Текст книги "Закон - тайга"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)

Глава 4

Филин никак не мог уснуть в промокшей палатке. Дождь лил который день! Серый, как слезы сявки. И небо без единого просвета. Оно, казалось, повисло на плечах. Мокрое, холодное, пузатое.

Корюшка… Навага… Даже мойву ловили условники. Сами насквозь пропахли рыбой. Казалось, вместо рук и ног от постоянной ухи у всех плавники вырастут.

Бугру даже тошно подумать о предстоящих обедах и ужинах. Сначала будет уха, потом рыба жареная. Напоследок чай. Тоже пропахший рыбой, как одежда и палатки.

Единственно, корюшка огурцами свежими пахла. Словно, прежде чем в мордухи попасть, в материковских ресторанах всю закусь схарчила. А потом дразнила мужиков запахами деликатесов. Оттого законники ночами просыпались.

Бугор, когда фартовые материли рыбу, предлагал им тюрю. И говорил:

– Не духаритесь, козлы! Любая хамовка на воле файней баланды. Землю рады были хавать, только бы на волю. А теперь хвосты подняли, фраера? Захлопнитесь, паскуды! И благодарите Бога, что жрете от пуза…

Тимофей взглядом одобрял Филина.

Бригадир и бугор с недавнего времени стали жить в одной палатке.

Произошло это само собой.

Еще в Трудовом перед отправкой на лов возник у Филина спор с кентами. Привезли они с зимовья продукты и медвежатину Филину и стукни в голову мысль: завернуть шмат мяса для Зинки. Законники смолчали. Но сявки и шныри хай подняли. Мол, самим раз в жизни обломилось. Тоже жрать хотим. Воровской общак, как и грев, и навар, на своих делится. К тому ж не бугор медведя завалил.

– Я свою долю отдаю. Сам жрать не стану! – рявкнул Филин.

Но кодла заорала:

– Может, ты и общак делить станешь?

Фартовые молчали. И лишь Полудурок сказал:

– Чего ты, Филин, базлаешь, иль та гнида твое кровное? Не ты делал, не тебе харчить.

Крутнул башкой бугор. Но не станешь из-за мяса разборку чинить. Вышел из барака, на душе тошно. Случай этот запомнил. И на лове, уже после работы, когда фартовые ужинали, Филин вместе с Тимкой делали отдельный замет.

Либо мордухами ловили корюшку. И весь улов передавали с машиной в Трудовое, Дарье и Марии с Зинкой.

– Ну, Тимка, дошло до нас. Бабу завел. Понятно, кого держит и для чего. А ты, бугор? Кому? Кого греешь? От себя отрываешь. А она, когда ты нарисуешься, на порог не пустит…

– Цимес кто-то сорвал, а ему огрызок перепал! – подтрунивали кенты.

И однажды Филин не стерпел насмешек. Взъярился зверем. Давно такого с ним не случртось. В глазах потемнело. И понес кентов на кулаках. Да так их взял, что фартовые не обрадовались. Мало никому не показалось.

Такой трамбовки давно не знали законники. В последний раз их Горилла молотил вот так же. Филин встать не давал, опомниться. Вытряхивал души через задницы. Казалось, в бугра сам черт вселился вместе с ураганом. Лежачим дышать не давал. Наносил удары без отдыха и просвета.

Кто знает, чем бы все это кончилось, не подоспей в тот момент Тимка.

Черное, перекошенное, злобное лицо бугра застыло. Кенты? Он не видел их лиц. Одни пузыри вместо них. Ведь кто-то посмел сказать, что бугор объявился на свет не мужиком и сам не может сделать бабе ребенка. Потому и раскрыл рот на готовое.

– Не мужик? – трещали ребра, вскрикивало нутро от жутких ударов по печени, почкам, в сплетение, в челюсть. Кулаками, головой, локтем, ногами.

Хотели оравой остановить Филина. Но куда там…

И вдруг в этом месиве четко обозначилось лицо Тимофея:

– Кончай махаться!

В другой раз, в запале, мог и не заметить, не услышать, не разглядеть. Ведь бугра десятки раз пытались сбить с ног. Отбивались все разом. Но не устоял никто из фартовых. Бугор бил молча. А это – плохой признак. Такие – силы берегут. Не скоро выматываются. В их душах и памяти зло подолгу живет. А уж выплеснется – несдобровать никому.

Медвежья натура – так называли таких в зоне и боялись, и обходили как одержимых. Сразу не ударит. По мелочи не вспылит, но если накопилось, все припомнит. За каждое обидное слово кулаком спросит.

