Текст книги "Колымское эхо"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава 4. РАССТАВАНИЕ С КОЛЫМОЙ

Аслан медленно встал, тяжелыми шагами прошел к двери, взял чемодан, сумки. Оглянулся на Варвару, сказал глухо:

–    Ну, все! Поехал я. Может, навсегда! Не знаю, как дальше сложится у меня, что ждет в дне завтрашнем. Увидимся ли когда-нибудь, или эта встреча станет последней. Ты не обижайся, если что не так. Обидеть не хотел. Но и на колени перед тобой не встану. Я много пережил в этой жизни. Передышу и это. Жив останусь. Прости за беспокойство. И прощай. Я не навязываюсь. Не хочу быть назойливым. Уж так сложилось, что всегда сам уходил от Колымы, а теперь меня выгоняют. Значит, пора уходить...

–    Тебя не гоню. Но я устала от гостей. Хочу жить как прежде, сама. Уж так устроена.

Аслан тяжело вздохнул:

–    Прощай! – бросил через плечо:

–    Колыму не отогреть. Мне это не дано. Говорят, для обоюдности тепло нужно, а его нет. Коли так, не стоит тратить силы попусту,– шагнул через порог, пересек двор и заспешил к дороге. Он знал, скоро пойдут попутки.

Человек недолго постоял на трассе. Завидев возвращавшуюся из поселка машину, поднял руку, водитель затормозил.

Расположившись в кабине, человек долго ехал молча.

–    На могилу приезжал? – спросил шофер.

–   Да, к родителям.

–   У меня здесь тоже отец похоронен. Давно умер. Все хочу памятник ему поставить, да не получается. Места мало. Придется ставить крест. Что поделать? Слишком много могил.

–   Для жизни места не осталось,– отозвался Аслан скупо.

–   У самих в запасе тоже немного. Я месяц назад мать похоронил. Уже на городском погосте, рядом с отцом места не нашлось, все занято оказалось, вот до чего дожили,– качнул человек головой. И добавил грустно:

–    Не жить, не помереть негде. Все занято.

Аслана передернуло от этих слов. У него

в горах места совсем немного. Но люди на тесноту не жаловались, на все хватало. А на большой Колыме его оказалось мало.

В горах Кавказа всем хватает тепла и солнца. На Колыме этого почти не бывает.

–    Все хотим с женой перебраться на материк, где есть сады, цветы, но не везет. Жилье дорогое, никак не можем на него подсобрать. Вот и мучаемся в своих снегах и в холоде.

–   Ох, браток, замерзнуть можно и на жаре,– вспомнил Варю.

–   Случается всякое,– поддержал шофер, поняв сказанное по-своему.

Он подвез Аслана в аэропорт и, попрощавшись, уехал. А человек, купив билет, заторопился оформить багаж. До вылета самолета оставалось меньше часа.

Аслан уже ждал, когда его позовут на посадку в самолет и вдруг увидел милицейскую машину. Она спешно развернулась у пункта милиции, и Аслан увидел, как из дверей вывели троих беглецов из зоны. Все были в наручниках.

Каждого охраняла милиция, следила за всяким движением.

–         Попались. Не смогли уйти. Бросили Толяна, а самих вернут на зону, да еще добавят сроки. Вот так судьба наказала за подлость. Колыма везде достанет свою жертву,– смотрел, как спотыкаясь, идут беглецы к милицейской машине.

–         Еще немного и улетели бы!—сказал сопровождающий милиции работнику аэропорта. Беглецы получили секундную передышку, огляделись, увидели Аслана. Кто-то едва приметно махнул головой.

Ох, и недолгой была их воля. Теперь уж нескоро выйдут из зоны. Не повезло им.

Аслан поспешил к трапу самолета и уже из иллюминатора глянул вниз:

–        Прощай, Колыма! Теперь не знаю, когда встретимся и увидимся ли вообще!

Самолет вырулил на взлетную полосу, вскоре взмыл в небо. Внизу остались холод, снег и Колыма. А еще Варя, единственная из женщин, не признавшая его.

Она хотела отдохнуть после смены. Но день не удался и вскоре пришел Евменыч.

