Текст книги "Закон - тайга"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

Глава 3

Синее-синее небо над головами; голубой снег под лыжами; звонкая, знакомая и всегда иная тайга… Она научила условни– ков пить родниковую, никогда не замерзающую воду, ценить тепло общего костра, есть подаренное тайгой с благодарностью. Спать недолго, но впрок, принимать баню, растеревшись снегом, дышать звонким чистым воздухом.

Она понемногу, неторопливо брала в плен их корявые, изболевшиеся сердца и души.

Она согревала и морозила, смешила и пугала, беспокоила и успокаивала. Она била и жалела детей чужой стаи. Она учила и требовала, случалось, наказывала за оплошку. Она жалела их… Да и как не жалеть тех, кто, не найдя места среди людей, живет в глухомани?

Условники разучились кричать. Поняли сердцем, что в чужом доме нельзя говорить громче хозяина. Законники начинали понимать, любить тайгу. Она отвечала взаимностью.

В голубые рассветы, когда еще все в тайге спало, уходили люди в чащобу, оставляя на попечение тайги шалаши и добычу.

Они привыкли к тому, что живут в безлюдье и никто их не навестит.

Но однажды, вернувшись из глухомани, приметили, что у шалашей их ждут. Горел костер высоким пламенем. Чужие голоса слышны издалека. Охотоведы… О них когда-то говорил Тимофей. Не поверили. Ате нагрянули внезапно.

– Привет, промысловики! – встал навстречу старший из них. Улыбаясь, протянул руку Бугаю.

Фартовый растерялся, пожал. Вроде и разозлился, понял – за мехом пожаловали. А в то же время обратились не как к условникам, к фуфлу, как к равным себе – с уважением.

Старая кляча, запряженная в сани, фыркала, прядала ушами. «Что-то в санях имеется. Под брезентом», – приметил Рыло и заходил вокруг.

Но охотоведы явно не торопились. Расспрашивали о заимке, пушняке, условиях. Интересовались, как прижились промысловики в угодьях. О самочувствии и настроении. Не голодают ли.

Гости из Трудового явно решили заночевать на заимке. И Тимофей первым заметил это, готовил ужин на всех.

Приезжие, разговаривая с бригадиром, нет-нет, да обращались к условникам с вопросами:

– Сколько соболя приходится на заимку? Много ли молодняка? Как норка? Не перевелись ли куницы? Сколько рысей на заимке? Есть ли берлоги? Встречалась ли росомаха? Не мигрирует ли пушняк на другие участки? Сколько огневок?

Условники отвечали нехотя. Понимали все вопросы по-своему. А старший охотовед, словно почувствовал, сказал неожиданно:

– На огневок не нажимайте. Больше оставляйте их в тайге. Без лис пропадет заимка. Слабого, увечного зверя, даже падаль, лиса уберет. Съест. Иначе болезнь появится. Вот вы принесли очень много куропаток. Видно, с других участков к вам мигрировали птицы. А почему? Бескормица иль болезнь прогнала? Теперь надо соседние заимки проверить. У куропаток при большой скученности чума вспыхивает. Она потом всех зверей косит.

– И фартовых? – спросил Рыло.

– Лучше подальше от такого.

– Да нет на этой заимке чумы. Птица вся здоровая, – оглядел связки куропаток молодой охотовед и спросил Тимофея: – Как пушняк? Много добыл? Хвались, бригадир, сдавай! С тебя начнем…

Тимка молча достал мешок, набитый доверху шкурками. Вытряхнул его на брезент.

Охотоведы внимательно разглядывали, оценивали каждую норку, соболя, горностая, куницу, белку. Тщательно пересчитали.

– Здесь на полторы тысячи, – улыбался Иван Степанович, старший охотовед. И добавил: – Цены тебе нет, бригадир. Недаром Притыкин тебе свою заимку оставил. Завещал, как сыну. Просил другому не поручать ее.

– А сам? – вырвалось удивленное.

– Умер он, Тимофей. Неделю назад.

Тимка стоял молча, недвижно. Потом, словно опомнившись, снял шапку с головы. Медленно пошел в шалаш, выволок оттуда рюкзак.

– Тут вот всякая мелочь. Забыл. Возьмите, – сыпанул из него на брезент шкурки лис, зайцев, норок. И, не дожидаясь подсчета, ушел в тайгу.