Но то была зона…

На воле иль на фуфле бугры редко трамбовали кентов. Так, для острастки, для памяти. Не шибко зло…

Здесь же явно ожмурить вздумал.

– Кончай, кент! – рванул Тимоха на себя Филина. У бугра, как у быка, глаза кровью налились. Зубы стиснуты намертво.

Тимка… Бугор рванулся было к нему с кулаком, но тут же остановился. Пошел к морю вспотычку. В воду прямо в одежде по грудь влез. Стоял долго. В себя приходил, остывал.

Фартовые тем временем на карачках по шалашам расползлись.

Филина с того дня зауважали. А он люто возненавидел законников. Отворотило от них.

Бугор стал молчаливым. Отошел было от общего стола. Сам себе готовил поесть. И чуть что, без предупреждения пускал в ход кулаки.

Теперь он допоздна засиживался у Тимки. Разговаривали о разном. И бригадир первым приметил, что в душе бугра творится что-то неладное.

Однажды, тогда условники еще ловили корюшку, шофер полуторки приехал улыбающимся. И передал Тимке свежую пару теплого белья, пироги с малиной и мясом. Записку, от которой бригадир маковым цветом зарделся. А бугру, неожиданно для него, – целое ведро котлет и кастрюлю картошки. Без письма, даже без записки. И Филин впервые позавидовал Тимке.

Понимал, что никому он не нужен. И Мария, водей случая! ставшая почтальоном, никогда не оглянется в его сторону, не подумает о нем всерьез. Да и ему она не нужна. Быстрее бы пролетело время в селе, а там – воля!

Но Зинка… Вот чудо! Она снилась условнику каждую ночь, она звала его домой. Она ждала его за всех сразу. Она упрекала за то, что так долго не навещает ее.

Филин, проснувшись, радовался, что ночью, во сне, он хоть, кому-то нужен.

А утром приезжала машина с рыбокомбината. И, забирая в кузов улов за уловом, до самого позднего вечера, злые, постоянно пьяные приемщики ругались с условниками.

Даже самую лучшую корюшку-зубатку принимали у фартовых вторым сортом, обманывали в весе, теряли квитанции и драли горло на законников, как на сявок.

Нельзя оттрамбовать, даже обозвать нельзя. Это знали все.

Но терпению приходил конец.

Лопнуло оно, когда пьяный приемщик уронил ящик рыбы и отказался ее взвесить.

У Филина в глазах темнеть стало. Тимка приметил вовремя и, успокаивая бугра, увел в сторону от машины.

– Размажу падлу! – вырвалось у бугра первым всплеском.

И тут на приемщиков сорвались законники. Внезапно.

Всех троих измордовали до одури. Но били грамотно, не оставляя следов. Без синяков и ссадин. И пригрозили, что в другой раз, если будут мухлевать с рыбой иль ботать лишнее, сделают из них жмуров, прямо здесь. В реке утопят. Всех разом. Чтоб никому обидно не было. |

Наутро около палаток появилась милиция.

Тимка в глубине души предполагал, что такое случится. И, отправив мужиков работать, остался ответчиком за всех.

Вначале никто не слушал бригадира. Требовали напористо – всех в горотдел. Кричали, чтоб условники оставили лов. И тогда Тимофей заговорил, собрав в кулак все свое терпение. Он обратился к старшему лейтенанту и рассказал ему всё.

– Скоты! Не могли нормально договориться! А вы чего молчали? Потакали щипачам. Вон они едут. А ну, выведи бугра сюда. Разберемся…

– Подождите. Посмотрите сами, какую рыбу они возьмут, сколько запишут. Так наглядней будет, – настаивал Тимка.

Приемщики, увидев милиционеров, злорадно косились на условников. Небрежно поковырявшись в ящиках, сделали отметку о сортности. Вначале взвешивали каждый ящик, но приметили – милиция не обращает внимания, и несколько ящиков корюшки миновали взвешивание.

Когда машина загрузилась доверху и приемщик влезал в кабину, водителя остановил старший лейтенант.

Указав Тимофею на кузов, велел ехать в рыбокомбинат вместе с ним и приемщиками.

Филин нервничал. Машина задерживалась. Корюшкой были забиты обе лодки. Она лежала горой на брезенте. А Тимохи все не было.

Вернулся он уже под вечер. На машине, доверху забитой пустыми ящиками. Приемщики опасливо оглядывались на условников, быстро затаривали рыбу.

