Текст книги "Колымское эхо"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Глава 6. ПУТИ-ДОРОГИ ДАЛЬНИЕ

Утром гости Варвары позавтракали наспех. Все думали о предстоящей дороге, но не о еде. Еще находясь на Колыме, каждый душою уже был дома. Не терпелось сесть в транспорт и ехать как можно скорее, не оглядываясь назад.

Все вышли от Варвары дружно. Простились еще в доме с подругой. Бондарев на прощание обнял и расцеловал каждую. Им предстояло разъехаться в разные стороны надолго, а может навсегда. Все смотрели в разные стороны дороги. Откуда скорее появится попутка, тот раньше уедет.

Девчонки вскоре заметили автобус, направлявшийся в Магадан. Они вскочили в него яркой стайкой и, помахав руками из-за стекла, заспешили занять места. Бондарев с Варей недолго оставались на дороге, и вскоре Игоря Павловича подобрала попутка.

Шофер лихо затормозил и, открыв дверцу, спросил человека:

–    Тебе, отец, куда?

–   До самого полюса, если сил хватит!

–   А что так легко оделся? Не боишься простыть. Ведь путь неблизкий. А к ночи колотун обещают аж до минус полста!

–    Мы ж в машине, живы будем,– отозвался человек весело и сев рядом с водителем, плотно захлопнул дверцу. Машина рванула с места резвой лошадкой. Игорь едва успел махнуть рукою Варе, та уже свернула с трассы на свою тропинку, шла, понурив голову. За прошедшие дни она привыкла к людям. Они сидели, лежали, о чем-то говорили, делились заботами и радостями. Варя научилась жить их проблемами. А теперь вот снова осталась вдвоем с Султаном. Но с ним не поговоришь.

–    Варя! Варюха! – слышит голос за спиной. Водитель почтовой машины спешит ей навстречу, размахивая конвертом:

–    Вот и тебя нашли! Глянь, из самого Кавказа письмо прислали. Когда успела и там знакомыми обрасти?

–    Какие знакомые? Они все на погост приезжают. Так и познакомились. Куда людям деваться в такой колотун, бегут ко мне. Не выгонишь ночевать в сугроб,– взяла конверт.

–   Варь, а это не тот кавказец, что дольше всех у тебя задержался?

–   Я не за кем дни не считаю,– обрубила резко. Хотела уйти, но водитель придержал:

–    Погоди! Тут тебе и посылка. Тяжелая! Дотащишь ли сама? Может помочь? – предложил шофер.

–   Своя ноша не тянет,– взяла Варя посылку на плечо и заторопилась домой без оглядки.

В посылке чего только не было. Сушеные корольки и персики с орехами, суджух – орехи в сливах, сушеный виноград – изюм, национальное печенье, вино и коньяк, даже сушеный инжир, все это аккуратно завернуто, обложено, чтоб не разбилось и не испортилось.

–    Вот и отнесу к твоим на могильник. Пусть угощаются своим, домашним. Это для них неожиданные гостинцы, как привет из дома, с родной стороны. А если кто мимо пойдет, пусть тоже поест и помянет твоих родителей добрым словом,– думала женщина, складывая в сумку содержимое посылки.

–    Раза на три навестить могилы хватит. За один раз отнести, конечно, много. Пусть побольше людей помянут твою родню,– решила женщина. И торопливо вскрыла конверт.

Что скрывать от себя. Она поневоле часто вспоминала Аслана, его взгляды на нее, все разговоры, предложения уехать к нему на Кавказ, стать его женой.

–    Но ведь отказала не случайно. Чужой он человек. Как кот в мешке. Кто знает, что ждать от такого. Он где только не мотался, всякое повидал, испытал,– побежали глаза по строчкам:

–    Здравствуй, Варенька! Как живется тебе на твоей Колыме? Наверное, морды волчьи? А ты сидишь в своей избушке, ни жива и ни мертва от холода и одиночества. Мне до бесконечности жаль тебя. Ведь сама себя гробишь. А зачем и ради чего? Ведь я предлагал тебе руку. Причем заметь, вместе с сердцем, росписью и домом. А у меня неплохо. Даю слово, тебе понравилось бы. У меня под окнами целый сад, с виноградом, инжиром, персиками, грецким орехом и черешней. Весною соловьи заливаются на платанах. А сколько цветов растет под окнами, не счесть. Лето у нас солнечное, теплое. Я свозил бы тебя на Голубые озера. Там вода, как небо. Глаз не оторвать от красоты. Зимою мороз не опускается ниже минус пятнадцати. И я никогда не ношу шапку. И ты забыла бы о тепляке. У меня в доме всегда жара. Холодно не бывает. Но очень не хватает тебя.

