Текст книги "София - венецианская наложница"
Автор книги: Энн Чемберлен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
XXXVII
Прошло три дня, прежде чем дверь в мабейне снова открылась и Сафи торжественно вернулась в гарем. Ключ от двери мабейна стал игрушкой для любовников. Они играли с ним в прятки: вначале рабыня прятала его от господина, который притворялся, что хочет уйти, а затем они менялись ролями. Мурат наконец спрятал его под подушками, на которых сидел, и когда Сафи пыталась достать его, он увлекал ее в очередную любовную карусель.
После этого принц спал, раскинувшись всем своим длинным худым телом на подушках, не думая о беззащитной наготе. Сафи тихонько вытаскивала из-под подушки ключ, собирала все одежду, которую могла унести, и бросала ее на пол, оставляя ключ под ней.
– О, Аллах, я умираю от голода! – это были ее первые слова, когда она появилась в гареме.
Обитательницы гарема смотрели на нее странно, как будто они увидели ту, кого уже считали мертвой.
В течение этих трех дней любовники питались только праздничным угощением на столике, слишком охраняя мир, который они создали, чтобы позволить даже глухому слуге зайти с кувшином воды и разрушить его. Они ссорились, как котята, над последней крошкой, затем начинали снова любить друг друга два или три раза, их голод и жажда только добавляли им страсти.
Хотя Сафи могла попросить любое блюдо на кухне гарема сейчас – после трех дней только свиданий, сладостей, ягненка и головокружительной сладости любви, – простая вода и плов звучали более привлекательно.
Пока она мыла руки и обслуживала себя, остальные обитательницы гарема окружили ее, желая услышать увлекательный рассказ. Только смерть гордого льва или пятидесяти мужчин в битве могла сравниться с этим происшествием, по меркам гарема.
– Но какой подарок он дал тебе за такое долгое время?
– Аллах пощадил тебя, мы думали, что он, должно быть, убил тебя.
– Да! Мы уже посылали евнухов, чтобы проверить это.
– Три дня, о милостивый Аллах! Я скажу вам, это могло меня убить.
– Он, должно быть, дал тебе что-то замечательное.
– Давай расскажи нам, что он дал тебе?
В конце концов Сафи умудрилась вставить слово «ничего» в этот поток вопросов.
– Как это ничего?
– Я не верю этому. Она, должно быть, прячет это.
– Но я думала, что это что-то большое, что невозможно спрятать.
– Возможно, это раб?
– Прекрасный евнух в твое собственное услужение?
– Вилла на Черном море? Конечно, он не мог дать тебе что-то меньшее.
– Я говорю вам, клянусь жизнью, – сказала Сафи, небрежно махая рукой с чашей плова, – он мне ничего не дал.
Она съела еще чуть-чуть и затем сказала:
– За исключением, возможно, – если Аллах пожелает – сына.
Она посмотрела прямо на Нур Бану, когда произносила это. Старая женщина даже убавила гордости и спеси, подойдя к толпе и слушая этот разговор. Но она успокаивала себя тем фактом, что все же это был ее план, хотя и был исполнен против ее воли.
Однако в голосе Нур Бану чувствовалась горечь, так же как и в ее словах:
– Он ничего тебе не дал? Хорошо, но ты не могла пользоваться таким успехом и усердно трудиться в течение трех дней и не получить за это ничего.
– Усердно трудиться, госпожа? Вы называете это «усердно трудиться»? – Сафи встретилась с глазами женщины с самоуверенной упрекающей улыбкой. – Хорошо, для тех, кто зовет это усердной работой, должна быть плата. Но я сама получила от этого удовольствие. Много удовольствия, – повторила она.
– Не вините вашего сына, – продолжала Сафи. – Возможно, он подарит мне что-нибудь позже, но когда я уходила, он спал.
– Он?.. Ты хочешь сказать, что ты ушла, пока он спал? Без его разрешения? Ты вышла из комнаты прежде, чем он?
– Да, да, да и еще раз да!
