Текст книги "София - венецианская наложница"
Автор книги: Энн Чемберлен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
XL
Мы двигались через осенние холмы, которые были окутаны густым облаком из горького запаха асфоделя. Им было пропитано все окружающее нас от земли до огненно-красных листьев. Свадебный кортеж был более великолепен, чем я даже смел надеяться. Мой господин предполагал послать только своего старого слугу Али и меня. Он был слишком занят государственными делами в этот момент, хотя и обещал, что за день выедет из Стамбула, чтобы встретить нас.
В последнюю минуту разумные слова, возможно, произнесенные самим султаном, напомнили паше Соколли, что его невеста все-таки была принцессой крови, а не просто какой-то крестьянкой. Для этого он увеличил число сопровождающих до тридцати, прислав недостающих из столицы. Однако наш эскорт состоял не из музыкантов, мимов, акробатов и других развлекающих толпу артистов, как это было принято для свадебного кортежа, но из военного отряда янычар. Это больше было похоже на перевоз драгоценностей через варварские земли, чем на свадебный кортеж, следующий по родной Турции.
Теперь, по нашем возвращении, принц Мурат тоже присоединился к нам. По самым достоверным гаремным слухам, это было дело рук Сафи. Нур Бану и большинство людей из ее свиты покинули горы на зимний период, как они обычно это делали. Только несколько наложниц было оставлено в гареме для удовлетворения нужд Селима во время этих холодных месяцев. Сафи не желала становиться частью этого беспомощного сборища, хотя сейчас ей не позволяли покидать Мурата. Ее единственной альтернативой было уговорить молодого принца, чтобы он убедил своего отца в том, что ему тоже следует поехать в Стамбул на зиму. Этого Сафи добилась путями, которые не употребляются днем при разговоре на диване, а только ночью в объятиях любовника.
Но что бы ни говорили сплетники, я не переставал думать, что частично Мурат решился на это путешествие, потому что не мог полностью доверить мне свой гарем. Я мог чувствовать это подозрение, как удар кнута по своей спине, когда приближался к какому-нибудь седану его гарема. Однако я заметил, что он был довольно невнимателен к своей сестре. Я предполагал, что он больше ревновал Сафи к нашим прежним отношениям и напряженности прошлого, которая, он чувствовал, существовала между нами, чем оберегал невинность Есмихан.
Сафи очень умело использовала это для своих целей. Хотя моя госпожа через меня закидывала ее посланиями и пикантными новостями, слухами и сплетнями в течение всего дня, Сафи ничего не отвечала подруге. Ее внимание было рассеяно – она с помощью своих евнухов посылала записки принцу, который на своей лошади возглавлял колонну.
На третий день я снова вернулся к Есмихан с пустыми руками.
– Что говорит Сафи? – моя госпожа даже привстала, чтобы спросить меня.
– Она ничего не говорит, только просматривает послания сквозь свою вуаль в тишине.
– Она снова не придет и не поболтает со мной…
Обида в голосе Есмихан была довольна глубокой. Она села, но ей было неудобно на подушках, которые ее служанка подкладывала ей под спину. Ее служанки пытались поднять ее настроение лакомствами, но они совершили ошибку, предложив сначала маленькие турецкие булочки.
– Самые любимые булочки Сафи, – вздохнула Есмихан, после этого у нее совсем пропал аппетит.
– Госпожа, Сафи занята своей любовью, – предположила одна из служанок. – И вскоре у вас тоже не будет времени ни на что, кроме вашей любви. Подумайте об этом. Подумайте о вашем будущем супруге и не печальтесь.
Другие девушки пролепетали что-то в знак согласия с этим утверждением, но Есмихан игнорировала их слова и, в то время как она пыталась избежать их взглядов, ее собственный взгляд упал на меня. Я не был отпущен и поэтому стоял в недоумении, размышляя, могу ли я уйти сам без разрешения или нет. И вдруг сквозь слезы она улыбнулась. Когда она увидела меня, она вдруг рассмеялась. Вероятно, это был отголосок той ночи, проведенной три дня назад в ее комнате в Кутахии.