–    Я тоже думал, что забуду, не стану писать и все оборвется само собою. Был уверен, что время заглушит память о тебе, но, не тут-то было. Ты приходишь во снах и смеешься надо мной, зовешь к себе на Колыму и говоришь, что рано нам слушать соловьев с завалинки, что мы вовсе не старые и надо пожить полной грудью, пока ничего не упущено.

–    Варя! Милая моя девочка! Я в своей жизни вдоволь наглотался холода, знаю Колыму вдоль и поперек. За себя не боюсь. Но хочется сына! Ему я не дам родиться и жить в этом Колымском аду Ребенок не должен знать муки и расти в волчьем комфорте. По-моему ни одна мать не пожелает своему ребенку такое! Разве впустую нами пережито это горе? Лишь для того, чтобы оно не коснулось наших детей. А тебе пришло время подумать всерьез о семье, детях и вспомнить обо мне. Тебя не просто не хватает, а нету жизни, мало солнца, тускло цветут цветы, не радуют глаз горы, и даже друзья кажутся скучными. Без тебя и сердце перестало смеяться и радоваться, петь и каждую ночь снова ждать счастья молодого рассвета, как твоей улыбки. Я не могу жить без тебя! Я жду, когда ты меня вспомнишь! Я так хочу, чтоб ты позвала!

–   Я приеду за тобою тут же, примчу на крыльях и не оставлю ни на секунду в твоем белом безмолвии. Ведь должен человек жить на полную отдачу, а не замерзать в сосульку, теряя здоровье и душу. Ведь ты прекрасный человек, не хорони себя заранее. Ты нужна мне, как никто другой. Я хочу быть вместе с тобою каждую секунду, любоваться и радовать тебя. Не лишай меня этой возможности. Ведь ты моя мечта и жизнь, мое счастье. Я не мыслю своего будущего без тебя. Решайся, девочка моя. Тряхни крыльями и прилетай ко мне навсегда. Я не просто тоскую, я умираю без тебя.

–    Кстати, попробуй сама все, что прислал тебе. Для могильника много не надо. Оставь себе, ведь собрано тебе самое лучшее то, что я и сам люблю. Совпадут ли вкусы? Я очень хочу, чтобы тебе все понравилось. Ведь в посылке все домашнее. Нет ничего покупного. Я собирал тебе, как любимому человеку, и очень старался. Ешь на здоровье. Пусть тебе станет теплее, пусть оставит одиночество и тоска. Сообщи, что надумаешь, когда я смогу приехать за тобой и забрать с Колымы навсегда. Я жду твой ответ, твое решение. Я очень жду встречу с тобой!

Варя читала письмо, а руки неудержимо дрожали. Оно, конечно, не впервые ей сделано предложение. Можно было бы привыкнуть, ведь вон скольким отказала баба. И ни разу о том не пожалела. Сама себя загнала в угол одиночества, отказалась от семьи и счастья. Все дело в недоверии. А еще она просто никого не любила.

Она морщилась, подумав, что выйдя замуж, будет вынуждена ухаживать за чужим человеком, выполнять все его желания и капризы, ладить с ним, не говорить грубых слов, стараться угодить во всем. А если он не будет стоить того, а вдруг вскоре надоест и окажется совсем не тем, за кого себя выдал. Это значит, что нужно расстаться и снова уезжать на Колыму? Но к чему ей эти мороки? Жизнь и так коротка, чтоб подвергать себя всяким испытаниям, не зная, выдержишь ли их?

–    Сколько девок выходили замуж, многие ли порадовались перемене в судьбе. Счастливых почти не видела. В большинстве сожалели о своем решении. Вон даже девчонки плачут, хотя вышли замуж за своих ребят. А что толку? Один запил, другой загулял. Но приходится терпеть молча, потому что появились дети. Сменить мужа? Где гарантия, что другой не станет еще хуже. Да и ребенку чужой дядька никогда не заменит родного отца. Вот и мучайся до конца жизни, терпи, сцепив зубы. Кому это надо? – думает Варвара, подсев к окну. И увидела тень, проскочившую двор. В дом вошел Федя.

