграть эту игру своими последними словами: – Я надеюсь, что у меня от Пьеро будет ребенок. Вот будет смех, когда я представлю моему мужу наследника – маленького негритенка.

София начала смеяться над шуткой и над ее несомненным эффектом, который она произвела на слушателя за дверью. Но она сразу же прекратила свой смех, когда я присоединился к ее веселью. Я же хохотал, пока слезы не полились по моим щекам. Девушка сидела и смотрела на меня, сжав кулаки от злости, что, в конце концов, и остановило мой смех. О Боже, она была прекрасна с этой смесью презрения, ярости и замешательства в ее глазах! Хотя в тот момент я был уверен, что выиграл наше маленькое противостояние, я чувствовал, что на меня надвигается какая-то опасность. К счастью, я все еще был в хорошем настроении.

– Подойдите сюда, донна. Я хочу показать вам кое-что.

С круглого столика рядом с моей кроватью я взял чистый лист бумаги, окунул мое перо в чернила и написал: « Донна, вы можете прочитать это?»

Подмигнув на дверь, которая скрывала нашу переписку, она выхватила мое перо и написала: «Да».

В каюте стояла гробовая тишина, за исключением скрипа моего пера, когда я выводил: « Донна, вы не можете забеременеть от слуги моего дяди, он евнух».

– Что это значит? – удивленно спросила она.

Я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться, но заменил свой смех улыбкой над ее невинностью.

« Евнух, – написал я, – похож на кастрата, который пел в субботу ночью у Фоскари. Или вы были слишком заняты побегом с Андре Барбариджо, чтобы заметить его выступление? Евнух – это мужчина, у которого отрезали его мужское достоинство, чтобы сделать его импотентом. Среди турок, где мой дядя покупал его, это в порядке вещей. Это делается, чтобы иметь рабов, которым можно доверить своих женщин, рабов в Турции…»

Я перестал писать, потому что больше и не требовалось. Это была чистая ложь. Мне было жаль, что мне пришлось клеветать на Пьеро дважды за такое короткое время, первый раз назвав его простаком и второй раз кастратом. Огромный здоровый евнух, такой, как наш Пьеро – если операция не убьет его, – стоил бы слишком дорого для столь бедных моряков, как мы. Слава Богу, он был полон мужской силы, как и любой из нас.

Впрочем, мой блеф, вдохновленный воспоминанием колких, абсурдных замечаний нашей последней встречи, сработал. Если я, глупый первый помощник на небольшой галере, направляющейся на Корфу, знал о ее неудавшейся попытке побега на свободу, как далеко эти слухи могли быть распространены в венецианском обществе? Молодая девушка униженно сжалась на своем стуле.

Я мягко улыбнулся, но она отвела свои глаза.

– Идите теперь, – сказал я, немного жалея, что она так расстроена. – Допейте свое вино, перед тем как уйдете. Это поможет вам не умереть от разрыва сердца.

Со злостью она опрокинула свой бокал и вышла из каюты. Она не ответила на расспросы своей тетушки, о чем же я говорил ей, а быстро прошла по палубе к своей каюте.

Я закрыл за ней дверь, сел и допил вино, потрясенный своими мыслями по поводу моего трактата о бесполых людях. « Да», – написала она мне в ответ, – « Si», и заглавная буква « С» была той же, что и в записке, начинающейся со слов « Моя любовь», которую я прятал в своем камзоле. Я свернул сегодняшнюю записку и спрятал туда же.

* * *

На следующее утро я не видел ни тетю, ни племянницу. Только в полдень тетушке пришлось спуститься на палубу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Она надеялась, что это поможет ей справиться с морской болезнью. Я подошел к ней, чтобы выразить свое сочувствие, но как человек, рожденный для моря, может помочь человеку, не переносящему море? Она посмотрела на меня с большей благодарностью, чем я ожидал от человека с таким недомоганием.

– Благословляю вас, синьор, – сказала она, и затем, прилагая усилия, продолжила: – Я не знаю, что вы показали моей племяннице в своей каюте прошлой ночью, но что бы это ни было, это помогло. Она не вставала с кровати с тех пор.

– Я молю Бога, чтобы она не заболела.

– О нет, она не заболела. У нее железный желудок и ледяная кровь. Только она… что я могу сказать… подавлена. Да, только одно определение подходит для этого ее состояния. Она подавлена. Наконец-то укрощена. Надеюсь, это продлится до самого Корфу.