– Но этого просто нельзя делать. Сафи, я настаиваю, чтобы ты вернулась в мабейн и не покидала его до тех пор, пока мой сын не прикажет тебе.
– Есмихан! – Сафи проигнорировала отданное указание и вместо этого повернулась к девушке. – Есмихан, пойдешь со мной в баню? Я и сказать не могу, как хорошо и приятно почувствовать воду! Моя кожа уже покрыта коркой.
Молодая девушка взяла руку Сафи, даже не подняв глаза на Нур Бану. В гареме появилась новая сила, и теперь все об этом знали. Сафи, конечно же, никогда не займет место матери наследника, но сейчас она победила. Мать наследника не могла уже так распоряжаться, как прежде, и это ослабляло ее силу.
– И еще, госпожа, – сказала Сафи через плечо, когда они с Есмихан шли рука об руку по направлению к ваннам. – Госпожа, если ваш сын пошлет за мной (а я предполагаю, что он может это сделать), откажите ему. Да, скажите ему, что я не расположена, и пусть он посылает за мной снова – о, скажем, не раньше следующей пятницы. Да, точно, не раньше пятницы.
Есмихан с трудом сдерживала смех, удивляясь прекрасной храбрости этой девушки – теперь женщины, – которая держала ее руку. Сафи понравилась эта усмешка, и обе, взявшись за руки, как в детстве, побежали прочь.
Сафи и Есмихан были все еще в банях, когда Мурат действительно послал за ней.
– Скажите ему, что я неважно себя чувствую, – ответила Сафи и вернулась к своему мытью.
Посланник вернулся через несколько минут с более жесткой и срочной просьбой.
– Я нехорошо себя чувствую, – снова сказала она с настойчивостью, и Есмихан, хихикая, присоединилась к Сафи, чтобы вытолкать посланника из комнаты.
Затем начали прибывать подарки.
Те, кто раньше щелкал языками от жалости, сейчас замолчали. Вначале это были простые подарки: корзина великолепных персиков; небольшая, хотя и очень милая, шкатулка; потом стали поступать более существенные. Мурат раньше не очень интересовался женщинами, поэтому не собирал в своем хранилище подарки для них, как это делали другие мужчины.
Вскоре, однако, стало ясно, что он нашел наставника по этому вопросу, и его гонцы были посланы в разные города с мешками грашей. Прибыли шелка, драгоценности! Кутахия никогда не видела ничего подобного.
Пользуясь этими дарами, Сафи сама делала подарки, очень внимательно выбирая женщин для этого. Если бы Мурат видел, как мало привязанности у Сафи к вещам, его охватило бы отчаяние.
Только некоторые его подарки она оставила и ревностно охраняла. Это была полудюжина плохо написанных поэм, которые принц вывел своей собственной рукой. Сафи, конечно, не могла сама прочесть их, но их прочитала Есмихан, единственный человек, которому она доверяла, и эмоции, которые они вызвали у нее, были неординарны. О да, поэмы Мурата были просто ужасны. Даже нескольких месяцев знакомства Сафи с турецкой любовной поэзией было достаточно, чтобы понять, насколько плохо было то, что написал принц. У нее всегда был хороший вкус и чувство ритма, воспитанные на итальянской поэзии. Однако неуклюжие закорючки Мурата сделали эти стихи дорогими для нее.
– Скажи мне, что означает это слово и вообще о чем здесь говорится? – спрашивала Сафи у своей ученой подруги. И часто ей удавалось отыскать эхо пути руки принца, которая когда-то двигалась по ее собственному телу, в линиях, нарисованных на бумаге.
– Спасибо тебе, Есмихан, – она благодарила девушку, даже если та повторялась в своих объяснениях.
Затем Сафи аккуратно складывала письмо и клала его в лиф своего платья: надо держать его ближе к сердцу и предотвратить попытки завистливых рук украсть любовное письмо, чтобы наложить на него проклятье. Все же ни подкуп, ни мольбы не могли переубедить Сафи встретиться с принцем, несмотря на то что ее первый порыв был очень импульсивен и страстен.