– Абдула, – сказала она.
– Госпожа, я всегда к вашим услугам.
Она протянула мне свою руку и настояла, чтобы я взял ее в свою. Ее рука была нежной и теплой.
– Ты должен зайти и сесть здесь на подушки, Абдула, справа от меня, и рассказать мне все, что ты мне можешь рассказать.
– Что хочет узнать моя госпожа?
– Расскажи мне все, что ты знаешь о паше Соколли, о моем будущем муже.
– Моя госпожа, боюсь, я знаю о нем совсем немного.
– Но ты же встречался с ним?
– Да, – ответил я. – Но только однажды.
– Но ты же видел его? За одну эту встречу ты узнал о нем больше, чем знаю я. Все эти глупые женщины хотят либо запугать меня, либо успокоить меня своими разговорами. Но они даже никогда не видели его, и я отказываюсь им верить. Я верю только тебе, Абдула, поэтому ты должен рассказать мне всю правду. Они говорят, что паша Соколли – старый. Он действительно очень старый?
Служанки презрели правила придворного этикета и не оставили нас одних, будучи такими же любопытными, как и их госпожа.
– Он не молод, – покаялся я. Затем, когда стихли вздохи разочарования, я продолжил: – Но, госпожа, я сказал так, потому что он не молод в сравнении с вами, а вы же так молоды.
Вздохи разочарования сменились улыбками восхищения.
– Нет, не дразни меня, Абдула, – сказала Есмихан. – Все дразнят меня, но ты не должен. Я понимаю, паша Соколли был на службе еще у моего дедушки. Я умею считать. Ему должно быть, по крайней мере, сорок лет.
– Пусть он проживет вдвое дольше, – сказал я. – Моему господину пятьдесят четыре.
– О нет! Не молись, чтобы он прожил вдвое больше! Пятьдесят четыре! Он в три раза – нет, почти в четыре раза старше меня! Мой отец и то моложе его! – запричитала Есмихан.
– Паша Соколли – сильный и стройный мужчина, и очень умный. Это солдат, который переживет, если Аллах того пожелает, в крайнем случае, еще две декады войны, дипломатии и любви.
– Но я все еще ребенок, у меня вся жизнь впереди. О, Аллах, мне придется выйти замуж за дедушку!
– Если вас это успокоит, ходят слухи, и моя встреча с ним не опровергает их, что паша Соколли новичок в любви так же, как и вы.
– Но как же это возможно, если он здоровый человек, как ты говоришь?
– Не забывайте, госпожа, паша Соколли воспитывался в закрытой школе.
– Тогда он один из рекрутов?
Если бы Есмихан была христианской девушкой, на чье образование наложила свои отпечатки борьба с неверными, в ее голосе появился бы страх. Или, по крайней мере, жалость и сострадание, так как в этом случае ее возлюбленный был бы одним из тысяч молодых людей, которых призывали на службу Османской империи каждые пять лет. Эти молодые люди становились личными слугами султана, их насильно заставляли принять ислам, и они никогда больше не видели своих семей и родных краев.
Но Есмихан знала только турецкую версию этой истории, несмотря на то что она никогда не видела рекрута сама. Она знала только, что христианские родители не всегда огорчались, что их сыновей призывают. Иногда это был шанс для бедных молодых людей получить образование и продвижение по службе здесь, на границе этой блестящей столицы. И в этом случае считалось, что жертвы оправданны. А иногда случалось и в мусульманских семьях, что детям не делали обрезание и просили священника за плату крестить ребенка, чтобы потом он тоже смог стать придворным слугой.