Фартовые не поняли, что случилось с бригадиром. Ну, умер дед. Так все не вечны. Чужой старик. Пожил прилично. Экая невидаль. В делах, случалось, кенты гибли. Молодыми. А сколько их по зонам полегло? Не счесть. Жалеть было некому. Разве по бухой вспоминали иногда. Так это были законники! Свои! С кем и пайки хлеба, и затяжка папиросы, как общак, – на всех поровну. Иных и теперь помнят. А тут… ну кто такой?

А Тимка ушел подальше от людей. К самому горлу Мертвой головы. Никого не хочется видеть и слышать.

Неделю назад… Именно тогда он ставил капканы за Мертвой головой у Сухого ручья. И отчетливо увидел Притыкина. Прямо перед собой. Метрах в двадцати. Еще обрадовался. Мол, навестить решил дед. Значит, не обижается, простил, беспокоится за Тимку, коль на своей заимке не усидел.

И пошел навстречу. А старик в облако превращался. Таял на глазах. Но прежде чем исчезнуть, перекрестил Тимку. Уверенно, размашисто, как всегда это делал.

Тимофей тогда ничего не понял. Не сказал фартовым о случившемся. Знал: не поверят, осмеют, скажут, чифира глотнул втихаря. Иначе с чего дед привиделся? Мол, если бы баба – другое дело. Это жизнь. А старик – только с дури…

«Видно, в тот час умирал. Может, вспомнил меня. Хотя кто я ему? Что хорошего он от меня видел? Мне все отдал, что знал и умел. От смерти уберег дурака…»

И вдруг странное беспокойство подняло его, толкнуло вернуться к условникам, к шалашам. Еще издали он услышал брань. Грязную, горластую. Орал Филин:

– Не для всякой падлы я навар свой брал. Чем я обязан– ник? Может, харчили иль одели меня? Иль пушку какую дали? Ни хрена с вас не снял. Никакого понта не имел! Почему с меня мое как положняк сымаете? Иль я налог вам должен? Идите в транду, покуда калганы целы. Ни хрена не дам! Я взял, вы при чем? Отваливай! Пока катушки не вырвал!

И в это время к шалашу подоспел Тимофей.

– Чего духаришься? Остынь, бугор! Иван Степанович, идите в мой шалаш. Мы сами разберемся.

– Нет, Тимофей, мы посылали в тайгу охотников, промысловиков. Но не воров, не грабителей! – побледнел охотовед.

– Я тебе, падла, повоняю, крысиная хварья! – кинулся к нему Филин. Но Тимофей перехватил. Заломил руку, повалил в снег. И, навалившись всей тяжестью на Филина, рявкнул в раскрасневшееся лицо:

– Захлопнись, гад! Самому дышать паскудно, кентов за собой на вышку не тяни. Пальцем их тронешь, сам на кентель короче станешь. Не тяни грабли туда, где катушками накроешься! Не рыпайся! Сдай! Все сдай! Не доводи, падла, до греха!

– Хиляй, сука! Размажу козла! – сучил ногами Филин, пытаясь вырваться.

– Идите в шалаш! Чего тут стали? – прикрикнул Тимка на приезжих. _

Иван Степанович, покачав головой, позвал за собой остальных.

Бугор, воспользовавшись секундой, вырвал руку, влепил кулаком в лицо Тимофея. Тот свалился в снег.

Филин вскочил разъяренный. Кинулся к шалашу Тимки, но тут же словно из-под земли перед ним вырос Кот.

– Кончай, бугор! Не твой общак!

Филин со всего размаха ударил его головой в лицо.

– Западло, Филин! Трамбуй его! – завопил Цыбуля и, кинувшись на Филина, сшиб с ног, прихватил за горло. – Зенки вышибу! Пасть порву! Замокрю паскуду! – всадил кулак в рот бугра.

– Дави его, козла!

– Мори фраера!

– Отпустите бугра! – носился вокруг законников рыхлый лысый кент Баржа.

Кто-то из своих врезал ему сапогом в зад. Толстяк взвыл визгливо, слинял в шалаш канать.

– Скентовались, мандавошки! Ожмурить меня вздумали? – орал Филин.

– Заткнись!

Но бугор вырвался. Вскочил, озверело озираясь, кинулся к топору. Тимка ухватил за рубаху, рванул Филина на себя резко, сильно. Тот с маху – топором по плечу. Тимофей выпустил Филина, схватился за руку.

– Я вам, падлы, покажу, как на меня хвост поднимать!..

Хрясь – раскололась на спине Филина березовая дубина.

Бугор топор выронил. Упал.

На него кодлой насели. Закрутили руки. По бокам сапогами били. Молча. Пятеро. Лишь Баржа и Тимка не подошли.

