Текст книги "Закон - тайга"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

– Суровый правитель из тебя получился бы, – покачал головой Новиков.

– Ну а с армией как обошлись бы? – не выдержал Ванюшка.

– А на что она нужна? Оставил бы тех, кто границу стрема– чит. Стоит там на шухере. Остальных – по домам. Нечего с народа соки выжимать. Пусть всяк себя харчит своим горбом и на чужой хребет не лезет. Тех, что на гоп-стоп на границе – стопорилам платил бы… Ну и других без дела не оставил бы.

– А банки, сберкассы кто охранял бы у вас?

– Так это все частное! У себя никто не украл бы. Мусоров держать без понту! Если фартовые свой банк держат, в него никто не влезет. И все могут быть спокойны! – вмешался Рябой.

– А заводы, фабрики?

– Как пахали, так и пахали бы! Только башлей больше дали бы. Чтоб вкалывали файно, а не ваньку валяли.

– Не дали боги свинье роги, и на том спасибо! – подал голос художник. Он никогда не вступал в разговоры с фартовыми, а тут его за живое задели.

– Чего ты там вякнул? – мигом перекосилось лицо Шмеля, и, если бы не охрана, кисло пришлось бы интеллигенту.

– А вы, Григорий, чем займетесь? – спросил музыканта Новиков. Тот замялся. После отъезда Митрича он, единственный, был приставлен к кухне. И у него неплохо получалось.

– Наверное, в повара пойду. И не потому, что музыку не люблю. Слабовато она кормит. Платят мало. А у меня – дети. Может, сытнее так будет. Легче прожить, – признался бывший музыкант.

– Ну мы – ладно! Как-то устроимся. А вот вы что станете делать, когда некого будет охранять? – подал голос художник.

– Такого не случится. Пока существуют государства – есть правосудие. Значит, будут зэки… И без дела мы не останемся. Ну а если помечтать, представить себе розовую сказку, то и у нас имеются и руки, и головы. Никто не рождается готовым охранником. У каждого есть гражданская профессия – водителя, электрика, сварщика, токаря. Есть и с образованием. Так что не пропали бы, не остались бы без заработка и куска хлеба.

– А что, мужики! Вот выйдете на волю, не будет больше политических заключенных. Уйдут фартовые на свободу. Заживет тайга! И забудется это время. Эта деляна. Только в Трудовом станет отбывать условное наказание всякая мелкая шпана, какая от жиру лишнего бесится.

– Данила Николаевич! Старший! Принимайте пополнение! Машина в пути сломалась. Пришлось всех пехом доставить! – закричали из темноты.

– Помечтали и будет. Жизнь по-прежнему бьет ключом по голове, – встал Новиков и позвал: – Давай к костру! На перекличку! Никто не сбежал? Считай по головам!

Перед костром выстроились люди. Молодые и старые. Лица хмурые, свирепые. Руки в кулаки сцеплены. На фартовых и сучьих исподлобья смотрят.

– Что за зверинец возник? Откуда? По какой статье? – спросил Шмель крайнего, рыжего мужика.

Тот зыркнул по-рысьи на бугра, ответил грубо:

– Чай не поп и не прокурор, чтоб допрашивать. Без тебя хватило до зарезу…

– Знать, редкое говно! Иначе чего скрывать? – сообразил Шмель и пристально вглядывался в лица мужиков.

Их было чуть больше десятка. Взлохмаченные, небритые, голодные, они озирались по сторонам, опасливо оглядывая всех, с кем им придется жить бок о бок не один день.

Когда Новиков убедился, что пополнение прибыло в полном составе – никто не сбежал по дороге, сел к костру вместе с охранниками, доставившими зэков. Прибывшим предложил расположиться в пустующей палатке новичков. Распорядился накормить людей.

У костра осталась лишь часть охраны. Старожилам деляны не терпелось познакомиться поближе с пополнением. Раз прибыли ночью, было что скрывать. Есть что прятать. Значит, и эти за политику влипли. Иных по ночам не водят по тайге.

И, прихватив одного из новых за шиворот, Шмель спросил:

– Кто будете?

– Люди, – ответил тот, выкручиваясь из руки бугра.

– Это мы еще увидим! По какой статье сюда?

– А ты что, батюшка? Я не на исповеди.

– Колись, падла! – сдавил ворот так, что мужик чуть язык не выронил на сапоги. И хрипло назвал статью.

