Текст книги "Закон - тайга"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

Глава 5

Утром Трофимыч рассказал людям обо всем. Никто не удивился. Лаврова лишь дружно пожалели.

Новички не решились комментировать услышанное. Неловко им стало. Не по себе. И только Шмель остался прежним:

– Где вы надыбали такого мусора, у какого совесть была иль проснулась? Туфта все это! Лажа! И хмырь это все наботал! Стал бы ему легавый душу, как портки, наизнанку выворачивать. Да кто он такой? Хотя оба они – одинаковое говно! Нечего о них думать и жалеть! Не кенты! Отдай приказ тому же Лаврову, всех нас, как сявок, перещелкал бы.

Трофимыч осек его взглядом. До конца дня работали молча. А едва пришли на обед, машина из села пожаловала. Крытая брезентом. В кузове скамейки новые, белизной отливают.

– Это что ж, концерт доставили нам? Сами, гражданин начальник, за всех артистов будете? – осклабился Шмель.

Ефремов было насупился. Хотел ответить резко. Но вовремя вспомнил о цели визита и засверкал, засветился белозубой улыбкой.

Сделав перекличку всей бригады новичков, пятерых мужиков из сучьих позвал в машину:

– Реабилитированы! Документы готовы! Вас ждут в Трудовом. Обедайте и поедем!

Но от палаток машина ушла не сразу. Люди ждали свободу. Но успели привыкнуть друг к другу.

Митрич, сам того не ожидая, в последний раз кормил обедом условников. Ноги у него заплетались. То-то радость будет в доме! Не ожидают нынче! А он и нагрянет, снегом на голову свалится.

Последний день в тайге, последний костер, последние слова… В них вслушивались те, кто оставался здесь.

– Ты, Шмель, не гонорись, не держи на меня зла, но бригадиром тебе нельзя быть. Слишком фартовый. А тут и человек нужен. Он в тебе пока не родился. Значит, Санька меня заменит. Он душу не потерял. У тебя она подморожена в «малине». Понял меня? – положил руку на плечо бугра Яков.

– Заметано. Нехай паханит. Я свой кайф на воле ловить буду, – согласился Шмель.

– Возьмите портсигар на память. Он серебряный. Дедовский. Когда-нибудь и меня вспомните, – протянул Санька подарок Иллариону.

– А это тебе, Митрич, носи на здоровье, – совал Генка шерстяной шарф деду.

– Не надо мне, родимый. Старый я стал. На что барахлом обрастать? С собой в гроб не заберу. А тебе он нужен. Тут без его не можно. А память добрая про тебя и так жить останется. Куда ей деваться? А ты себя береги. Пуще всего. Сохрани тебя, страдальца, Бог…

Когда люди сели в кузов машины, оставшиеся загалдели:

– Счастливого пути, мужики!

– До встречи на воле!

– Век легавых не видать!

– Пусть житуха файным кайфом будет!

– Не забывайте нас, кенты!

Машина вскоре скрылась в тайге, увозя людей из прошлого.

Около палаток сразу стало тихо. Людей заметно поубавилось. Хотя голоса уехавших еще звучали в памяти.

Осиротели палатки. В них еще хранилось тепло ставших вольными. И оставшиеся их заняли, чтобы жить чуть свободнее. Казалось, ничего не изменилось в жизни условников. Так же с утра, чуть свет, вставали люди. И, перекусив, уходили в тайгу. Там вкалывали до черных пузырей, до искр из глаз, до немоты в руках и ногах. До того, что солнце потеть начинало, глядя на них, глохла тайга.

– Ну и звери на работу! Никогда не видел таких. Даже на воле! – удивлялся Новиков. И часто у костра заводил с людьми разговор о будущем: – Посмотрю я на тебя, Шмель, и диву даюсь! Да ты на воле – находка!

– Это я и так знаю. Кенты заждались. Грев прислали, падлы! Не то б тыквы им свернул по приходу! И в сраку воткнул вместо свистка! Где они еще такого пахана надыбают? – щурился самодовольно Шмель

– Завязал бы с ними! Ты и так сумеешь себя прокормить. Хочешь, отрекомендую тебя своему другу. Он капитан на рыболовном судне! Заживешь, как человек! – предложил Новиков.