–        Все Варя! Уезжаю домой! Как это говорят:

–        Дорогие гости, не надоели ль вам хозяева? Пора и честь знать. Совсем у вас зажились. Домашние мои в розыск чуть не подали, требуют вернуться поскорее. Они, конечно, правы. Сколько можно по гостям мотаться? А кстати, где Аслан?

–        Уехал домой!

–        Даже не попрощавшись?

–        Ну, это ваши дела. У него свои заботы и человек спешил. Наверное, ему не до этикета. Не мог вас больше ждать.

–       А я покуда один уезжаю. Игорь Павлович еще задержится здесь на пару или тройку дней. Говорит, что нужно ему. Выходит, тоже свои дела придержали,– усмехнулся загадочно.

–        Свои дела появились у человека. Наверное, важные,– пожала плечами Варя.

–        Мне кажется, поздновато он спохватился. В такие годы налаживать жизнь заново уже неразумно. Слишком мало времени осталось в запасе. Я бы на его месте не решился. Да и Анастасия не та баба, какая ему нужна. Его нужно суметь удержать в руках. Иначе ничего не получится.

–        А что за проблемы у него?

–        Выпивает человек. Не может себя контролировать, не знает норму. А это плохо. Опять же, где будет работать? Ведь на пенсию не проживет. Как и все начнет искать приработок. Ведь ни одна женщина не возьмет мужика на свою шею.

–        Время не то. Хотя, кто их знает, может как-то договорятся. Лет обоим немало,– ответила Варя тихо.

–        Знаешь, к семье нельзя относиться безмозгло. Все надо взвешивать. Ведь мужчина не должен жить иждивенцем. Такое не прощают,– собирался Иванов, аккуратно складывал свои вещи, просматривал какие-то записи в тетради.

–        Ничего, покуролесит и вернется.

–        А я не люблю вот таких, ненадежных. Как увидит новую юбку, так и сеет мозги. В его возрасте нужно быть серьезнее. Все ж и возраст к тому обязывает. Не понимаю, как он в прокуратуре работал без стопоров! – удивлялся Евменыч.

–        Наверное, в свое время не добрал.

Иванов, громко рассмеявшись, спросил:

–         Варь, а у тебя с Асланом ничего не состоялось?

–        Нет.

–        А почему?

–        У него своя жизнь, у меня своя. Мы очень разные.

–        Но ведь люди!

–         Потому, не захотела калечить ни его, ни свою жизнь.

–        А я-то думал! Все не хотел помешать вам.

–        Нечему было мешать!

–         Ого! Вы же молодые! Наш Бондарев в его возрасте и то Анастасию на чердак звал. Видимо, припекало. Я даже курить выходил во двор, чтоб они успели пообщаться по душам. Но тоже что-то мешало. Возвращаюсь, а у него на морде след от пощечины горит маковым цветом. Знать, за наглость схлопотал, поторопился. Вы же бабы обхождение цените, с наскоку не признаете. Ему о том помнить надо.

–         Ну, Аслан не нахал. Лишнего болтать не буду. Уважал в себе человека и меня не унизил. Понимал, что выгоню.

–        Варь, ну я и вовсе не из них. Но скажи, почему одна дышишь. Ведь мужиков тут, хоть штанами лови.

–        А мне не надо!

–        Как так? Ты ж живой человек.

–         Вот именно! Уважение к себе не потеряла.

–        Ну, ты отмочила! А разве клево, когда тебя мужики стороной обходят? Я б на твоем месте такого не выдержал.

–       У меня это в прошлом. Повторять не хочу ни с кем! Все козлы!

–        Вот это ни хрена себе! А причем другие, если ты нарвалась на придурка?

–        И другие не лучше.

–        Ну, тут ты загнула! Мне тоже с первой не повезло. Выходит, должен был на всех баб забить? Ну, с годок холостяком побегал, нашел другую и все на том, опять семейным стал. А как иначе, я же мужик, себя уважать не разучился.

–        А с первой чего не склеилось?

–        Застал с другим. Он ее больше устроил как мужик. Ну, а мне отставка вышла. Конечно, могла бы честно сказать, но и на такое не все способны.

–        Видать, у нее большой выбор был,– рассмеялась Варя.

–        Сравнения познать захотела.

–        Она живет с ним?

–        Нет, он не дурак. Понял, изменив мне, она и дальше таскаться будет. Такова природа бабья. Ну и я враз поумнел. Ни слова ей не сказал. Молча слинял, собрал тряпки, документы и прощай навсегда.