Есмихан и подумать не могла, что ее будущий муж может быть рабом. Помимо того, что мальчиков в закрытых школах учили тому, что они должны повиноваться только тени Аллаха – султану, их также обучали еще многому. Тех, у кого были способности, учили читать и писать; у кого были мускулы, учили драться; но большинство были более успешны в работе с пером, чем с мечом. Здесь, в бараках, которые стали их домом, ничто: ни престиж семьи, ни богатство, ни знакомство – не имело такого значения, как собственные способности. Некоторые ученики становились садовниками, другие – поварами и священниками. Но большинство становились янычарами, где их страстное обожание султана могло проявиться полностью. Те, кто особенно выделялся, назначались личными охранниками султана.
Но иные, которых было совсем немного, такие как паша Мухаммед Соколли, о чьих сверхъестественных способностях Сулейман узнал в молодости, становились правителями и пашами. Они составляли основу турецкого правительства, так как султан полностью доверял им, даже больше, чем свободным туркам. В конце концов, они были его собственным созданием. Они были его рабами даже на посту визиря или паши. Все, что они наживали за свою жизнь, после их смерти отходило казне, вдобавок у султана всегда было право отправить его на эту смерть. Не надо было ни суда, ни извинений, ни объяснений. И их собственные слуги убивали их, если господин желал этого.
Я рассказал Есмихан все, что мне удалось узнать о карьере паши Соколли, с того дня, когда он девятнадцатилетним или двадцатилетним молодым человеком покинул Европу, как его заметил султан и дал ему этот пост. Это был простой рассказ, как все рассказы о повышении по служебной лестнице. Он поднимался по этой лестнице выше и выше, и сейчас он заседал в Порте вместе с другими визирями и пашами.
– Повышения паши Соколли требуют показного пафоса, чтобы дипломаты и политики поверили в его могущество, – сказал я. – Поэтому он купил огромный парк в городе прямо напротив Айя-Софии.
– Я не очень знакома с достопримечательностями Стамбула, которые находятся за стенами гарема, – ответила Есмихан, – но слышала об этом парке. Он находится недалеко от нового дворца, не правда ли?
– Да, совсем недалеко. И я думаю, именно это подтолкнуло его купить парк. Теперь он может в течение получаса добраться до султана по его требованию. И в меньшей степени он думал о прекрасных водопадах и экзотических растениях, среди которых было бы просто замечательно построить свой собственный дворец. Дворец уже построен архитектором Синаном.
– Тот, который был собственным архитектором моего дедушки?
– Да. И в этом здании полностью отражается его мастерство. Но паша Соколли всегда помнит, что после его смерти все это отойдет казне. Тогда какой смысл строить свою собственную маленькую империю, женясь, рождая сыновей, если он не сможет ничего оставить им кроме своих ошибок? Поэтому он не заселял этот дворец женами и детьми. Кроме того, закрытая школа отлично выучила своего ученика. Ничто в его жизни не значит больше, чем его долг. Это для него важнее прекрасной одежды, музыки и женщин. Он и дня не может прожить без похода или сбора податей. Это единственный способ для раба султана – оставить свой след в истории, и паша Соколли не упустит этой возможности, – так объяснял я Есмихан, и она внимательно слушала меня.
– Он может построить больницу или мечеть, – предположила она.
– Да, но сейчас едва ли найдется провинция, где не было бы новой религиозной школы, мечети или больницы, которые бы не прославляли того или иного человека. Но пока другие обзаводились гаремами, паша Соколли оставался одиноким.
И только теперь наконец-то, в свои пятьдесят четыре года, он стал задумываться о личных удовольствиях. Даже не задумываться, их просто преподнесли ему, и он не посмел отказаться – вы же родная внучка султана, и он должен был воспринять это как свой долг и обязанность. Из-за вашей королевской крови ему не нужно беспокоиться о своей смерти, о вас и ваших сыновьях, которыми Аллах может одарить вас. Государство позаботится об этом. Я подозреваю, что паша Соколли еще не отошел от шока после оказанной ему милости и он, наверное, никогда не смирится с этим бременем.
Держу пари, – продолжил я, наконец осмеливаясь встретиться с ней взглядом и подмигнуть, – он будет очень скромным в вашем присутствии, и вы одна будете что-то предпринимать.