VIII

Год 1562. Конец января. Под зимним небом Далматинский остров кажется еще более пустым, чем обычно. Сосны, как последние защитники, окружают крепость из белоснежных гранитных утесов. Мы заехали в Рагузу для пополнения запасов и во избежание шторма, но шторм уже прошел, и через дня два, самое большее через три, мы уже будем на Корфу.

Вот уж не думал, что путешествие может быть таким скучным, лишенным каких-либо событий. За исключением одного, которое предприняла дьяволица София, но даже оно не очень взволновало меня. Конечно, я видел ее снова. Она провела только один день взаперти до того, как стоны и причитания ее больной тетушки заставили ее покинуть каюту в поисках свежего воздуха. Но она всегда как-то умудрялась оказаться на другом конце корабля, подальше от меня. И если я помогал морякам выгружать рыбу в порту, то она интересовалась берегами в противоположном направлении. Если я сходил на берег, чтобы представить наш товар, то она оставалась на корабле и любовалась закатом. Если я разговаривал с лоцманом на корме, то она обязательно шла на нос корабля и, наклонившись через перила, смотрела вдаль, как будто ждет не дождется приезда на Корфу. И если я решал пойти вперед к носу, то она шла на то место, где мы только что были.

Она также избегала бедного Пьеро, как будто он был болен чумой и как будто она никогда и не шила ему розовую шелковую рубашку. Несколько раз я видел, как она разговаривала с моим другом Хусаином. Сначала я подумал, что она хочет заставить меня ревновать, и поэтому усердно игнорировал этот факт. Но затем я подумал, что, возможно, должен написать ей, почему молодым христианкам не стоит общаться с мусульманами, если они не хотят оказаться в гареме. Видимо, эта мысль пришла мне в голову, потому что я снова хотел увидеть ее в моей каюте одну, насыщенно пурпурную и золотую в свете лампы, пробующую самое лучшее вино моего дяди.

К счастью, перед тем как я на это решился, Хусаин уверил меня, что она разговаривала с ним только потому, что он (кроме меня и моего дяди) был единственным человеком ее класса, кто не был подвержен морской болезни. Мой дядя был человек дела, и у него «не было времени на детей», как он выражался. Что касается меня, она даже не позволяла себе смотреть в мою сторону.

Полагаю, я должен быть благодарен ей за мир и покой на корабле. Но я был молод и не мог избежать преследующего меня чувства, что если дочь Баффо прибудет к своему отцу совершенно без приключений, она будет не единственной, кто пропустит, может быть, самый интересный момент своей жизни.

Я не знаю, какую часть этой мысли я высказал первой Хусаину, но я прекрасно помню его ответ с искоркой в глазах.

– Так я и думал, – сказал он.

– Что ты думал? – спросил я.

– Ты влюбился, мой друг.

– Какая ерунда!

– Очень хорошо. Думай как хочешь. Ты не влюбился. – Хусаин пожал плечами, развернулся и с усмешкой начал вглядываться в темную воду за бортом.

– Ну, хорошо! – в конце концов воскликнул я возмущенно. – Ты прав. Но что, это так заметно?

– Так же, как и ее чувства к тебе.

Я чувствовал себя совершенно униженным, как ребенок, пойманный за какой-нибудь проказой.

– Она не хочет даже смотреть на меня.

– О, я не знаю, – сказал Хусаин, пытаясь спрятать свою усмешку за задумчивым выражением лица. – Но если это так, ее нежелание смотреть на тебя – это сестра-близнец твоей любви.

– Это она сама сказала тебе? – спросил я, ревнуя к их доверию.

– Нет-нет, мой молодой друг. Мы только разговаривали о погоде и Венеции, больше ни о чем. Но я говорю с тобой о том, что заметно со стороны.

– Мой друг, – я рассмеялся и махнул рукой на все его комментарии. – Ты выходец из страны, где ни одна уважающая себя женщина не покажет своего лица в публичном месте. Ты не можешь читать женские мысли; у тебя нет практики. К тому же ты вообще не обращал внимания на то, как усердно она избегает встречи со мной последнюю неделю. Я ставлю золотой дукат, что сейчас она находится на носу корабля только по той одной причине, что я нахожусь здесь.

– Побереги свой дукат, мой друг, – сказал Хусаин. – Я уверен, что ты прав. Она избегает тебя, как чумного.

Я был доволен его отказом, так как, бросив внимательный взгляд на нос корабля, убедился, что там находились только гребцы. Она, должно быть, пошла в свою каюту пораньше этим вечером, подумал я, убежденный в том, что могу угадать ее фигуру в любой темноте после столь долгого наблюдения за ней на таком большом расстоянии. Но я не сказал Хусаину ничего, лишь позволил ему продолжать.