– А мой навар в общаке – сявкам под хвост? Э-э, нет. У всякого свои дорожки. Я не малахольный, чтоб на воле – в мужики! Я – фартовый. Им и сдохну в свое время.

– Да вы б у нас в кузне большие деньги имели, если, б туда устроились! Дом вам дали бы, семьей обзавелись, – убежденно сказал Санька.

– А ты заглохни, пацан! – цыкнул на него Шмель, не глядя.

– Смотришь на вас в тайге и не верится, что фартовый. Будто всю жизнь лес валили. – Генка поддержал Саньку.

– Вот это – верняк! Как попадаю в зону, враз меня на заготовку леса! Если все сложить, я этого леса свалил больше, чем любой фраер на воле. Но я не фраер. Отмолочу положняк, и кранты! Фраерам – жены, фартовым – «малины»! Эх-х, скорей бы вырваться! Приморился я тут! Застоялся! Пора бы и в дела!

– И опять в зону, – прервал Новиков.

– Хорошо, если так. А у нас милиция двух воров застрелила в магазине. Оба молодые. Жаль. Могли бы работать, как все, – размышлял Костя.

– Это уж от фортуны.

– А я, когда выйду на волю, в институт поступлю учиться, – размечтался Санька.

– Держи шире! Кому нужен? С судимостью, с такой статьей тебя и близко к науке не пустят. Ишь, сопли распустил, – образумил, просветил Рябой.

Услышав это, Санька загрустил. Неужели до конца жизни все испортил ему отец?

– А по какой специальности учиться хочешь? – спросил Новиков.

– На агронома…

– Если даже тебя не реабилитируют, судимость не помешает получить эту специальность. Я так думаю. Вот учителем иль военным стать уже труднее было бы, – рассуждал старший охраны.

– Может, Бог даст, и без науки устроишься в жизни светло и счастливо. Лишь бы живым вернуться домой. Не калекой. Никому не быть в обузу. Чтобы мог сам себя прокормить, своим трудом, своими руками, – говорил Харитон.

– А вы, батюшка, чем займетесь, когда освободитесь? – спросил Генка.

– На что меня Творец поставил, тем и займусь. Что всю жизнь делал.

– А если все церкви закроют, что тогда делать будете?

– Разве только в храмах учим мы свою паству добру и милосердию, любви к ближнему и боязни греха? Нет, сынок, слово наше люди слышат повсюду – в больницах и тюрьмах, на площадях и в школах, в скорбных домах инвалидов и престарелых. Оно нужнее хлеба. Одних ободрит, укрепит, других утешит, иных образумит и удержит от греха. Если в день свой помогу хоть одному человеку, кем бы тот ни был, значит, нужен я на земле. Если слово наше сушит слезы на глазах несчастных и укрепляет в их сердцах веру в милосердие Создателя, нам надо жить. А слышат нас в храме иль на улице – все равно.

– А если не станет верующих? Как тогда жить станете?

– Такого не случится никогда! На вере весь род человеческий держится. Ею живет. Вера для людей – их кровь. И никогда крещеные не забудут Бога. Это на ваши собрания людей силой надо загонять. А к нам они идут сами. Доброй волей. Обидите вы – человек со скорбным сердцем к нам идет за советом и утешением. Мы и учим – терпению христианскому, чистоте души. Учим уважать власти. Ибо кесарь – от Бога.

– А кесарь что? Церкви закрывает! Вас в тюрьмы, зоны! Разве это правильно? За что уважать вам такую власть? – удивился Новиков, вспомнив, что за все время ни разу не слышал от отца Харитона обид на посадивших его.

– А отчего мне гневить свое сердце? Ведь меня убрали от паствы. Спрятали, значит, меня испугались. Значит, меня народ слушал и услышал. И мое слово, какое сказал я пастве своей, слышнее слова кесаря, который требовал не посещать храмы. Меня можно посадить, убить! И не только меня. Но слово Божие и вера в него – не во власти кесаря. А что касается обиды иль моего терпения, оно – ничто в сравнении с тем, что Бог терпел от рода человеческого. Но спас его. Вот где терпение! И любовь к нам, недостойным! Потому не ропщу! Кто я? Пылинка и червь. А Господь и меня видит, жизнь дарит! Могу ли я, видя это, обижаться на смертных?

– А у вас приход будет? – тихо спросил Санька.

– Непременно! Бог не оставит и меня без дела. В это всегда верю!

