Текст книги "Закон - тайга"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Глава 6

Не спал в эту ночь Дегтярев. В прокуренной дежурке шел у него невеселый разговор с Кравцовым, назначенным следователем прокуратуры.

Тот сел поближе к печке, пил чай мелкими глотками. Спрашивал, спорил, слушал.

– А я их знаю! Чуть дай свободу, жди новых происшествий. Они любое человечье проявление расценивают как беспомощность. Сколько раз на этом горел! Вся шея бита. Не верю я им, никому. И с вами не могу соглашаться. У нас не гимназия, тут условники созревают для свободы. Сами видите, что и нынче отсев есть. И немалый. Не по нашей вине! Нам – только выговоры лепят. За недосмотр! А как я могу уберечь от преступления, если иные гады жить без того не могут? У них суть на том замешена. С детства. Он иначе дышать не умеет. Его с пеленок просмотрели! Как я их, постаревших, переделаю? Они уже по три-четыре судимости имеют. Никто с ними не сладил до меня. Это ж мусор – не люди! – кипятился участковый.

– Вот отсюда и начались, Сема, твои ошибки. И не только твои, а и всех прочих, кто был до тебя. Человек – не мусор. Он – продукт общества, своего времени. Сам по себе никто не становится преступником. В том и наша вина есть, – отхлебнул чай Кравцов.

– Демагогия это все. Что, я заставил Тестя убивать Никиту? Иль Колуна на Николая натравил?

– Не натравил. Но – виноват. И в чем, скажу откровенно. Не кипятись ты. Выслушай, – оборвал срывавшееся возмущение Кравцов; закурив, заговорил: – Ты в Трудовом не новичок. Знаешь условников не только по именам, а и их законы, обычаи. Должен был предположить, что Никиту вместе с тобой выслеживали. И точно так же, как ты им, не доверяют тебе фартовые. А в результате погиб человек. Жаль. Но ты в его смерти тоже виноват. Добрые отношения с милицией зэки и условники расценивают не иначе как стукачество. А иного ты не доказал людям. Не сумел. Потому что фактор недоверия обоюден. Учти, что условники у тебя находятся в особых условиях. У них прав на сомнение не меньше, чем у тебя. Да погоди ты, не перебивай! Умей выслушать. Я не отчитываю. Высказал свое мнение. К сожалению, твои промахи – ошибки многих. Это – самое плохое. Цена ваших просчетов велика – жизни. Это не оправдать, а переосмыслить надо. Но, видно, уж не сумеешь. У тебя в работе свой штамп. И ты, прожив почти до пенсии, не сможешь согласиться, что он неверный. Признав, надо делать вывод глубже: жил неправильно. Не помогал людям. Вредил. И я на месте твоего руководства дня бы тебя не задерживал, отправил бы на отдых.

Дегтярев вскочил из-за стола взъяренный.

– Ну, знаете, я много раз рапорты подавал! Не держусь за это место. Я не нянька здесь! И не институт благородных девиц у меня! Вы сами имеете представление о работе с условниками? Вы о ней только понаслышке, наскоком-знаете. По верхам! Вас бы в мою шкуру!

– Я не дилетант. И следствие далеко не легкая работа. Но у меня ни одной висячки за все годы. Ни одного необоснованно возбужденного дела нет, и незаконных арестов на своем счету не имею. И в Поронайск, как тебе известно, меня на укрепление кадров прислали. Не с новичком говоришь. Хочешь, чтоб тебя хвалили? Пусть этим другие займутся. Хотел знать мое мнение, я его высказал! То, что думаю. И не жди от меня похвал, Семен. Хвалить тебя лишь за то, что живешь в Трудовом, не стану. Тебе не только условники, но и штат доверен. Молодые ребята! Ты их учить обязан, беречь. Но не умеешь, не способен.

– Может, вы научите?

– Не язви, Сем! Мы с тобой одной школы. Но отношение к делу разное. Не подсказал ты Николаю, как важно учитывать индивидуальные особенности личности осужденного. И не только ему. А ведь знал. Сколько лет в Средней Азии работал? Не секрет для тебя обычаи. А вот рассказать, предупредить не смог. И опять потеря.

– Всего не предусмотришь. Хоть три жизни проживи – две в ошибки уйдут. Да и вы, Игорь Павлович, пока опыта набирались, небось не раз лоб в шишки, а лушу в синяки отделывали, – невесело усмехнулся Дегтярев.

