Текст книги "Колымское эхо"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Эльмира Нетесова

Глава 1. НОЧНЫЕ ГОСТИ

Женщина и сама забылась. Шла знакомой дорогой мимо сплошных могил и то ли напевала, то ли молилась вполголоса.

В морозной тишине далеко разносился ее голос. Но она шла без оглядки. Кто мог встретиться на промозглой пустой трассе, где с обеих сторон никого, кроме могил, не было.

Сзади Варвары верной тенью бежал волчонок. Единственное преданное бабе существо, следовавшее за женщиной всюду, шаг в шаг. А и куда ему деваться, другого пристанища не знал. Еще совсем маленьким подобрала Варвара замерзающего, полуживого звереныша в заледенелой тундре. Других его собратьев сожрали взрослые волки. А этого не приметили. Так бы и замерз, не случись Вари. Та сжалилась, сунула зверька под телогрейку. Тот, по дороге домой, согрелся и ожил, стал подавать признаки жизни и первым делом обоссал бабу до самых сапог. Та ругнулась незлобиво и, придя домой, накормила найденыша. Отвела ему место рядом со своею койкой и ни на шаг от себя не отпускала.

Впрочем, отпускать было не от кого. Во всей округе на долгие километры ни одной живой души, кроме погоста. Понятное дело – Колымская трасса. Все живые поумирали. А покойники добровольно на этот свет не выскакивают. Им при жизни надоел белый свет. Да так, что и нынче глаза б его не видели. Лишь иногда из какой– нибудь могилы послышится стон или шорох.

Варьку этим не напугать. Знает, вода под мертвеца попала, а теперь вот хулиганит, пугает прохожего всякими звуками. Волчонок, подросший за это время, давно перестал обращать внимание на всякие страсти, лишь изредка порыкивал и ускорял шаг, нагоняя хозяйку. Она единственная была его другом и родней. Могла отшлепать по заднице или погладить по жесткому загривку, ей дозволялось все. Он был другом и охранником, единственным собеседником. Он даже умел подпевать, но о том знала только Варя. Когда Султан уставал, она брала его на руки. В холодные, зимние ночи укрывала тулупом. Кормила тем, что ела сама. И кроме них, никого не было. Они не любили и не признавали чужих. Потому в дом никогда не ступала нога постороннего. Да и откуда ему взяться? Варвара жила в пустующей зоне, куда и под автоматом никого не загонишь.

Сама зона давно развалилась. Зато домишко, где когда-то помещалась спецчасть, стоял, как новый. Его не брало ни время, ни погода. Оно и понятно: сложенный из кирпича он смотрелся отменно, был теплым и обеспечивал приработок бабе.

Варька в свободное время подрабатывала здесь смотрителем. Водила по вымирающей зоне редкие экскурсии туристов, какие, глядя на остатки зоны, ахали от ужаса и удивления:

–    И как здесь могли жить люди?

Варька, услышав такое, лишь усмехалась краешками губ, но молчала. А и что скажешь несведущему, ведь все равно не поверит.

–     Слушай, ведь она поет! – послышалось сзади внезапное. Султан, остановившись, зарычал на незнакомый голос. Глянул на хозяйку вопросительно, дескать, что делать с этими чужаками? Взялись непонятно откуда, прутся неизвестно куда. А если к ним в дом на всю ночь завалятся? Места там не так уж много. Да и не любили эти двое посторонних. А в ночи, да по холоду из дома не выкинешь. По закону Севера делись человек углом и теплом. Такое оно правило не только на Колыме, на всем Севере.

Варька, заслышав незнакомые голоса, поневоле остановилась:

–    Куда это вас на ночь глядя несет?

–    Да вот автобус сломался. Придется до первого жилья пехом...

–    Тут хоть до первого иль последнего, десятки километров. А и жильем его не назвать, так, пристанище временное. Да и то, если пустят,– усмехнулась колко.

–    Но сама где-то дышишь?

–    Я? Обо мне чего брехать впустую? Где хошь переночую. Я тут своя. А вот вы приезжие, это по одежке враз видно. Такие и часу у нас не проканают.

–    Тогда веди к себе! – послышался сиплый, нахальный голос.

–     Ишь, вострый! Вишь, ни одна иду. Как мой дружок вас воспримет,– кивнула на Султана.

–     Иль не северянка? Куда деваться нам в такую лютость? А до ближайшей зоны еще с десяток километров. Пока до нее доберемся, сами замерзнем к едрене матери.