– У нас в селе тоже батюшка был. Его люди в своих домах от ареста прятали. А потом не стало его. Уехал или схватили, никто не видел, – вспомнилось Саньке.

Фартовые эти разговоры не поддерживали. Они могли оборвать, нагрубить любому, но никогда не обижали Харитона. Не спорили с ним. Не хаяли священников. И если политические невольно обижали Харитона, фартовые тут же вступались за него.

Всем фартовым, сучьим детям и уехавшим новичкам надолго запомнился случай на деляне. Недавний. Тогда собирали хлысты в пачку. Увязывали их, чтоб бульдозерист не растерял по кочкам и буреломам.

Харитон, поднявший хлыст на комель, ждал, покудйгАндрей Кондратьевич протянет трос в петлю. Но новичок замешкался, и священник, не удержав, выронил тяжесть. Хлыст задел палец на ноге. От внезапной боли новичок взорвался такой бранью, что фартовые удивились. Уж чего только не услышал в свой адрес Харитон. Он вытирал вспотевший лоб. Ни слова не сказал новичку. Не оправдывался, не обвинял. А тот, словно его подменили, забыл все человечьи слова. И тогда не выдержал Шмель:

– Захлопни пасть, фраер! Сам облажался! Чего на человека хлебальник открыл? Иль думаешь, заткнуть его некому? Я тебе сам мозги просушу. Чтоб наперед зенки из задницы вытаскивал при пахоте! Тебя за пожар никто не попрекал. Хотя оттрамбо– вать мудаков стоило файно. Ты ж, за говно, развонялся на всю тайгу! Падла, а не мужик. Ты не то в политические, в работяги не вылез. А будешь лишнее ботать, зенки в жопу вгоню. Усеки, паскуда вонючая!

Андрей Кондратьевич онемел от удивления. Охрана молча наблюдала. Никто не вступился за новичка.

– Я вас считал интеллигентом, умным, справедливым человеком. А вы на деле скандальный кабатчик, – досадливо поморщился Илларион. И после того не становился в пару с Андреем Кондратьевичем.

Только нерешительный, всепрощающий Арсен работал с ним вместе, но на перекуры уходил от него.

Даже перед отъездом он не извинился перед Харитоном. Уехал, не простившись, не подав руки. Внешне все сделали вид, что забыли ссору. И все ж помнили. Потому именно о нем, Андрее Кондратьевиче, старались не говорить, не вспоминать.

Лето шло к исходу. И оставшиеся в тайге сучьи дети уже не ждали для себя реабилитацию.

Считали, что ими никто не интересуется. Устали, забыли, а может, там, наверху, заняты люди делами более важными, чем копание в чужих судьбах, чьих-то ошибках и просчетах.

Устав ждать, сучьи дети успокоились. Вернувшись в прежнее состояние, считали месяцы, а кто и годы до воли. Работали даже по выходным дням, удивляя охрану усердием. Да и что за отдых в тайге? Валяться в палатке никому не хотелось. А повышенная выработка приближала волю, давала заработки, а деньги по освобождении ой как понадобятся! Оттого и старались, использовали каждую минуту с толком. На обед уходило не больше получаса.

У Саньки – и того меньше. От него, вальщика, работа других зависела. Потому раньше всех старался поесть.

Вот и сегодня. Денек как на заказ. Солнце с утра. Бригадир ухватил пилу за ручки и к сосне направился. Надо аккуратно свалить, чтобы уцелел куст аралии. Его листьями не раз сам лечился. «Вот туда, на корягу», – оглянулся вальщик и потянулся завести пилу, как вдруг услышал:

– Говорит радиостанция «Голос Америки» из Вашингтона. Начинаем наши передачи для советских радиослушателей на волнах…

Санька бросил пилу, огляделся. По щекам покатились слезы. «Кто так зло, так неуместно шутит?» – сжал он кулаки.

А голос продолжал:

– В сегодняшней передаче мы расскажем нашим радиослушателям о жизни и работе заключенных, отбывающих наказание на Сахалине. В частности, о бригаде политических узников, которые еще не знают, что завтра трое из них выйдут на свободу по реабилитации.