Когда бугор захрипел, фартовые отошли.

– Из бугров падлу! Из закона! С заимки под жопу! – долго не могли успокоиться фартовые.

Охотоведы сидели в шалаше. Вход завешан брезентом. Ничего не видели. Но слышали все.

Перевязанный Тимка хозяйничал у костра. Фартовые, поддав огня, сдавали пушнину. И лишь Филин – помятый, в изодранной рубахе – сидел в шалаше, как в дупле.

К нему никто не вошел. Его впервые не позвали на ужин, к костру. Его не видели. Словно и не было тут бугра. Ладно, вы ^гвели из бугров и закона, но жрать ему надо! Ведь целый день по тайге мотался. Как и все. Теперь же, как один на льдине, как обиженник, сидит сычом, заживо похоронен.

Как назло, ни зайца, ни куропатки сегодня не дала тайга. Все соболи да норки. Белка попалась. Но ее хавать не будешь. Она даже на приманку не годится.

Филин выглянул из шалаша. Тимофей, все еще держась за плечо, что-то рассказывал гостям, которые смеялись громко.

Довольны и фартовые. Хорошо заработали. Хоть и новички в тайге. Всю пушнину сдали, до последней шкурки. Уж на что Баржа считался невезучим, а и тот полтора куска заработал. Цыбуля даже бригадира обставил – на два с половиной куска. Бугай больше двух получит. У него с Тимкой разница в червонец. Скоморох немного до двух кусков не дотянул.

Охотоведы сортировали пушняк. Соболь к соболю. Им по– могали фартовые. Разговорам конца нет.

Законники, сложив пушнину по сортам, приезжих накормили. Зайчатиной. Куропатками на вертеле. Чай – от пуза. У Филина от тех запахов под ложечкой заныло.

А Кот двух куропаток на костре жарил для Тимки.

«Мылишься к фраеру? А понт с того какой будет? Про меня запамятовал, пропадлина?» – заскрипел зубами Филин. Охотоведы, наевшись, понесли мех к саням. И вспомнили, глянув на укрытое брезентом: ^:

– Мы вам тоже кое-что привезли. Спецовку, продукты. Забирайте.

И понесли фартовые ящики с папиросами, спичками, чаем, галетами, печеньем, макаронами, мешки с мукой, сахаром, гречкой.

– А это тебе, бригадир. Притыкинские подарки, – вручили Тимофею карабин, двухстволку и мелкашку, нарезную «тулку» и два ножа. Мешки с порохом и дробью. Картечь и капсюли.

Тимка стоял, обвешанный оружием, как чучело среди поляны.

– Дед просил тебя не погнушаться и жить в его доме, в Трудовом. Да и заимка его тебе в наследство достанется. Осенью туда пойдешь. Сам иль с напарником, это уж дело твое. Лишь бы сиротой не осталась. Там – начало твое. Ну а не захочешь, другому ее отдадим, если память тебе помехой будет. Время есть. Подумай, Тимоша, – обнял его за здоровое плечо Иван Степанович.

Филин думал, что гости ночевать останутся. Но они спешно засобирались, вспомнив о неотложных делах в

селе. И, как ни уговаривали законники, уехали, не глядя на ночь, опустившуюся над тайгой.

«Во, гады, даже не стали меня уламывать, чтоб мех сдал. Побрезговали, туды их в корень! Ни одна зараза не подвалила с треханьем. Вроде ожмурили меня», – злился Филин.

А фартовые и впрямь забыли о нем.

Тимка сидел у костра, держа на коленях карабин Притыкина. Вот ведь как судьба распорядилась. Его, вора, наследником такого человека сделала. Странно, даже вклад, что на книжке имел, завещал Николай Федорович не сыновьям, не внукам, ему, Тимке. И вклад немалый. Не всякая «малина» такой общак имеет. И все ж странно: почему не детям? Обиделся на них? Но ведь сумел простить чужого. Своему и подавно забыл бы оплошки.

Иван Степанович говорил, что дом Притыкина закрыт на замок до Тимкиного возвращения. И туда никто без его ведома не зайдет. Смешно. Ведь был бездомной собакой. Ночевать негде. А теперь и дом, и зимовье… Но долго ль хозяйничать ему в них. Нужно ль это наследство?