Пальцы бугра вмиг разжались.

– А ну, отваливай, козел, пидер, падла вонючая! – заорал так, что условники все до единого из палаток выскочили. На бугра уставились и на мужика, шмыгнувшего в кучу новеньких. – За измену Родине. Значит, полицай иль староста. Еще дезертиров по этой статье упекают…

– А ты откуда знаешь? – удивился один из прибывших.

– Заруби себе на шнобеле, паскуда немытая, что я уголовный кодекс раньше азбуки одолел! А ваша статья – на харях без слов горит.

– Сам за доброе попал? – ухмылялся мужик.

– Тебе до меня хилять долго, гнида недобитая!

– Что пасть дерешь? Бугришь тут? Так захлопнись. Мы, как и все, сюда не просились. Привезли. Отныне тут станем жить! – подошел к Шмелю плечистый, крепкий мужик, ростом выше фартового.

– Что не сами, без тебя знаем. А вот насчет вместе жить – видно будет…

– Шмель! Прекратите разборки! – послышался от костра требовательный голос Новикова, и бугор, ошпарив взглядом приехавших, ушел в палатку.

Утром, после завтрака, все условники под усиленной охраной пошли в тайгу.

Шмель шел рядом с Рябым, не оглядываясь, словно забыл о пополнении. Сучьи дети о своем говорили. О реабилитации. Генка ее уже не ждал. У него на днях – звонок. Это надежнее. Реабилитация – лишь мечта, слабая надежда.

Сегодня, как назло, предстояло валить лес в Лысом распадке. Место гнилое, гиблое. В сплошных корягах. Бока сопок – рыже-серая глина. Пропахшая тухлятиной. Внизу – серный источник коптит. Пузырится зеленой пеной. Там не только работать, дышать нечем.

Дед Митрич когда-то обозвал тот распадок отхожкой. Да так и закрепилась за тем местом эта кличка. Валить лес в распадках всегда начинали снизу. Так и быстрее, и легче.

Фартовые и сучьи дети остановились, чтобы обговорить, кто где начнет работу. И, распределившись, спустились вниз.

Шмель валил дерево за деревом, заранее зная, что Генка от него не отстанет. Сучкорубы работали не разгибаясь. И только пополнение стояло в стороне, сбившись в кучу, не зная, к кому примкнуть.

– Что сбились, как бараны? Живо за дело! – злилась охрана.

Мужики заметались, не зная, куда себя девать.

– Сгинь, линяй отсюда, лысая чума! – закричал Шмель на мужика, ставшего напротив дерева, которое бугор собирался валить.

Ель упала, не задев ротозея. Тот запоздало понял, что могло случиться, и растерялся вконец.

– Шмель! Займите людей делом! – попросил Ванюшка ломающимся баском.

Фартовый заглушил пилу на время и, указав вниз, скомандовал:

– Пусть хлысты вниз скатывают. Тут бульдозер не прихиляет. Там в распадке и пачковать надо. Нечего стоять, как yG– равшись!

До обеда фартовый измотался. Вверх, вниз по склону, все бегом, с пилой через пни и коряги. А тут еще дождь старой бабой за шиворот моросил. Не поймешь, от чего больше рубаха парила. Ладони гудели от пилы. Ноги словно

каменные. Сил больше не было. «Надо перекурить», – решил фартовый и, усевшись под разлапистую ель, достал папиросу.

– Угости и меня, – подошел один из новых и протянул руку за куревом.

– На! Подавись! Всегда я брал! Теперь меня обирают! – буркнул Шмель недовольно. И добавил: – Все на халяву падкие!

Но новый не обиделся. Не огрызнулся. Сел напротив. Закурил молча. Даже спасибо не сказал.

– Тебя как зовут? – спросил Шмель.

– Тит.

– Это чего? Кликуха?

– Нет. Имя такое.

– Значит, будешь Тип. Мне так файней помнить. Так вот секи, что я тебе трехну, будешь в паре со мной вкалывать. Мурло у тебя подходящее, с медвежью жопу. Мне такой нужен. Чтоб клин в спил одним ударом вколачивал. Без промаху.

– А если откажусь?