У Саньки перехватило дух. Пот крупными каплями стекал со лба. Бригадир понял: его разыгрывают, и шагнул к кусту аралии. Там Рябой, в три погибели скрутившись, морду вывернул и верещал чужим голосом:

– Санька, падла, не махайся! Я про тебя хороший сон видел. Блядью буду, скоро похиляешь на волю…

– Разыграл, гад, взял на понял! – шутливо тузились мужики.

Но вскоре Санька забыл о розыгрыше. Дерево за деревом валил. Не до смеха.

– Бригадир! Эй! Санька! Тебя мусор зовет! – услышал он голос Шмеля.

Отмахнулся. Не до шуток. А фартовый за плечо ухватил, показывает куда-то. Оглянулся: Ефремов в сторонке стоит. С ноги на ногу переминается нетерпеливо. Заждался.

– Чего?! – громко спросил Санька, перекрикивая гул пилы. Тот рукой махнул, к себе позвал.

Санька пилу заглушил. Направился к начальнику милиции. Следом за ним остальные поспешили. Из любопытства.

– Бригадира и вас, отец Харитон, я забираю с собой в Трудовое. Реабилитированы… Мне поручено объявить вам об этом первому.

Санька вытирал мокрый лоб. И услышал рядом голос Рябого:

– Ну что, бригадир, стемнил я или верняк ботал? С тебя магарыч!

– Документы вам отдаст тот человек! Он ваши дела изучал. Ему вы своей свободой обязаны! – указал Ефремов на сгорбленного, отвернувшегося от всех мужчину.

Он незаметно сидел в стороне, на поваленном Санькой дереве и, казалось, ничего не слышал. Вот он встал, оперевшись на костыль, заметно хромая, сделал несколько шагов навстречу бригадиру.

– Тихомиров?! – удивились мужики.

– Оклемался, фраер!

– Одыбался, едри его в хвост! Я ж ботал, что такие сами не гаснут! – расхохотался Шмель.

– Привет, мужики! – подошел Тихомиров.

– Вы что ж, в Трудовом остались? – изумился Санька.

– В Поронайске. Там меня склеили, собрали по частям. А срастись всему помогла реабилитация. Справился с увечьями. Могу жить без посторонней помощи. А поскольку я юрист, предложили поработать в комиссии по реабилитации. Я с радостью согласился. И первыми ваши дела рассмотрел.

– А тех, кого на вышку послал, как вернешь? – насупился Шмель.

– Больше, чем я сам себе сказал, упрекнул, обругал и наказал, никому уж не дано. Жить до смерти в разладе с самим собой, поверьте, Шмель, нелегко. Когда-то и к вам придет такое, и вы поймете меня сполна…

– Я не лажался! – обрубил бугор резко.

– Трудно вам было сюда ехать. Нога болит. Зачем себя мучили? – посочувствовал Санька.

– Я к Новикову. Его ищу. Спасибо хочу ему сказать. Единственный, он верил мне. Он выжить, выстоять помог.

– Да он у палаток. Там его найдешь, вместе со своими горбушу ловит на ужин. Около реки поищи! – подсказал Рябой.

– А где Харитон? – оглянулся Ефремов удивленно.

Священник ушел подальше от посторонних глаз. В тайгу, в самую глухомань, где его никто не увидит и не помешает. Там он стал на колени и, обратясь к Богу, молился всем своим усталым сердцем, благодарил Создателя за ниспосланную великую радость.

Люди, увидев его молящимся, остановились. Не решились прервать, помешать общению с Богом. Знали: это единственное поддерживало священника все годы и помогало дожить до сегодняшнего дня.

Санька с Харитоном вскоре ушли с деляны. Вернувшись к палаткам, начали собираться в дорогу.

Санька аккуратно сложил в рюкзак вещи. Ничего не забыл… А когда вышел из палатки, увидел, что Харитон задумчиво сидит у костра.

– Отец Харитон! – позвал он громко.

– Что, Саня? – отозвался священник.

– Собираться когда будете?

– Я уже готов в дорогу.

– А вещи? Где ваши вещи?

– Я ничего с собой не беру. Кроме памяти. Тряпки – суетное. Они мне обузой будут.

– А как же без них? Переодеться в чистое нужно будет?

– В моем положении о чистоте души надо думать. Ее беречь. А вещи сгодятся ближним, кто остается. Им, право, нужнее. На волю лучше уходить налегке, чтоб острей радость чувствовать. Да и что в моем возрасте нужно? Что потребуется из немногого, Бог даст. Он каждого видит.