– У меня? Да знаешь, ошибкой это не назову. Но до сих пор помнится, – вздохнул Кравцов.

– А почему вы с должности в пятьдесят первом полетели? Тоже, наверное, не за доброе? – спросил участковый.

– И тебя просветили? Ну что ж, того не стыжусь. И верно. Работал прокурором в Магадане. Недолго, правда. Всего три месяца, – улыбнулся Кравцов.

– А чего, ж так мало?

– Больше не стоило, – отмахнулся человек и отвернулся к печке.

– А что случилось там, Игорь Павлович? – спросил Дегтярев тихо, участливо.

Кравцов открыл дверцу печурки: уставившись в огонь, грел глаза и душу. Вопрос, как больная память, морозил. Не раз его задавали, не щадя человека. И вновь вспоминал:

– Партию осужденных привез тогда пароход «Иосиф Сталин». Без малого пятьсот человек. Без предварительного предупреждения, как делалось обычно, чтоб успели зону подготовить: жилье обеспечить и с продуктами управиться. Я, понятное дело, возмутился. А сопровождавший заключенных, старший охраны, протянул мне секретный пакет. Толстенный, тяжелый. Ни на одного арестанта дел не было. Необычным показалось мне это. Вскрыл пакет. В нем пачка приговоров. На привезенных. Всех – к расстрелу… Требовалось немногое – моя подпись и отправка к месту исполнения приговоров…

Дегтярев головой покачал.

– Что бы ты сделал в этой ситуации? – внезапно спросил Кравцов.

– Не знаю. Но, наверное, выполнил бы указание сверху, – признался честно.

– А я не смог. Ведь даже не суд приговоры вынес, а особая тройка. Не видя дела, не изучив его, я, юрист, какое имею право согласиться с приговором об исключительной мере наказания? Почему у меня кто-то отнимает функции прокурорского надзора и ставит в роль пешки! Вот и взбунтовался, что называется. Отправил арестованных в Сеймчанскую номерную зону, а по инстанции телеграммой попросил дела прислать. На всех… Вскоре прислали… Ордер на мой арест. И увели из дома ночью. Но везти некуда. Хуже Колымы что есть? Даже смерть в сравнении с ней – награда. А на Колыме меня все знали. Я до прокурорства следователем там работал много лет. Бросили меня в следственный изолятор Магадана, объявив пособником изменников и врагов народа. С такой формулировкой ниже вышки не дадут. Это я понимал. – Кравцов закурил. И продолжил: – Вот тут-то впервые познал, каково оказаться в положении арестованного без вины… Кинули меня в сизо. На поляну, как шутили арестованные. Не мне тебе объяснять, как спится на голом цементном полу. При том, что ни сесть, ни лечь негде. А харчи – двести граммов хлеба да кружка едва теплой воды на весь день. Под носом параша. Вши на третий день заели. С непривычки. Полгода меня там продержали. И каждый день – на допрос. Сколько мордобоя выдержал – не счесть. Не только я, конечно. Все, кто вместе со мною был. От меня признаний добивались. Что я завербован теми, кого и в глаза видеть не мог. Но не добились. И то ли устали, то ли интерес поугас, но внезапно в покое оставили. Я так хотел тогда заболеть, чтоб меня из сизо в больницу перевели. А нет, так умереть. Но никакая хворь, как назло, не брала. И вдруг через месяц покоя вызывают. Снова, думаю, душу начнут выколачивать, ан нет, с вещами… Значит, в расход. Кто-то нашелся послушный, подписал мне приговор, думаю.

Дегтярев заерзал на табуретке.

– Да ничего, Сем, не смущайся. Таких много было. Иначе кто бы указы да приказы исполнял? Но меня не к вышке, на двадцать пять осудили. И пошел я в зону… Попал к тем, кого от расстрела сберег. Занявшись моей персоной, кто-то в гневе о них запамятовал. А начальник сказал людям. Я с ними четыре года под одной крышей жил. До реабилитации. А когда вышел, предложили мне восстановление в должности. Прежней. Но я от нее как черт от ладана! Не нужно мне прокурорство! Не мое это место. Потому что и у меня лишь одна жизнь. Чем заметнее должность, тем больше завистников, опасностей, тем меньше здоровья. Я из областной прокуратуры сам в район просился. Не по принципу незаметности, поверь. А потому, что на местах должны работать люди, знающие свое дело. Так-то, Сема. Считай моей ошибкой иль глупостью, но сбереженные пятьсот жизней такое не подтвердят. Многому меня эти люди научили. Тому, чего никогда бы не постиг, не побывай в той шкуре. Потому таких, как ты, увольнял бы без жалости. Нет средь людей мусора!