– Куда денешься? Я тут – бугор. У нас здесь свой «закон – тайга». Что ботну, то заметано. Коль вильнешь, мало не покажется. Так-то! – Шмель встал, глянул в упор на мужика, сидевшего неподвижно. – Иль зенки лопнули? Хиляй за мной! – рыкнул так, что Тит вскочил ошпаренно.

Фартовые, наблюдавшие за бугром, разулыбались довольно:

– Знай наших! С бугром не полязгаешь. Вмиг кентель скрутит. – И, оглянувшись на новых, решили пойти буром, подмять их враз, сегодня, сломать, подчинить себе без оговорок. Не оглядываясь на охрану. Ведь главное в тайге – работа, показатели. Они не делаются слабаками. И, словно по команде, осмелели, подстегнутые примером бугра.

Новых подталкивали взашей, подгоняли, понукали окриками, заставляя не просто шевелиться – крутиться по-беличьи. Бранью оглушили, ввели в смятение. Угрозами – внушили страх.

Им не давали присесть, смахнуть пот со лба, глянуть под ноги.

Фартовые взяли реванш за все: за собственную безысходность и вынужденное подчинение, за муки и лишения, за утраченное достоинство.

Личность? Здесь есть только зэки! Индивиды – их ломает тайга и трамбовка. Гордость? Здесь ее и не такие потеряли навсегда и забыли о значении, существовании, подлинном смысле этого понятия. Честь – здесь в чести лишь «закон– тайга», остальное – бесчестье. Имя? Его в тайге помнят лишь охранники, когда вычеркивают из списков живых…

– Вгоняй, мать твою в душу! – кричал Шмель.

И Тит вбивал клин в спил. Валил дерево, потея не только напрягшимся, багровеющим лицом, а и трясущимися коленями, скрипящей спиной.

– Живей! Смотри не обоссысь! – торопил Шмель напарника.

Тот по неопытности не знал, что стоило едва углубить спил и дерево само упало бы, без посторонних усилий.

Но Шмель кайфовал, глядя, как напарник рвал кишки, как, по-медвежьи облапив ствол, тряс его, словно в нем общак «малины» занычен. Волком выл от досады. А фартовый изгалялся:

– Что, падла, кишка тонка? Не по зубам? Ты тут все пятки обгадишь, покуда ее уложишь. Эх, мудила жалкий! Куда вам с нами пахать? Брысь, козел! Дай я! – резанул по стволу навстречу спилу. И дерево пошатнулось, грохнулось головой в распадок.

А там сучкорубы новых впрягли. Поставили впереди себя и гнали, как зайцев. Грозили топорами мошонку отсечь. Попробуй пойми, шутят иль правду говорят? С этих станется. Сомнений нет.

Там сучьи дети со стороны за фартовыми наблюдали. Знали – обламывали воры новых. Без того нельзя. Все через эту закалку прошли. Живы остались. С неделю, верно, жизнь не мила будет. Зато быстрее втянутся. Работа эта лучше слов спесь сгоняет, выбивает топор напрочь. Кует характер живучий, выносливый.

– Хиляй шустрей, Тип! Да ты куда, падла, вылупил зенки? Окосел, что ли, паскуда вонючая?! – Шмель схватил измотавшегося мужика в жменю и толкнул носом в сосну. – Стой, пидер облезлый! Держи ствол, чтоб не шатался! – заорал так, что тайга оглохла;

Сучьи знали: не надо держать ствол. Пила его и так срежет за милую душу. Но это будет потом. Сейчас притирка шла. Тут без ломки не обойтись. Она как воздух…

– Держи! А не держись, хорек! Иль вовсе съехал? – вопил Шмель, и мужик, выпучив глаза, вцепился в дерево едва ли не зубами, как в собственную корявую судьбину. Только бы не выпустить, не уронить.

Чуть выше Рябой напарника захомутал. Широкого, крепкого мужика. Изощренно изгалялся:

– Разверни хлыст от катушек. Скати вниз.

Мужик схватил спиленное дерево за комель. Не только сдвинуть, приподнять не смог. Его бригадой не одолеть.

– Чего расплылся? Шевелись!

Спина хрустела. Дрожали, тряслись руки. Кажется, еще немного и выскочит нутро следом за надорванным серд-

Руки в кровь сбиты, в ссадинах. Ладони подушками вспухли. Даже глазам больно, из орбит лезли. А Рябой знай себе:

– Убери ту корягу, а то к дереву не подступиться.