К концу недели Нур Бану не могла больше терпеть этот беспорядок и нарушение мира и гармонии в ее гареме. Она вызвала девушку к себе в комнату одну, только в сопровождении Кизлара Аги. Огромный белый евнух представлял физическую силу Нур Бану. Это было всецело в его власти: взять любую девушку из гарема и высечь ее хлыстом по ногам, пока она навсегда не становилась хромой, или, менее драматично, по ее спине или ягодицам, чтобы она не могла сидеть, спать или носить прекрасные шелка еще в течение месяца. Сафи представляла искушение, которое явно не однажды испытывала Нур Бану, но старшая женщина не могла позволить такого наказания. Если бы ее сын, расстроенный и увлеченный невольницей, услышал об этом, она могла потерять свое влияние над ним мгновенно и навсегда. Евнух, знала Сафи, был здесь только для того, чтобы добавить молчаливой силы к словам госпожи.
Кроме того, Сафи была протеже Нур Бану – ее личной собственностью, ее собственным произведением из пыли. Поэтому девушка не удивилась, что Нур Бану могла с трудом контролировать свой гнев, когда ее привели к ней в комнату. Но, несмотря на то что Сафи трудно было стоять в соответствующей позе рабыни, со скрещенными на груди руками, усмешка не покидала ее лица.
– Ты думаешь, что ты такая уж умная, моя маленькая синьорина, – сказала язвительно Нур Бану, – играя с моим сыном, как будто он паршивый ремесленник, а ты блудница? Хорошо, ты должна знать, что я узнала сегодня утром. Мурат отправил назад своих поэтов и ювелиров и послал снова за своими друзьями-опиоманами. Ты переиграла с ним однажды, моя девочка, и в течение недели я продам тебя владельцу борделя, где тебе самое место.
Сафи упала на колени, как будто ее ударили, и проигнорировала торжество во взгляде Нур Бану, когда она сделала это сообщение. Хватаясь за отороченный золотом подол ее платья, Сафи начала ее умолять:
– Пожалуйста, поверьте мне, госпожа, я думала только о его благе. Я только хотела помочь ему излечиться. Пожалуйста, пожалуйста, поверьте мне. Позвольте мне еще раз пойти к нему. Я удовлетворю все его прихоти, если Аллах сжалится над таким низким существом, как я.
Сафи не мешкая побежала в мабейн и увидела своими глазами, что опасность действительно усилилась. Принц курил опиум, чтобы побороть свою депрессию. Но и в этом своем состоянии он все же нашел Сафи более подходящим лекарством. Нур Бану знала, что не она одна была победителем в этой битве. Она видела, что ее сын любит эту прекрасную итальянку так, как он никогда не любил мать. Нур Бану пришлось признаться самой себе, что девушка понимала ее сына гораздо лучше, чем она, его мать. Казалось, Сафи знала шестым чувством, что и когда нужно было Мурату. После первого отлучения из гарема девушку не излечили от этого, она только научилась использовать его с большим мастерством.
«Это только техника и доверие действию, разыгранному на огромной кровати в нужное время, – так описывала Нур Бану любовную игру со стороны. – У любой девушки есть инстинкт двигаться и вращаться под своим любовником».
И все же она не прекращала удивляться правильности инстинкта девушки и агонии страсти, в которую погрузился ее сын. Иногда она слышала его стоны и животные выкрики, перекликающиеся с мурлыканьем девушки, – они эхом разносились из мабейна по всему гарему, и мать не могла не слышать их. Если это был инстинкт, то она, Нур Бану, была рождена без него.
Нур Бану, однако, льстила себе, что она тоже однажды в своей жизни познала такую страсть и обожание. Однако, размышляя над нынешней спокойной жизнью, она должна была признать, что лишь случайно оказалась первой любовницей султана, которая родила ему сына и наследника. Он, единственный мужчина, которого она будет любить всегда и который никогда не полюбит ее снова, только однажды темной ночью повернулся к ней для удовлетворения своих естественных потребностей. Каждый раз, когда она потом вспоминала его мерзкое, обрюзгшее тело и винное зловонное дыхание над собой, она испытывала отвращение.