–        Долго жили?

–        Чуть больше года, привыкнуть не успел. А потому, не тосковал, не скучал.

–        А она?

–        Не знаю. Пошла по рукам, о том слышал. Ну, это закономерно. У баб, как у сучек, течка скоро не заканчивается. Я не стал ждать раз-

вязку. Ушел, пока болото не затянуло. Да и позориться не захотел. Разбежались и забыли друг друга навсегда. Встретились через много лет, и то случайно. Едва узнали, поздоровались. Она спросила:

–        Счастлив ли я теперь?

–         Ответил, что живу не хуже других и на жизнь не жалуюсь. Она сказала, что у нее уже двое внуков. Но с мужем не повезло. Пьет, таскается, иногда колотит. В общем, то же, как у всех. Я и ответил, мол, все не случайно, это наказание за прошлое. Она мне предложила встретиться по старой памяти, я ответил ей, что силы не те, на одну жену едва хватает. Ну, тут она рубанула, что всегда слабаком был, потому она меня заменила. Не стал с нею спорить. Ответил, мол, каждый находит счастье в своем.

–         Это верно. Радость не в постели. Это слишком короткое увлечение, вскоре надоедает.

–        Зато со второю повезло. Не скандалит, не ревнует и не таскается.

–        А я теперь ничего не хочу. Мужчин вокруг не вижу. Сплошные отморозки и забулдыги. Никому нельзя верить. Нет надежных, все только на ночь. А потому, не стоит мараться.

–         Варя, это ты сейчас так думаешь. Но ведь годочки катятся. Придет старость, оглянешься, вокруг никого. Только Колыма с ее снегом и холодом. А впереди ничего, кроме погоста.

–         Советуешь найти хоть кого-то? Но зачем мне покойник под боком, какого ни уважать, ни любить не за что. Я так не хочу.

–        Ну, хотя бы словом перекинуться.

–        О чем?

–        Я не знаю. Но одиночество бьет сильнее всего. И ты это скоро поймешь.

–         Евменыч, хуже когда, живя с человеком, остаешься в одиночестве. Тебе такое не приходилось испытать? А я на своей шкуре прочувствовала. Спасибо, больше не хочу.

–         Прости, Варюха, я больше не лезу в твою жизнь со своими советами. Каждый справляется с проблемами как может,– улыбался Иванов и, присев на дорожку, сказал:

–        А как хочется, чтобы ты была по-настоящему счастливой, по-человечески и по-бабьи. Ведь жизнь – короткая штука. Не успеешь оглянуться, а она уже ушла. Ведь вот твоя мать так прожила. Но у нее была ты. У тебя никого. И лет, эдак через десяток, взвоешь, бабонька, об упущенном, да не наверстать. Все будет потеряно. Колыма наказывает за такие упущения.

–        Ой, да не пугайте! Мне покуда не семьдесят. Как сложится, так и проживу.

–         Варь, ты хоть изредка пригляди за могилами моих отца и брата. Я не смогу соврать тебе, что стану наведывать, приезжать, не знаю, сколько сам проживу. И кто присмотрит за моей могилой. Теперь живые друг друга не замечают. А уж мертвых и подавно не помнят. Ты прости, что навязываю свою заботу. Но куда деваться? Я тут впервые и вряд ли появлюсь здесь еще.

–        Не беспокойся. Пока сама жива, досмотрю.

–         Вот на том спасибо! – поцеловал в щеку и тихо вышел в дверь.

Варя убирала в доме после гостей, что-то тихо напевала, когда в дом постучали.

–         Кого принесло? – удивилась женщина.

В дверь вошел Бондарев. Он глухо поздоровался, попросил разрешения войти.

–   А что? Кроме меня все уехали? – спросил растеряно, оглядевшись по сторонам.

–    Остались только мы с Султаном. Другие подались по домам. Всех позвали свои дела и заботы. Всем некогда. А может устали от Колымы. Выгнала людей своим холодом. Куда деваться, негостеприимная, суровая, всех испытывает, каждого гонит.

