Текст книги "София - венецианская наложница"

Автор книги: Энн Чемберлен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Мой дядя прочитал мои мысли даже сквозь маску при первом выходе главной героини – Коломбины.

– Мы должны обеспечить нашему грузу заботу, как о неотшлифованном алмазе, – порекомендовал он, – но игнорировать ее страсть к соленой рыбе.

Наша любимая служанка Коломбина не подвергалась опасности в Италии, как обычно. Она была похищена из своей семьи и отправлена в гарем турецкого султана, роль которого взял на себя Панталоне в злобной маске, отличавшейся темной раскраской и тюрбаном. И конечно же там был Арлекин, непокорный капитан, и его друзья, чьей задачей было освободить Коломбину. Пьеса была наполнена огромным количеством дешевого фарса, швырянием тортов в лицо и связыванием Панталоне-султана его собственным тюрбаном под выкрики: «За Святого Марка и Венецию!» Несмотря на тот факт, что вся аудитория была занята сама собой, это восклицание каждый раз вызывало шквал аплодисментов и поэтому повторялось со сцены часто и громко.

– Я рад, что Хусаин остался дома, – сказал я дяде Джакопо.

Я был ошеломлен тем эффектом, как странная притягательность перемещения знакомых образов в экзотическое окружение подействовала на окружающих. Султан был негодяем, над чьими несчастьями мог посмеяться любой венецианец. Однако сцены с участием прекрасной, сексуально привлекательной, но совершенно зависимой, покорной молодой женщины приводили в уныние, я желал бы большей изобретательности. Это говорит о том, что мы думаем о наших женщинах больше, нежели о варварстве наших врагов.

Навеянная иллюзиями стен гарема на сцене, в моей голове вновь возникла встреча в монастырском саду.

– Корфу – не так уж далеко, – понимающе сказал дядя Джакопо.

Разобравшись с сюжетом и уже поверхностно наблюдая за действием, я заметил одну странность – актеры в масках играли для аудитории, которая тоже сидела в масках. Кто же больше играет и больше скрывает? Я вспомнил ту власть, которую ощутил, когда первый раз примерил маску. Власть актера, который совершает безумства на сцене, и все же не слышит порицания в свой адрес в нормальной повседневной жизни.

Но власть зрителей была больше, так как ты мог видеть других, оставаясь незамеченным, власть всеведущей аудитории, которая знает, что Арлекин скрывается за ширмой, когда султан даже и не догадывается об этом.

Тот факт, что наша любимая Коломбина добавила к своей кружевной розовой маске нечто похожее на чадру турецкой женщины, навеял еще больше ассоциаций. Что, если гарем – это совсем не то, чего бы мы хотели для нашего распутного старого Панталоне?

– Что же чувствуют турецкие женщины, пряча свои лица от нечестивых взглядов и теряя индивидуальность? – спросил я.

Мой дядя громко рассмеялся и только пожал плечами:

– Этот полдень изменил тебя и настроил философически. Ты никогда не узнаешь, о чем думает женщина. Турецкие женщины, которых мы выдумываем, могут даже и не существовать. И принимая эту информацию во внимание, это имеет значение и для дочери Баффо.

Я бывал с моим дядей и в землях «неверных». Мне нравился наш друг Хусаин, хотя он и не был варваром и язычником. Но мне пришло в голову, что я не знаю ничего – совсем ничего об этих распутных образах своей собственной культуры, так же как и их, – когда я пытался понять словосочетание «турецкие женщины». Женщины, которых я знал в Константинополе, все были европейками – женами сослуживцев. И распутницы, которых часто посещал мой дядя и которые заразили его, тоже были европейками. Женщины, нашедшие свою профессию слишком распространенной здесь, и сейчас ищут приключений в дальних странах.

О турчанках никогда не говорили и, конечно же, не показывали их на сцене. Я не мог вспомнить ни одной встречи с турецкой женщиной. Возможно, у них было две головы и их уродство пряталось за вуалями. Возможно, этому было и другое объяснение. Великая, неземная красота, в которую верили мои соотечественники. И что насчет влияния? Власти?

Помню, я наблюдал театр теней на публичной площади в Стамбуле. Героями, казалось, были те же самые основные фигуры, что и в Венеции. Там были женщины – вздорные, старые, молодые, привлекательные. Все они – героини театра теней. Но, принимая это во внимание – кто я был для них? Они смотрели на всех мужчин только через экран. И кто же управлял марионетками?