И снова рвал мужик тяжесть из земли. По лицу то ли пот, то ли слезы бежали вперемешку со злой грязью.

– Чего раскорячился? Вбивай клин, мудак! – рычал Шмель на своего напарника.

Тот, промахнувшись, себе по пальцам угодил. В сапогах сыро стало. Завопил не своим голосом. А бугор будто не видел. Обложил матом и подгонял. У мужика из глаз снопы искр летели. Да кому пожалуешься? Осмеют…

Новые сучкорубы паром изошли. Разогнуться некогда. От, дерева к дереву бегом. Топоры приросли к ладоням. Ноги и те враскорячку. Сдвинуть невозможно. Голова гудела от шума, кровь в висках стучала. А фартовым – все мало. Словно решили за день всю тайгу под корень извести. Заодно и новых. Все силы из них вымотать.

Разъезжались ноги на сырой глине. Тут без груза пройти мудрено. Сколько раз падали – теперь не счесть. Фартовые над этим хохотали. Охрана и сучьи дети молчали.

Всему есть конец. Придет он и этому дню. Только бы дождаться, только дожить, стучали топоры, сердца…

– Убери хлыст, зараза! Чего вылупил буркалы? Живо! – орал Шмель.

Напарник поднатужился, сдвинул. И упал лицом в грязь.

– Сачкуешь, прохвост, задрыга! Коленки сдали! В бок тебя бодали, шкура облезлая! Шустри, свинота!

Напарник задыхался. Он молчал. Старый кряжистый мужик из новых поспешил ему на помощь и нарвался:

– Ты куда возник, плесень лягушачья? А ну, вали отсюда, пенек гнилой, покуда не расколол до самой жопы! Хиляй, бо– таю тебе, падла! – попер на старика бугор.

Тот не уходил. Выпрямился. Топор ухватил покрепче:

– Чего над человеком изгаляешься, зверюга? Сам сдвинь! Иль ослеп, не видишь, ослаб вконец.

– Ослаб, пусть сдохнет! Твоя срака чего воняет? Линяй, покуда не нарвался!

– Не дери глотку! Я старше тебя!

– В своей хазе бугри! Тут тебе не с бабой! Сгинь, перхоть! – , замахнулся кулаком. У старика от удивления челюсть отвисла. – Валяй по холодку, добром трехаю! Не доводи до греха! – схватил Шмель старика за грудки и отшвырнул в сторону.

Тот коротко охнул, ударившись спиной о ствол.'И словно по команде, налетели новички на бугра со всех сторон. С кулаками, топорами на фартового накинулись.

Охрана тут же вмешалась. Расшвыряла с бранью, окриками. Не дремали и фартовые. Покуда охрана подскочила, успели в зубы насовать.

За беспорядки на работе в этот день новых оставили без обеда и отдыха. Когда фартовые пошли к палаткам, пополнение под надзором охраны работало без роздыху. Многим из них казалось, что этому дню не будет конца-. Когда вернулись условники на деляну, в распадке лежали три пачки хлыстов.

Шмель был доволен, но вида не подал и снова впряг напарника в работу до упаду. Тот и не ожидал передышки.

Оклемавшийся старик работал вместе со всеми сучкорубами. Он смерил фартового недобрым взглядом, словно задумал злое. Шмеля это только рассмешило. Он отозвал в сторону Читу, что-то шепнул ему, указав взглядом на старика. Фартовый осклабился и поставил деда впереди себя обрубать сучья, ветки.

Через час старик, вымотавшись, ткнулся головой в грязь. Не выдержал бешеной гонки, заданной фартовым. В глазах помутилось, не стало дыхания, вывалился топор из рук.

– Что? Пердун отдыхает? – вылил на него ведро воды Шмель. И, перешагнув через старика, приказал: – Дай ему по салазкам, чтоб не сачковал.

Чита тут же врезал изо всех сил суковатой веткой по подошвам деда. Тот вмиг очнулся от боли. Встал.

– Вкалывай, падла! Лежать на том свете будешь! Пока дышишь – паши, – сказал бугор, улыбаясь, как кенту. Бледное лицо старика перекосило от боли и злобы. – Проссысь, полегчает! – бросил Шмель через плечо и пошел к напарнику. – Тип, ты почему клопа не давишь?! – заорал он, увидев, что тот курит. Мужик вмиг вскочил. И побежал за Шмелем побитой собакой.