– А фартовые? Законники? Их давно ли работать заставили? Паразитами за счет других жили! Их мне тоже людьми считать? – побагровел Дегтярев.

– Чего кричишь? Не дави голосом. Это не доказательство правоты, а слабость твоя. Фартовыми недоволен? Их на Колыме многих знал. Интересные, любопытные ребята встречались. И что удивительно, ни один не похож на другого. Каждый – личность.

– Где у них личность? Одни хари, – сплюнул участковый.

– Смотри, какой эстет! Да ты на себя в зеркало давно ль смотрел? Чем ты лучше? Вот ты, не дрогнув, подписал бы мне приговор. А фартовые, шалишь, друг друга не убивают. Особо те, кто в законе. Да, преступники, но не убийцы. А вот мы, Сем, в сравнении с ними иногда хуже зверей. Даже по отношению друг к другу. Хотя бы на моем примере. Разве я не прав? Кстати, законники, узнав, кто я и за что осужден, не раз помогали мне выжить. Хотя среди тех, пятисот, ни одного вора не было. Все как один – политические. А потому и теперь говорю: человек человеку помогать должен. Жизнь и без постороннего вмешательства всякого накажет. Сумей выжить и выстоять.

– Так я и не понял, чего же вы от меня хотите? – спросил Дегтярев, искренне разведя руками.

– Такое не дойдет до тебя. Поздно, Сема. Лишь битый знает цену боли. Этого словами не объяснишь. Сердцем понять надо. Да и то если оно не слепое. А в нашем возрасте, если тепла в душе не осталось, лишний грех на душу нельзя брать, надо хотя бы этого бояться. Чтобы живые не проклинали мертвых за ошибки. I

– А мертвому какая розница? – удивился участковый.

– Безнадежный ты, Дегтярев. Как тундра. Сколько ни грей, тепла не чуешь. Бесполезно с тобой говорить.

– Это почему же? Даже условники так не считают. С некоторыми я в очень хороших отношениях. Кентуюсь, можно сказать. А иные даже пишут мне. Со свободы. Докладывают, как– устроились, чем занимаются.

– Вот когда не докладывать, а делиться, советоваться начнут, тогда и поговорим. Твои официальные запросы – не потребность души, а долг служаки. Я бы тебе не писал. Не поверил бы…

– Это почему же, Игорь Павлович?

– Жизнь твоя как сыр в масле кувыркалась. Потому что вслепую, послушно жил. Нигде бока не наколол, сердце не болело. За других. Так и живешь как во сне. Смерть придет, а ты и не увидишь. Со спящей совестью и ленивым сердцем жизнь прожил. Оттого ни себе, ни другим не в радость…

– О том не вам судить, – буркнул участковый.

– Ну а как ты печника не уберег? Ведь ему до освобождения меньше года оставалось. И его убили. Ты не знаешь – кто и за что? А времени немало прошло. Умел лишь пользоваться его услугами, – упрекнул Кравцов.

– У меня нет фискалов. И Кузьма не был моим стукачом. Мастером был хорошим, человеком. Его мне как родного жаль. Но искать убийцу обязано следствие. Почему прокуратура дело заволокитила, вас надо спросить. Сам понимаю, что время вы упустили. Но за Кузьму ни с чьей шкуры не слезу, пока не найдут, не поймают убийцу.

– А я для чего здесь, по-твоему? – отозвался Игорь Павлович.

– А я думал, только мою работу проверить приехали.

– Это не входит в мои служебные обязанности.

– У нас кто вкалывает, на того все шишки! Орденов не ждем, – буркнул Дегтярев.

– Давай, Семен, чайку заварим. Свежего, покрепче. Я в зоне Сеймчанской на чае выжил. Он от всяких болячек выручал. По тому, каким чаем угощали, знали, что за человек, – улыбнулся Кравцов.

– Это как же так? – удивился участковый.