– Слушай, Филин, всякий улов ты будешь сдавать на рыбокомбинат сам. Так я договорился. А эти, – кивнул он на приемщиков, – теперь просто грузчики, в помощь нам. И не больше этого, – сказал Тимоха.

Но через три дня ночью к условникам нагрянули городские ханыги. Десятка полтора обозленных бездомных пьянчуг.

Они кинулись на законников с кулаками, обливая бранью, угрозами. С арматурой, с ремнями, они не скрывали, зачем объявились.

– Вытряхивайтесь, хмыри, покуда хребты не перешибли! Отваливайте в свое Трудовое, дармоеды! Не то вломим всем по самые яйца! – орали пьяные глотки.

Фартовые не заставили себя уговаривать. Схватили багры и весла. И зашелся берег воплями. То ли ребра и головы, то ли весла, ломаясь, трещали.

До глубокой ночи теснили законники бичей. Неизвестно, чем бы все это кончилось, не заметь свалку пограничный катер. Он и вызвал наряд милиции…

Лишь под утро уснули фартовые. Все вместе, вповалку. Только Филин Караулил их сон.

А утром пришла машина из Трудового. Ее до краев загрузили отборной рыбой. Тимка с Филином передали по мешку вяленой корюШки в дома, где их помнили.

Ведь сегодня даже бугру письмишко пришло. Коротенькое. С лапушкой Зинки, очерченной карандашом.

«Мы часто говорим о вас. Вы такой добрый и заботливый. Мы никогда в своей жизни не знали, не встречали человека лучшего, чем вы. Зинка плачет, хочет к вам. Теперь и я поверила, что дети в людях не ошибаются. Мы очень ждем вас. Мария».

«Ну уж верняк бедолаги, коль меня таким файным признали. А что вы знаете… Я вовсе не такой. В горе сказку себе придумали, чтоб легче выжить. Да только не на тот банк ставку сделали», – вздохнул бугор.

– А моя завтра приехать обещается. Выходной у нее, – тихо поделился Тимофей.

– Скучает. Выходит, не совсем уж пропащие? – улыбнулся Филин своему письму.

Он положил его в карман рубашки, чтоб не обронить, не намочить. Беречь надо такое. Ведь вот ни разу в жизни никто эдак по-доброму не называл. Даже в горле запекло. А что особого сделал он семье? Рыбы послал? Велика ценность. И говорить смешно.

Когда на следующий день приехала Дарья, Филин узнал, что Мария понемногу поправляется. На работу вышла. Зинка в садик ходит. Но Филина помнит и ждет.

Условники; увидев Дарью, повеселели. Рожи умыли. Впервые за все время не сами себе, баба еду приготовила. Да какую! За уши не оттянуть! Вот бы всегда так! Но где там? Кто согласится с ними здесь жить?

Когда Дарья уехала, мужики заскучали, никто к плите не хотел подходить. Надоело самим… И все чаще невольно вглядывались, вслушивались в голоса сезонниц, приходивших купаться на реку по вечерам.

В палатке бугров, так ее назвали условники, появились свои удобства.

Нашел Филин после прилива громадную ракушку. Принес ее. Одна разлапистая половина пошла на пепельницу. Вторая в мыльницу превратилась.

Глянул Тимка и не остался в долгу. Вырезал из плывуна вешалку. Прибил у входа в палатку. Филин приметил и приволок два китовых позвонка. Обломал, обтесал, отчистил их. Вместо табуреток предложил. Бригадир принес в палатку пару охапок сухой морской капусты. Спать стало теплее, мягче. Филин нашел стеклянный шар от наплавов, оторвавшийся от сетей. Сделал из него жировик. Тимоха сплел из морской капусты циновку и наглухо загораживал теперь вход в палатку. Когда к Тимофею приезжала Дарья, бугор уходил из палатки. Спал под лодкой, не сетуя на холод и неудобства.

Вечерами, когда работа была закончена, а ужин съеден, условники сидели у костра. Вспоминали прошлое. Иные, покурив, тихо исчезали в темноте. Туда, откуда слышались протяжные, как стон, песни сезонниц.

Возвращались под утро. Измятые, невыспавшиеся, они валились с ног. Не хватало сил раздеться, смыть с лица следы губной помады. От мужиков несло дешевым одеколоном. Они научились бриться, причесываться и умываться каждый день.

Теперь по вечерам, едва тьма опускалась на реку, из ночи их вызывали женские голоса:

– Костя! Костенька! – и Кот, виновато оглянувшись на кентов, выкатывался из палатки.