Санька попытался было сам собрать вещи отца Харитона, но тот категорически запретил ему это делать и, усадив Саньку рядом с собой, указал на Тихомирова и Новикова, разговаривающих на берегу реки поодаль от людей.

– Шофер Тихомирова дождется. Без него не поедет в Трудовое. Значит, и у нас минута на размышления есть, – сказал Харитон.

– Пойду потороплю их, – встал Санька.

– Не смей мешать. Поимей сердце, – удержал Харитон парня.

Новиков сидел на прогретой солнцем коряге. Слушал Тихомирова, изредка спрашивал его о чем-то.

– Конечно, в Поронайске останусь. На материк не поеду. Нет мне туда путей-дорог. Тем более реабилитируют сейчас многих. Не исключена встреча с кем-нибудь из тех, кого я в зону отправлял. И, как заведено, обвинят не того, кто заставлял сажать, а меня, отправившего в зону. Тут уж извинения не помогут, – жаловался Тихомиров.

– Пешек сделали из нас с вами. Вы вслепую работали, мы – охраняли. Тоже виноваты, что слишком строги бывали зачастую, считая невиновных врагами.

– Я кругом виноват. Семья и та отвернулась. Жена, еще куда ни шло, была согласна принять, приехать ко мне. А дети наотрез отказались. Выросли, поняли все по-своему. Семьи у них. Написали: мол, не позорь. Живи без нас. Сам. Один на один со своей совестью. Даже на внуков не разрешили глянуть. Дескать, как мы им объясним, кто ты есть и почему тебе нельзя жить с нами? Ну и жена раздумала. В бабках осталась. Написала, что так ей спокойнее и лучше. Чужие понимают, а свои – нет. Вот что досадно.

– Понимают такие, как я. Потому что сам, и тоже поневоле, в этом виноват. Другие – не простят. Ни вас, ни меня. А потому живем по-собачьи. Среди людей до смерти – в охранниках. Человеком никто не считает. Вон мои ребята после службы возвращаются домой, и никто из них не сознается, чем здесь занимался. Стыдятся. Во сне боятся проговориться. А разве так должно быть? В армии мужать, а не звереть должны парни. Какие из них получатся защитники Отечества, если они сегодня своих охраняют, невинных, пострадавших от произвола? Разве за такое станут жизнями рисковать? Иль поверят, что завтра сами не окажутся за запреткой ни за что? Парни мои не слепые. Умеют думать, сопоставлять, анализировать. Их с толку не собьешь. И уже в армию не хотят идти служить. Чтоб не попасть в отряд охраны, во внутренние войска, держать под стражей своих отцов и братьев. Мы, поверьте, еще не всю чашу до дна выпили. Те, кому довелось стоять на посту однажды, видеть и слышать нынешнее, о себе еще заявят. Отрыгнутся горечью. Потому что они пока молоды.

– А дети реабилитированных? Их семьи? Они до конца жизни нам своего горя не простят, – грустно добавил Тихомиров.

– Мой друг отказался отправлять в зону оклеветанного, – вспомнил Новиков.

– И что?

– Самого расстреляли. Повесили ярлык и все… И того мужика не удержали в жизни. Нашелся послушный. Наученный примером. И, рад стараться, выполнил приказ в точности…

– Еще один дурак, – покачал головой Тихомиров.

– Нет. Не дурак. Он жить хотел. Видно, у него нервы были покрепче, чем у предшественника. Знал: эту машину, я имею в виду карательные органы, в одиночку не изменить, – вздохнул старший охраны.

– Э-э, мелко пашете. Разве в них суть? Каратель тоже не сам по себе действует. Ему заказали музыку, он – исполняет. Тут выше бери. Много выше. Я-то ведь и о другом знаю. Как самих чекистов убирали в моей области. Вслед за теми, кого они – по приказу… И тоже не всех в зоны, а и к стенке. А главное, не только несогласных иль думающих. Даже тупарей. Чтоб свидетелей не было, чтоб никто не рассказал о том, что знал и видел. Не важно, по несогласию иль по дури. Ведь даже зверь следы своей охоты заметает. Так и здесь случалось.

Не всяк это поймет…

– Обидно, что до конца жизни за эту самую охоту отвечать нам придется. Нам предъявят счет. И чем дальше, тем строже. Одного, говоря по чести, опасаюсь, чтобы это не возобновилось, – выдал беспокойство Новиков.