– А вот так и понимай! Казалось бы, что общего между вором в законе и политическим? Скажешь – ничего общего! Ан и просчет твой. И те, и другие никогда не станут пить слабо– заваренный чай. Не воспользуются стоялой заваркой, стылым чаем. Только крепкий, только с ключа. Потому что чай сон отшибает, мозги заставляет работать, сердце двигаться быстрее. И главное, никакого вреда здоровью. Наоборот, все вредные микробы убивает. Оттого люди умные пьют только крепкий чай.

– Выходит, законники самые умные в Трудовом. Трехлетний запас чая за три месяца сожрали! А я и не думал, что у них мозги зрели, когда они на деляне чифирили, – сполоснул заварник кипятком Дегтярев.

– Воры в законе никогда не чифирят. Плохо ты осведомлен, Сема. Фартовые не есть законники. У них тоже своя иерархия. В фарте и стопорилы, и голубятники, домушники, майданщики, форточники, фарцовщики, медвежатники и карманники, тихушники и барыги. Но далеко не все из них – воры в законе. Это воровская элита. Они на особом счету. По мелочам не работают. Не убивают. Лишь в исключительных случаях.

– Э-э, бросьте, именно законники прежнего участкового Трудового убили, – засыпал заварку Дегтярев.

– Извини, Сема. Но убить легавого для любого фартового – кайф. И тут – исключение специально для вас сделано всеми «малинами».

– Тьфу, черт! И вы туда же! Да что ж мы, проклятые, что ли?

– Уж о том законных спросите. Я лишь о чае! Так вот, чифир пьет перхоть, то есть всякая фартовая шпана. Кайфуют, балдеют, когда навара нет, клевых дел не обламывается. Иль когда приморены. Все потому, что под кайфом время быстрее летит. Но воры в законе себя не уронят, помои не жрут, не хавают – на их языке, А крепкий чай даже очень уважают. Слабый пьют те, кто на воле скудно жил. Во всем себе отказывал. И заметь, такие люди либо тугодумы, либо неудачники. У них всегда слабое здоровье и хлипкая натура. Я имею в виду северян. Но это не относится к женщинам.

– Там коренных сахалинцев нет и не было. Все приезжие, недавние. Разве только каторжники. Но и они свой, особый чай признают, таежный.

– Послушай, Сем, а твой лесник-каторжник долго держал у себя сбежавших зэков? – спросил Кравцов.

– С зимы. До дня ареста всех троих.

– Странно. Я всех каторжников Сахалина знаю. Но ни разу не слыхал, чтобы кто-то из них потерпел над собой издевательства безнаказанно. Это самый добрый, но и злопамятный народ.

– Возраст учтите, Игорь Павлович. Трофимыч уже на ладан дышит. К тому же одинок.

– Опасно старика без защиты оставлять. Не ровен час, всякое случиться может…

– Я спокоен. Именно потому, что знаю фартовых. Они никогда не вернутся туда, где их накрыли, – выпалил Дегтярев.

– Я знаю другое. И тоже из закона: никто из заложивших не должен дышать, покуда жив хоть один фартовый.

– Но Трофимыч не закладывал. Кузьма сказал. Лесник, наоборот, за укрывательство предупрежден. И фартовые знают: не он их засветил. Мы и его тогда сгребли вместе с ними.

Кравцов держал в руках чашку чаю, хмурился, думал о чем– то своем.

– Игорь Павлович, вам теперь приходится встречаться с теми, с кем в зоне были вместе на Колыме?

Кравцов словно проснулся:

– Довольно часто вижусь. Со многими.

– И с законниками?

– Конечно. Только мы с тобою по-разному их воспринимаем, Семен.

– Но как иначе можно понять преступника? Мне мое убеждение второго толкования не подсказывает, – съязвил Дегтярев.

– Видишь ли, законники в твоем понимании – уголовники, преступники, мусор.

– А кто ж еще? У меня их сотня, а-мучений с ними больше, чем с целым городом. И это те, кто из зоны вышел. На свободе они совсем негодяи. Их нельзя отпускать. Будь моя воля…

– Не дали боги тебе роги. И на том спасибо. Твоя бы воля, ты всех к стенке и в расход. Одних – по убеждению, вторых – по приказу… Да кто жить останется? Дегтяревы? Которые всех под свой штамп будут подгонять?

– Игорь Павлович, а как можно представить юриста, да еще работника прокуратуры, в друзьях с законниками?

– Ты знаешь, Сем, они даже помогают мне.