– Сашок! Санька! – и Полудурок выскакивал в ночь.

– Катька! Олька! Нинка! Валька! – звали мужики своих новых подружек.

И только Тимофей и Филин никого не искали в ночи. Не звали и не оглядывались на голоса.

Только приметил однажды Филин, как поубавилось в лодке кеты, оставшейся от последнего улова, за которой не приехала машина. И вспомнился, совсем некстати, спор в бараке о куске медвежатины для Зинки. Тогда ему не дали. А здесь – взяли, не спросив.

Смолчал. Но запомнил. Сейчас кого сыщешь? Все по кустам расползлись. Решил подождать до утра. И устроил разгон. Да такой, что тошно стало. Все припомнил. И Зинку, и то, как до сего дня, не касаясь общих уловов, он вместе с Тимкой ловит рыбу. Не забираясь в общак…

Законники сидели, головы опустив. И только Цыбуля не выдержал:

– Не жмись, бугор. Не говноедствуй! Эту рыбу ты не спихнешь и за гроши! За ночь она форшманется. А так хоть в дело пошла. Чего ты старое вспоминаешь? Иль зависть душит? Так выкатись из палатки потемну. И тебе баба обломится. Их тут больше, чем говна в параше.

– Чего? Это ты о своей так лопочи! Говно! Сам ты – падла! Не моги баб говнять! – подвалил Баржа, пыхтя и суча кулаками под носом.

– Кончай! Из-за баб – кипеж?! Я вам, паскуды! В яйцах жир завели! – вскочил бугор. И мужики враз стихли. -

Не тебе меня учить, как бабу надыбать и где. Надо будет, приспичит, сыщу в минуту. Только знай, кент, сезонницы – бабы-шустрые. Не просто за заработком сюда, а и за мужиками нарисовались. Там у них на этот счет невпротык. Мужиков мало. Схомутает и не очухаешься. Умыкнет в деревню – на печке пердеть. И от своей жопы ни на шаг не пустит, – предупредил бугор.

– Так то бабы! А ему – девка обломилась. Целка. Всамделишная. Она и лизаться покуда неученая. Ну и везучий гад, Цыбуля! – позавидовал Скоморох.

– Целка?! На хрена она тебе?! Еще раз в ходку захотел? Зажми яйца в кулак и ни шагу от палатки! Ладно бы баба! С нее и спрос! А эта тебе на что?

– А мне другая – до жопы! – вырвалось у Цыбули.

– Ты что? Обабиться вздумал? – гремел бугор.

– Не знаю пока. Ну а если? И что? Вам можно? А мне – в кулак? С чего бы?

– С того, что в ходку из-за девок влипают. Усек? Клубничка до жмура доведет.

– Он ее не тискал еще. Не дается! – вякнул Полудурок.

– Добрый вечер! – внезапно раздалось за спинами, и к костру подошла девушка. Коса через плечо перекинута, глаза большие, серые, улыбчивые. На щеках румянец до ушей.

Бугор скользнул взглядом по фигуре. Отвернулся, чтоб себя не выдать. Хороша!

Цыбуля вмиг от костра отскочил к ней. Вьюном закрутился.

У Филина и то вся феня из головы выскочила. К огоньку пригласил. Предложил чаю. Когда девушка расположилась у костра, из темноты, как по сигналу, как мотыльки на свет, бабы пришли. Всякие.

Костю обхватила за шею чернявая высокая бабенка. Скомороха обвила сисястая, крашенная в блондинку баба. Полудурка отвлекла на себя русоволосая, подстриженная под охранника, конопатая, худосочная сезонница.

Хотел Филин всех рассмотреть, но тут кто-то внаглую мясистыми губами заткнул его рот. И, вдавливаясь зубами в десны, держал цепко голову Филина за уши.

Отталкивал без слов. Дышать стало нечем.

«Приморит, стерва! Не иначе кенты подтравили на меня. Ну и баба! С башмаками проглотит. Ей-ей, змеюка! Во жмется, лярва!» Он почувствовал, как расстегнули на груди рубашку. Вот она и вовсе с плеча слетела. Бабьи руки жадно шарят по волосатой груди, спине. Грудь надавливает в плечо. Мол, чувствуй, с кем дело имеешь. Рука скользнула вниз.

Филин вырвал губы:

– Охренела? Зачем на виду, при всех?

Но у костра уже никого не было.

Лишь Тимоха выкидывал из палатки настырную бабу:

– Женатый я, отвали!