–    Да! Колотун знатный! – послышался второй скрипучий голос. И человек добавил:

–     Неужели не пустишь побыть у тебя до утра?

–     Куда ж я денусь? Коль навязались на шею, ночуйте. Черт с вами, угол не отгрызете. Ступайте вон в хату. Но спать будете на полу. Постелей запасных не имею,– предупредила заранее.

–    А мы не из привередливых.

–    Да может Мишка до утра отремонтирует свою керосинку!

В доме мужики совсем ожили. Содрав с плеч куртки, стоявшие колом, разулись и первым делом взялись за печь. Растопив ее в считанные секунды, подсели поближе к огню к закипавшему чайнику. Назвали имена. Один – круглый и маленький, стриженый наголо, назвался Сашкой, второй – Игорем.

У Сашки были большие светлые глаза, толстые губы, круглое улыбчивое лицо. Игорь был плешатым. Глаза словно убежали в череп и надежно там спрятались. Красный, рябой нос и широкий узкий рот не понравились даже Султану. Волчонок, рыкнув на человека, отодвинулся от него в темный угол, затих.

–     Мы сюда в командировку. Ненадолго. По делам. А там снова к себе домой. Наведаемся ли сюда когда-нибудь еще, кто знает,– с сомненьем покачал головой Саша. И добавил тихо:

–     Каждого из дома свое гонит. Одних дела, других – память. Она, как заноза, всю жизнь точит.

–    Да какая заноза может застрять на Колыме? Все наши горести и болячки нынче в земле лежат. Им плевать на наши боль и память – откликнулась Варвара, собирая на стол ужин.

–    Ох, и не скажи, Варенька. Вот меня чего черти принесли сюда, отца ищу. Здесь похоронен. А где именно, не знаю. Вот и взял в проводники Игоря. Он тут всякую пядь назубок помнит. Такая у него была служба собачья. Другой пес оскорбится на эту работу. А его приморили, говорит, заставили.

–    А как еще скажешь, если иного слова нет. Не согласишься, убьют, согласишься, хоть сам стреляйся. Вот и работа... Собака хоть знает на кого и за что брешет, тут же, вовсе не знавши, не до знакомства было. Все наспех, второпях. А когда одумались, самих жуть взяла, что натворили. И, главное, не исправить,– умолк Игорь, поддерживая кулаками тяжеленный лоб, нависший гирей над лицом.

–    Вы ешьте! – подвинула хозяйка горячую картошку, рыбу и капусту. И спросила:

–    А что за работа, какую из-под палки делать пришлось?

–    Да небось слышала обо мне. Бондарев я. Игорь Павлович! Бывший прокурор Колымского края!

–    Батюшки! Самого черта в дом запустила,– всплеснула руками Варя. Сашка надтреснуто рассмеялся:

–    Хорошо хоть матом не обложила.

–     Это хуже мата чертом назвать. А спроси, своею ли волей согласился? Ведь как просился на фронт! А мне по локоть отмерили. Велели заткнуться наглухо. Иначе, мол, без войны передовую устроим. Да так, что и не порадуешься. Поставим к стенке и полную обойму всадим за отказ выполнять поставленную задачу. На твое место найдется много. Все знают, что будет за отказ. Это хуже дезертирства, предательства. И выложили на стол гору дел вместе с готовыми приговорами. Все к расстрелу. За что, про что, вникать некогда,– вздохнул Игорь Павлович тяжко.

–     И ты стрелял? – изумилась Варвара.

–     Это уже не мое дело. Стреляли другие. Я только подписывал, ставил свое согласие. Хотя обязан был изучать каждое дело. Но когда? Если за неделю поступали сотни дел. А разобраться надо в десять дней. Как успеть? Я же не двужильный. Я к утру все те приговоры подписывать не успевал.

–    А к чему твоя подпись требовалась? – встрял Сашка Иванов, добавив:

–     Попробовал бы не согласиться с особой тройкой. Тебя самого вместо осужденного к стенке поставили б!

–    Это верно, но споры возникали.

–     Какие?

–     Бабку расстрелять хотели. Удалось спасти, ее невестка оклеветала. Я доказал обратное. Бабка на хлебокомбинате грузчиком работала. Не воровала. Это и проверки подтвердили. Зато в войну была разведчицей, командира отряда разыскали. Он уже Героем Советского Союза стал. Сталин к нему прислушался. Да толку что? Пока его жалоба Сталина сыскала, бабуся Богу душу отдала. Приковали ее к тачке и на рудник послали. Много ли старой надо? Ноги в неделю до костей содрала. На таких не походишь. Короче, накрылась старая в день, когда ее помиловали. Вся отрада в том, что похоронили как вольную, отдельно от зэков. А какая разница мертвому, где закопают. Так вот и похоронили. Мне выговор за недогляд. А обидно... Ведь я первый шухер поднял, оказалось, на свою шею.