Глухо поздоровавшись, поставил на стол банку молока:

–    Пей пока парное,– посоветовал тихо и отстегнул от пояса трех недавно убитых зайцев.

–    Потуши их с картошкой. Моя вкусно их делает. А завтра тебе рыбы принесу, все же какое-то разнообразие. В прошлый раз целое ведро карпов наловил. А ты на работе была. Пришлось домой уносить. Жена на всю неделю нажарила. Думал у всех плавники повырастут.

–   Ты вот угощайся, мне с Кавказа посылку прислали. Не пропадать же ей. Лопай, да мальчишкам возьми, одной этого много.

Федя грыз инжир и спросил, будто ненароком:

–   Что пишет? Когда обещает приехать снова?

–    К себе на юг зовет. Там, мол, тепло, много солнца, фруктов, а у меня сплошные снега и холод. Он срок здесь отбывал. А там живет. Видишь, про цветы и платаны, про Голубые озера пишет. А у нас сплошные болота и тучи комаров. Говорит, у него двухэтажный дом и машина. У меня ничего, кроме моей избы и Султана. Слишком неравный брак предлагает,– отмахнулась Варя.

–    Зато у тебя целая Колыма за плечами. А у него? Коли не понравится, всегда вернешься. Зато мир, землю посмотришь, какая она такая есть, развеешься, отдохнешь от холодов, посмотришь, каким бывает солнце на юге, позагораешь, тамошних людей посмотришь. И главное– отдохнешь. Ведь ты, по-моему, с Колымы никуда не выезжала. Не видела ни поездов, ни самолетов. Совсем дикая!

–    Ездила! Но только давно, еще в детстве, вместе с мамкой в самой Москве была. Но так давно, что все забыла. Тогда интересно было, а теперь никуда не хочется,– сказала баба вяло.

–    А я на одном месте не могу. Устаю от сидячки. Чуть чего, вскочил на лыжи и вперед. Домой без добычи не прихожу.

–    Хорошо, что ты такой, подвижный. А я с работы вернусь, уже не до чего. Устаю, как последняя сволочь.

–    Мужика тебе надо, Варя! Он тебя живо расшевелит. Ну, что это? Полтинник не исполнился, а ты уже в старухи лезешь. Мыслимо ли такое. Я в твои годы оленей пешком догонял.

–    А этот пишет, что любит меня! – похвалилась Варя.

–    Он еще не знает тебя! А когда раскусит, сто раз пожалеет, что женился.

–    Почему? – округлились глаза Вари.

–    Ну, а что хорошего? Характер дрянь, настырная, упрямая, скандальная и злая. И все не по тебе. С рожи тоже ничего особого, кости да кожа. Не ущипнуть, не ухватиться не за что. Тебя одетую за бабу не принять. Сущий мужик, хоть спереди иль сзади. От того на тебя в темноте не нападают. У нас даже старух лезли силовать, тебя никогда. Боятся, что на мужика напорятся и получат в рыло, да так, что все зубы из жопы доставать будут.

–    И хорошо!—улыбалась Варя.

–    Чего тут доброго! Хватай того, кто предложился! Руками и зубами держись за него. Больше никого не будет. А годы уходят. Так и останешься бабой-ягой девственницей. Кащеев нынче нету...

–    Как это? А ты сидишь! Кто сам есть?

–    Ну, нет. Я может и не красавец, но занятой. При семье и детях состою. Из дома никто не гонит. Всех кормлю. За что с дома прогонять? Я в семье, как-никак, хозяин.

–    Слушай, Федь, а вот если б тебе предложили переехать на юг в дом, с садом, огородом, с постоянным солнцем и теплом, а и в доме все удобства. Ты уехал бы насовсем? – спросила Варвара.