–    Она всегда была такою. Иного от нее не жди. Я, когда приехал в Магадан, тоже думал, что не выдержу ее климат. Тогда здесь еще холоднее было. А ветры не прекращались, сшибали с ног. Ни единого погожего дня не видел. Солнце не проглядывало. В снегу чуть ли не по горло ходили. Короче, сплошное наказание, не жизнь. Ни жена, ни сын не свыклись с климатом. Так и считали проклятием.

–   А сам как воспринял наши места?

–    Я из кабинета старался пореже выходить. Знаешь, как случалось? Выйдешь на улицу, на тебя с крыши целый сугроб снега. Попробуй, выгребись из него! Ни ногой, ни рукой не пошевелить. Дышать и то нечем. А сверху бульдозер идет, улицу расчищает. Она тогда здесь единственной была и та Колымская. В каждом доме– бывшие зэки. Зайди к такому обогреться, он так согреет, что навсегда забудешь, как самого когда-то звали. Страшно было открыть двери. Ветром как шибанет, дверь в лоб как даст, самого с катушек. Потом докажи, где получил шишку на лоб. Жена каталкой влепила или какой зэк сердечно поздоровался. Вот так один наш следователь до вечера провалялся без со знания. Сколько мимо людей прошло, никто не помог человеку. Не только самих, форму ненавидели. Да и что спросить с недавнего зэка...

–   А что заслужили, то и получали! —усмехнулась Варя едко.

–    И ты такая же жестокая. Вот уж не ожидал.

–   Была б такою, не пустила б в дом, а то вон сколько дней всех терпела,– обиделась баба.

–   Пошли бы к Анастасии. Мир не без добрых людей. Эта не выкинула и не прогнала бы. Человек, истинно переживший в жизни беду, обязательно посочувствует и поможет другому.

–   Чего ж моей мамке никто не помог. Да и только ли ей? Гляди, вся Колыма – сплошная могила. Иль только убивать умели?

–   Варя! Я никого не убил! И мои руки чисты от крови!

–    Помолчал бы! – сморщилась презрительно.

–    Посмотрел бы на тебя на моем месте, когда было сказано в лицо:

–   У тебя семья с тобою? Откажешься делать, что велят, останешься один. Но ненадолго, самому тоже найдем место. Колыма большая!

По щекам бабы побежали тихие слезы.

Игорь Павлович сидел, обхватив руками голову. Плечи его опустились, вздрагивали мелкомелко:

–   Ладно бы я сам, черт со мной, ответил бы за все одним махом и ладно. Но причем мои. Сын был совсем ребенком. За что его лишать жизни. За меня, за чью-то прихоть? Ведь я просился на фронт, как все мужики. Так не пустили.

Показали по локоть и ответили, мол, сами знаем, кого куда послать. Мы тебе передовую и без войны устроим, любой фронтовик позавидует. Не рыпайся, пока сам живой и дышишь.

–    Но почему я? Ведь полно других. Там от меня больше пользы. Сюда возьмете грамотного, с опытом. Ведь я только курсы закончил. Вы возьмете с образованием.

–    Тебе много ума иметь не надо. Лишь бы умел расписываться и не лез бы не в свои дела. Есть люди поумнее. Они все решат и за тебя.

–   Я боюсь, а вдруг не справлюсь?

–    Не ссы, деревня! Там даже придурку бояться нечего. Валяй отсюда, не отнимай так много времени! – ответили мне в госбезопасности. Нигде меня не хотели слушать и первое время следили в оба глаза. Бывало, сраный сержант НКВД совал мне в морду свои грязные кулаки за малейший промах и называл так, что в глазах темнело. Я молчал, Варя, боясь за сына. У этих варваров жалости не было. И не приведись сказать ему хоть слово. Что было бы в следующий миг с моим сыном, я уже не знаю. Вот так и жил. Лучше бы я не додышал до того времени.

–   А как-нибудь уехать, скрыться от них, разве было нельзя? – спросила Варвара.

–    Я готов был даже в могилу закопаться. Но они и там достали бы меня. Ведь я никогда не был карьеристом, не стремился к высоким должностям. Я стыдился сообщать своим, где и кем работаю, как будто у меня на лбу горело клеймо проклятия. Поверишь, я выпивал, часто прикидывался пьяным, но и это не помогло. Знаешь, как однажды пригрозили:

–    Еще раз ужрешься, изуродуем так, что вся родня от тебя откажется, и сляпаем из тебя идиота. До конца жизни будешь канать в психушке на потеху всем. Я уже знал, что выполнить это им ничего не стоит.