– Разбойничают, а вы тут же раскрываете их.

– Хамишь, участковый. За такую практику легко на перо сесть. Я ведь имею дело с бывшими законниками, завязавшими с «малиной». И во многом мои убеждения помогли им. Чем горжусь немало.

– Может, хоть один общий знакомый есть у нас ⁷

– Не исключено. Кита знал?

– Нет, – подумав, уверенно ответил участковый.

– Мурло? Или Пикового?

– Не слышал.

– А Кореша знал?

– Нет, не довелось.

– Скрипача?

– Скрипача знаю! Он, гад, у меня в Трудовом три года был. Все нервы на нитки измотал! Не человек, сатана! – покраснев, негодовал Дегтярев.

– Да будет тебе, Сем! Прекрасный человек! Он теперь в Южно-Сахалинске работает. Сразу на трех должностях. И главная – наш эксперт. По делам особой категории. Уж от него ничто не скроется. В татуировках разбирается отменно. Знает символику каждой лучше таблицы умножения. Способы, методы и средства убийства насквозь видит. С его помощью три «малины» взяты. Без единой потери с нашей стороны. Тихо и красиво. А главное, Скрипача не засветили.

– Что-то не верится мне, – покачал головой Дегтярев.

– Я что же, вру, по-твоему? Скрипача зовут Федором. Высокий, худощавый, брюнет. Лицо интеллигентное. Чистая, открытая улыбка, – описывал Кравцов.

– Вместо улыбки – оскал. Худой, так у меня в Трудовом все тощие, кроме бугра.

– Хорошо. Есть и особые приметы. На шее – крупное родимое пятно. Справа. Заикается при разговоре. Левша. А потому левая рука, если приглядеться, короче правой. На правой руке лишь на мизинце имеется ноготь. Рука была травмирована, много раз обморожена. И на ней, если разденется, кожа морщинистая, нездорового желто-зеленого цвета, без единого волоса. И еще одно. У Скрипача при ходьбе походка своеобразная, танцующая.

– Ну уж хрен! У меня он ползал, этот змей! – не выдержал Дегтярев. И добавил: – Я его, паскуду, до тошноты на делянах выматывал. До того, что с кровью до ветра ходил.

– Сам ты гад, Сема! Этому человеку цены нет!

– Странно, может, не о том речь? Но ведь точно – Федор.

У него фамилия еще чудная – Лапушкин!

^-Лапочкин, – поправил Кравцов.

– Значит, он!

– Второго с такой кликухой нет. Это я точно знаю. Мы с ним давно познакомились. Три раза он через мои руки прошел. Так что старый знакомый. А тут я на станции своего друга провожал. Глядь, Федор'у вагона. К чемодану моего гостя приклеился. Я тихо его за руку взял. И посоветовал не дергаться. Мой друг так ничего и не понял. Вместе со Скрипачом мы его проводили, сказавшись старыми знакомыми. А потом всю ночь вместе. Поговорили. Спорили. Даже ругались. Два раза он хотел уйти, разобидевшись на меня. Но потом успокоился. Нет, тот разговор не стал окончательным. Но что-то в душу заронил. Семя сомнения зацепилось где-то. Ну и стал он изредка навещать меня. Потом влюбился он. И не повезло. Закон «малины» не позволяет иметь семью. Появилась первая трещина на сердце. Дерзким стал, злым. Кенты его ту девчонку убили. Чтоб глаза фартовому не мозолила. Вот тут и прорвало Федьку. Пришел ко мне. Насовсем…

– Он у вас живет? – удивился участковый.

– Поначалу. Очень недолго. Теперь'квартиру получил. Семья есть. На стройке крановщиком работает. Хороший заработок у него. Скоро второй ребенок появится. А нам помогает бесплатно. Ну еще, когда есть время, по вызову слесарит по квартирам. Тоже приработок. Семья у него дружная. Живут неплохо. Обеспечены.

– Волка в лес все равно потянет, – отмахнулся Дегтярев.

– Уже нет. Дочка есть. Теперь сына ждет.

– О Господи! Еще один бандит появится, – отвернулся участковый.