– Не думаю.

– Всех сучьих будете реабилитировать? – поинтересовался старший охраны.

– Дела покажут. Пока изучаем. Я не один этим занимаюсь.

– Скорее бы вы с ними разобрались. У иных уж сроки к концу подходят. Вон у Генки – полтора месяца осталось. А у Юрки – полгода. Им уже не облегчите участь. Припоздали. Так хоть имя верните, пока не все еще потеряно. Извиняться, как и благодарить, нужно ко времени.

Тихомиров улыбнулся:

– Верно сказано. Я вот тоже спасибо пришел сказать. За себя… Пока не опоздал.

– Данила Николаевич! Скорее, помогите сеть вытащить! – позвали охранники.

Новиков вскочил. Наспех пожал руку Тихомирову и побежал к реке.

Вскоре машина покинула палаточный лагерь. В кузове, прижавшись к борту, сидели Харитон и Санька. Годы проработали они вместе. Спали в одной палатке, ели из одного котла. Одинаково промокали, простывали под занудливыми дождями. Мерзли на лютом холоде. Радовались теплу. Врозь было только горе. У каждого свое.

Раньше помногу говорили. Делились сокровенным. Теперь молчали. Слов не стало.

Першило в горле у Саньки. Да так, что дышать было нечем.

– Куда теперь пойдешь, сынок? – участливо спросил отец Харитон.

– Некуда мне, батюшка. К отцу – не могу. Сердце его не прощает. А своей семьи нет у меня…

– Идем со мной. В семинарию, может, возьмут. Духовным лицом, Бог даст, станешь. Тебе есть чему паству учить. Да и молодым священникам наглядным примером будешь. Нелегок наш хлеб, но чист от скверны. И если есть в тебе изначальное, чистое, пусть и наставит на путь праведный.

– Недостоин я чести такой. Вон отца своего простить не могу. Куда же мне других учить добру, терпению и прощению?

– Смирись сердцем и простишь родителя через мудрость лет. А что в дом его идти не хочешь, это понятно. Я не уговариваю тебя.

Но когда машина уже вошла в Трудовое, Санька попросил:

– Отец Харитон, если будет возможность, помогите мне с семинарией. Я пересилю себя и прощу отца. Сердцем и разумом. Только бы жизнью своей не причинять мне боль людям, не делать их несчастнее, чем они есть. А помочь, если Бог даст, сумею.

Через месяц после этого пришло в Трудовое письмо от Саньки. Получил его Генка. Прочел и долго сидел, задумавшись. Верить иль нет? Но на конверте адрес монастыря, где теперь жил и учился Санька.

Генка прочел письмо вечером у костра, когда все условники собрались отдохнуть и пообщаться.

Условники сели поближе к Генке, всем хотелось узнать, как устроился на воле недавний бригадир.

– «Ты удивишься, получив мое письмо. Тем более что знал все мои мечты и планы, связанные с освобождением. Но человек лишь предполагает. А Бог – располагает. Ему я и вверил свою судьбу и жизнь без остатка и ни на минуту не пожалел о сделанном выборе. Я хочу стать священником. Поступил в семинарию и живу в монастыре, чтобы постом и молитвой очистить душу и тело от мирской суеты и скверны. Я сам того пожелал. И рад, что такая возможность мне предоставилась. Меня поняли. Как редко я с этим встречался! Мою просьбу уважили, и я бесконечно счастлив, что смогу служить Богу!

Меня уже никто не заставит делать то, чего я не хочу, никто не толкнет в грех. Не заставит сделать зло ближнему.

Ты удивишься. И скажешь, по своему обыкновению, что жизнью надо наслаждаться, потому что она – единственная и очень короткая. Но и ее нам с тобой укоротили.

Я сумел простить родителя. Ты удивлен? Не стоит, право! Ведь я обрел большее – Бога! Я осознал себя не зэком, а Божьим творением. Это старая добрая истина, насильно выбитая из наших голов и сердец негодяями. Какое счастье осознать в себе это ощущение вновь! Я человек – творение Создателя! А не то, чему учили в школах недоучки-учителя.