Тимка знал, как трудно давалась старику каждая копейка. Многое видел сам, немало слышал от деда. Тот вечерами, когда бывал в хорошем настроении, случалось, разговаривался. О тяжком рассказывал со смехом, без грусти. Злое не любил вспоминать. Лишнего себе не позволял. Живот не перекармливал. Дня чего копил деньги? Был излишек, много ль одному нужно? Вспомнилось Тимофею, что о детях своих он всегда говорил с гордостью:

– Мои мальчишки цену копейке знают. На ветер не бросят. Смальства себе тропы сами били. И в тайге, и в судьбе. Потому в люди выбились. Теперь в начальниках сидят. И поделом. Ко всему приноровились. Все ладится у них. Одна проруха имеется. Мой недогляд – шибко души студеные. Родства не помнят. Может, так надо ныне, поди, разберись…

А у Тимофея где-то и его отец в одиночестве умер. Не лежало к нему сердце. Не вспоминал, не жалел. Может, оттого так непутево сложилась собственная судьба. Но ее уже не повернуть, не переиначить. Поздно.

– Бригадир! Чего калган повесил? Пошли чифирку глотнем. Душу погреем, – позвал Баржа.

– Дорвались! Теперь всю заварку сговняете, – отозвался Тимка.

– Слушай, а бугор не хавал, – подошел Скоморох.

– Ну и хрен с ним. Уламывать не стану. Приспичит – нажрется, – отмахнулся бригадир.

– Тимофей, в отвал до утра? – удивился Кот, заметив, как Тимка нагревал шалаш.

– А чего ждать? Уже пора…

Филин, услышав это, отматерил всех подряд. Из гордости голоса не подавал.

«Погодите, вы еще прихиляете ко мне, гады. Тимка вам на сезон, g я – на всю судьбину. Мое слово – и ни одна «малина» не пригреет. Вспомнится вам нынешний денек. Быстро скурвились, козлы. Но куда денетесь? Вы фраеру до первой нужды. А и мне теперь на хрен не нужны. Пушняк просрали. На Тимку глядючи. Ну, ладно. Только фраернулись лихо. Та на век зарубка будет», – думал Филин, влезая в спальный мешок.

Утром все разошлись по тайге. Так уж сложилось на заимке, что тропы промысловиков не пересекались. И свидеться средь дня они не могли. Никто не возвращался к шалашам засветло. И только Филину невтерпеж стало. Есть захотел. И, вытащив из петли жирнющую зайчиху, пошел к шалашу напрямик.

Сегодня не повезло и Тимофею. Разболелось плечо. А тут еще в берлогу провалился. Хорошо, что пустой оказалась. Еле выбрался из нее. И, хромая на обе ноги, повернул к шалашам. Не стало сил осмотреть все капканы. Хватило б выдержки вернуться самому, не звать на помощь кентов. Перед глазами кружились деревья. «Только этого и не хватало», – цеплялся он за березу. И, переводя дух, продолжал идти, сокращая путь, к шалашам.

Филин, придя на поляну, развел костер, снял шкуру с зайца. И только собрался опустить его в кастрюлю, услышал, как за спиной всхрапнула лошадь.

«Какую падлу прибило к нашему берегу?» – поднял бугор голову и обомлел.

Участковый с двумя милиционерами стоял в двух шагах и улыбался тонкими бледными губами. Кривая эта улыбка была хорошо известна Филину. Она никогда ничего доброго не обещала.

– Ты-то мне и нужен, – сказал участковый, приоткрыв мелкие, как у мыши, зубы. – Иди сюда, – поманил бугра пальцем.

Тот по привычке оглянулся – куда бы слинять? Но над головой грохнул предупредительный выстрел. И Филин увидел пистолеты в руках милиционеров. Оба, как два глаза смерти, караулили каждое его движение.

– Тебе повторить? Живо сюда! – скомандовал участковый.

Бугор не двигался с места. Он не спрашивал, в чем провинился, почему за ним приехали, что понадобилось от него. Такие вопросы задавать мусорам фартовому – западло. Филин стоял не шевелясь, словно в капкан попал. Он лихорадочно соображал, что предпринять.

– Не робей, Филин! – смеялся участковый, сделав шаг навстречу, и вытащил из кармана наручники. Бугор сунул руки за спину.

– Браслетки? Но за что? – вырвалось невольно.

– Забыл? А кто государственное достояние, пушнину, отказался сдать представителям госпромхоза? Кто угрожал им? Кто кидался на них? Кто бригадира… – замер на полуслове, глянув куда-то через плечо Филина. И сказав милиционерам: – Держите его! – кинулся в тайгу.