–    Будь послушным, с тебя больше ничего не требуется. Все так просто. Но когда приезжал с проверкой на зону, я потом долго не мог уснуть и вскоре понял, почему именно меня впихнули на эту должность. Считали, что ослепленный званием разучусь думать и окончательно потеряю совесть.

–    Игорь, а почему теперь мне все говорите? Зачем? – спросила баба.

–    Варя, это называется раскаянием, или запоздалой исповедью. Пришло мое время, мне скоро уходить на тот свет. Кто-то должен знать обо мне хоть малую толику правды. Знай, было очень нелегко и непросто.

–    Игорь! Но я и сегодня ничем не могу тебе помочь.

–    А чем поможешь. Я и не прошу о том. Все прошло. Но живет в душе и в памяти. И я неволен над собою ни в одном дне. Я зову смерть, но и она не щадит, все медлит.

–    Отвлекись, Игорь. Заставь себя не думать о Колыме. Найди себе женщину, какие-то заботы и забудь все, что связано с Магаданом.

–    Я пытался.

–    И что?

–    Бабы слушать меня не хотят. Им плевать, кем я был. Им главное, какую пенсию получаю. И еще, есть ли у меня в каком-нибудь городе приличное жилье. Другое им до мандолины. И так все. Сам по себе я никому не нужен. Как человек ничего не стою. Так было еще в прокурорстве. Я как тот мусор, в каком можно поковыряться, сожрать все съедобное и обоссав напоследок, банально сбежать.

Варя грустно усмехнулась:

–    Невысоко себя ценишь.

–    Нынче я и этого не стою.

–    Э-э, нет, раз переживаешь до сих пор, сохранилась человеческая гордость и достоинство. Не кидай себя в грязь.

–    О чем ты?

–   Жизнь сыграла с тобой злую шутку, но не отняла совесть и имя. У тебя не потеряно то, за что зовут человеком.

–   Ты так думаешь?

–    Я в том уверена.

–    Но ведь даже Анастасия сказала мне, что прокурор с вшивой пенсией для нее не выше дворника. Она ценит звание, но приложение к нему стоит дороже.

–   Потому она одна. Слишком многого хочет и забывает, кто она сама...

–   А что у нее в прошлом не заладилось? –  спросил Бондарев бабу.

–   Хватало за нею всякого! Колотили ее за то, что разбивала семьи, уводила мужиков от жен. Сколько раз ей били окна, пытались поджечь дом. Сама на улицу боялась выйти. Бабы с вилами встречали, забрасывали камнями. Короче, деревенская сучонка она. И пусть не выставляется. Ей бы радоваться, что хоть на старости человек нашелся. И не ковыряйся, какой он! Ей ли свое диктовать. На нее алкаши не оглядывались. А теперь в порядочные бабы хочет вылезти. Куда? Иль не помним недавнее? Да о ней без смеха не говорили. Давно ли остепенилась. Каждый водила на трассе знает ее насквозь...

–    Только такой мне не хватало! Вот смех! Лучше одному жить! – сморщился Игорь Павлович.

–    Тебе ли ее судить? Небось, сам не лучше! Сколько баб поимел, пока в прокуратуре работал. А она может не столько баловала, сколько брехали о ней. Где эти бабы нынче? Все на погосте. А она живет. Анастасия, какая бы ни была, всю жизнь работала и ни к кому не ходила побираться. Сама себя кормила. И замужем жила много лет. А мужику опозорить бабу ничего не стоит. Оно и тогда так было. Не дала на сто граммов, с головы до ног обсерут. Будто хуже ее во всем свете нет. Коли так, чего живешь с нею? Значит, устраивает? Зачем лишнее лопочешь?

–    Ты только что говорила другое! – удивился Бондарев.

–    Это со слов мужика!

–    Оно и мужикам, и бабам верить надо с оглядкой. Да и чего корить человека молодостью, какая давно ушла. В ней у каждого грехов хватало. Оно и Анастасия —живой человек. Может и вправду, поимела одного любовника, а ей десяток приписали,– рассуждал человек.