Действительно, тогда она думала, что ее утреннее недомогание – это только отвращение, накопившееся за столько дней. Она никогда не знала страсти как своего господина, так и своей. Если Нур Бану и наслаждалась страстью, так это была страсть к Богу, который в ту ночь улыбнулся ей благоприятным расположением звезд.
Все же как она могла жаловаться? Замечательная белокурая девушка выполнила все, для чего она была куплена. Мурат время от времени курил опиум, но кто же не курит? Не было даже жалоб на то, что он заменил одну зависимость на другую, потому что при поддержке Сафи он начал интересоваться другими вещами, которыми должен наслаждаться молодой человек в его возрасте.
Ценитель и живописи и музыки, ее Мурат очень скоро завоевал себе имя в этих кругах. Он собрал небольшую группу талантливых людей, которые любили его не только за щедрость, но и за его желание учиться, и за его вкус в оценке произведений искусства. Он мог принести миниатюру Сафи, прежде чем купить ее. Теперь ему хотелось, чтобы Сафи присутствовала на концертах, он требовал, чтобы у музыкантов были завязаны глаза и чтобы она сидела рядом с ним, ведь ласки влюбленных делали музыку живой.
Мурат также начал интересоваться светскими делами государства и часто посещал двор, когда там присутствовал его отец. Вернувшись после этого в мабейн, утомленный формальностями, он погружался в объятия своей любовницы, чтобы снять напряжение ее нежными ласками. В постели они часто говорили на разные темы, и случайно, между ласками, Сафи узнала, как работает правительство в Кутахии и во всей Османской империи.
И так получалось не однажды, что проблема, которую не мог решить ни Селим, ни все его советники в течение недели, находила решение в ее быстром уме. Потому что здесь, в гареме, ее ум имел возможность оставаться не стесненным давлением узких личных интересов.
Когда Мурат на следующий день преподносил решение своему отцу, султан был им очень доволен. Молодой принц только пожимал плечами на похвалу и говорил: «Аллах улыбается мне – ведь я засыпаю с его именем».
ЧАСТЬ III Абдула
XXXVIII
Это случилось однажды осенней ночью. Осень стояла уже поздняя, и в воздухе чувствовался холод зимы. И именно этой ночью мне показали мою кровать в цитадели Кутахии, а затем оставили одного. Я должен был смыть со своего лица и ног всю грязь после долгого путешествия. Я шел по длинному широкому коридору который разделял в этом дворце принца женскую и мужскую половины. На одной стороне находились различные комнаты гарема, на другой – двери открывались в комнаты евнухов; здесь также находились две палаты мабейна, где господин и его сын могли наслаждаться своими женщинами. Этот коридор был вымощен неровными камнями и освещался лунным светом сквозь длинный ряд высоких окон.
У меня появилось странное навязчивое чувство, как будто я перешел из одного здания в другое. В этом не было сомнений даже для незнакомца.
В ту ночь яркий лунный свет пробивался сквозь окна, словно струйки сверкающей воды, которая каскадами стекала по стенам – маленькими волнами – на камни вниз. Красота этого пейзажа заставила меня оцепенеть, хотя уже очень долгое время ничто не приводило меня в такое состояние. Я остановился, чтобы насладиться этой картиной в одиночестве, и позволил своим воспоминаниям следовать за этими волнами и перенестись на много-много лет назад. К кораблям и морям, которых я больше никогда не увижу.
В то время как я предавался сладостным воспоминаниям, дверь в одну из комнат мабейна украдкой открылась и чья-то фигура присоединилась ко мне в коридоре, идя по стекающему свету-воде.
На ней не было надето ничего, за исключением тонкой рубашки, которая едва прикрывала ее высокое стройное тело, оставляя шею и нежные плечи обнаженными. По плечам струились золотые волосы. Ее легкие босые ноги ступали по холодному камню со звуком, как будто она шла по таящему снегу. Она куда-то спешила.
Я сразу же узнал ее. Это было похоже на то, как если бы все мои мечты и кошмары за последние полгода вдруг приобрели материальную форму.