Есмихан покраснела от этих слов, затем сказала:
– Но скажи мне, он красивый? Паша – красивый? Это имеет большое значение. Мне будет легче, если он будет красивым.
Я улыбнулся и стал более тщательно подбирать слова:
– Боюсь, госпожа, что не могу ответить на этот вопрос.
– О, но ты должен, – прошептала Есмихан. Ее глаза наполнились слезами. Но в этот раз это были слезы разочарования, не печали.
– Пожалуйста, госпожа, вы должны понимать, что любой мужчина, даже если он и евнух, не смотрит на другого мужчину так, как на него смотрят женщины. Поймите также, что я новичок в этом деле и у меня мало опыта, чтобы смотреть – как бы это сказать – женскими глазами.
– Бедный, бедный Абдула! – мимоходом бросила Есмихан, чтобы как-то поддержать меня.
– Пожалуйста, поймите, госпожа, что когда я в первый – и единственный раз – видел пашу Соколли, я смотрел на него как на моего нового господина, но не как на вашего будущего мужа.
– Но скажи, какое у тебя сложилось о нем впечатление? – Есмихан положила свою руку мне на плечо и пристально посмотрела в глаза.
Этот взгляд и слова глубоко поразили меня, и я понял, что та связь, которая установилась у меня с этой девушкой сегодня, никогда не разорвется. В действительности, я иногда чувствовал, что этот взгляд повенчал нас, и мы были ближе друг к другу, чем будут когда-нибудь Есмихан и паша. Конечно, я имел в виду наше душевное родство, а не физическое.
Теперь я говорил медленно и спокойно, от всего сердца желая, чтобы здесь не было столько посторонних ушей:
– Госпожа, вы просили меня говорить правду, и я так и сделаю. Паша Соколли не тот человек, которого можно назвать красивым. Но не волнуйтесь. Послушайте меня. Что женщины подразумевают под словом «красивый»? Я обнаружил, что, по моему определению, вы имеете в виду слово «изысканный» – качество, которое больше подходит молодому человеку, но не мужу. Например, мне часто говорили, что я красивый – и та реакция, когда я вошел в гарем в Кутахии, убедила меня, что моя недавняя боль не так сильно это изменила. Но я бы стал плохим мужем, не так ли? – Когда я сказал это, она в знак согласия покачала головой, но мы не смотрели друг другу в глаза, как будто мои слова были формальной ложью, прикрывающей правду, которую и я, и она прекрасно знали.
– В паше Соколли нет ничего от привлекательного молодого мальчика. Он очень строгий и серьезный, и черты его лица отражают это. Он очень высокий, возможно, даже выше меня. У него тонкий острый нос и выдающиеся скулы. Говорят, его имя «Соколли» означает «сокол» на его родном сербском языке, и если он похож на своих предков, то им давали очень подходящие имена. Он очень похож на эту птицу, обладая той же нетерпимостью к неволе и взглядом хищника.
Но все же я почувствовал большое облегчение, когда увидел его. «Спасибо тебе, Аллах, – сказал я, – это господин, которому я могу доверять». Он может быть некрасивым. Он может не любить часами слушать стихи или музыку, как я. Но это человек, который знает и любит свои обязанности и лучше умрет, чем не выполнит их. Я знаю, что если меня высекут или накажут по его приказанию, то это будет только потому, что я этого заслуживаю. Если я буду исполнять свои обязанности по отношению к нему, то он будет исполнять свои по отношению ко мне и не будет ко мне беспричинно жесток. Он будет кормить и одевать меня, следить, чтобы я не был несчастлив, так как это в его власти и во власти Аллаха. Как раб я очень этому порадовался.
– И как невеста, – сказала Есмихан, ложась на подушки и с облегчением вздыхая, – я тоже этому радуюсь.