– И жене останется, не мыло, не сотрется!

– Хиляй! Звездану, нечего тереть станет, – отбрыкивался Тимка.

Филин хотел стряхнуть с себя бабу. Но та поняла, ухватилась покрепче.

– Ты чё? Век хрена не видела? Откуда сорвалась? Иль промышляешь этим?

– Дурак! Я не курва! Нет у нас мужиков в селе. Война забрала. Даже завалящих не осталось. Мне уж давно за тридцать, а я – девка. Понял? И пробить некому. А ты… Тьфу, козел!

– Да стой ты! Ну, прости дурака! – ухватил за руку. Притянул к себе. Голова кругом пошла. Губы в губы впились. – Не боишься мамкой стать? – задрал юбку.

– Нет. Хочу этого.

Не верилось, что вот так бывает. Бугру казалось – все мерещится. Тугая грудь, упругое, налитое тело. Не вырывалась, не за деньги. Сама с себя сорвала легкие трусики.

И впрямь девка! Никто до Филина не лапал ее, не испортил. Ему впервые повезло. Он только теперь, не по трепу узнал, чем бабы от девок отличаются. И, забыв, что костер еще не погас и его видно всему берегу, ломал девственность под заждавшийся стон, сам вопил, не мог сдержаться и мял грудь. Зачем? От радости, что и его дождалась вот эта, случайная. Почему ему отдалась, его избрала? Надоело ждать? Иль верх взяла природа? Филин неумело ласкал. Грубые, шершавые ладони скользили по коже.

– Бедолага, прости, что облаял. Лажанулся я перед тобой. И как мужик – перегорел. Мне б тебя лет двадцать назад. Уж порадовал бы.

– Ничего. Не в последний раз видимся, – успокоила тихо.

– Как зовут тебя? – спросил на ухо.

– Катя. Екатерина я, – ответила, уткнувшись в плечо.

Под утро, проснувшись в кустах, не сразу вспомнил, откуда

взялась баба. А припомнив, разбудил тихо. И снова закинул юбку до самых плеч.

Откуда что взялось? Может, покорность бабья помогла, появилась уверенность. Раньше такое по пьянке вытворял, в темноте, наскоро. Клевые не любили долгоиграющих клиентов. А теперь и рассвет не мешал. Будто всю свою жизнь только этим и занимался, как девок чести лишал. Уж доказал он Кате, на что способен. Наградил за терпение с лихвой. Та, обалдевшая, смотрела на него, не веря, что Филину уже за пятьдесят. jn'i

Натешившись вдоволь, огляделся. Входы в палатку закрыты. Спят мужики. Они опередили его. И теперь отдыхают.

– Вечером прихиляешь? – спросил бугор Екатерину.

– Приду, – чмокнула она смачно, по-хозяйски и убежала к своим торопливо.

Весь день Филин ходил возбужденный. Да, хотелось спать. Но радость обладания бабой, да еще первым, не давала покоя.

Тимка, да и все кенты ничего не говорили бугру. Эта ночь изменила его. Он перестал сутулиться, распрямился, куда-то убежали со лба морщины. Исчезла хмурость. Он целый день улыбался, вспоминая минувшую ночь.

Он работал, ел, курил, а все еще чувствовал в руках ее груди, тугой зад, прохладную кожу.

Он впервые торопил время. Ему казалось, что вечер припаздывает. И, не дождавшись, послал Скомороха готовить ужин – на всех. Для него выбрал самую жирную рыбу. Велел сделать шашлыков из кеты.

В этот день он не поехал на рыбокомбинат сдавать улов, отправил вместо себя Кота. И все поглядывал: а вдруг объявится, придет пораньше?

Катя словно слышала. И, едва мужики сели ужинать, встала за спиной бугра. Закрыла ему глаза ладонями. Тот чуть костью не подавился.

Фартовые оглянулись на берег как по команде. Нет, только она к бугру поспешила.

– Влопалась. Втюрилась. Влипла, – зашептались они меж собой.

А вскоре из кустов послышалось знакомое. И только Тимка оставался глухим к этому зову. Он ждал машину из Трудового. И ее… Свою Дарью.

Теперь и Филин ходил в чистых рубашках и майках. Его носки уже не стояли двумя пеньками рядом с сапогами, а лежали чистые, сухие – в палатке.

Тимка, попрекнувший было бугра за легкомыслие, утих, умолк, узнав, что девка тому досталась. Перестал коситься на Катьку. А та быстро почувствовала себя хозяйкой. И незаметно прибирала Филина к рукам.