–    Не знаю. Лет пять назад мы всей семьей ездили к брату в Ялту. Да, тепло, полно солнца. Море под боком, всякие фрукты, а душа взвыла и запросилась обратно на Колыму. И все мне не так. Ну, хоть волком вой. Ни есть, ни спать не хочу, словно кто-то сглазил. Две недели промучился вот так и уехал домой. Все мне там чужим показалось. Вода затхлая, дожди постоянные, жратва никчемная, воздух сырой, все вокруг серое. Не живет и не дохнет. Я ноги в руки и на самолет. Меня спрашивали, чего улетаю раньше времени? Я ответил, что еще жить хочу. С тех пор меня на юга под автоматом с Колымы не вышибить. Нет для меня другой земли для жизни. Я там на третий день задыхаться начал. И сердце вместе с ногами в отруб пошло. Короче, не по мне тот климат. А коли так, ничего не надо. Всякая птица в своем гнезде живет, его любит, так и я свою Колыму ни на что не променяю. Я тутошний, здешний, как сугроб. Хорошо иль плохо, дышу и радуюсь. Чужие красоты не по мне. А ты, сама решай. Женщина место для жизни выбирает иначе!

–    Как? – удивилась Варя.

–   Туда, где сердце придержит, там останется.

–    Но юг все хвалят...

–    Ну, вот видишь, а я корявый! – рассмеялся человек громко.

Они еще долго разговаривали о море, о солнце, о цветах и людях. Находили свои плюсы и минусы. Казалось, их спорам не будет конца.

...В это время Бондарев уже проехал два поселка. Минуя их, снимал облезлую шапку, крестился, что-то шептал, оглядывался на обе стороны дороги, что-то примечал, сокрушенно качал головой и тяжело вздыхал.

–    Совсем могилки не означены, не понять, кто где похоронен. Вовсе людей позабыли и закинули, совсем не навещают их. Так-то вот и живут в одиночестве, неприкаянно. Обидно так вот остаться. Многие в безвестье поумирали. Знать, совсем никого из родни не осталось,– сокрушался человек. Но, вот увидел памятник, занесенный снегом по плечи. Лицо от морщин разгладилось, улыбка скользнула по лицу:

–    Не все забыты. Кого-то помнят еще. Но как мало таких...

–    О чем ты печалишься? В такую пору кто поедет ставить памятник? Сам покойником тут останешься. Погоди, придет весна, все изменится, оживет,– утешал водитель пассажира, а тот оглядывал кресты и плиты, называл имена похороненных:

–    Вон там Яна Танич лежит. Четыре года Колыме отдала. Простыла насмерть. Всего двадцать лет было. Красивая девушка была. Но Колыма все отняла и саму сгубила...

–    А вон там, возле дерева, Юрка Хохлов лежит. С голода умер. Здоровый был парень, как лось. И красивый, а голод одолел. Свалил его, как старика, иссушил и обескровил. Такому бы жить долго, родить детей, а он и полюбить не успел.

–    Там Ольга прикорнула в уголке. Сердце сдало. По матери переживала сильно. А она и теперь живет, вся в слезах. Легко ли ей единственной дочки лишиться. Ее уже не поднять. Все кончилось. И для Оли, и матери нет больше жизни. Вон на снегу цветы алеют. Выходит, недавно была. Да толк какой. Только саму себя гробит. Колыма, что отняла, то уже не вернет.

–    А у меня вон там, неподалеку, мать лежит. Охрана забила,– глянул водитель на Игоря Павловича и добавил:

–    Вот тут по центру четыре барака стояли. Людей тьма была. Забузили из-за жратвы и подняли кипеж. На работу не вышли. Администрация долго не думала. Послали пару бульдозеров навстречу друг другу. Люди в середине оказались. Всех всмятку сгребли. Одни кости и кровь. Закопали всех в общей яме. Ничем не означили. А человек триста не стало. В общей могиле лежат. Без крестов и имен. Попробуй, отличи, где кто? Зато бунт погасили быстро, другим в науку, чтоб не бузили. И сколько такого зверства терпели в те годы, не счесть,– выдохнул человек тяжко.

–     Выжившие теперь вспоминать не хотят. Слишком дорого дается та память. А виновные до сих пор не наказаны за массовое убийство. Живут себе спокойно по городам и селам. Не одна блоха их не грызет и не точит. Вот только дома дети до сих пор ждут, все надеются на ошибку. А в сиротстве, ох и не сладко дышать. Судьба навсегда искалечена. А начальник этой зоны в Одессе живет. В пароходстве работал, уважаемым человеком считали козла. А ведь это он дал команду бульдозерам. И те выполнили ее молча, даже не подумали, что там их отцы и братья! Так кого виним, если сами сволочи! – скрипнул зубами водитель.