– Здравствуй, София, – я сказал это на итальянском языке и с удивительным спокойствием.
Она остановилась в удивлении, ибо уже давно не слышала ни своего родного языка, ни своего христианского имени. И все же София Баффо была не тем человеком, кто мог позволить другому взять приоритет над нею в какой бы то ни было ситуации. Самообладание с удивительной быстротой вернулось к ней, и она даже позволила одному рукаву рубашки спуститься еще ниже с ее плеча, чтобы выказать мне свое безразличие. Затем она сказала:
– Виньеро! О, какой сюрприз! Вы по-прежнему такой же глупый и пренебрегающий опасностью, как всегда. Все еще перелезающий через монастырские стены.
– Я здесь в Кутахии по требованию моего господина, а вовсе не из-за тебя.
– Как, разве ты – раб? Я ведь тоже рабыня.
– Да, здесь рабы – и там рабы, как сказал бы мой друг Хусаин.
Моя страшная одержимость ею была большей частью обманом и иллюзией, и отсутствие физической близости объекта обожания показало мне, какой хрупкой была моя любовь. Я превозмог боль своей потери, после чего моя речь стала более уверенной, и я заговорил на своем самом лучшем турецком языке.
– Мой господин, паша Соколли, собирается взять в жены принцессу Есмихан. Моя задача доставить ее в сохранности в Стамбул.
Казалось, что дочь Баффо пребывала в полной растерянности и даже не могла ничего ответить. И тогда я вспомнил еще кое о чем. Я полез за пазуху и протянул ей лист бумаги. Это было объявление, которое я получил на одном из стамбульских базаров, когда выполнял там свои поручения. Я сохранил его из любопытства, даже не подозревая, где и когда оно мне может понадобиться. Отправленное венецианским посольством в Оттоманской Порте на турецком, латинском и итальянском языках, оно предлагало от имени правителя острова Корфу дона Баффо вознаграждение в пятьсот грашей тому, кто вернет ему дочь, которая, по его подозрениям, удерживалась в одном из гаремов Турции.
Я вложил бумагу в руку Софии и сказал, в этот раз на итальянском:
– Это может быть также интересно и для тебя.
Я успешно победил ее оборону. Чтобы развернуть бумагу, так как из любопытства она не могла проигнорировать мое сообщение, ей пришлось приспустить уголки своей рубашки еще ниже. И на меня опять нахлынули нежные воспоминания.
После прочтения этого послания она быстро и резко разорвала его на сотни мелких кусочков.
– Мой отец, – сказала она, глядя мне прямо в глаза, – назначил слишком низкую цену. Сейчас я стою шестьсот грашей.
В этот момент дверь в мабейне открылась, и голос молодого человека произнес: «Сафи! Сафи! Ты здесь? Моя любовь, ты обещала, что выйдешь только на минутку, а я умираю от желания».
– Ты видишь, Виньеро, – сказала девушка. – Я не могу стоять здесь с тобой и болтать всю ночь напролет.
– Сафи! Моя любовь! – снова позвал молодой человек.
– Нет, конечно же нет, – согласился я с издевкой. – Твои обязанности более важны.
Я не пытался приглушить свои слова, и, должно быть, их было слышно достаточно далеко. В следующее мгновение пара очень крепких рук вцепилась мне в горло. Я чувствовал, как кровь прилила к моему лицу и хлынула в нос, что заставило меня кое-как прогнусавить: «Позовите ваших евнухов». Затем я получил пару хороших ударов, направленных прямо мне в почки.
– Прикажите им оттащить его от меня, – в следующее мгновение я вцепился в руку принца и оторвал от его прекрасного халата кусок материи, – или я искалечу его.
– О, Виньеро, Виньеро! – Итальянский язык Сафи слышался среди всех остальных голосов. Она стояла, крепко сжимая края своей рубашки. – Это не монастырь, мой дорогой Виньеро. Это гарем. Разве ты не знал до сегодняшнего дня, что если мужчину застают в гареме другого мужчины, это для него означает смерть?