– Знаешь, Сем, когда Федор завязал с «малиной», я тоже не вдруг поверил. И когда устраивал его на работу, не надеялся, что застрянет Скрипач на стройке. Тем более что кенты так и кружили около него. А Федька то весь в синяках, то одежда в клочья. Но не жаловался. Однажды из бани вернулся – пальто на ленты порезано. Но – молчок. А вскоре поселили его в общежитие. Так кенты бывшие дебош в комнате учинили. И снова устоял. Фартовые решили убить его. Он понял. И намекнул мне. Мы Федю в Тунгор откомандировали. А сами вплотную «малиной» занялись. Целых три месяца из-под носа фартовые уходили. А тут Скрипач вернулся из Тунгора и помог нам! Да как! На хазе накрыли!

– Свою шкуру, выходит, спасал он? Не просто так помог? – вставил Дегтярев.

– Свою жизнь он и не потерял бы. Сам владеет пером лучше ложки. Да снова под запретку попадать не хотел. И таких, как мы с тобой, пожалел. Высветил. И не только эту «малину». Теперь – постоянный эксперт на добровольных началах.

– Повезло вам. Он многих знает. Еще больше знает сам. Но у меня бы никогда не сладилось с ним. Воевали. Кто кого. И чаще он верх брал. Потому что на его стороне все фартовые были. А я – один да злоба. Она в таких делах не советчик. У меня со Скрипачом однажды конфуз получился. Жаловались мне условники: мол, надо уборную построить на деляне, а то комары покоя не дают. Я и заставил Скрипача ее построить. Тот выполнил указание. Я пошел проверить. А Скрипач, скотина, закрыл меня снаружи на щеколду и ломом дверь подпер. Два дня я в той уборной просидел, покуда один из своих открыл меня. А Федька в столовой встретил и скалится: «На всю жизнь просрались, гражданин начальник?»

Кравцов, не выдержав, захохотал.

– Ты его, наверное, без наказания не оставил? – спросил, смеясь.

– Да нет! Не стал. Слово даю. Самому потом смешно было. Но отплатил гаду. Он же у меня бульдозеристом работал на участке. Я и отправил бригаду в Трудовое, не предупредив его. А он в село двенадцать километров пехом шел. Почти ночью добрался.

– Мелкая подлость. А вот у меня подследственным был такой вор, Мурлом его все звали. И впрямь безнадежный, так казалось. На деле поймали. В магазине. А чуть на допрос – прикидывался малахольным и начинал то стену зубами грызть, то в угол головой, а однажды сам себе живот гвоздем пропорол. Вбил в кишки кулаком, по самую шляпку. Я понимал, что прикидывается. И не обращал внимания на его фокусы. Он что только не изображал. Из-под себя жрал, лишь бы поверили в его сумасшествие. Наши следователи вскоре и впрямь его сторону приняли. Мол, с третьего этажа магазина выскочил, возможно, не только ребро и руку сломал, но и мозги потерял на лету. Но я его проверил своим колымским методом. Вошел в его камеру ночью. Схватил за плечо, кричу: «Фартовые! Линяй! Мусора на хвосте!» – рассмеялся Кравцов и добавил: – Мурло вмиг под нары. Во сне забыл, где находится. А когда понял, что его на арапа взяли, долго на меня обижался. Я же знал, что только спросонок человек не может врать. Такое годами проверено. Практикой.

– Скажите, Игорь Павлович, а вы Сову, часом, не помните? Встречался ли такой когда-нибудь?

– Знаю его, – нахмурился Кравцов и, налив чай, сказал невесело: – Он фартует много лет. Но в закон его не приняли.

А знаешь почему? Он не только в Трудовом, но даже в зоне сумел облажаться. Со своими. И спер из общака у законников золотой перстень. На большее не решился. Так вот, у него тот палец вместе с перстнем вырвали. Пометили, что называется. Во второй раз голову скрутить обещали.

– Значит, есть те, кого невозможно исправить? – поймал на слове Дегтярев.

– Единицы из тысяч. И то – не уверен. Нужны условия. Не те, что в Трудовом, а такие, где всякий поневоле будет вынужден взглянуть на себя со стороны. Вывод не промедлит… Такое уже случалось. Я видел, как зэки, попавшие в зону совсем случайно, становились ворами на всю жизнь. Видел, как рвали с фартом законники не на воле, где и отколоться проще, и уйти от мести кентов легче. Я видел, как решались и делали это в зоне. Живя в одном бараке с ворами. И люди те не поступались ничем. Ни именем, ни честью, ни заработком, ни даже пайкой. Решиться на такое казалось немыслимым. Выжить – безнадежным делом. Но выжил и вышед на волю человеком.