–    Давно из зоны вышел? – спросил его Игорь Павлович тихо.

–    Давно. Мы свой барак подожгли, от него остальные загорелись. Спасать нечем и некого.

Те, кто в живых остались, разбежались в разные стороны. Попробуй всех перелови. Вот и списали на пожар. Правда, в огне тоже погибли люди. Но бульдозеры смяли куда больше. Это им не простится.

–   А что теперь сделаете?

–    В Одессе и накрыли. Караулили до вечера, до самой темноты. Потом на набережную вызвали из ресторана. В хорошем настроении мужик был, все что-то напевал. Когда напомнили, кто мы есть, словами подавился, дышать стало нечем,– умолк водитель.

–    Что ему сделали, как загасили?

–    «Разлукой» по башке и в воду. Списали на несчастный случай, мол, нырнул неудачно. Да хрен с ним. Уже больше десятка лет прошло. А у меня по соседству трое пацанов живут, дети того, какого бульдозерами смяли. Уже взрослые. А у меня до сих пор язык не поворачивается сказать им правду. Так даже со скотом не обходятся,– и, увидев деда на обочине трассы, притормозил машину, позвал:

–    Трофимыч! Возьми свои харчи. Мешок на мешок меняю. Давай сюда! – протянул руку за мешком и, повернувшись к Бондареву, сказал сипло:

–    Один из выживших. Чудом выскочил из– под бульдозера. За ним гнались, чтоб оставить под гусеницей. Но не получилось. Сбежал, молодым был, жить хотел.

–   А чего теперь с Колымы не уехал?

–    Некуда стало и не к кому. Так вот и присох наш Трофимыч. Психоватым стал. Ему с людьми нельзя долго находиться. Начинает бросаться на всех, нервы сдают. Вот и живет один. Другой бы вконец свихнулся. Этот как-то держится. Временами находит на него бешенство. Тогда все разбегаются. С семьей ему жить нельзя, передавит, перережет всех. О том все по трассе знают. У нас много всяких чудаков, но уже старые, жить им осталось совсем немного. Но надо, чтоб жили и умерли своей смертью, а не насильственной, по чьей-то прихоти. Всем миром помогали им выжить, назло гадам.

–   Досадно, что человека искалечили,– буркнул Бондарев.

–    А только ли его!

–     Есть сумасбродные буйные и тихие, паралитики, есть ползающие, ходить не могут, отказали ноги. Есть слепые. Мы всем помогаем, знаем, на материке их лечить не будут. Дорого, много возни. Нет сочувствия и тепла. А где взять, коль сам не пережил Колыму, не прочувствовал на своей шкуре ее руку. Вот и досматриваем дедов, как можем. Не даем помереть, держим в этой жизни. Чтоб знали, не все умерли. Живы мы покуда. И уж своих отцов сумеем прокормить и удержать от смерти. Ты не смотри, что они старые. Иным аж по девяноста лет. А они не хотят помирать. Живут и радуются, сынами нас зовут. Не для словца, наверное, за дело. Верно, говорю? Вот я тебя к Воробью отвезу! Классный старик. Много чего расскажет. Он – сама история Колымы. Чуть ли ни первый зэк, появившийся в этих местах. А жив, слава Богу! Мы его бережем, государство о нем не помнит, давно списали в покойники, а он хоть бы что! Самый веселый и озорной. И пошутить умеет и даже выпить. Все помнит. И всех, каждого узнает в лицо. Ни на что не жалуется. На одно в обиде, что родился в стране, где человека не ценят и не берегут, как алмаз в короне. Он очень любит людей, потому самого берегут.

Бондарев, оглянувшись, увидел человека. Серый, маленький, он несуразно бежал к машине, размахивал руками, ногами, всем, что у него имелось, что-то кричал, подпрыгивал, всячески привлекал к себе внимание. И действительно, был похож на подстреленного воробья.

Писклявым бабьим голосом просил подождать его и семенил ногами изо всех сил.

–   Дед! Не торопись, я жду и без тебя не поеду! Не беги так шустро. Успеешь!—достал водитель из кузова полный мешок харчей.

–    Во, хорошо, что приехал вовремя! А то ни хрена жратвы не осталось. Все поклевал. Ты, как знал, что мне подкинуть надобно. Вовсе извел продукты. Давай мешок и бери деньги.