Тимка уже не шел, ползком через буреломы пробирался к шалашам. Ноги отказались слушаться и не удержали. Каждый метр пути казался ему сущим наказанием. Крикнуть, позвать, но кто услышит? Все в тайге. У шалашей никого не ждал увидеть. И полз из последних сил.

Он не увидел участкового. Сознание провалилось куда-то в снег. Глубоко-глубоко, к самой земле. Там тепло. Там всем хватит места. И ему… Не стоило сегодня ходить в тайгу. Да вот понадеялся на себя. А зря… Но кто это? Опять медведь? Теперь уж некому помочь, вступиться. И ружья в шалаше. «Напрасно не взял», – смотрел Тимка и от боли ничего не видел.

– Крепись, Тимка! – услышал над головой.

«Зверюга по-человечьи ботает? Не может быть! Такого даже дед не рассказывал. Да еще имя знает. Откуда?» – удивился Тимка.

– Ой, блядь! – заорал он, когда чьи-то лапы иль руки, оторвав его от снега, подняли высоко. – Не мори! Не тяни! Жмури враз, козел! Мне однова! – кричал охотник, не понимая, что происходит.

– Тимофей, потерпи!

– Жрать будешь, хавай, падла!

Боль в плече, в ногах слилась в сплошной ком. Больно было дышать, говорить, жить.

Вот его положили. Как хорошо лежать не шевелясь, забыв, кто ты и зачем в тайге оказался. Но зачем его разувают? Как больно…

Тимка заорал.

– Не дергай! Отвали! – вдруг прорезалось на синем фоне неба лицо участкового. Откуда ему здесь взяться? – Тим! Ты меня слышишь?

Бригадир кивнул головой. Конечно, услышал.

– Терпи, снимаю второй сапог.

Мужик заблажил не своим голосом.

– Вывих! На обеих ногах. Держи его крепче! – услышал чей-то голос.

И снова нечеловеческая боль. Потом еще… Нет больше сил терпеть ее. Но что это? Не может быть! Нет боли в ногах? Да это сказка! Такого не бывает! Может, их оторвали? Но кто? Не мог разглядеть Тимка лица и попросил:

– Пить…

Только теперь он увидел, что участковый ему не примерещился: Он поил Тимку из квужки терпеливо.

– Ну, отлегло? – спросил тихо!

– Где мои ноги?

– В заднице, где им и полагается быть. Короче, на месте. Не беспокойся. Но ходить, вставать тебе сегодня нельзя, – сказал он, нахмурившись.

Тимка удивленно смотрел на него.

– Почему нельзя? – и сел, чтобы убедиться в целости ног.

Все в порядке. И увидел Филина. Глаза в глаза. Тимофей

удивился, что бугор так рано ушел из тайги. Но сам ли ушел? Почему он в наручниках? И непонимающе глянул на участкового. Потом догадался. Стало не по себе.

Филин стоял перед разрезанным зайцем. Вспомнился вчерашний день, и сердце, словно занозой, проколола память.

«А сам Притыкину давно ль наботал всякого? Будь тогда на катушках, как знать, может, и кулаки бы в ход пустил. За свое. Тоже не хотел пушняк сдавать. Мечтал прижопить, да фортуна козью харю показала. Но еще и в больнице с ума сходил. Сдохнуть мог. Чудом выжил. А за мех держался. Старик жизнь мне подарил. Вроде обязанником сделал. Но подвела натура. Фартовая. С мехом и в жмурах не расстался бы. Старик понял. Никому не вякнул. И простил все. Без напоминаний и упреков, как мог простить лишь самый близкий, родной человек. А простив, забыл обиду навсегда. Такое надо уметь. На такое прощение способны лишь те, кто крепко верит в Бога. Жаль, что нет таких среди фартовых.

Прощать умела даже тайга. Навсегда, великодушно и чисто. Не унижая снисходительностью, веря в доброе начало всякой живой души. В прощении – жизнь. О прощающем – память. Не будь прощения, жизнь стала бы невыносимой. Прощение подарил Бог».

– И ты за него просил. И даже дед. Впервые Притыкин ошибся в человеке, – сказал участковый и кивнул на Филина.

– Оставьте его. Он ни в чем не виноват. Прошу вас.

– Ты бредишь. Успокойся.

– Нет. Я в порядке. Филина оставьте. Не морите его. Он путевый промысловик. Дед не ошибся…

– А пушнину кто отказался сдать?