– Охрана помогла ему? – поинтересовался Дегтярев.

– Она ничего не знала.

– Видно, молодой был. Не завяз в воровской кодле? – интересовался Дегтярев.

– На третьей ходке завязал. Когда самому на пятый десяток перевалило, – ответил Кравцов.

– И как же это случилось?

– Был такой в Сеймчане, Мишка Пузырев. Из-за фамилии, верно, кличка у него была Пузырь. Отчаянный мужик. Одесский вор. Грабитель, гроза банков и сберкасс. Сколько магазинов обокрал – счету не было. Он и в зону прибыл не с пустыми карманами. Как умудрился протащить, ему одному известно. Ну а его через полгода в рамса проиграли. Стопориле. Тот и говорит: либо башли на кон, либо калган отвинчу. Пузырь, не раздумывая, стопорилу за горло и задушил. Ну а тот, кто проиграл Пузыря, кулаком под дых: мол, давай выкуп. Сцепленными кулаками Мишка и дал. Уложил сразу. В темя. Его к вышке приговорили. Три месяца в камере смертников сидел, пока кому– то в голову не стукнуло с делом разобраться. И разобрались… От Мишки за это время одна тень осталась. Какой Пузырь? Его едва узнали по голосу. Так вот, в той камере у него было время многое обдумать. Никто не помогал, не советовал. И сам не надеялся выжить. С жизнью сотни раз простился. А когда понял, что вышки не будет, навсегда с фартом завязал. Да так, что в фартовом бараке до конца срока отбыл. И никто не решился его пальцем тронуть.

– Так тут ситуация особая. Она любого одуматься заставит. Кому захочется вторично голову в петлю совать. Через такое испытание и Сова вышел бы человеком, – сказал Дегтярев уверенно.

– Кстати, Сова сходом фартовых дважды к смерти приговаривался, но странно: либо выживал, либо успевал сбежать. Так и в Поронайской зоне случилось. Повесить Сову решили. А он… В свидетели выпросился. И, не поверив, что удастся ему сбежать, согласились фартовые. Думали, что размажет охрана беглецов. Но ушли. И именно Сову, как назло, поймали и упустили. Это уже не впервой. Он как заговоренный, – посуровел взгляд Кравцова, и он тихо, словно самому себе, продолжил: – Живым, пожалуй, не взять. Он знает, что ждет его. А значит, пойдет на все…

– Игорь Павлович, а вы как думаете, кто же убил Кузьму? Сова?

– Пока не знаю. Думаю, что на этот, не только твой, но и мой, вопрос я смогу скоро ответить.

– Знаете, Сова или кто-то другой, _ так хочется, чтобы смерти Кузьмы и Николая стали последними в селе. Ко многому привык я в своей работе, но к похоронам – нет. Я их с детства боялся, мертвых. Мне жутко становится, – признался участковый.

– Живые всегда боятся мертвых потому, что знают: этого самим не избежать… По сути, многие при жизни покойниками становятся. И ничего. Привыкают.

– Это как же так? – не понял Дегтярев.

– Фартовые, к примеру. Беглецы из зон. Я с таким не раз сталкивался. Подкидывали покойничков с полным совпадением с теми, кого разыскивали. А потом убеждались – не тот… А вообще уже светает. Заговорились мы с тобой, Семен. У тебя дежурство, у меня ночь к концу. Когда фартовые на деляну уедут?

– Из какого барака?

– Где был убит Кузьма.

– Через полчаса, – глянул на часы Дегтярев.

– Покажешь мне барак и койку. Ее уже заняли?

– Нет пока. Пополнения не было.

– Работяги сейчас в столовой?

– Да. Прямо оттуда – на работу. В бараках никого не остается. Даже дневальных. Только у фартовых иные законы соблюдают. Но Кузьма средь работяг жил. Так что законники не помеха. Хоть сейчас можем пойти туда.

– Что ж, время дорого, – согласился Кравцов и первым шагнул к двери.

В бараке, куда Кравцова привел Дегтярев, было темно. Участковый включил свет и, пройдя немного, указал на койку, ничем не отличавшуюся от остальных.

– Здесь спал Кузьма. Тут его нашли мертвым.

Кравцов повернулся к участковому.

– Я здесь побуду. А ты иди, Сем. Я хочу в одиночестве поразмышлять…

Игорь Павлович обошел койку.