Приучила его к котлетам и пельменям из рыбы, понимая, что любовь мужика – от сытого желудка. Успевала сварить борщ из морской капусты. Даже салат из кальмаров, устриц и крабов научилась готовить.

И законники, видя ее старания, хвалили бабу на все лады – громко, Часто, говоря, что такую хозяйку иметь-то, как подарок от судьбы получить.

– А как же Мария? Я думал, ты к ней приклеишься? – спрашивал Тимка.

– Мне не Мария, Зинка в душу запала. Своего н“ имею. А годы сказываются. Не думал, что ребенок, да еще чужой, таким дорогим стать может. Баба тут Ни при чем. Я на нее не смотрел Да и не нужен. Она после своей беды уже никому не поверит Сама дышать привыкла. Одна. Такую не переделать. Да и не по мне она. Шибко грамотная. Молодая. Почти на три десятка разница. Мне б, если бы не «малины», в детях иметь такую, – вздохнул бугор.

– А Катя?

– О ней не ботай. На два десятка моложе. Верняк. Но я ее как бабу уже имел. Девкой взял. Нетронутой была. То другое.

– Женишься иль как?

– Тебе-то что? Жениться – значит в откол. А как дышать без фарта?

– А если забеременеет? Набьешь ей пузо? – допекал Тимка и, словно издеваясь, спросил: – Бросишь? Иль сгубить приму– сишь?

– Иди к хренам! Такого не будет. От меня вряд ли что заведется. Я на Колымской трассе свое просрал. В болоте. Охрана продержала сутки на катушках. За бузу. В октябре. К утру ходули у всех повмерзли в болото. Так падлы на пузо лечь заставили. И до ночи приморили. Я после того с неделю ссать учился заново. Оно само текло, либо по два дня – как зашитый. Яйца у всех разнесло по кулаку. Я тогда молодой был, так не сказалось, а у тех, кто старше, все мужичье поморозилось. В портках – вечная стужа! Боялся, что и у меня так будет. Но нет. Чуть потеплело, оживает. А если еще и хамовка файная, вовсе кайф, – ответил бугор.

– Меня в болоте не морили. А вот тоже… Не будет сына. Правда, и Дашка говорит, что поздно спохватились. В ее годы не родят…

– Так ты – все? Завязал с фартом? В откол? – уже без психа спросил Филин.

– Все. Обрубил.

– И в Трудовом канать станешь?

– А где ж еще? – пожал Тимофей плечами.

– Федя! Федор! – услышал Филин свое имя. Он разулы– бался, пошел навстречу.

– А мы через неделю уезжаем! – сказала Екатерина смеясь. И добавила, вздрогнув всем телом: – Но мне почему-то не хочется. Ты прости дуру. Все понимаю сама. Но может, хоть письмишко черкнешь?

– Зачем загодя! Еще увидимся. Ведь не теперь, не сейчас едешь. Куда торопишься?

– Мне в город надо. На три дня.

– Обнов купить, барахла? – спросил он.

– Дурной ты, что ли? За три дня весь Поронайск десять раз обойти можно. На аборт я взяла направление.

– А что это? – не понял Филин.

– Беременна. Уже месяц. Еще неделя и поздно будет…

– А ну, иди сюда! – схватил за руку, потащил к лодке. – Это мой в тебе завелся? – ткнул пальцем в живот.

– Чей же еще? Твой и мой.

– А почему меня не спросишь?

– Зачем? Ведь я на время тебе…

– Замолкни! Врежу! Попробуй что-нибудь утвори с ним, башку скручу! – рыкнул зло, на крике.

Тимофей усмехнулся первому в жизни бугра семейному скандалу. Сделал вид, что ничего не слышал. А Филин вскоре вернулся как в воду опущенный.

– Что как пришибленный? Иль погавкался со своей?

– Влип я, как фраер, попух. Катька и впрямь понесла от меня. Я требовать стал, чтоб оставила. Она и не прочь. Но жить– то где? В бараке, что ли? И на что жить? Я же копейки получаю. Как фраер…

– Погоди, так она на аборт пошла? – перебил Тимка.

– Направление у нее в больницу.

– Зачем согласился?

– Ей домой надо вернуться. Она все сказала. Мать хворая. Сама не на ногах. А и я, как пес, на цепи, – понурил голову бугор.

– Чокнутый малость! Так занимай дом деда! Я к Дарье уйду. Семейного мусора не тронут. По себе знаю.