Ряды факелов на аллеях Венеции поведали мне, что, даже несмотря на их шумливость, их самонадеянность каждый год покорять Адриатику, их маски и расточительные представления – даже Фоскари, самые могущественные из моих родственников, никогда не были полностью уверены, что они управляют миром.

Я вспомнил то чувство власти, которое испытал, спрятав лицо под маской, и которое не покидало меня, когда я дерзко оглядывал все это сборище. Я позволил себе смотреть куда глаза глядят, в самую сердцевину, на помпезную добродетель или полное распутство, не заботясь контролировать свои мысли, чтобы они не отражались на моем лице. Я предполагал, что турецкие женщины имели такую же свободу не только в карнавальную ночь, но и каждый день со своего рождения.

О Боже! О чем я думаю? Для меня было бы последним делом мечтать о том, чтобы стать женщиной!

– Хотя бы для того, чтобы понять их, – попытался я убедить моего дядю. Действие на сцене отвлекло мое внимание. Но меня привлекла не превосходно отрепетированная постановка, а грубая ошибка, приведшая к взрыву смеха. Эта ошибка также привлекла внимание зрителей к развитию действия, в то время как все актеры просто умирали от смеха под своими масками.

Наша Коломбина охранялась комическим евнухом. Я знал человека, играющего его роль. Ни грим, ни ярды шелковых драпировок на его костюме не могли спрятать толщину его тела.

Он был гондольером моего дяди по материнской линии и был приглашен сыграть эту роль благодаря своим физическим данным и общительному характеру или, может, из-за своего громкого баса. Если бы я увидел его при других обстоятельствах, возможно, я бы его не узнал, хотя его внушительная мускулатура в области ягодиц все равно раскрывала его занятие. К тому же я довольно часто видел его вопившим свои баркаролы, когда он отталкивался шестом от причала с флажком Фоскари над гондолой с названием «Спокойный Город». Консулы проводили много времени, мучаясь угрызениями совести от расточительности гондол нашей знати, но к тому времени они все еще не решили принять указ о ношении одинаковой мрачно-черной формы.

Теперь я узнал гондольера легко, когда он сделал акцент на хорошо отрепетированном диалоге, обращая внимание на слова «евнух», «обрезанный» и «кастрированный», плачась Коломбине о своей судьбе. Я неловко заерзал на своем месте только об одной мысли о таком увечье.

Я был не единственным, кто узнал гондольера-евнуха. Двухлетний малыш тоже узнал его и с криками: «Папа! Папа!» – бросился к нему.

Сразу же все иллюзии были разбиты, неожиданно все вспомнили, что этот человек был отцом не только этого двухлетнего малыша, но еще десяти ребятишек.

– Его жена, – услышал я шептание соседей, – молится день и ночь Святой Монике об уменьшении мужской силы этого гондольера.

Когда он больше уже не смог терпеть дерганье своей робы, мужчина наклонился и признал своего отпрыска, взял его на руки и принимал его восклицания до тех пор, пока мать ребенка не забрала его, получив поцелуй от мужа и восторг аудитории.

В итоге сцена подошла к своему завершению. Так увлекательно было действие пьесы, что казалось, прошло только несколько минут, и мне было довольно трудно отойти от впечатлений и почувствовать на моем колене чью-то руку. Она медленно продвигалась все выше и выше.

III

Мои брови поднялись от удивления из-под маски моего дяди. Он тоже заметил ту вольность со стороны неизвестного лица в маске, которое неожиданно появилось на сиденье рядом со мной. Но если мой дядя не жаловался и даже ничего не говорил, как же мог я жаловаться и возмущаться?

Она была высокая и стройная, в бургундском вельвете с огромным количеством драгоценностей, недорогих, но бесподобных на ее руках, шее и талии. Ее глубокое квадратное декольте было украшено замечательной золотой вышивкой. Черные волосы были собраны в высокий пучок, но ее лицо оставалось загадкой, спрятанное под муаровой бургундского цвета маской, украшенной той же золотой вышивкой. Она выглядела совершенно по-венециански: законы нашего города запрещали любой знатной даме появляться больше чем в одном цвете, за исключением серебряных и золотых украшений. По моему мнению, этот закон прививал хороший вкус, который в противном случае деградировал до вычурности пестрого одеяния Арлекина.

Ее первыми словами в мой адрес были: «Держу пари, у вас не будет проблем, как у этого бедного скопца турка. Рискну предположить, вы можете доставить женщине удовольствие, которого она никогда не забудет».