– Сам бы он ее отнес. Даю слово. Вы поспешили. Не стоило. Куда б он ее дел? Ведь не один, с нами пашет. Заставили б. Мне тоже нелегко было с пушняком расстаться. Но я был с Притыкй– ным. У него хватило убеждения и добра. Нам его маловато. А потому не торопитесь. Не враз фартовый переродится. Поверьте. Он не лишний в тайге, – просил Тимка.

– А кто охотоведам грозил?

– Пустой треп. Не боле. Но за слова – в браслетки, не шибко ль дорого? – не уступал бригадир.

– Так и тебя топором погладил! – вмешался милиционер.

– Стращал кент, – слукавил Тимка.

– Тебя послушаешь, так ничего не случилось. А охотоведы порассказали о нем, – усмехался участковый.

– Они люди грамотные. Непривычные к нашей жизни. А мы средь зверей сами малость озверели. Не обращайте внимания. Мы все такие. Что ж теперь – в зону нас? А кто пушняк добудет? Кто на зверя ходить станет? Охотоведы иль вы?

– С меня и так зверья хватает. Целый зоопарк в двух бараках. Да еще пополнение ожидается. Думали, не пришлют больше воров. Да не такая наша доля, – отмахнулся участковый.

– Филина мужики уважают. Его тайга признала…

– Ты что, просишь оставить его? – спросил участковый.

– Конечно.

– Но мех мы конфискуем у него. И, как понимаешь, без копейки. Только составим протокол изъятия. Ты его подпиши. Для госпромхоза. Чтобы претензий не было.

Филин стоял, отвернувшись. Он слышал все.

– Сними с него наручники, – обратился участковый к милиционеру. – Как у тебя с ногами? – спросил он Тимку и дополнил вопрос: – Где тебя так?

– По бабам заскучал. Назначил одной свидание, а она, лярва, не дождалась. Смылась со своим небритым кентом. А я из ее хазы еле выполз. Хорошо, что тот фраер меня не попутал. Иначе б хавали зверюги кровавый бифштекс из законника.

– Ну а красотка твоя по следам прийти может, – рассмеялся участковый.

– Коль прихиляет, отбой дам полный. Почему не ждала? И хаза хуже параши воняла? Я, может, едва не ожмурился там. А она шлялась где и с кем попало. Вернулась бы, а там – молодой, красивый жмур. С наваром… Десяток соболей на манто ей приволок.

– Не накличь, Тимофей!

– Они уже скоро из берлог вылезать начнут, – засмеялись милиционеры.

– Ну чего стоишь, как усрался? Готовь жрать! – Тимка, словно не услышав слов милиционера, прикрикнул на Филина. И бугор, поверив в свою свободу, заторопился, зашустрил.

Нырнув в шалаш, вытащил оттуда рюкзак, набитый мехом до отказа. И, поставив его у костра, указал участковому:

– Вот мое…

Тимка, когда вытряхнули рюкзак, понял все. Но молчал…

Участковый с милиционерами подсчитали число шкурок, затолкали их в мешок вместе со списком, подписанным Тимкой и Филином, и вскоре засобирались в обратный путь.

Филин держался подальше от них. Но по его глазам бригадир видел, как тягостно их присутствие бугру. И, нагрузив милиционеров куропатками, закопченными на случай пурги, поспешил их выпроводить с заимки.

Едва они скрылись из виду, к шалашам стали возвращаться промысловики. Всяк своей добычей хвалился. Бугай со Скоморохом принесли по три норки, а Цыбуля – двух соболей и пяток куропаток. Баржа – куницу и лису, трех зайцев.

Все радовались удачному дню. Даже Кот, который лишь лису и белку принес сегодня. Все торопились с ужином. Готовили общий, на всех.

Бугор не ушел в шалаш. Он сидел у костра, глядя в огонь. Слушал и не слышал голоса. О чем они? Ведь вот его могло уже не быть с ними. Увезли бы мусора в браслетах. И отправили бы в зону. Куда, на сколько? Кто знает… Тимка выручил… Теперь он, Филин, обязанник бригадира. Ни трамбовать, ни даже спорить не должен с ним.

«Он, зараза, усек все, И с пушняком… Но не заложил. Дал прижопить. Хотя свой навар сорвет. Это – как мама родная. Но сколько снимет?» – думал Филин.

– Садись хавать! – подошел к бугру Кот. И указал на пустой чурбак.

Филин молча взял свою миску, ложку. Гречневый кулеш с зайчатиной… А ведь это счастливая случайность, что он здесь, среди своих. И его не оттолкнули от костра. Не обделили жратвой и теплом. И Тимка, которого мог ожмурить много раз, вырвал его у легашей.