–    Ты еще раз приди. Тут еще картошку, лук и чеснок тебе подкинули с нового завоза. Теперь надолго хватит. Да еще вот этого человека дня на три прихвати. Он газетчик. Про тебя писать будет, как про местную знаменитость! Слышь, дед?

–   А жратвы он взял на себя? – спросил старик.

–    Взял! На твоей шее сидеть не станет! – пообещал шофер и, подав сумку Бондарева, пообещал приехать за ним через три дня.

Игорь Павлович пошел следом за стариком, еле успевая.

Дед сбросил харчи с плеча уже в доме и спросил прищурясь:

–    Ты, чейный будешь? Московский иль свойский? Откудова свалился? Прослышал про меня иль как ко мне тебя задуло?

–   Слух, батенька, по земле комом катит. Куда-то да приведет, если следом идти.

–    Ну, располагайся, ежли так. Уюта тут мало, но уж как есть. Я один сколь годов бедую,– развел руками.

–    Поместимся. Мне тут не век вековать,– отмахнулся Бондарев, решивший удивить Ивана.

Дед торопливо разгружал мешок, рассовывая продукты по ящикам и полкам. Управившись с харчами, поставил чайник на печку, загремел кружками, достал сахар.

–    Ну, давай согреемся! – предложил запросто.

–    Я энту машину сдалеку вижу. Она мне сдавна харчи подбрасывает. Мне без ей неможно. Все как положено доставляют. И хлеб, и соль, и крупу, ни в чем отказу нет. Только ешь, сколько влезет, без отказу в себя пихай. То раней, когда на зоне бедовал, все урезали. Хлеба давали, как насмех. Чай – один кипяток и то без сахару. А жратва? Смотреть тошно. В горло не лезла. Я ее в глотку, она наружу выскакивает. Спали кто где. Одни на нарах, на железных шконках, другие на полу. Хорошо, если близко к буржуйке пристроишься. Но чаще не обламывалось, отпихивали и прогоняли под нары. Большие мужики туда не помещались, а маломерков пихали всюду.

–    Одна беда была. Принесут хамовку, всем раздадут, а меня не видят. Я кричу из-под нар, не слышат. Вот и приходилось голодным на работу бежать. Маленький, не увидели. Это опосля привыкли ко мне, когда базар поднял да начальству пожалился.

–    А сколько раз свои забижали? Сижу на параше, дела справляю, вдруг бах, прямо на голову мне кто-то жопой уселся. Не приметил и обгадил всего, разве не обидно...

–    Уж сколько раз я дрался за такое осквернение. Я ж тоже человек и мужик, на что меня позорить? Начальство и вовсе не замечало, Но работу требовало как с нормального мужука. А где мне справиться с ними вровень. Вот так и мучился все время.

–    А за это вас и прозвали Воробьем? – спросил Игорь Павлович.

–    Не-е-е, это не кликуха. Моя родная фамилия. Появился на Колыме в единственном числе. Так-то и живу, никуда не улетая. Всего лишили. Дом мой от молнии сгорел в деревне. Построить заново некому. Дети разъехались по другим городам. Баба к моему брату на житье пошла, да так там и осталася. У него аккурат жена померла раком. А как схоронили, моя и приспособилась. Чего время тянуть? Так вот и остался одиноким. Никто не пишет, не зовет, все позабыли и, поди, считают упокойником. А я навовсе живой. Меня болезни догнать не поспевают. Я шустрый. Вон, много годов взад зэков покосила «испанка». Простуда такая. От ней за ночь почти по десятку мужиков помирали. И никакие таблетки не помогали. За три дня в бараке так свободно стало, хоть пляши. А меня не затронуло. В других бараках и того хуже приключилось. Хвороба почистила зону так, что до охраны и администрации добралась. Насмерть забирала. А я жив остался. Зачем и сам не пойму.

–    А за что вы попали на Колыму? – спросил Игорь Павлович старика.

–    За форточки! – ответил не раздумывая.

–    Какие форточки? – не понял Бондарев.