Не крайняя, не боковая, в середине стоит. Незаметно к ней не подойти. Но человек был убит глубокой ночью, когда все работяги спали.

Как сумел Сова открыть внутренний засов? Такой слабый, низкорослый, он просто не справился бы с ним. Да и условни– Ки от шума проснулись бы. И первым – Кузьма с его необычным слухом.

Выходит, кто-то открыл. Убийство было обговорено заранее?. Но печник не имел врагов. Тогда как <рова в кромешной темноте нашел Кузьму? Ведь от двери до койки печника немало коек. Без пособника не обошлось. Ведь получив даже смертельное ранение, человек вскрикнет. Тут все беззвучно. Никто ничего не слышал. И на трупе ни одного следа борьбы. Ну а если случайно забыли в тот день закрыть дверь на засов, кто указал Кузьму? Опять же убит печник в день побега Совы из машины. Дегтярев говорит, что успел сообщить об этом в Трудовое еще вечером. Значит, милиционеры не могли просмотреть Сову. Говорят, глаз с бараков не спускали. «Положим, мог войти незамеченным, повезло. Но и выйти так же – это уж слишком…» – строил версии Кравцов, оглядывая койку, окна, двери, пол и потолок.

Нигде ни одной щели. Даже сквозняков нет.

«Выходит, свои убили. Может, кто-то из фартовых. Под Сову сработали. Но как умудрились войти? Ведь утверждали работяги, что в этот вечер никто из посторонних в барак не входил, не заглядывал, на редкость спокойно прошла ночь. Кто же тогда? Самоубийство целиком исключается. Не было причин. Человек ждал освобождения и каждый день радовался, что ближе к воле время идет. Но, черт, кто убил?» – присел Кравцов на скамью у стола.

– Кого пасешь, фраер? Кому на хвост садишься? Чего тут шмонаешь? – послышалось за спиной.

– Привет, Горилла! – повернулся Кравцов лицом к фартовому, узнав его по голосу.

Тот не удивился. Придвинув скамью, сел напротив, смотрел в упор. Ждал ответа на вопросы.

– Ты почему не в тайге? – спросил Игорь Павлович.

– Не уважаешь, Кравцов? Иль закон забыл? Почему не бо– таешь на мое? Шпыняешь? Я тебе не пацан на липу твою тре– хать. Сам знаешь. Не хрен мне в тайге делать. Я – законник. Приморенный здесь. А ты на кой тут возник?

– Объяснить или сам допер? Чего дуру ломаешь?

Сам усек, – перешел Кравцов на язык, знакомый вору.

– Уважаешь, едрена мать, коль по фене заботал, – осклабился фартовый, положив на стол громадные волосатые руки. И, кивнув на койку Кузьмы, сказал: – Жмуром занялся. На что он тебе? Иль забыл, сколько на Колыме застопорились? Если всякому по кресту, трассу негде было бы проложить. А ведь не все фраера, и фартовые были. Файные мужики! Кто ими занимался? Кто их замокрил? Колыма. А этот фраер чем файнее?

– Потому что здесь – не Колыма. Да и хватит ее! Там горе было длинней трассы. Всем хватило.

– Не темни, Кравцов. Потому что фраер ожмурился! Был бы фартовый, не вспомнили бы о нем.

– Это ты мне говоришь? Иль сегодня калган взаймы у пацанов взял, что память посеял?

– Не просрал я ее. Тебе, может, и зря трехнул. Но ежели по закону, все от фартовых как черт от ладана…

– Ты Кузьму знал? – прервал законника Кравцов.

– Как и всех фраеров. В глаза б не видел!

– Твои кенты с ним трамбовались?

– Их спроси. Я фраеров не терплю. А и этот – других не лучше и не хуже. Пахал, как мама родная. Печник. Мы его промеж собой Голландкой звали. Чудной иль малахольный, так и не усекли. На чужого дядю гнул горб, как кент для общака. Соображали мы, может, стукач? Мимо. И не политический. А вкалывал! Потом приморили его мои по куражу. Раскололся. В Бога верил. Иначе, как по Писанию, не мог дышать. Мои фартовые смекнули и ноги от него. С такими не трамбуются. Они нам без урону. С тех пор никто в его сторону даже матюгов не ронял. Это я тебе верно ботаю, век свободы не видать, если не веришь.