Ее смех, сопровождавший это высказывание, был резким и громким. Так как я все еще был во власти воспоминаний о моем сегодняшнем приключении, сначала мне пришло в голову, что это может быть дочь Баффо, которая воспользовалась свободой маскарада, чтобы сбежать из монастыря этой ночью. Я надеялся на встречу и ждал ее. Но смех убедил меня, что это была не она; девушка моей мечты не может смеяться так резко и громко, как эта женщина. Смех же Софии больше напоминал шелест легкого ветерка в весеннем саду. И все же фигура на первый взгляд была очень похожа на фигуру донны Баффо. Она сидела рядом со мной, и я не мог противостоять ей.

Моей главной задачей стало теперь засмеяться так же, как и она, чтобы мой голос не казался выше ее.

– Я просто обожаю интермедии, – заявила моя собеседница, ослабляя свои действия, когда был объявлен перерыв. Певцы и танцоры должны были теперь заменить актеров, которые как раз играли сцену бегства из темницы на самую высокую башню дворца султана.

Занавес упал на минареты Константинополя. Объявили «пастораль», что еще раз напомнило мне о монастырском саде. Причудливые деревья были все в листве, иллюзию которой создавал миллион мельчайших петелек, сделанных дюжиной рук швей; найти настоящие листья и цветы в это время года было довольно сложно даже для богатых.

Сцена, которую предполагалось играть на фоне этой декорации, привела к некоторому оживлению в зале. Она изображала Харона, лодочника из «Ада» Данте, который появился в лодке обнаженным, но прикрытый красной прозрачной тканью в самых важных местах. У моей незнакомки захватило дух при его появлении, и она на некоторое время оставила меня в покое.

Харон осторожно управлял своей лодкой по направлению к грешникам, которые представляли собой дикую смесь религий: фавны и сатиры вместе с Адамом и полногрудой Евой, еретики более позднего времени, предатели Святой республики и частные враги Фоскари. Турецкий султан сам попытался приблизить свою интермедию к пьесе, которой она прерывалась. Это давало праведную иллюзию, что Вечность в какой-то степени наблюдает за людскими глупостями.

Грешники пели погребальную песню, приближаясь к священной виноградной лозе. Харон потряхивал своими цепями в такт, и хор чертей звучал подходящим скорбным аккордом под тромбон и контрабас, которые находчивый костюмер представил как инструменты мучений в аду.

– И музыка тоже инструмент мучений, – прокомментировал я тихонько своей соседке.

К моему смущению, она не разделяла моего мнения. С восхищением и очень внимательно, даже капельки слез сожаления мерцали сквозь прорези муара, она подсчитывала свои жизненные грехи и созерцала свою собственную судьбу.

Это уж слишком, подумал я.

Праздно оглядываясь, ища что-нибудь интересное, я заметил приход двух запоздалых синьоров. Они привлекли мое внимание, потому что они вполне могли быть мною и моим дядей: один постарше, другой – помоложе. Наша сходство еще более усугублялось тем фактом, что черная маска и белая коническая шляпа молодого человека были совершенно похожи на мои. Однако никакая маска не могла спрятать седеющих бакенбардов старшего. Вся Венеция знала их как представителей рода Барбариджо, а старшего – как главу великого рода Барбариджо, одного из ужасных Десяти Консулов.

Молодой человек пытался казаться самостоятельным. Это, должно быть, был наследник Барбариджо, Андре. И как только имя Андре Барбариджо пронеслось в моей голове, я вспомнил, что последний раз я его слышал из пухлых губок Софии Баффо. Моя рука автоматически спустилась к моему левому бедру. Я должен вызвать его на дуэль и убить, подумал я рефлексивно.

Молодой Барбариджо тоже беспокойно рассматривал аудиторию. Как только его взгляд наткнулся на меня, как на зеркало, он остановился. Казалось, те же самые мысли пронеслись в его голове, однако из-за маски было невозможно этого понять. Теперь он только кивнул мне в знак приветствия, я кивнул ему в ответ, а что еще, собственно, было мне делать в этой ситуации? Он отвел глаза.

К этому времени наши любовники вернулись на сцену, шумно гуляя по гарему. Моя соседка в золотом колье уже совершенно забыла про адский огонь. А может, она решила оставить вечные муки на потом, для того чтобы сейчас поиграть со мной. Конечно, это меня немного смутило.

Слабое постукивание слуги по моему плечу вернуло меня к реальности. Слуга, как и все остальные, был в маске и отличался только алой ливреей Фоскари. Не говоря ни слова, он вручил мне листок бумаги и, заговорщицки кивнув головой, растворился среди тысячи подобных себе.