– Вы как пара кошек, которые, перед тем как спариться, должны пошипеть друг на друга, поцарапаться, помяукать, – сказал он. – Лично я предпочитаю деловой подход. Отец отдает тебе свою дочь в обмен на торговые привилегии. Намного легче для кошелька и сердца. Кроме того, человек без сильных эмоций живет дольше.

– И ты, Хусаин, говоришь это? У тебя столько же жен, сколько деловых связей. Одна в Алеппо, одна в Константинополе, одна в Венеции…

– Хвала пророку, кто позволил мне это. Но даже с двадцатью женами я опережу тебя, мой друг, с твоей романтикой.

– Что ты предлагаешь мне делать, Хусаин? Представиться губернатору Баффо? И что я скажу ему? Неужели такое: «К вашим услугам, синьор. Не выдавайте замуж вашу дочь за этого знатного корфиота. Почему вам так уж необходим этот неравный брак, когда вы можете выдать вашу дочь замуж за меня? Я – бедный моряк. Однако из знатной венецианской семьи, которая видела и более хорошие дни в своей истории. Нерелигиозный человек, который пьет и ругается, человек, который будет в море девять месяцев из двенадцати, оставляя вашу дочь одну в Венеции…»

– В Венеции, где она хочет быть, – добавил Хусаин.

– О Боже, я бы не оставил эту девочку в Венеции с деньгами и свободой, даже если это было бы последнее место на Земле.

– Да, это было бы очень неразумно, – согласился мой друг, представляя свой гарем за решеткой.

– И как я, Джорджо Виньеро, могу вести оседлую жизнь на берегу, жизнь обыкновенного торговца, который ничего не делает целый день, только сидит в своем магазине и считает дукаты? Я женат на море.

– И оно – суровая избранница, – улыбнулся Хусаин.

– Хусаин, мой друг, думаю, что я предпочту образ моря по-твоему, по-арабски, то есть мужской взгляд на эту стихию.

– Господин разрешит тебе ходить домой каждый вечер, госпожа же более ревнива, она встречает тебя со своими тапочками у самой твоей кровати, и она более требовательна к тебе.

– Что мне делать, Хусаин?

– Это единственный вопрос, в котором я – даже со всеми своими костюмами и прекрасным итальянским языком – не венецианец. Вы любите ваши образы моря. Возможно, другие образы вам тоже подойдут. Вы – венецианцы – всегда задаете вопрос: «Что мне делать? Что мне делать?», как будто у вас есть сила изменить мир. Как будто вся ответственность всего мира легла на ваши плечи. Мой друг, она в руках Аллаха, и мы никогда ничего не можем сделать. «Хвала Аллаху!» – говорим мы, мусульмане. Это можно понимать как «все в руках Аллаха».

Неожиданный шум отвлек нас от нашего философствования. Груда досок слева от нас с грохотом свалилась на палубу. Как только мы обернулись на шум, то увидели чью-то фигуру в широкой сатиновой юбке, которая и вызвала весь этот переполох.

– Кто это был? – гадал я.

– Ты еще спрашиваешь, мой друг? – удивился Хусаин.

– Боже мой! Дочь Баффо! Интересно, как много она услышала?

– Всё, – ответил Хусаин и улыбнулся.

Этот ее поступок был ее первым триумфом надо мной, и он осел в моем желудке, как плохая пища. Я проигрывал наш разговор с Хусаином снова и снова в своей голове, но ничего уже нельзя было сделать. Она пришла на ту сторону корабля, где находился я, и услышала мое признание в любви. И нельзя даже было найти оправдания, что она не слышала. Мысль о ее тайном злорадстве, ее смехе, о том количестве камней, которыми она теперь могла атаковать меня, – все это было невыносимо. Я думал о тысячах способах защиты, но все они были неубедительными. Я был потрясен возрастающим барьером между нами, вызванным этим признанием.

Однако чем больше я думал об этом, тем больше мне казалось, что Хусаин специально выудил из меня это признание своей хитрой улыбкой. Ему нельзя верить, так же как и признаниям, сделанным под пытками. В действительности я не верил, что люблю эту девушку. Она была еще ребенком. Просто ребенком, непослушным ребенком, больше с пылом, чем с умом, больше с амбициями, чем с привязанностью или чувственностью. Я уверил себя, что могу и буду контролировать ситуацию – решительно, яростно, если потребуется, – но у меня ушла целая ночь, чтобы уверить себя в этом. И когда, перед рассветом, меня позвали на палубу, я был совершенно разбитым. И уже не сомневался, что в подслушанном ею разговоре таилось что-то более опасное, чем мое признание в любви.