– Присохнуть в Трудовом? Нет, Тимка, не по мне это, – мотнул головой Филин. И молчал, обдумывая свое весь день.

На следующий день, едва условники встали, у палаток затормозила машина из Трудового. Из кузова вылезали мужики. Тимофей, едва глянув на них, без слов все понял. Фартовое пополнение участковый подкинул.

– Привет, кенты! Вали хамовку на стол! – подходил к бригаде на раскоряченных ногах коренастый мужик.

Следом за ним другие подтягивались. Оглядывались, шныряли глазами по палаткам, по столу и котлу. Расселись по скамьям с ногами.

– Катушки скинь! За тобой тут сявок нету! – прикрикнул Филин на будыльного лысого мужика. Тот положил ногу на ногу, с сапог грязь летела на скамью кусками.

Филин столкнул его со скамьи, указал на пень:

– Там приморись. Чё нарисовались?

– Прислали мусора. Вкалывать. На лов. Иначе в зону впихнуть грозятся по новой.

– Это они запросто! – подтвердил Баржа.

– И вы пашете? – прищурил глаза кряжистый, которого кенты звали Угорь.

– Пашем. А что, по-твоему, файней сдохнуть в зоне с голодухи? Иль в шизо окочуриться? – нахмурился Тимофей.

Угорь глянул на бригадира, на бугра, словно прицелился. Пошел к палатке Тимки и Филина, сказав:

Я в этой хазе дышать стану. А вы, кенты, хавать побольше нашарьте…

– Э! Хмырь! Это хаза моя! Я бугор Трудового! – загородил вход в палатку Филин.

– Своих гонишь? Не уважаешь? Чинишься? Ну и хрен с тобой! Кенты, ставь наши хазы! – командовал Угорь. И едва фартовые поставили палатку, влез в нее и тут же заснул.

Бригада готовила завтрак. Приехавшие полезли в котлы.

– Чего забыл там? Ты в него чего положишь? А зачем шно– бель всунул не спрося? – рыкнул Филин. Но пристроил еще один котел для варки еды пополнению.

Пока вода в нем не нагрелась, он позвал новичков в реку: поймать для ухи с десяток кетин. Но мужики не торопились. Спорили, препирались, кому по чину первому в реку идти. Дошло до брани. И тогда Тимофей не стерпел:

– Что базлаете? Себе не хотите сделать? Хрен с вами! Сами будете не жравши. Тут сявок нет. Всяк о себе сам печется. И жратву будете варганить, и пахать…

– Не то убирайтесь к хренам, – закончил за Тимку Филин.

– Вона что! Так, выходит, закон фартовый держим? – помрачнели приезжие. Отошли от стола, забились в палатку Угря. О чем-то возбужденно шептались.

Бригада Тимки, поев, ушла на лов. Все, кроме Полудурка. Сегодня его очередь готовить жратву. И фартовый привычно рубил дрова, носил воду, чистил картошку, чувствуя на себе пристальные взгляды приехавших.

Полудурок сварил уху, пожарил рыбу. Кипятил воду для чая, мыл стол, скамьи, матеря новичков за грязь. Те не выдержали, увидев, как засыпал он в чайник пачку заварки.

Угорь из палатки вылез. Подошел уверенно:

– На червонец. Дай на чифир чай.

– Нет у меня! – буркнул Полудурок.

– Добром прошу!

– Иди в сраку! – терял терпение фартовый.

– Завяжем на память, – недобро усмехнулся Угорь и пригрозил: – Сам все рад будешь отдать…

Полудурок оглянулся и крикнул хрипло:

– Падла, вякни еще! На трешки изрисую пером, гнида!

Вечером, когда бригада вернулась с лова, фартовые вылезли из палатки.

– В рамса! Иль в очко?! Кенты, налетай! – стукнул по ладони картами Угорь и сел к столу.

– Отвали! – вяло отозвался Филин.

– На интерес! – предложил, будто не слышал, фартовый. К нему подсели свои – из палатки.

– Дайте похавать! Чего глотки рвете? – не выдержал бугор.

– Ты нам пасть не затыкай. Не сами, под примусом мусора к тебе выдавили, – буркнул кто-то.

Они играли долго, азартно. Загоняли проигравших под стол, заставляли брехать по-собачьи, кричать петухом. Один, проигравшийся вдрызг, оставшись в одних трусах, пел занудливым голосом «Чубчик». Новые не видели или делали вид, что не замечают девок и баб, растащивших фартовых бригады по кустам.

Позднее всех пришла сегодня Катя. Она тихо обняла бугра за шею.