Покорности, которую она знала во мне в прошлом (которая фактически была выражена в том, что я ползал у ее ног), накопилось предостаточно, чтобы наконец-то избавиться от нее, схватить принца за плечи и крепко держать его. Теми же эмоциями был окрашен и мой ответ, также на итальянском:
– А ты, моя прекрасная София, разве не знаешь, как отличить нормального полноценного мужчину от евнуха? – Потом эти же слова я произнес на турецком, чтобы не было каких-либо ошибок и недопонимания, и добавил: – Даже сейчас ты все еще ищешь тайных любовников среди кастратов, таких как я? София Баффо, я евнух. Благодаря тебе…
Я повернулся к принцу:
– Господин, у меня нет никаких намерений по отношению к вашим женщинам. Я евнух.
XXXIX
– Иди сюда, на свет, и позволь мне посмотреть, что с тобою сделали.
В своей комнате принцесса Есмихан повела меня за руку так нежно, как маленького ребенка, к лампе, которая висела в углу на огромной цепи и излучала слабый свет.
– Под этим глазом будет синяк. – Она посадила меня на диван и наклонилась надо мной, чтобы лучше его рассмотреть. Она вытащила розовое масло, и тотчас запах роз распространился повсюду, и даже я смог почувствовать его сквозь запах крови в своем разбитом носу. – И твои губы уже припухли.
Быстро отдав несколько приказаний, она отправила свою служанку за надлежащими принадлежностями, которые позже позволили тщательно обработать все мои раны теплой водой, пахнущей камфарой и миррой. Запах дезинфицирующих средств и сильное жжение заставили меня снова вспомнить о кошмаре тех событий, от которого я попытался избавиться, жестикулируя, словно опять дрался с принцем. Есмихан отодвинулась от меня и подождала, пока утихнет боль. Она ничего не говорила, но жалость в ее глазах быстро привела меня в чувство.
– Я знаю, я еще не дала тебе имя.
Как будто я щенок; от этой мысли меня передернуло.
– Извини меня, – сказала моя госпожа. – Я хотела предупредить тебя, что может жечь. Я постараюсь быть более аккуратной и осторожной.
Я не мог сказать ей, что это не ее прикосновения заставляли меня вздрагивать, а боль в руке, которую я поранил, когда, желая ударить принца, случайно попал по стене.
– Лулу, – объявила она. – Я всегда хотела назвать своего первого евнуха Лулу. Лулу – если он окажется белым, и Сандал – если темнокожим.
– Во имя любви к Аллаху! – Я с трудом мог подобрать нужные слова. – Только не Лулу.
Моя госпожа заморгала в удивлении, как будто щенок – или даже младенец – запротестовал против своего имени. Я закрыл глаза от своего ужасного положения. Эти избалованные женщины считают своих евнухов щенками и младенцами, которые полностью зависят от их милости. Я не мог этого терпеть.
– Тебе не нравится имя Лулу?
Я был в не состоянии ответить на такое искреннее удивление.
– Это значит «жемчужина», и я думала – Жемчужина – для белокожего евнуха, а Сандал, прекрасно пахнущее дерево, для чернокожего. Мы всегда даем нашим евнухам такие имена. Разве ты не знаешь? Гиацинт, Нарцисс. Названия редких драгоценностей и дорогих духов.
– Тебе не нравится имя Лулу? – Она повторила это снова в попытке убедить себя. – Ты был так похож на прекрасную редкую жемчужину, когда я впервые увидела тебя сегодня. – Она слегка засмеялась, когда намазывала мой чернеющий глаз. – Должна заметить, что сейчас ты едва ли похож на жемчужину. Сейчас ты больше похож на покрытый пятнами мрамор. Или карбункул. Хочешь, я назову тебя Карбункул?
– Меня зовут Джорджо Виньеро, – прошипел я, произнося эту почти вымершую фамилию.
Моя госпожа встала с колен и непонимающе заморгала на эти свистящие звуки. То, что евнухам полагалось иметь имена – или даже жизни – за пределами того, что позволяла им их госпожа, было для нее в новинку.