Фартовые удивлялись бугру. Что с ним? Молчит, не дерет глотку. Уж не заболел ли? А тот обдумывал свое. Примерял день сегодняшний на вчерашний и впервые в жизни злился на себя, чувствовал вину.

– Ты хавай, жратва стынет, – напомнил Баржа, подмигнул и сказал: – Сегодня чай, как фраера, будем пить с печеньем. На чифир заварку не отвалил Тимка. Зажилил, гад.

– Обойдешься и без кайфа, – отозвался Полудурок. И, глянув на кентов, добавил: – И без чифиру спишь как сявка. Не додаешься тебя.

Бугор стал есть. Кулеш застревал в глотке. Молчал Тимка про мусоров. Ничего не рассказывал кентам. А ведь мог бы похвалиться, как сделал Филина обязанником. Уж бугор о том не умолчал бы… Филин проглотил зайчатину. Кто-то спросил, хочет ли еще жрать. Смолчал. Дали полцую миску.

– Хавай, кент! В тайге на голодное брюхо пусть легавые дышат. А мы – жрать должны.

И снова ком в горле. Пока продавливал его, законники принялись чай пить. Молча, задумчиво. С печеньем… Бери его, сколько хочешь. Вот бы в детстве такое, от пуза, может, и не горел бы тут костер, не сидели бы они вокруг него.

Вздохнул кто-то тяжело. Вспомнил прошлое. Другие места и времена, иную жизнь. О которой здесь вспоминают, как о полузабытой детской сказке.

Вон в Трудовом даже дети знают, что дядьки из двух бараков родились бандитами сразу с ножами, кастетами и свинчатками в руках. Что они никогда и не были маленькими. Детей пугали ворами. Неслухам грозили, что отдадут их ворюгам насовсем, и те от страха всю ночь вздрагивали.

С работягами-условниками сдружилась детвора. Они часто бывали в домах трудовчан. Они, но не законники…

Но вот Тимку признал Притыкин. Разглядел в нем, почувствовал не замеченное никем. И поверил. Хотя знал немного, своим считал.

Вздохнул бугор. Тимку он знал много лет. Проверял не раз. Ничем особо не выделялся фартовый.

– Хлещи чай, Филин, совсем остыл, – напомнили кенты.

Бугор хлебнул из кружки протяжно, с хлипом, со смаком,

как только он пил чай. Тимка подал ему печенье. Филин глаза вылупил. Не понял.

Это он должен делать, обязанник! Но Тимка будто не заметил:

– Харчись, бугор!

«Может, перед кентами выпендривается?» – подумал Филин. Но бригадир как ни в чем не бывало разговаривал с фартовыми, ни словом, ни намеком не задевая бугра.

– Послушай, Бугай, завтра ты похиляешь в тайгу с дробовиком. А лучше карабин возьми. Не нравятся мне твои наделы. Три берлоги… И все у тебя. Да и рысе^ многовато. Этих на капкан не возьмешь. Бери карабин, – повторил Тимка.

– Дней через пять, если не раздумаешь, возьму. А пока – рановато.

– До конца сезона. Потом вернешь, – предупредил Тимка.

– А мне бабу, двухстволку дай. Сегодня следы рогатого видел у себя. Он, паскуда, капкан разрядил, – попросил Скоморохг

– Возьми. Только запыжить надо гильзы.

– А что, если на медведей капканы поставить? – предложил Кот.

– Мы из тайги уберемся раньше, чем они из берлог вылезут.

Филин ничего не просил. И едва мужики пошли прогревать шалаши, подсел к Тимке.

– Потрехать надо, – предложил тихо.

– Валяй.

– С глазу на глаз.

– Похиляли, – указал Тимка на шалаш и прихватил остатки углей.

Бугор влез в шалаш, больно ударился головой о ящики с харчами. Чертыхнулся.

– Скинь ходули за хазой. У меня не камера. Сам управляюсь, – заворчал Тимка.

Филин стянул сапоги. Лег на перину из еловых бород и сухой травы. Наслаждался теплом, идущим от углей.

Тимка завесил вход, заложил его ветками. Зажег жировик. Сел, сгорбившись, ждал.

– Что с меня приходится, ботни, – предложил Филин.

– Отмазаться вздумал, кент? И что предложишь? – повернулся Тимка.

– Теперь не продешевишь. Твоя взяла. Припутал меня за самые жабры, – усмехнулся Филин.

– Я тебя не брал на примус. Сам навязался, прихилял. Чего скалишься теперь? Иль отлегло от жопы? – вспылил Тимофей.