Какая радость окрыляет меня, когда я обращаюсь с молитвой к Творцу и знаю: Он слышит меня. Слышит, возможно, и потому, что все наносное, грязное и греховное осталось в зоне. И я, отстрадавший за себя и отца, сумел отмыть и очистить свою душу, отскоблить сердце от зла и ненависти, от обид. И мне теперь легко и просто. Теперь я научился понимать, почему отец Харитон никогда не сетовал на случившееся с ним, никого не ругал. Он вышел на свободу не надломленным, не больным. Бог сохранил его и в неволе. Отец Харитон достойно перенес все ниспосланные ему испытания и остался крепок в вере'своей. Мне покуда далеко до него, но я очень стараюсь… Знаю, страдание и боль мы получаем от ближнего, а еще – за грехи свои. И лишь избавление – от Бога.

Я рад, что через муки прозрел и увидел свое будущее. Что не избрал другое – чуждое мне дело, суетную, греховную жизнь. Я огорчался, что кесарь, отнявший у меня так много, откажет мне и в малом. Теперь я никогда не обращусь к нему. Нет юности, не было радостей. Мне все вернул Господь наш. А прошлое, минувшее – в науку мне и тем, кто вместе со мною посвятили будущее Богу. Как много здесь таких, как я! Нас не оттолкнули. Потому что нашим душам и сердцам проще понять, почувствовать и помочь беде ближнего.

В наш монастырь недавно пришел новый послушник. Постригся в монахи, принял обет безбрачия. И как ты думаешь, кто он в прошлом? Фартовый! Так-то! Нет! Не от следствия у нас укрылся! Это в прошлом осталось. Он – прямо из зоны к нам! Землю у монастыря целовал, слезами умывался. Все рассказал о себе сам».

– Сдвинулся кент! Видать, фартовые задрыгу перетрамбо– вали, передержали на подсосе. Вот и отказала тыква! На корню сгнила! – вставил Шмель.

– Ты читай, читай, – просили Генку условники.

– «Человек этот тоже на северах наказание отбывал. Душу он там поморозил. Трудно ему будет поначалу. Но о прошлом, выплакав его однажды, больше вспоминать не хочет. Работой, постом и молитвой лечится. Человеческое имя теперь имеет. А прежде Касаткой его звали».

Услышав это, Шмель вскочил. Глаза навыкат от удивления. Слова застряли в горле. А вырваться не могли.

– Звезданулся, падла! А общак? Мой положняк куда заны– чил? Просрал, паскуда! Я ж ему три «малины» вместе с наваром, с понтом, с барухами оставил! А он меня с носом? – взвыл бугор диким голосом.

– Читай дальше, – попросили условники.

Фартовые внимательно вслушивались в каждое слово.

– «Этот человек сознался, что имел большие деньги. Все оставил ворам. Ничего с собой не взял. Не запачкал ни рук, ни совести. Принес сюда в монастырь – единственное…»

– Небось свой навар, – вставил Шмель.

– Не-е-е, поди, свой положняк с зоны, – предположили фартовые.

– «Душу свою, для спасения», – продолжил Генка.

– Сколько ж он за нее потребовал, этот хмырь? Он за нее не продешевит, стервяга! Я его, гада, знаю…

– «Настоятель наш спросил, что привело его в монастырь? Он ответил: «Надежда на спасение. Может, сумею вымолить прощение и всею жизнью буду избавляться, замаливать грехи».

Знаешь, хотели воры ограбить наш храм. Так этот человек не дал. Помешал им. Он и сторож, и дворник, и водовоз теперь. Без денег все делает. А ночами молится в часовне. Пришло и к нему просветление. Сам рассказал, как умирал на шконке на Колыме. Все от него отвернулись. Кому нужен больной? Он обратился к Богу…

Возможно, и без этого пришел бы в монастырь, но тут сомнений в его душе не осталось. Бог показал ему истинное лицо его друзей. Которые и под смерть отказали в куске хлеба. И человеку стало страшно. Не за будущее. Он для себя решил. Прошлого испугался. Не увидел вокруг себя ни одного лица. А по нему, душу человеческую узнают.

Не обессудь, Геннадий, что не зову тебя к себе. Ведь договаривались мы с тобой на воле плечом к плечу дальше по жизни идти. Судьба определила все иначе. И я доволен. Я не зову тебя в семинарию, ибо этот выбор определяет только собственное сердце. Твоему я не волен советовать и подсказывать. Всяк у нас – хозяин своей судьбы. Пиши мне. Привет всем людям от меня. Да хранит вас Бог!»