К сожалению, она отдыхала недолго. Раздался звон колокола, который сообщал о конце отдыха. Пора было снова отправляться в путь. Есмихан позволила мне взять ее за руку, чтобы помочь ей подняться. Я усадил ее в седан, закрыл занавески и подал сигнал носильщикам, что они могут поднимать носилки. Я шел рядом с носилками несколько сот шагов, все еще держа свою руку на решетке. Но мои мысли блуждали очень далеко.
Моя первая и единственная встреча с пашой Соколли всплыла в моей памяти. Я прокручивал ее в голове снова и снова, но не мог вспомнить еще какие-нибудь детали, которые бы могли развеять страхи Есмихан. И все же вспомнил кое-что.
…В тот день я сидел среди тюков с тканями и коробок с приправами, купленными для свадьбы. Среди них был один подарок, который заставлял меня еще меньше гордиться отведенной мне ролью. И я тоже был похож на один из этих подарков и не мог произнести слова «мой господин», не чувствуя горечи за свою судьбу.
Потом паша Соколли вошел в комнату. Чернокожий Али, который делал все покупки к свадьбе в соответствии со своим вкусом, не учитывал вкус молодой девушки. Он обратил внимание господина на кошель с деньгами, потому что именно тот должен был принять конечное решение.
Конечно, у паши Соколли были и свои дела, и поэтому он хотел побыстрее вернуться к ним. «Хорошо, хорошо, Али», – сказал он, обрывая разъяснения и извинения, чтобы побыстрее отделаться от всего этого.
Затем его соколиный взгляд обратился ко мне. Я поклонился как меня учили, но сделал это натянуто, чтобы обратить внимание на то, как это его правительство может допускать торговлю людьми.
– Это евнух, которого вы заказывали, – сказал Али с усмешкой.
– Я вижу.
– Прекрасный евнух. Я хорошо заплатил за него.
– Прекрасно, Али. Очень хорошая работа.
Когда Соколли произносил эти слова, ему понадобилось откашляться. Он заметно побледнел, пока я не опустил глаза, чтобы не видеть его замешательство. Он не спросил моего имени и не поинтересовался, знаю ли я свое дело, с которым в действительности я был знаком довольно плохо. Он просто пристально смотрел на меня минуту или две, как будто пытался что-то вспомнить. Когда ему это удалось, он снова стал таким же, как прежде. Быстро взглянув на меня еще раз, он повернулся и вышел из комнаты. На одно мгновение я решил, что он решил не покупать меня, а снова отправить на рынок рабов…
И сейчас, следуя рядом с носилками Есмихан и держась за решетку, я на мгновение снова почувствовал тот страх, который испытал тогда. Я ничего не сказал своей госпоже, конечно, потому что и сам не мог понять: что бы это могло значить?
XLI
– Его мать? О, Абдула, у паши Соколли есть мать? Почему ты не рассказал мне об этом прежде? – Печаль и страх в ее голосе были такими же, как будто она узнала, что вся Османская империя вдруг развалилась. И я знал, что виноват в этом.
На нашей остановке в Иноне я узнал, что этот город на окраине огромного плато был одним из маленьких владений паши. Маленькая лавка снабжала бедняков дважды в день хлебом и козьим молоком. Есмихан настояла на том, чтобы я посетил ее. Она дала мне свое серебряное ожерелье, чтобы я пожертвовал его и затем сразу же вернулся и рассказал ей в деталях, что я видел и слышал там.
Вначале я подумал, что это довольно глупое задание, но к тому времени, когда вернулся с докладом, я изменил свое мнение. Я был поражен трудностью данного поручения, если выполнять его честно и добросовестно. Как объяснить абрикосовый цвет, заполняющий базар маленького города в полдень, человеку, который никогда не видел свет за пределами гарема? Как описать бедность человеку, у которого самый бедный раб ест гораздо больше и носит парчовую одежду?
Мне было очень трудно подобрать слова так, чтобы она меня поняла, и поэтому, описывая городских патронесс, я сказал: «У нее было такое же загорелое лицо, как у матери господина».