–    Женщина и впрямь веселая. Языком набрешет столько, что весь поселок в карманах не унесет. Причем, сама о себе. Ей, понятно, верят. Бабе хотелось, чтоб ей завидовали, а не жалели. Вот и получался конфуз. Она, как бы тяжко не приходилось, сопли не распускала. Не жаловалась на судьбу. Никого не осудила. Тяжко ей, а она хохочет. Может и тут вот так приключилось, гонор свой хотела показать. Мол, враз на шею не повисну, повыделываюсь, цену подниму. А что? Не имеет права? Женщина не жива без своих заскоков. Почти все бабы с придурью и у всякой они свои,– рассмеялась Варя, вспомнив:

–    Вот у нас была такая Мотя. Ну, ее привели чуть ли не первой на трассу. Сучкорубом поставили в мужицкую бригаду, чтобы воодушевляла всех на работе,– смеялась Варя.

–    Ну и баба, скажу тебе! Всех заводила с самого утра. Бывало, обрубает сучья, а сама задницей крутит, да так, что в глазах рябит. А ногами как сучила, сиськами крутила, пела, шутила так, что мужики хохотали до упаду. Охрана на нее никогда не орала. Мотя была особой. Бывало, придет на трассу, самого ленивого расшевелит:

–    Эй, Иваныч! Давай шустрее дергайся, а то поморозишь свои колокольчики, что ночью с тобой делать стану. Мне в постели живой мужик нужен, а не гнилой сучок!

–    Мужики хохочут, подначивают, Иваныч краснеет, а Мотя, знай свое:

–    Иваныч! Застегни ширинку, оттуда пар валит. Слышь, оставь тепло для меня, ночь большая. Не теряй запал. Пусть до утра хватит!

–    Иль самого молодого зацепит:

–    Никитка, дай руки у тебя погрею!

–    Где? Вот чудак, где бабы это делают?

–    А сама спала в холодном бараке, у самой двери. И ни с кем не крутила шашни. Но побрехать любила. Прижмет к сиське какого-нибудь зэка, тот слюни до коленок распустит, а Мотька спихнет и кричит:

–    Гля на него, придурка, сам кайфует, а меня до самой мандолины заморозил!

–    И о ней базарили всякое. Только мы знали, что баба чистая, ни с кем не грешная. А вот как померла и от чего, никто не понял. Не вернулась она в барак вечером после работы. Ну, бабы подумали, что заклеила она кого-то. Что гут такого? Девка молодая, красивая. Вполне возможно, что кто-то ее всерьез полюбил. Ждали Мотю до самого утра. Но она не пришла даже переодеться. И на работу не появилась. А нашли ее возле болота, в кустах, мертвую, всю в синяках. Она была задушена. Кто на нее лапы наложил, так и не узнали. Мужики плакали, когда ее хоронили. Но искать виновного начальство зоны не стало. Не захотели раздувать историю и давать хреновый показатель в сводку. Мол, подумаешь, зэчки не стало. Великая беда! Завтра десяток таких Мотек пригонят. Давайте забудем. Была и не стало ее. Никому от того нет ущерба.

–    Ну, вот так-то и закопали девку. Помянули, как могли, пожалели, поплакали по ней, ее любили бабы барака и долго вспоминали, жалели о Моте. Даже мужики грустили. Все хотели найти виновного и сорвать ему башку с плеч. Но вот его так и не удалось сыскать. А тут странное произошло. Где-то на сороковой день после похорон, приснилась Мотя какой-то бабе из барака и указала на начальника нашей спец– части. Потом взяла его за горло и выбросила с третьего этажа, где тот работал. Тот мужик разбился насмерть, даже не дернулся. А на следующий день этот человек и вправду упал из окна, хоть в кабинете был один. Кто знает, от чего это с ним случилось. Мужик тот был старым и паскудным, может потому о нем никто не пожалел. Его похоронили на городском кладбище. И, как мы часто слышали, крест на его могиле не держался, все время падал. Может от того, что коммунистом был. О нем никто не жалел и не сказал вслед доброго слова. Все радовались, что не стало козла. А вот Мотя больше никому не снилась.

–    Знаю я о том случае,– выдохнул Игорь.

–   Тот самый мужик угробил Мотю.

–    Откуда знаешь?