– Не духарись. Все помню. Потому и нарисовался. Башлей, как знаешь, нет ни хрена. Но мешок пушняка я притырил от легавых. Бери. Там хороший навар. Соболи, куницы, норки. Не сдавай. Слиняешь – будет грев. На черный день сгодится. Не станешь же в Трудовом канать в отколе. А про этот пушняк – только ты да я. Больше никто не знает.

– Не маловато? – повернулся Тимофей.

– Да где ж больше возьму? Все мое в том сидоре. Больше нычки нет. Если брешу – век свободы не видать.

– Ты все? Иль еще что имеешь вякнуть? – прищурился Тимофей.

– Как на духу, все выложил. Но почему ты со мной, как с сявкой, ботаешь? – запоздало обиделся бугор.

– Знаю, случись сегодняшнее со мной, ты и пальцем не пошевелил бы выручить. Наоборот, подтолкнул бы в запретку. Я тебя, паскуду, знаю не первый год. А если и удалось, пофартило б из лап мусоров вырвать, ты не пушняк, родную шкуру с меня снял бы и на всю жизнь обязанником сделал. Да потом по всем «малинам» и зонам трепался, как ты лихо уделал лягашей.

А ты не такой? – огрызнулся Филин, не понимая, куда клонит Тимка, что потребует от него.

– Тебе видней, – вспомнился Тимке дед Притыкин. Тот не любил попреков.

– Чего хочешь? Ботай, не мори, – не выдержал Филин.

– Не нужен ты мне в обязанниках. К фарту не приклеюсь. Завязал. В отколе я! Хана! А и башли мне

твои не нужны. Свои теперь имею. И пушняк. Не меньше, чем ты принес. Одно мое условие будет. Стемнишь иль при– тыришь, потом на себя обижайся, но пушняк весь в госпромхоз сдашь. Сам. Смолчал я при легавых. Потому что знаю, как дается каждая шкурка. Не хотел, чтобы даром у тебя забрали. Потому не вякал. Но охотоведам, как мама родная, в зубах потянешь.

– Сознательным заделался? А если не сдам? Заложишь? От тебя теперь всего ждать можно. С мусорами скентовался…

– Заткнись, падла! – подскочил Тимка. Но вовремя сдержал себя. И сказал хрипло: – Линяй! Глаза б тебя не видели.

– Слиняю, не ссы, бригадир. Вот только дотрехаю, какой с меня положняк.

– Иль уши в жопе? Уже ботал. Пушняк сдашь. Как все. Без финтов. Усек?

– А башли за нее?

– Себе на грев. Сгодится, если в ходку загремишь.

– Не допер. А тебе что от того обломится?

– Обойдусь, – отмахнулся Тимка.

– Без навара? – не верилось бугру.

– Хиляй дрыхнуть. Я все тебе выложил.

– Ты меня на понял не бери. Я ведь тоже не морковкой делан. Что занычил в душе? Иль пакость какую мне отмочить вздумал? Колись!

– Отваливай на хрен! Без тебя тошно!

Но Филин не уходил. Он сидел, оперевшись спиной о ящики. Молчал. Курил неспешно.

– Ты долго тут яйца сушить будешь? – не выдержал Тимка.

Филин словно не слышал.

Тимка задул жировик, влез в спальник, отвернулся от бугра.

– Мне в этой жизни на халяву только горе перепадало. Все остальное – за навар. Да что я тебе вякаю, сам знаешь все. Одним общаком дышали. Одна удача и зона были на всех. На дармушки ничего не клевало. Все за понт. Но выжить на халяву, не влипнуть к мусорам и ни хрена зато – даже не слыхал о таком. Даже фраера на это не гожи. К тому ж обосрался я перед тобой. Кентом не считаешь. Да и я б не признал. Но почему даешь дышать?

– Кончай пиздеть! – буркнул Тимка через плечо.

– Не ты меня, так сам себя твоим обязанником считать буду. Велишь – без трепа сдам пушняк. Хоть завтра. Сам в Трудовое смотаюсь.

– Не моги. За жопу возьмут. Кто за один день столько меха наворочает? Допрут, что притырил. И тогда тебя накроют, и меня с тобой заодно. Сдашь в конце сезона, – повернулся Тимка к Филину.

– Как трехнешь. Я не выпендрюсь. Одно еще. Когда из тайги слиняем по весне, куда нас денут – в бараки?

– Нет. На ставной невод отправят. На рыбу.