–    Во, чудак! Я ж лихим был. В «малине» состоял. В форточниках. В любую мог залезть по своим размерам. Заскочу, все ценное вниз кентам скину и сам обратно возникаю без загвоздки. Навар приносил кучерявый, никто не серчал. С пацанов тем промышлял, не зная горя. В любую дыру пролезал без мыла. Да только однажды погорел. Собака припутала. Я о ней ни черта не знал. Уже влез, сиганул на пол тихо, как кошка, стал шмонать по шкатулкам и коробкам украшения, ну, как всегда, и вдруг в задницу будто раскаленное шило вогнали и крутят им. Я хвать! И напоролся на собачьи зубы. Они вмиг в руку вцепились. Я по морде, давай нос псу затыкать, за уши хотел поднять, пытался наступить ногой на ту гниду. Ни черта не получается. Крутится пружиной, не дается в руки, рычит, бросается на меня, никак не пускает к полкам, к шкафчику. Всего изорвал, искусал, вымотал, разбудил хозяев. Те, включили свет, увидели, поймали и сдали ментам в каталажку. Так тот засранец, пес, на прощание все ботинки мне обоссал. Хотя сам в ладонь весь поместился. Его собакой назвать грешно, а вот, поди ты, впихнул меня в зону. Если б не он, гулял бы на воле. И горя бы не знал. Так вот прицепился как репейник к заднице, у меня после него жопа целый год гноилась. Зубы подлец не чистил.

–    Я от него, чем только мог, отмахивался. Ногами и руками брыкался, отбрасывал от себя. Даже укусил за морду. Ну и что? Он и не почувствовал. А зубы у него, что иголки у ежа, спасения от них нету никакого. Повис на моей заднице, ничем не оторвать. Хоть волком вой. Хозяева потешались и требовали, чтоб я выложил все, что украл. Пришлось вернуть. Иначе барбос шкуру целиком бы сорвал. Так-то вызвали ментов и спровадили в клетку. Барбос до самой двери меня проводил и на прощание тоже обоссал. Мол, сидеть тебе здесь до самой смерти.

–    Того он дурак не понимал, что дома дети, они жрать хотят. Им про собаку не расскажешь, Но, делать нечего, попух глупее барбоса. А ещё досадно стало, когда на Колыму отправили. Это ж далеко и холодно. Но с охраной не поспоришь, у них собаки ростом с громадного мужика. Меня, не жуя, проглотят. Так и не поймут, что им на зуб попало, человек или комар. Вот так-то и попал на Колыму. Короче говоря, ни за что. Ведь украденное вернул все. Поплатился лишь своей жопой. Ее мне не лечили, даже не глянули. Выживай, как хочешь. Все смеялись надо мной, чуешь? А зэков почти не было. Ну и меня на кухню послали работать, миски, ложки мыть, в стопки их складывать, помои выносить, полы мыть, полотенца и тряпки стирать, окна мыть, столы и скамейки. Работы всегда невпроворот. Про жратву забывал. Хорошо, что повар добрый был, тот всех помнил. И меня никогда не забывал. Поймает в коридоре, сунет кулек за пазуху и скажет:

–    Это тебе на ужин. Под подушкой ешь. А в кульке чего только нет! И котлеты, и блинчики, и сырники. Слопаю, такой довольный сплю, лучше, чем другие на отдельных шконках. И хорошо так сработались, дружно, никогда не брехались. Понимали друг друга по глазам. Никто ни на кого не обижался. Понятно, что все уставали. А как еще, если с самых потемок и до ночи вкалывали. Но потом прислали к нам другую повариху, у прежнего сердце стало сдавать. Вот тогда я понял, каким небо бывает с овчинку. Меня колотили каждый день. За дело и без дела. Взял лишний кусок сахару, получай по морде. Посмел мяска кроху проглотить, врежут в ухо. А если хлеб маслом намазал, закапывайся в землю живьем. Ну, я стал проситься с кухни. Согласился на трассу, только не с этой поварихой. А начальство, ничего не проверив, решило понаблюдать.

–    Заходят на кухню, а меня повариха лупит поварешкой. В нее полведра влезало. Как огрела, я зубами в потолок вцепился. Она меня снять хочет, но не достает. Матюкается, грозит, а без толку. Ну, охранника позвали, тот сдернул меня, повариху на беседу вытащил. Так и порешили, ее на трассу вместо кобылы, меня на кухне оставить. Так я, голубчик, много лет на ей маялся. Все наскрозь изучил. Все знаю.