У меня не было злого умысла в том, что я раньше не упомянул, что у господина есть мать. Она была такой неприметной, что я даже не вспомнил о ней, когда рассказывал про пашу Соколли. Теперь все мысли о городке были моей госпожой забыты. Она могла думать только о своей свекрови. Мне пришлось успокаивать ее. Я пытался объяснить ей, что не упоминал ее раньше, так как она не представляет для нее никакой угрозы.
– Мать моего господина маленькая, похожая на мышонка женщина, и вряд ли она когда-нибудь сможет теперь ходить. Поэтому она никогда, ни днем, ни ночью, не покидает своего дивана в самой большой комнате гарема. Однако ее зрение и пальцы в полном порядке, и поэтому целый день она проводит за вышивкой, с самого рассвета до заката. Ее вышивки прекрасные, сложные. Она вышивает цветы и птиц, которых я никогда не видел в реальной жизни.
– Это звучит слишком идеализированно, – прервала меня Есмихан.
– Анафема набожным мусульманам, возможно, но я подозреваю, что такой рисунок обычное дело для Боснии, откуда господин родом. Конечно, ей не хватает религиозного образования, но я не могу судить ее по этим рисункам. Я не разговаривал с ней о ее работах. Я вообще не мог с ней разговаривать, потому что за двадцать лет, которые она живет в Турции со своим сыном, она не выучила ни одного турецкого слова. Единственное ее общение – это разговоры с сыном, когда он навещает ее. Он делает это не потому, что особенно сильно любит свою мать, а потому, что это тоже его обязанность. Я подозреваю, что бормотание, которым она меня приветствовала, было непонятно не только из-за того, что оно звучало на незнакомом языке, но и потому, что от старости она уже не может четко произносить слова. Хотя я и улыбнулся и наклонил голову в ответ, я был уверен, что ее жизнь в гареме Соколли была такой же одинокой, как одинокое эхо в пустых залах гарема.
«Не огорчайся, – сказала мне на это жена Али, которая чистит и готовит для этой женщины. – Скоро молодая жена наполнит этот гарем жизнью». Я вижу, что это воля Аллаха исполнить ее слова, – проговорил я, кланяясь.
Есмихан попыталась успокоиться, во-первых, потому, что я очень сильно желал этого, и, во-вторых, потому что я все же оставался ее единственным другом в этом незнакомом месте, который до сегодняшнего дня был заселен единственным человеком, матерью паши, ее будущей свекровью. И только теперь я начал понимать, что это очень трудно – начинать все сначала, закрывать глаза на ошибки и все прощать.
В тот раз я подумал, что это либо судьба, либо что-то особенное в моем характере так легко связали наши жизни, даже несмотря на такую серьезную ошибку с моей стороны. Теперь я понимаю, что это было большое усилие, напоминающее то усилие, которое испытывают рабы, пытающиеся закатить громадный валун на гору, их вены и мускулы напряжены, а их кожа покрыта потом. И это усилие исходило только от Есмихан, от ее маленьких ручек, мягких карих глаз и доброго сердца.
Кроме того, она обладала и великим искусством слушателя, когда любой говорящий понимает, что это не тяжкий груз, а, наоборот, великий подарок судьбы. Вы не представляете, как искусно она отвернулась от своих страхов по поводу матери паши Соколли и переключилась на мои страхи.
Здесь, в темной комнате гарема правителя Иноны, укрыв свою госпожу стеганым одеялом, я рассказывал ей о своем детстве и своих морских приключениях. Это было легко; я говорил от имени рыночного рассказчика и удивлял нас обоих той экзотикой, которая сейчас была очень далека от нас.
Но Есмихан очень умело выудила из меня и подробности моей недавней жизни. Я не рассказывал ей в деталях, что произошло со мной в темном, мрачном доме на Пере. Этого я избегал. Но она подошла довольно близко к этому, и мне пришлось быстро сменить тему разговора. Я рассказал ей о том, как же я все-таки сходил на базар.