Дождь вымочил людей до нитки. Но работа в распадке не прекращалась ни на минуту. И лишь когда совсем стемнело, Шмель крикнул:

– Шабаш, мужики!

Дважды эту команду повторять не пришлось. Топоры, чекеры, тросы и клинья сами из рук попадали. Условники серой цепью возвращались к палаткам. Сучьи дети, тихо переговариваясь, чуть приотстали от всех. Охрана их не торопила. Плотно окружила пополнение, чтобы бузы не вышло. Но новым было не до того.

Многие, придя к палаткам, отказались от ужина: едва прилегли, тут же уснули тяжелым усталым сном.

И только Шмель не успокоился. Отыскав среди уснувших напарника, поднял окриком, погнал умыться и поесть. У того ложка из рук выпадала, застревал в горле кусок, а бугор, подкладывая в мйску пшенную кашу, приговаривал: дог

– Хавай, дура! Сегодня только разминка была. Настоящая пахота – впереди.

Мужика от этого успокоения икота одолела. Стало жаль самого себя. И почему-то тоска напала.

– Чего скис, Тип! Ты давай, набивай пузо! На пустое – ни хрена не сможешь вкалывать.

Мужик потянулся за чаем. Кружка выпала из рук, кипятком ошпарил колено.

– Лопух приложи. За ночь пройдет, – посоветовал бугор и спросил: – В полицаях долго кантовался?

– Полтора года. Потом сбежал. От своих и немцев.

– Чего ж так?

– Наши наступать стали. Я узнал и ходу. А когда война откатилась от наших мест, меня поймали. И все…

– Чего в полицаи подался? Жрать хотел жирно?

– Какой там жрать? У меня отца раскулачили в этом селе. Коммунисты. Босяки голожопые. Всю живность с подворья увели, кроме собаки. Зерна на посев, картошку на семена не оставили. Подчистую. Даже хлеб из печи забрали. А нас пятерых бросили с голоду сдыхать. Мать в ту зиму умерла. А отца забрали. Так и не сыскал его следов. Ну вот и вернулся я в село. В войну. Сам к немцам пришел. Сказал все. И о том, что скрылся от мобилизации. Что всех коммунистов знаю в морду. И за полгода сыскал каждого, кто мою семью ограбил. Всех своими руками к стенке ставил. А детвору – в Германию. Чтобы, выросшая, добила бы выживших нечаянно своих же родственников.

– Вон оно что! А я думал, что с жиру за куском погнался, – покачал головой Шмель.

– Твою семью ограбили? А только ли ее? У меня троих сыновей в родном доме, где родились, всех уложили. Дочку ссиловали. Бабу повесили. Меня измордовали. Заставили смотреть на зверство ихнее. Чтоб с горя я подох. Да вот не вышло у них это. Не свихнулся даже. Хотя три дня связанный валялся в доме. Покуда родня ночью прийти насмелилась. Развязали. Уйти уговорили из села. Я ушел. За границу. Вернулся с немцами. Что же, я должен был руки убийцам целовать, по-твоему? – побелел лицом проснувшийся старик и продолжил: – Хлеб посеять можно, хозяйство – нажить, здоровье – поправить. А вот детей с могилы не поднимешь. Я не за зерно, не за корову и свиней, за детей своих отомстил. Всем! За испозоренную дочь, какую скопом силовали. Комсомольцы, чтоб их… А ведь когда ловил их, руки целовали, сапоги. Прощения просили, сдыхать не хотели. Молили о пощаде. А они моих сынов пожалели? С чего ж я их щадил бы? За что? Семья была! А сиротой на весь свет оставили. И я не простил. Даже когда матери этих иродов ко мне пришли, тоже не стал слушать, а сделал, как со мной. На их глазах кончал, – трясло старика от воспоминаний. – Раздевал догола серед села. На лютом холоде. И хлестал их кнутом до костей. Покуда сплошной лепешкой не становились. Иных, кто над дочкой издевался, на куски пустил. Изрубил топором, как туши разделывал. И к ногам тех, кто их на свет произвел… Всякому своего жаль. Они меня зверем звали. Сами таким сделали. Чего ж на меня обижаться было? Иль себя не узнали? – усмехнулся старик. – Я ни о чем не жалею. Свое пожил. Были радости. Когда-то. В основном – горе. Но и его одолел. Отплатил всем обидчикам. За свое. И повторись, то же самое утворил бы. Меня потому и не расстреляли, что я не за харчи и скот, за детей мстил. Мне политика без нужды. Я в ней не смыслю. И за нажитое не держался. И немец мне до задницы был. Свое болело. Потому, когда судили меня, вся деревня подтвердила, что не брешу я.