– Джорджо Виньеро, – повторил я. – Виньеро.
Она попыталась несколько раз произнести эти иностранные слоги, заставляя их звучать больше как название болезни, которую мой дядя однажды получил от блудниц. О Святой Марк, она была очень простой, так неестественно защищенной этой простотой. И мне придется всю жизнь провести в компании этой женщины? Почему мой рефлекс выживания опять сработал? Я должен был позволить принцу Мурату убить меня.
В конце концов я понял, что это было безнадежно. Она будет произносить мое имя таким образом всегда, и день и ночь.
– Но как мне тогда называть тебя?
– Просто зовите меня «мужчина».
– Мужчина? – В ее голосе не было ни капли оскорбления. Только удивление.
– Нет, меня уже нельзя так называть. Просто зовите меня душой, которую Бог – Аллах – проклял больше, чем других людей. Адам легко отделался по сравнению со мной.
Возможно, моя борьба с турецким языком и скрыла всю ту горечь, которую я тогда испытывал.
– Ты слуга Аллаха, – начала она.
– Его раб, его евнух.
– Как и мы все, Абдула. Так же как и мы все, когда у нас хватает смелости узнать об этом. Некоторые из нас больше счастливы, потому что Аллах помогает им понять это быстрее, чем другим. Да, вот так обстоят дела. – Повторяла ли она заклинание, выученное наизусть? Или это были ее собственные мысли? – Тогда я назову тебя Абдула, слуга Аллаха.
Абдула. По крайней мере, это было мужское имя. Это было имя, которое мой друг Хусаин всегда мечтал дать мне, если я буду жить в его доме. Так же как я звал его Энрико в Венеции.
– Ты не против?
Какое это имело значение? Что вообще сейчас еще имеет значение? Я покачал головой в знак согласия.
– Тогда ты – Абдула. – Она окунула свою тряпочку в чашку с миррой. – Да, я думаю, что это имя тебе очень подходит. Гораздо лучше, чем Лулу. Ты отличаешься от других евнухов. Может быть, ты еще в этом новичок?
– Возможно.
– Это твоя первая должность?
– Да.
– Возможно, это все объясняет.
– Возможно.
– Я сделаю все от меня зависящее, чтобы это была твоя единственная должность. Это нелегко, как я понимаю, для евнухов менять госпожу, к которой он привыкает и которая становится его семьей.
Привязанность к кому-нибудь в этот момент казалась мне невозможной, но я сказал:
– К вашим услугам, моя госпожа.
Первый раз я испытал чувство благодарности за терпение к толстой неряшливой жене Салах-ад-Дина – она пыталась научить меня строгим формальностям моего нового статуса. Она настояла на моем обучении, когда я высказал желание, чтобы меня продали. Было много смысла в этом обучении, так как после него мне сильно захотелось исчезнуть оттуда.
– Это правда, что говорят другие? – снова начала Есмихан.
– Кто другие?
Моя госпожа прикусила губу, так что из пухлой, она стала почти плоской.
– Паша Соколли – мой суженый – возможно, он сделал ошибку, послав тебя, такого молодого и неопытного.
– Я думаю, у него не очень большой опыт общения с евнухами, госпожа, это правда.
Вздохнув, Есмихан вдруг повеселела.
– Хорошо, я не нахожу в тебе ничего плохого. И даже больше: видя, как ты сражался с моим братом, я теперь доверяю тебе и знаю, что ты не бросишь в беде свою госпожу.
– Да, лишь тогда, когда я узнал, что он ваш брат, я отпустил его. Кого-нибудь другого…
– Я очень ценю это, евнух. Кому-нибудь другому понадобилось бы больше помощи, чем Сафи могла предоставить той ночью.
Она закончила обработку моих ран, бросила тряпку в чашку с водой и жестом приказала служанке убрать ее. Когда девушка ушла, она сказала:
– Ты знаешь Сафи, не так ли?
– Сафи? Это вы так здесь ее зовете? Разве она – не демон? Не ведьма?