Моя соседка в муаровой маске все еще пыталась сделать из наших высоких стульев некое подобие кровати. Она уже вытащила мою сорочку между лосинами и камзолом и щекотала мою голую кожу подвесками своего золотого колье.

– Возможно, нам следует поискать не такое оживленное место, – прошептала она.

Ее медленное «Хм?» могло бы заставить меня отложить чтение записки, но я случайно заметил подпись. Это была «С», украшенная причудливыми завитушками и узорами. Теперь письмо обжигало мои руки, словно огонь.

Игнорируя мою незнакомку, я открыл записку, подставил ее под отблеск ближайшего факела и, всматриваясь в темноту, начал читать:

«Моя любовь – Вторая интермедия. В фойе, как и планировали».

И затем – многообещающее «С».

– Моя любовь, – ворковала муаровая маска в мое ухо. – Что это?

Я выхватил записку из ее ощупывающих пальцев, понимая только сейчас (так как я не замечал, когда они были под моей сорочкой), какие они старые и узловатые. Кроме того, я заметил, что на ее левой руке одного из пальцев не хватало, и эта пустота предательски зияла, несмотря на все ее драгоценности.

– Моя любовь?..

Повторение ею этих слов вызвало у меня раздражение.

– Дела, – резко ответил я даме.

Я посмотрел на своего дядю, ища поддержки, как я делал всегда, когда упоминалось слово «дело». Брови моего дяди приподнялись еще выше, чем раньше. В прошлом мне часто приходилось удивляться его самообладанию. Несмотря на все неуместные ощупывания муаровой маски на следующем от него сиденье, он ничего не говорил и не делал никаких комментариев. Или, по крайней мере, сумел подстроить свой громкий гогот под общий смех Коломбины и ее Арлекина.

– О да, дела, – отозвался он, как будто что-то вспоминая.

И затем движением своего колена, одетого в шелковый чулок, он указал на аудиторию по другую сторону от меня. Моя подруга в муаре не заметила сигнала, но я последовал глазами за его движением, понимая, что он знает, кто послал записку и сейчас показывает мне этого человека.

Он указывал на опоздавших, которых я только что заметил. Они сидели в дальнем секторе аудитории, который обычно занимали женщины, так как хотели поддерживать традицию разделения по половому признаку которая была правилом тогда. Кроме того, это подчеркивало разделение на куртизанок и честных женщин. Они были там почти одни.

В неярком свете вначале я узнал монахиню. Она, будучи единственным человеком без маски, выглядела раздраженной и явно чувствовала себя неуютно в окружении всего мирского и непристойного. Хотя две молодые девушки, сопровождавшие ее, надели одинаковые маски, мне хватило и мгновения признать сопровождающую с правой стороны от монахини как слишком смешливую и переключить свое внимание на более высокую, сидевшую с левой стороны.

Несомненно, она и была той загадочной «С». Она, казалось, затмевала свет факелов на сцене. Ее пристальный взгляд в мою сторону не оставил у меня и тени сомнения, что именно она послала это любовное письмо. О, сколько же будут эти паяцы занимать сцену? Когда же начнется интермедия?

– Скажи, что ты не должен идти прямо сейчас. Разве мы не можем исчезнуть вместе на несколько мгновений? Разве дела не могут немного подождать? – шептала мне дама рядом.

Я отмахнулся от муаровой маски, как от надоедливого москита, и попытался трезво поразмышлять. Но все, что я мог сделать, это погрузиться в мечты. Я совершенно потерял нить пьесы. Дочь дона Баффо называет меня «моя любовь»!

Мои мысли стали приобретать музыкальный аккомпанемент. Занавес снова опустился, и хвала блаженным теперь провозглашалась в песнях и танцах. К пению серафимов присоединились божественные напевы муз, исполняемые на лютнях, арфах, ребеках, флейтах и корнетах.

Даже Властитель небес не мог представить, что творилось в моей голове. В какой-то степени действие на сцене отражало мои мысли, только мысли были более сумасбродными.

Я был готов извинить себя.

Между тем на сцене облака на небесах раздвинулись, чтобы открыть божество. Не какого-то определенного Юпитера, а Аполлона в золотой тунике и оливковом венке. Его выход сопровождался пением хора, и Аполлон тоже открывал свои уста, чтобы обращаться к нам.