– Чего ж не слинял с немцем? Иль не знал, что ждет? – удивился бугор.

– Как же не знал? Все знал! Только к чему скрываться? Прячутся те, кто жить хочет, шкурой дорожит. А мне держаться стало не за что. Когда счеты свел, пусто в свете стало. До того злоба держала в жизни. А потом, когда последнего из подвала вытащил и кончил, самому жить расхотелось.

– Они что ж, на войну не пошли те комсомольцы? – удивился бугор.

– Не успели. Немец их враз накрыл.

– А теперь, когда выйдешь, куда подашься?

– К себе в село. Там с сыновьями на одном погосте буду.

– Кем же был до войны? – спросил Рябой.

– Хозяйствовал на земле. Как и все люди. Не воровал, не убивал, своим трудом жил. По Писанию…

– Наши дела особая комиссия проверяла. Удивлялась, как это мы живы? А потому, что все мы пострадали от произвола, нас из тюрьмы послали на условное, – продолжил Тит.

– Ну ты хоть мстил! А я за что влип? – заговорил рыжий мужик, которого все новые звали Панкратом. – Меня, как немец в село пришел, сами деревенские уговорили согласиться в старосты. Чтоб чужого, зверя не прислали, от какого всем было бы лихо. Старики просили. Мол, ты, Панкратий, свой, все тебя знаем. Человек степенный, умный, рассудительный. Один грамотный средь нас. Никого не дашь в обиду новым властям. На тебя вся надежда. Стань заступником перед иноземцами. И согласился, на свою беду, – вздохнул мужик. – Везде война, стрельба, смерти. А у нас – тишь и гладь. Хлеб сеяли, картоху. Лен растили. Ни одной бомбы за все годы. Ни одного человека не убило. Своей смертью старики помирали. Дети спокойно росли. Церковь работала. Немцев мои сельчане за всю войну в глаза не видели. Не было их у нас. И партизан не– знали. Да вдруг услышал в соседней деревне, что уходят немцы. Наши наступают. Я в селе своим рассказал о том. Обрадовался, что костюм старосты мне даром оставили. Денег не взяли за него. Он же из чистой шерсти. Вот и надел я его, как на праздник. А тут наши. На машинах, танках. Промчались с ветром. Я им рукой махал. А через неделю меня взяли. И говорят: раз был в старостах, значит, предатель. Ну и что, если никого не предал, не убил? На немца работал, и все тут. На суде сельчане вступились. Мол, мы его уговорили, упросили. Да никто их слушать не стал. Повесили клеймо – и на Колыму. Так-то людям добро делать…

Фартовые и сучьи окружили новых плотным кольцом. Всем хотелось узнать, что за люди в этой партии прибыли. На деляне не поговоришь. Там некогда, работать надо. А здесь, у костра, никто не помешает.

– Ну, я понимаю, свои оборзели. Перебор получился. Но почему не обратиться к своим властям за помощью, зачем с немцем пришел, сработал им на руку? Неужель в собственном доме сами не сумеем порядок навести? Иль не можем без чужого дяди? – возмутился Новиков.

– К кому идти? К тем, кто моих убил, так? Они и по мне вскоре розыск объявили. Сообщили родственники, – нахмурился старик.

– В прокуратуру надо было.

– Да что вы, гражданин начальник! Кто ей поверит? Нет у нас законов. У кого кулак сильнее, тот и прав. Кто кого зажал, тот и барин…

– То-то повсюду люди слезами умываются от тех законов. Тут уж не до них, выжить бы как-нибудь.

– И все ж прав старшой. Плохо, хорошо, но в своей семье разбираемся сами, без соседей. И тут, я думаю, согласиться в полицаи, чтоб своего убить, дело последнее, – вставил Генка.

– Своего? Это свои моих детей поубивали? Свои – мою семью порушили? – вскочил старик. Его губы тряслись. – Ты роди, вырасти их, потом поймешь, как они дороги, как нестерпимо больно их терять. Уж лучше бы я не дожил до того дня!