– Ты знаешь ее? Откуда?
– Откуда? – переспросил я.
– Она тоже из Италии. Неужели это такая маленькая страна? Вы – итальянцы, доставили много неприятностей моему деду-султану в битвах на суше и на море.
– Италия была очень-очень давно. Не могли бы мы сменить тему разговора, госпожа?
Есмихан попыталась поменять тему, но и эта тема была не далека от меня.
– Хорошо, Сафи принесла жизнь в этот гарем, в том числе моему брату. Жизнь, которую ты хотел у него забрать этой ночью. У меня никогда не было такой дорогой подруги, как Сафи.
– Что радует мою госпожу, радует и меня, – произнес я одну из заученных фраз.
– Я надеюсь, паша Соколли разрешит мне и потом видеться с ней.
– Я уверен: что радует мою госпожу будет также радовать моего господина.
Дочь Селима засмеялась.
– Что же было такого смешного в том, как я вел разговор евнуха, моя госпожа?
– Ничего. Только то, что было ужасно смешно, когда мой брат наконец-то обнаружил, что не ты, а он был настоящим незваным гостем здесь, в домашней обстановке? Как он быстро удалился в свой мабейн с подраненной гордостью! Он такой горячий и импульсивный. Ты не должен принимать это всерьез.
– Я бы и не обращал внимания, если бы мой глаз не был так подбит.
Моя госпожа снова рассмеялась, на этот раз еще громче.
– И Сафи, как она негодующе отвернулась от тебя и быстро последовала за своим любовником. Никто никогда раньше не заставлял ее ходить так быстро.
– Она всегда будет следовать за своим любовником.
– О нет, только не за Муратом. Она делает, что говорит Мурат, только когда это ее устраивает. Ты, Абдула, сильно задел ее своим обвинением: «Ищете любовников среди евнухов?» Интересно, кто быстрее излечится: ты от своего синяка под глазом или Сафи от твоих слов?
Прежде моя госпожа и я встречались только на короткое время, но этого было достаточно, чтобы моя память сохранила в своей кладовой ее пышную здоровую юность. Я с грустью противопоставлял ее своему господину средних лет, который скоро станет ее мужем, – и мне было даже вдвойне грустно, когда я сравнивал ее с формами жены Салах-ад-Дина. Но сейчас я видел, какой прекрасной была моя госпожа. Не божественно красивой, возможно, с ее круглым лицом и круглыми темными глазами, черными кудрями и пухлыми, всегда улыбающимися губами. На левой стороне ее носа виднелось большое родимое пятно. Но она была веселой, с хорошим характером и становилась очень привлекательной, когда ее добрая натура пробивалась наружу.
Несмотря на свое болезненное состояние, я рассмеялся, и она рассмеялась вслед за мной.
Затем мы неожиданно расхохотались вместе. Это было заразно, прямо какая-то инфекция смеха. Мы смеялись и смеялись, пока слезы не хлынули у нас из глаз, пока у нас не заболели животы. Мы не могли смотреть друг на друга без того, чтобы вновь не рассмеяться. Наконец вначале она, а затем я повалились на подушки и стали кататься, и смеяться, и плакать, пока не уснули.
* * *
«Спокойной ночи, моя госпожа».
Как долго лежали мы бок о бок рядом, пока прохлада не разбудила меня? Дочь Селима досмеялась до того, что не могла пошевелиться. Она не отвечала. Возможно, она даже спала. Я снова вздрогнул от осенней прохлады, которая пробралась уже в комнату. Я нашел стеганое одеяло и накрыл им ее. Ее маленькие, раскрашенные хной ноги уютно устроились под одеялом в знак благодарности, но ее дыхание стало теперь глубоким. Она спала.
Это было полезно для принцессы Есмихан – смеяться. Как невеста она, должно быть, испытывала большое напряжение.
Но это также было хорошо и для меня. Я не позволял себе смеяться с тех пор, как спал в доме Хусаина, а это было очень-очень давно.
Я боялся, что смех может повредить моему увечью. Однако обнаружил, что это нисколько ему не вредило.