– Пошли к морю, – предложила баба.

– Устал я сегодня, – испортилось настроение у бугра.

– А эти откуда? – удивилась женщина, только теперь приметив новых.

– Подмога нам, – отмахнулся бугор.

– Не хочет ли краля к нам подсесть? – подошел долговязый фартовый к Кате.

– Да иди ты! – отмахнулась она.

– Вали отсюда, пока калган цел! – рявкнул бугор.

– Хватай ее за титьки! – внезапно крикнул Угорь.

– Иди в общагу, Кать, – тихо сказал бугор бабе и встал во весь рост перед Угрем, схватил его за кадык и, только замахнулся для удара, услышал неподалеку Катькин крик:

– Федя! Помоги!

Бугор рванулся на голос. Углядел в темноте кучу мужиков, заголивших бабу.

Четверо уже держали ее. А долговязый, со спущенными брюками, возился на бабе, пытаясь заткнуть ей рот.

Филин сдавил его за горло сзади, обхватив пальцами накрепко. И тут же резко завернул голову, так что хрустнул шейный позвонок: лишил сознания. Остальных – на сапоги взял: тем, кто был на четвереньках, ломал, не жалея, челюсти. Остальных, вскочивших, бил в пах. Почувствовал удар в затылок. Упал, теряя сознание. По кустам затрещали шаги условников.

– Она проиграна! На пятую ставил, – донеслось до слуха Филина.

– Окопались, гады! Бабами обросли! Фарт обосрали! «Закон – тайга» ссучили! Вот вам! За все! – орало где-то рядом.

Филин понемногу отдышался. Нет, не перо вогнали. Кастетом огладили. И, встав, снова бросился на голос, озверело ревущий на весь берег:

– Пропадливы мокрожопые! Мы научим вас закон держать!

С ментами снюхались! Положняк им даете, а своим вместо грева – хрен? Да?

Филин дрался в темноте уверенно: знал здесь каждую кочку и пенек. И загонял фартовых в реку. Некогда было оглянуться, где Катя, что с нею.

– Ссучились, ханурики? Всех с закона выкинем! Устроим разборку честь по чести! Бугор – паскуда, где должен дышать? За ваньку пашет? – кричал Угорь.

Филин ударом кулака в челюсть сшиб его с ног. Законник взвыл. Но тут же кто-то въехал в ухо Филину. В голове зазвенело. Оглянулся. Длинный снова кулаком метит. Вмиг сапог в пах вбил. Будыльный, переломившись пополам, в траве катался. Но Угорь уже очухался. Филину – под дых. Сапогом опять же. Рядом Скоморох толстяка отделывал – тот выбитыми зубами плевался. А вон Цыбуля головой в корягу кого-то воткнул.

Неподалеку двое новичков на Кота напали. Ага! Баржа подоспел вовремя! На кентель взял одного. Др'того Кот с ног сшиб. Теперь ему хана.

«А эти трое откуда взялись?» – шевельнулось недоброе подозрение. Кинулся к ним бугор.

– Там твоя, задравшись, канает. Помоги, – ухмыльнулся фартовый и тут же взвыл. Все зубы вместе с деснами одним ударом выбил Филин. Но проколола боль в бедре. По ноге кровь потекла.

Кот прихватил законника с пером. Саданул ребром ладони по горлу. Второго бугор пополам согнул, ударил о дерево пару раз. И сунул под корягу.

Тимофей в разорванной рубахе с Угрем махался, Баржа оды– бавшегося длинного изматывал на кулаках.

– Катька! – хрипел бугор. Но ту не слышно. – Где она? – схватил за горло онемевшего от боли и страха доходягу. Тот силился ухмыльнуться. – Вякай, пидер! Разнесу в клочья! – схватил его за ноги бугор и держал вниз головой над обрывом.

– Ушла она. Ей наши, свои помогли. Отбили. Не дали опозорить. Но избили ее сильно, – говорила какая-то баба из темноты.

Филин почувствовал, как его словно жаром обдало.

Зубы стиснулись намертво.

– Били бабу?

– Отпусти, паскуда! – вопил законник, который устал болтаться вниз головой.

Бугор отпустил его. Фартовый покатился в обрыв с воем.

Лишь под утро на берегу стихло. Бригада собралась в палатке бугров. Лил дождь. В такую пору наружу не хочется высовываться. Фартовые пили чай, хмуро вглядываясь в палатку приехавших. Оттуда ни голоса, ни крика. Полог не шевелился. Никто даже до ветра не выходил.