–    Могу панский обед сготовить и холопский умею. Смотря, какие харчи под рукой. Я после себя пятерых девок в повара отправил в женские зоны. Всех выучил. Каждой свое передал от щедрого сердца, без утайки.

–    А чем же ты знаменит в этой зоне, что о тебе говорят как о герое?

–     Случайность вышла. Я сготовил чай на всю администрацию. Уже столы накрыл, стаканы надраил до хрусталя, подал чай и слышу, как меня матюкают во все корки. Потом начальник спецчасти меня в котел с чаем кинул, прямо в галошах. У меня аж яйцы загудели, вариться стали. Оказалось, не ту заварку засыпал. Вместо цейлонского, грузинский сыпанул, какой только на чифир годится. Ох, и влупили мне, век не забуду. Думал сдохну. Но нет, сжалились, вытащили уже заваренного по самые плечи. С тех пор поумнел. Чай тот вылили, заварили другой! А я как вылетел из того чана, весь коричневосерый, дымящийся и скулящий, с тех пор прозвали вареным воробьем. Едино чего боится начальство зоны, что ихнюю подноготную наскрозь знаю. Даже все шуры-муры, я ж ихние разговоры доподлинно слыхал. Знаю, чего надумывали и часто зэков упреждал. Жалко людей становилось. Вот и прятали меня, чтоб не передавал людям. А зэки меня любили.

–    Чего ж в Россию со всеми не поехал?

–    А этих, оставшихся козлов, кто кормить станет. Вон наш один только в Хабаровск поехал по делам, а его чуть в куски не разнесли. Навалились кучей, всего избили за прежнее. А ить оно прошло. Нынче по одному уже не ездят. Все кучкой. Так и веселее и безопаснее. Даже женщин из спецчасти брали. С ними вовсе спокойно. Мадамов зэки не бьют. А все я им подсказал. Вот и работают. Глядишь, до пенсии доскрипят. А то уж и вовсе хотели всех поувольнять, лишить заработка. А как жить без него?

–   Ты-то кем теперь работаешь? – спросил Игорь Павлович.

–    Нынче я кладовщик. Дело мое не пыльное, неспешное. Внимания требует. Но один раз тоже конфуз вышел. Пришла наша Анна. Она у зэков зарядку ведет. Как она появилась, все мужики зарядкой заниматься начали, ни одну не пропускают. Вот так Анне форма потребовалась. И всем другим. Пришли за нею, стали примерять. Мама моя родная, что тут приключилося. Зэки чуть ни на уши встали, чтоб поближе к Анне пробраться. Сами разделись догола. А зачем? К чему на уроке голышом сигать? Ну, тут из спецчасти кто-то возник. Увидел и испугался. Как крикнул, всем одеться велел и Анне в первую очередь. Сам лично все занятие проследил. Глазом не сморгнул, чтоб что-то не попустить. А Аня, когда занятия закончила, велела всем снять майки и пробежать вкруг барка даже босиком. Поверишь, никто не заболел. А как спали!

–    Вот тебе и баба! А в своем деле разбирается. Я сам, один попробовал этот круг пробежать, ни хрена не получилось. С половины воротился. Замерз и заболел. А они, хоть бы кто чихнул. Знаешь, потому что они все вместе бежали, а я один. Впереди у них баба, у меня стимула не было. Потому, я заболел, а они здоровы!

Игорь Павлович посмеялся над стариковской логикой:

–    Выходит, Анна заводилой у вас стала,– спросил старика.

–    Зачем хохочешь? С нею все лучше получается. Даже наши офицеры уже не торопятся по домам. Раньше, бывало, не удержишь, теперь в шахматы играют, читают книжки, где такое раньше видел.

–    А ты чем занят?

–    Ой, голубь, у меня невпроворот делов. Помогаю хворым немощь одолевать. Раньше нас как кормили: сунут миску баланды, и отваливай, теперь даже сладкий чай дают. А все я со своими жалобами добился.

–    Молодец, папашка! – похвалил Бондарев.

–    Не для всех! Охрана грозит увезти меня подальше от зоны. Чтоб я свою не сумел найти.

И все говорят, что замучил жалобами. То хлеба мало, то сахару надо, и масла подай. А на всех не настачишься. Обещают зарыть в снегу по самые уши.

–    Не выйдет, ты откопаешься, мы тебе лопатку с собой дадим,– смеялся Игорь.