– Зачем же с помощью немцев это делали? Иль самому духу не хватило? – шпынял Генка.

– Немцы ловили. Я опознавал и казнил. Сам. Одному мне не поймать бы их всех. А тут помощь. Какая мне разница от кого? Я ненавидел их больше, чем все вместе взятые фрицы. Я готов был остаток жизни раздать за каждого пойманного обидчика и убийцу моих детей. Мне было наплевать, кто помогает мне и кому на руку моя злоба. Я свое сделал. И любой отец на моем месте так же поступил бы. Иль я не прав? А кто из вас не воспользовался бы этим случаем, может, последним в жизни? Кто обвинит меня за случившееся? Если не было закона, чтоб спасти моих детей, где закон, обвиняющий меня? Да я на всю жизнь возненавидел власть, пославшую ко мне убийц! Я никогда не смирюсь с нею!

Старик упал, из его рта пошла пена, он задергался, забормотал что-то непонятное.

– Снова приступ…

– Ребята! Эй, мужики! Держите его. Окалечится, помогите! – просил Тит, с трудом удерживая беснующегося старика.

Шмель указал фартовым взглядом. Те скрутили человека. Придержали. Едва приступ прошел, выпустили из рук.

Старик лежал у костра на заботливо подсунутой под него телогрейке.

– Давно эго? – спросил Шмель.

– С того самого дня. Как ребят моих убили. В тот день трепать стало. Когда вспоминаю их – начинается. Мне бы внуков нынче баловать. На санках катать, будь сыны живыми. Да Бог не дал радости. Как пес по зонам мотаюсь в старости.

– Ты, дед, не дави на жалость. Здесь почти все с побитой душой. Не без потерь в сердце. Судьбы у всех покалечены. Но

’ руки в крови не марали. Не подыгрывали врагу! Не позорили себя и род свой, нацию, народ не срамили на весь свет. Тебе больно, пусть другим не легче будет, так, что ли? Люди в войну жизни положили, чтоб от врага землю очистить, а ты с врагом пришел? Привел их на нашу землю мстить за сынов своих. А сколько у других убито – отцов и сыновей? Ты о том подумал? Реки крови текли. А все такие, как ты, помогали! Из-за кучки негодяев ты свой дом, землю, могилы детей предал! Старый негодяй! Попадись в мои руки, не пожалел бы! – вспылил Новиков.

Фартовые отпаивали старика горячим чаем. Им было жаль человека, потерявшего в жизни все. Зовущего собственную смерть. Но и она к нему не торопилась. Словно сговорившись с людьми, ждала, наслаждалась муками уставшего от жизни старика.

– Вот вернется человек в свою деревню. С кем-то соседствовать будет. Здороваться. Обживаться. К ком>£то в гости пойдет. Иначе нельзя, уж так устроен человек, не может жить в одиночестве, но как себя переделать, изменить, как станет смотреть в глаза сотням невинных, на чей порог привел врага? Ведь эти люди, даже пострадав от немца, защищали его на суде! Это какое сердце надо иметь, какую терпимость? Такими земляками гордиться надо. Если осталась в вас хоть малая теплинка земли своей, за одно это перед деревней до смерти каяться должны. У них родню убивали на войне тоже без

вины. Те, кого вы привели. И вас не упрекали, – глядя в костер, словно сам с собою разговаривал Новиков.

– А не хрен было его детей мокрить! – возмутился Шмель.

– Их что, просто так, ни за что убили, ни слова не говоря, ничего не требуя? – удивился Генка.

– Да нет! Велели корову вывести из хлева. И свиней. А сыновья собаку с цепи спустили. Она на чужих кинулась. Без разбору всех кусать стала. Озверела, как и люди. С того и началось. Я не успел образумить, успокоить ребят, как их убили. А мертвым слова не нужны. Запоздал я. А они поспешили, – признал старик.

– Вот теперь все понятно. Нашла коса на камень. Так часто случается. Всем не хватило ума и терпения. У каждого свое болело. И, поверьте, все, кого нам охранять приходилось, считают себя невиновными. Никто за всю мою жизнь не сказал, что был осужден правильно. Все проклинают беззаконие. Не спорю, нарушения были, есть и, к сожалению, будут. Но не в каждом случае. Никто не оправдывает ошибки! Ведь цена их слишком дорога – искалеченные человеческие судьбы. За эти ошибки и наказание должно быть строгим. Но… Нельзя утрировать. Нельзя погасить все разом. Как это вы сделали: чтобы с кучкой негодяев разделаться, подставили под смертельную опасность все село.