– Куда же ты подашься теперь? – спросил Генку после долгой паузы Рябой.

– В лесотехникум поступить попытаюсь. Буду лесоводом, как предки. Они в тайге всю жизнь. Далеко от людей и политики. Потому и беды их обходят, что в ту глухомань никто нос не сует.

– Ты ж молодой! Одичаешь в одиночестве. С ума сойдешь. Это ж самого себя запрятать на наказание! Не выдержишь, – встрял маленький тощий фартовый по кличке Чита.

– Нет, не беда в тайге жить. Я там душу вылечу и память заодно. Я к лесу привычный, – отмахнулся Генка.

– А что бы стали делать вы, фартовые, если б вас поставили государством руководить? – улыбаясь, подкинул тему Новиков.

– Не по Сеньке шапка! – отмахнулся Тарзан.

– А что? Я бы, для понта, поначалу всю водяру бесплатно раздавал людям. Пусть хавают до усеру. Зато через две недели ни одного алкаша не было бы. Все тверезые ходили бы на пахоту. Лишь запретный плод сладок. Потом открыл бы бардаки. Пусть кральки потешились бы вволю, а не прятались по подворотням, не вкалывали б на стройках и тракторах, как мужики. Ну и прежде всего – мусоров бы прогнал. Запряг бы вместо коней в деревнях. Чтоб хоть какой-то навар с них поиметь. Разогнал бы торгашей и вместо них фартовых поставил.

– Уж они наторговали бы! – рассмеялся Новиков.

– А я магазины сделал бы частными. А сам у себя кто стыдит? Тут двойная польза будет. Торгаши в товарах ни хрена не смыслят. А мы в нем знаем толк, и как хранить, сбыть его – учить не надо. Уж мои кенты не положат колбасу рядом с табаком. А на сахар мыло не взгромоздят. Не поставят ящики печенья рядом с одеколоном. Не будут хранить безделушки из рыжухи в темных, сырых складах, в железных ящиках. Рыжуха солнце любит. Не станут шерсть держать в мешках. А мех в подсобках.

– А я бы еще и медиков разогнал под задницу, – встрял Чита.

– Да погоди, не возникай покуда! Тебя в закон недавно взяли. Это ко мне вопрос, я и ботаю! – оборвал Шмель и продолжил: – Фартовый не только цену товару знает. Он сумеет его сбыть. И не просто всучить, как это теперь делается, а посоветовать, отрекомендовать товар. Рассказать обо всех его достоинствах, научить с ним обращаться. У нас, при хорошем товаре, от покупателя отбою не было б. Никто бы не ботал по фене на пахоте. Все культурно. С обхождением. Солидный шиш нарисовался – гони ему кофе, коньяк, файный товар мечи на прилавок. Ему кресло, внимание, обхождение.

– А следом сявку, чтоб адресок узнать, – не выдержал Никита.

– Зачем? Пархатого мокрить – себе вредить. Как станем дышать, если в магазины одни шложопые, навроде тебя, рисоваться станут? Да и на что его гасить, если он свои башли за наш товар добровольно отдаст? Нет, нам без таких кисло.

– А как с деревенским, городским, обычным людом поступили бы? – заинтересовался Генка.

– Все для жизни дали б каждому. Харчи, барахло, хазу. Но заставили бы вкалывать, как папу Карлу. Ему – без отказу, и он – на совесть.

– А с интеллигенцией что сделал бы? – рассмеялся Новиков.

– Как в «малине». Клевых оставил бы пахать на своих местах, а кто навара не дает – под сраку и занимайся делом У меня не завелось бы плохих медиков, педиков. Я б им учинил разборку! Ну скажи мне, на что так много музыкантов развелось? И не только те, кто в кабаках свистопляс гонит, а и эти – забубенные? У них тоже деление, вроде нашего, на фартовых и шпану. Так вот те, что задолбанные – всех разогнал бы. У них не музыка, а сплошь – дрянь. Иль художники! Мужики! Воло– сья до задниц, как у баб, малюют, ни одна «малина» в их картинах по бухой не разберется. А закажи стольник изобразить – слабо! За что их харчить? Не-ет, я б их вместо сявок городские отхожики чистить приморил бы. А музыкантов – ули-. цы и дворы мести. Чтоб дурь с калганов вылетела.