– С таким количеством монет, – рассказывал я, – и с именем паши Соколли на устах мне было очень легко справиться с заданием.
Я не сказал вслух, но про себя я гордился, что мой вкус больше понравился ей, чем вкус Али. Вначале я надеялся на похвалу от моего господина, но его я уже достаточно знал, чтобы не рассчитывать на это. Все же я обнаружил, что желаю этой похвалы за хорошо сделанную работу. И это было единственное, чего я мог желать, чтобы не испортить тот сюрприз, получив похвалу от Есмихан, прежде чем мы доберемся до дома.
– Когда я был на рынке, – торопился я с рассказом, чтобы поскорее избавиться от искушения и не рассказать ей все, – то встретил двух своих соотечественников. Они выделялись на фоне всей остальной толпы своими перьями на шляпах и лосинами и были похожи на глупых петухов в стае прилежных домашних кур. И тогда я возрадовался своей темной одежде – длинной робе, которую я так боялся сначала, – и я надеялся, что они меня не заметят, потому что меня неожиданно охватило чувство стыда. Все же я был для них настолько же экзотичным, насколько и они для меня. Так как они не стеснялись и говорили громко, я услышал, как один говорил другому: «Клянусь Иисусом, вон еще один!» – «Бедняга! Он тоже молодой». – «И светлокожий. Держу пари, это христианин, которого эти проклятые турки украли и кастрировали. Брат Анжело, скажи ему что-нибудь».
Так второй венецианец начал говорить мне что-то по-латыни. Однако я прилежно игнорировал его, притворяясь, что заинтересовался розовым атласом в одном из магазинов. В действительности я нашел намного лучшую ткань по лучшей цене полчаса назад, и мне было достаточно трудно притворяться перед продавцом. Но я чувствовал, что дело того стоит.
«Оставь его, Анжело, – наконец-то сказал первый из моих соотечественников. – Он тебя не понимает. Наверное, скорее он протестант или еще кто-нибудь, которого прокляли еще до того, как он попал к туркам».
Некоторое время я размышлял над своей реакцией от этой встречи. Как я хотел в то долгое жаркое лето встретить похожих людей, чтобы они спасли меня. Я молился о любом христианине, будь то испанец или поляк, лишь бы встретить христианина. Но тот человек, который купил меня, был христианином, по крайней мере, когда-то. И он тоже был итальянцем.
Вы вряд ли поверите мне, моя госпожа, но в этот день на рынке я встретил еще одного итальянца. Увидев его, я хотел повернуться и убежать, чтобы избежать еще одной неприятной сцены. Но этот молодой человек подошел ко мне и обратился на ломаном, но вежливом турецком. Я не мог хорошо притворяться, что не понимаю его, – мне было приятно, что он заботится о моей анонимности и говорит по-турецки. Но когда молодой человек назвал меня «устад» – учитель, я уже не мог молчать.
– Почему же он не должен был называть тебя «устад»? – спросила Есмихан. – Ведь это значит «учитель, господин».
– Конечно.
– Это очень уважительное обращение.
– Конечно.
– И к евнухам часто так обращаются.
– Сейчас я все это знаю, но это было в первый раз, когда ко мне так обратились, и мне это польстило. К тому же это сказал мой соотечественник!
– Я буду тебя всегда называть учителем, если тебе нравится, Абдула.
– Если этого захочет Аллах, я бы всегда слушал эти слова из ваших уст, госпожа. Но вы только попытайтесь представить тот шок, который я испытал тогда, услышав это слово от моего соотечественника.
Когда наши взгляды встретились, я понял, что он не хотел обидеть меня, наоборот, пытался быть вежливым и деликатным.
«Учитель, пожалуйста, могу я вам предложить что-либо?» – Он сидел за маленьким столиком перед лавкой торговца лакомствами и пил воду с лимоном. Он предложил мне присоединиться к нему, но я отказался даже присесть, что его несказанно огорчило. Но я согласился его выслушать.