Звук его голоса, который разносился в самые дальние уголки театра, был просто невообразимым. Он буквально приковал меня к стулу и очистил мою голову от любых других мыслей. Вначале я внимательно рассматривал сцену, ища хор женщин, который должен был быть где-то спрятан, чтобы производить весь этот шум, выходивший из уст Аполлона. Затем я с ужасом понял, что этот поток звуков, эта полная октава выше нормального женского голоса исходили из его уст, из уст только одного человека. Ноты были прекрасны, такие трудоемкие, звенящие в ухе, и напоминали звон кристаллов серебра. Они блестели и переливались в опасных каденциях, как будто он не прилагал никаких усилий. И было невероятно, что вся эта красота исходила от Аполлона.

Абсурд. Моей первой реакцией было рассмеяться так громко, как только возможно, как никакой побег из гарема не мог меня заставить.

Но вся аудитория отреагировала на это пение иначе, и мне пришлось промолчать. Моя соседка в муаровой маске наклонилась вперед, будто она действительно увидела божество.

– Он! – воскликнула она в восхищении. – Это он!

– Он – это кто? – спросил я.

Она произнесла имя, которого я теперь не помню, но это было точно мужское имя, затем добавила:

– Посланник Фоскари обещал мне, что он переманит этого певца из его церкви во Флоренции на сцену. И он это сделал. И разве этот голос не настолько же божественный, как объявляли?

Некоторое время я боролся с этим определением и этой музыкой. И даже после этого единственное, что я мог сказать, было:

– Но как такое возможно?

– Он – кастрат, бедняжка. Несчастный случай в детстве, – просветила меня моя соседка.

Моряки многое теряют в море, понял я. Тем временем хозяин небес решил возвестить свою похвалу обычным, мирским голосом, поэтому дама продолжила просвещать меня:

– По крайней мере, так говорят. Но я знаю из достоверных источников – он пел в хоре мальчиков во Флоренции, и его семья была слишком бедной, чтобы позволить ему подняться так высоко. Существуют врачи, я понимаю…

– Я не верю этому. Какая семья может сотворить такое со своим наследником?

– О, ты должен поверить мне. Что еще они могли сделать? И Апостол говорит нам: «Женщина должна молчать в церкви». Но это же парящие, высокие голоса, что превозносят наши мысли к Богу. Голоса мальчиков – мягкие и чистые, но мальчики есть мальчики, – она слегка толкнула меня локтем, – недисциплинированные, и их невозможно удерживать долго на одном месте, чтобы они достигли мастерства. Я слышала, Его Святейшество Папа однажды услышал его и захотел, чтобы он пел в его хоре. Его Святейшество был утомлен неестественными нотами этих испанских фальцетистов, которые были так популярны. И если уж Его Святейшество одобряет, то…

– Но это же противоестественно! – воскликнул я.

Моя соседка пожала плечами, и морщинки на ее декольте явно указали на ее возраст.

– Общество накладывает на всех нас противоестественные требования, – ответила она, – но мы находим пути обойти их. С другой стороны, кто устанавливает, что естественно, а что нет? Ты слишком молод, но скоро узнаешь и все поймешь.

Она задумчиво потерла пустое место на своей левой руке.

Прозвучало еще несколько вводных аккордов, и затем музыка стихла, освобождая Аполлона от всех уз земных. И он парил, игнорируя ноты, с облака на облако, как самый легкий из стаи воробьев, ловя лучики солнца своими крылышками.

Музыка глубоко затронула меня, но я не могу сказать, что сидел с открытым ртом, как вся остальная аудитория в театре той ночью. Сейчас я могу предположить, что парящие звуки повисли над моей головой как серьезные умозаключения, все еще не рожденные и даже не снившиеся мне во сне.

Я считал неправильным, что певец был то мишенью для жестоких шуток, то его обожали за его неестественность. Да, Аполлон был богом, но с ограниченными возможностями. У него никогда не будет двухлетнего малыша, чтобы он мог с ним понянчится. Что же это за бог, который ограничен? Но, как и многие другие противоречия, многие другие пятнадцатилетние мальчики постигали это, и это доводило меня до страха. И чтобы избежать страха, – к которому возраст становится слеп – я воспринял это как насмешку.

Я в отчаянии оглядел зал, надеясь, что кто-то молодой, может, и противоположного пола, посочувствует мне. Затем сквозь все это дикое звучание я вдруг понял: София Баффо больше не сидела рядом со своей тетушкой.

– Дела! – воскликнул я, убеждая больше себя, чем мою соседку.

Я вскочил. Я вдруг вспомнил, что это же началась вторая интермедия.