–    Свое расследование провели. Без огласки. Он к ней давно домогался. С полгода за Мотей ходил. Она и не смотрела на него. Ну, мало того что страшный, еще старый барбос, злой, как сатана. Уж как заманил на болото, так и не признался. Все пытался овладеть ею хотя бы силой. И, как-то у него получилось. Мотя пригрозила пожаловаться начальнику зоны. Ну, этот испугался, знал, что выкинут с работы и влетит под уголовку. Вздумал прикончить Мотю, утопить ее в болоте. Ну и удушил. Бросил в трясину, где засасывало мигом. Там много умерло. А Мотя к утру оказалась возле болота. Трясина не взяла, а словно выплюнула ее. Мужик, увидев, чуть не рехнулся. Даже глаза у нее были открыты. С воем ужаса в кабинет вернулся и вскоре раскололся по самую задницу. Его выкинули с работы. Зачем начальству лишний геморрой. Ладно бы холостой, а тут жена имелась. Чего так припекло?

–    А из окна кто его вышвырнул? – перебила Варя любопытно.

–   Он документы к передаче готовил. Пришел пораньше, чтоб к вечеру успеть. В спецчасти никого, кроме дежурного, не было. Да и тот внизу. Вдруг услышал, как у Лазарева окно открылось, шумно, с треском. И оттуда вылетел комом начальник спецотдела. Нет, он не сам прыгнул. Его выкинули, или вытолкнули из окна. Но женщина так не сумеет. Нужна сила, чтоб вышибить того бугая. Он летел камнем. Внизу куча кирпича лежала для какого-то строительства. Лазарев на нее так и угодил. Уцелеть варианта не было. Всмятку разбился весь. Вот так и закончилась эта история. Но... Странные дела творились на могиле. Так и не поняли, что происходило. Крест на ней все время падал и разбивался вдребезги. Ограда и та валилась. В конце концов, положили плиту прямо на могилу. Так и ее собаки и коты отделывали. Ну, хоть плачь. Вот тогда пригласили батюшку. Он освятил могилу и с того времени она стоит чистая. Теперь наши мужики боятся к зэчкам лезть. Все о том случае наслышаны.

–    Кстати, Моте тоже крест поставили, родня Лазарева это сделала не так давно. Все просили, чтоб простила их придурка.

–    Где найдут дурнее себя? – усмехнулась Варя.

–    Ну, это не нам с тобой решать. Им на том свете виднее. Но с чего мы Мотю вспомнили?

–    О ней тоже всякие сплетни ходили. Уж как ни обзывали. А она до последнего дня девушкой была, чистой и честной. А те, кто о ней сплетничал, сами сучки распоследние. Мотя чище их всех жила.

–   Так оно всегда бывает.

–    И ведь вот спроси, чего ей завидовали?

–    Красивая была, молодая!

–    А ты ее видел?

–    Конечно. Но подходить стыдился.

–    Чего так?

–    Она роза против меня, я хуже репейника, да и староват. Куда мне? – невесело хмыкнул Бондарев.

–   А нашим бабам ты нравился!

–    Смеешься?

–   Ничуть. Правду сказала. Зачем брехать. Многих из тех баб давно уже нет в живых.

–   Ты мне могилы их покажи.

–    Зачем? – удивилась Варя.

–    Поклониться за доброту хочу.

–    Полдня будешь кланяться.

–    Это классно, что не считали уродом.

–    Многие были не прочь завлечь тебя.

–    Я был робким.

–    А они боялись.

–    Я боялся заразы.

–   А они насмешек и отказа.

–   Как жаль, что не вернуть то время. Теперь бы был иным.

–    Поздно спохватился...

–   Мне многие нравились. Но я опасался их насмешек,– признался Бондарев. И спросил:

–    А ты тот угол погоста помнишь, какой у самой трассы. Он будто отдельно от всех. И хотя редко кто туда приходит, весною на каждой могиле полно цветов, букетами растут. Хотя никто их не сеет. Их сам Бог украшает. Выделяет особо, будто метит каждую своею рукой. И никого кроме детей там не хоронят. Детская зона там была. Мое самое больное место. Ребятишки от десяти до четырнадцати лет отбывали в ней сроки. Сказать, за что их осудили, просто дико. Один – в колхозном саду яблок нарвал пару карманов. Получил пять лет Колымы. Другой во время демонстрации опоздал на десяток минут. Третий, не уступил бабе место в автобусе и назвал ее дурой, а она на работу ехала, где-то в профсоюзе числилась. Еще девчонка, выходя из кинотеатра, назвала глупым кинофильм «Чапаев». Другие, того не лучше, за украденный пирожок, за сдернутую афишу, за газету, украденную из почтового ящика. Разве это преступления? Они стоили наказания Колымой? Сколько их осталось здесь навсегда, трудно сосчитать. А ведь это жизни..,– вздохнул Бондарев.