– И неправда! Никого, кроме тех убийц и насильников! Ни одного человека, кроме них, никого пальцем не тронул!

Условники молчали. Большинству было жаль своего – зэка. Ведь по себе знали, как болит обида, как нестерпимо жжет горе, как безмерно долог срок…

На следующий день фартовых словно подменили. Они' уже не покрикивали на новых. И, определив старшим у них старика, которому не промедлили дать кличку Бирюк, уже не надрывали людей на работе. Старика звали Клементий. Его подручный – Фома. Оба сами сумели управлять людьми. И хотя не бегали на работе, от дела не отлынивали. Они даже на перекур садились отдельной группой.

Учетчик, замерявший выработку фартовых, сучьих и бирюков, в конце каждого дня объявлял, кто сколько сделал.

Теперь здесь не было ссор и разногласий. И Новиков удивлялся, как быстро сошлись люди. Ведь раньше даже политические не обходились без конфликтов. Сталкивались характеры, разные убеждения и взгляды. Порою искры летели при выяснении отношений. Приходилось охране быть постоянно начеку, а иногда и вмешиваться. Здесь же все оставалось спокойно.

Тихо, без зависти проводили люди на свободу Генку. Присели с ним напоследок у костра. Поговорили по душам.

– Иди в лесотехникум, сынок! Ты правильно решил. Работа эта больше старикам подходит, ну да ты лишь с виду молодой. Пережил больше десятка мужиков. Познаний за целую деревню набрался. Тебе нынче покой нужен. Отдохни. Заберись в глушь, подальше от людей. И береги от них себя, свою душу и сердце. Не помогай и не вреди никому. Тайга тебе заменит и родню, и ближних. Она быстрее всех тебя поймет, – напутствовал Фома.

– Людей сторонись, то верно. Не бери на свою душу их беды и никому не верь. Вот видишь, даже твой здешний друг в монастырь ушел. К Богу. От всех разом. Одному Господу свое единственное отдал – судьбу, – говорил сучий по фамилии Пашной. И добавил грустно: – Хоть оставшееся проживет спокойно, без лжи.

– Вы его не на пенсию, на свободу провожаете. А говорите с ним так, будто отпеваете, прощаетесь навсегда. Не верите, что можете когда-нибудь встретиться. Хотя все может случиться. Зачем же столько грусти? – спросил Новиков.

– Вам, гражданин начальник, не усечь того! Покуда фраер с нами был, мы его держали. Теперь самому придется отмахиваться от всех. А ведь судимый. Это клеймо за ним по– хиляет до креста. От него не отмажешься. Если потом и реабилитируют, даже последняя падла уголовником обзовет. Всякому хайло не заткнешь. Не раз он скиснет от ошибок ваших. Сколько лет ему отведено, лишь Бог знает. Но много раз пожалеет, что выжил здесь и выехал на волю. Это верняк. Не темню. Оттого фартовые в «малины» хиляют, что после даль– няков и зон средь фраеров жить не клево. Живьем в могилу запекут, – сказал Рябой.

– А вы пробовали уйти в откол? – оживился Новиков.

– Я? Нет! Мне без понту завязывать с кентами. Другие мылились. Да сорвалось.

Сучьи дети сидели молча, неподвижно. Что вспомин-алось им, о чем думалось? Огрубелые, задубленные морозами и дождями лица покрылись за лето темным загаром. Мало кого из них узнают теперь родные и друзья.

Одна ошибка не только отобрала часть жизни. Она изувечила здоровье, надломила, отняла все, что имел каждый из них. Она навсегда отняла человеческое имя среди людей, оставив взамен казенное определение – зэк.

И поставь ты их хоть кем угодно, создай любые, самые лучшие условия, но и через годы, даже под конец жизни, пробуждаясь среди ночи, под утро, станут вздрагивать, ожидая побудки охраны:

– Вставай, падла!

Сколько раз в боли, в немом крике сожмется сердце каждого из них. Никто не поверит льстивым словам друзей, предавших молодость. Как грома, предвещающего беду,

станут опасаться похвалы в свой адрес. Ибо она всегда была предвестником несчастья, потому что вызывала зависть.