– Что же он тебе сказал? – спросила Есмихан.
– Он представился Андре Барбариджо, помощником венецианского консула в Порте. И мне уже не хотелось слушать дальше.
– Ты знал его раньше?
– Я встречал его однажды – как самого младшего представителя этой благородной и старинной семьи. – Я усмехнулся про себя, так как София Баффо – Сафи – когда-то намеревалась заключить брак с семьей Барбариджо, возможно, с самым молодым ее представителем. – Я подумал, что не стоит рассказывать об их бегстве.
– Сафи? – перебила меня Есмихан. – Значит, Сафи тоже знала этого молодого человека?
– Да. Но это было очень давно.
– Она знала его так хорошо, что собиралась выйти за него замуж?
– Это имя для нее было только лишь символом венецианской власти и богатства.
Есмихан уставилась в темноту в том направлении, где сейчас была Сафи, творящая чудеса с ее братом. Возможно, в той стороне находился и ее будущий муж, и она задумалась, сможет ли она сама творить подобные чудеса. Ее глаза и голос были наполнены этой мыслью, когда она говорила:
– Из какой все-таки удивительной страны вы родом. У вас там девушка может сама себе выбирать мужа. Теперь понятно, почему Сафи такая, какая она есть.
Я, конечно же, должен был объяснить ей, что не все венецианские девушки были похожи на Софию Баффо. Только София есть и будет аномалией в любой стране.
Из рук Андреа Барбариджо я получил то послание правителя острова Корфу о выкупе за Софию. Я рассказал об этом Есмихан, и снова та была удивлена такой малой суммой выкупа за Сафи и такой малой любовью ее отца. Селим тоже не был идеалом отца, и, вероятнее всего, Есмихан никогда не сидела у него на коленях и даже наверняка не получала нежных отцовских поцелуев, но она не могла поверить, что дочь может разорвать такое послание от своего отца, вместо того чтобы бережно хранить его. И снова мне следовало сказать (но, к сожалению, я так и не произнес этого вслух), что мы говорим только о Софии, а не обо всей Венеции.
В конце концов, когда лампа стала светить уже совсем тускло, я перешел к последней встрече. «На базаре я встретил еще одного человека».
Эта встреча обратила время назад. Она напомнила мне ужасы Перы. Напомнила времена, когда меня обучала правилам поведения жена Салах-ад-Дина. Но потом я посмотрел в глаза моей госпожи и понял, что теперь все это осталось позади.
– Это был последний человек на земле, с которым я хотел бы встретиться в этом своем новом облике. Только мой отец и дядя могли бы желать, чтобы я никогда не родился, чем видеть боль в их глазах, когда они узнают, что их род и надежды на мне заканчиваются. У меня даже были кошмары, когда я был в бреду, что я вижу эти глаза… Это случилось в Пере. И он там тоже был.
– Он искал тебя?
– Возможно. На базаре в Пере я видел, как мой друг Хусаин занимается торговлей со своим другом купцом, и хотя тогда я кричал и звал его, теперь я сразу же отвернулся и исчез. Священнику из моей церкви в Венеции понравился бы этот образ – грешник наказан от лица Бога и молит о том, чтобы небеса упали и убили его, чтобы он мог скрыть свой позор.
Но было уже слишком поздно. Хусаин увидел меня и позвал. От эмоций, которые я услышал в его голосе, мои ноги подкосились. Я беспомощно и неуклюже обернулся, и когда маленький пухлый мужчина налетел на меня, как мячик, я даже всхлипнул.
Вначале Хусаин хотел, чтобы я пошел с ним к нему домой. Он сказал, что он найдет моих хозяев и выкупит меня за любые деньги.
Я ответил: «Я не могу терять время».
«Ты доволен своей жизнью? Молодая госпожа – это одно дело. Но ты, мой друг, ты доволен такой жизнью?»
«Какая жизнь может быть у меня? Мое время больше не мое».
Я заметил, что он не сказал ни одного слова о венецианском стекле.