–    Где они работали?

–    Везде. Даже на трассе и умирали, и погибали, как взрослые. Далеко не все вернулись домой. А кто воротился, стали моральными калеками, потому что прошли ад на земле. Для них смерть, избавление от мук и постоянных унижений. Они голодали, мерзли и мокли, постоянно болели. О них никто не заботился и не обращал на детвору внимания. Они жили как сорняк в глухой крапиве, их била охрана и начальство. Над ними глумилась спецчасть. Даже письма из дома не отдавали. Когда их отпускали домой, с них брали подписку о неразглашении сведений о содержании и условиях жизни в зоне. Мол, если просочатся сведения на воле, их снова вернут в зону, но уже с большими сроками и в места более трудные, невыносимые. Конечно, ребятня молчала, боясь обещанной кары. Этих до конца жизни не вылечить.

–    Господи! Хорошо, что я этого минула,– сжалась в комок Варя.

–    Им никогда не крутили фильмы, не давали книг и газет. У них не было праздников. Их всегда загружали работой, по самое горло. У них не было времени на общение. Даже к скоту люди были добрее и внимательнее. Им не давали свидания с родными. Их так же, как взрослых,кидали в ШИЗО. И голодала детвора нещадно.

–    За что же их бросали в штрафной изолятор?– округлились глаза Вари.

–    За сущую мелочь и даже без повода. Съел кусок яблока, какое нарезал в компот. Или крошки хлеба кинул себе в рот. В бане украл обмылок. На работе не шустрил, как того требовал взрослый бригадир. А потому умирали пачками, молча, боясь охраны и начальства даже в последние минуты жизни. У них никогда не было теплой одежды, а спецовку на их размеры не шили. Та, какую привозили, не подходила им,– умолк человек и закурил, отвернувшись к окну.

Варя сидела, словно оглушенная.

–    Я даже не слышала о таком.

–    Откуда могла знать. Им было запрещено общаться с кем бы то ни было. Их избивали за попытку завязать разговор или что-то попросить. Я сам узнал о том через годы. Тогда уже к власти пришел Никита Хрущев и первым делом упразднил и позакрывал все детские зоны. Но ведь они были. И до сих пор на Колыме стоят на могильных плитах надписи, а на них имена и возраст покойного. Это ли не позор! Как Колыма такое терпит на своих плечах? Может от того подолгу не тает снег на ее голове, а земля не прогревается. Почему здесь такой холодный дождь, а лето короткое, как детский сон! Туда, |де упала детская слеза, жизни уже не будет, никогда не зазвенит смех. Ну, а виноватые в детской смерти обязательно понесут наказание от Бога. Это однозначно.

–   А знал ли Сталин о том, как думаешь?

–    Само собою,– отмахнулся Бондарев.

–    Выходит, он был гораздо хуже, чем мы думали о нем...

–    Что ж ты, колымчанка, ни разу не побывала на той стороне погоста? Сама бы все увидела. Не может быть, чтоб не сталкивалась с детьми. Ведь они были всюду. Почему не поинтересовалась, ведь они жили рядом.

–    Детей не видела. Я родилась, когда их всех уже увезли отсюда. А где и как они отбывали, никто ничего не говорил, потому как сами ничего не знали. Рассказывали, мол, были ребятишки, но на том и все. О них не знали многие.

–    Но могилы не молчат. Они говорят и за живых, и за мертвых. И страшно то, что о тех детях не знает никто. Словно их никогда не было,– захлопал глазами человек и курил...

–    Игорь! Кончай рвать душу на мелкие куски. Теперь уж не поможем ничем. Я не знала, потому что ходила только к матери и на могилы знакомых. К тем детям я не бегала. Была слишком маленькой, а иных уже увезли. Ну, а ты-то как терпел все и ничем не помог.