–    К ней кто-нибудь приезжал?

–    А то как же? Сын! Еще благодарил меня

очищенное имя. Говорил, что оно дороже жизни,– угнул голову Бондарев.

–    Как же ты после этого сам живешь?

–   Тебя бы на мое место,– огрызнулся Игорь Павлович и ответил резко:

–   Сколько невинных через Колыму прошли, всех и не счесть.

–    Они не снятся тебе?

–   Если б все снились, я ни одной ночи не спал. Поначалу тяжко было, а потом ничего, привык, как и все мы свыкаемся.

–     Выходит, мы тож со своей долей стерпелись. Моя старушка тоже в кандалах померла. Тачку с породой возила с рудника. От старателей, на промывку. Так вот тоже до костей ноги ободрала. А врачей на всем прииске не было. Кои и водились, так только для начальства, для больших людей. Мы никто, так, черви. Вот и ушла моя мамка. Ей сорока не было. Цветущей женщиной была. Оно и на Колыму не по своей воле попала. Работала дояркой. И трехлитровый бидон молока принесла под фартуком. На ту беду соседка в доме оказалась. Не увидела, что голодные дети голосят. А вот молоко враз узрела. Своей коровенки не имелось. Не за что было купить. На это не глянули. И через два дня отправили на Колыму, на целых пять лет. Нам и думать не надо было, кто нафискалил. Итак знали. Только и ей не повезло. Стащил ее старший сын моток рубероида, чтоб крышу подлатать, совсем она прохудилась. Все с неба на головы лило. Но деревне рот не завяжешь, рубероид не скроешь, он бельмом в глазу у всех стоял. Так этот и вовсе десять лет получил. И хотя отец его фронтовик, никто не вступился.

–    А кто вступится, чтоб самому рядом встать? Такого себе никто не пожелает. Вот и работал на трассе все десять лет. Вернулся глубоким стариком, хотя забрали парнем. Потом реабилитировали. А что толку. Недавно помер, но и не жил, и не умирал. И все детям своим наказывал, никогда не завидовать чужой удаче и не смеяться над соседским горем, чтоб самому в эту яму не попасть. Эта пакость ему до конца жизни не простилась ни деревней, ни моей семьей.

–    А где ж похоронили ее?

–     Здесь закопали. Вместе со всеми. Ее не столько ноги, сколько обвалом накрыло. Враз семерых баб. Если бы без тачек были, конечно, убежали. А с груженными, ни то бежать, идти тяжко.

–    Ты сам когда-нибудь таскал тачки? – спросила Игоря Варя.

–     И мне доставалось. Я тоже из деревни. Сама знаешь, на чем в поле навоз вывозили из сарая. А я, как старший изо всех, за коня работал. И пахал. Так что не хотелось мне в том говне до конца жизни ковыряться, решил в науку пойти. Ох, и орала моя родня. Легко ли с дому отпускать тягловую силу. Все остальные были мелкие, слабосильные.

–    Лучше б ты в том говне остался.

–    Это верно. Сколько раз сам о том думал.

–    Жаль, что выжил,– вздохнул тяжко. И замолчал.

–    Ты знаешь, мне в этой жизни никто не помогал, даже свои. Везде сам, всюду один упирался,– хлюпнул Бондарев и увидел, как Иванов погрозил ему пальцем:

–    А вот и не пизди! Чего хнычешь? Я твою трудовую книжку, когда в руки взял, чуть не озверел. Хотел враз отказать, да одумался вовремя. В те годы на вашего брата особое гоненье было. И куда бы ты ни появился, в куски порвали б за прошлые подвиги. А и кто бы взял тебя? Вот и пожалел. Хотя к работе газетчика у тебя и сегодня способностей нет. Писать не умеешь, люди тебя не терпят, сам все это знаешь. Сколько лет работаешь литсотрудником, а ничему не научился. Но терплю, сцепив зубы, надо ж человеку самому на свой хлеб зарабатывать. Вот и держу в редакции, хотя ты и нынче круглый ноль.

–    Знаю, Сашка. Сам все понимаю, но куда подамся. Кто меня реабилитирует, а разве я больше других виноват.

–    Игорь, хоть помолчи! – взорвался Иванов.

–    Я жил хуже всех вас.

–    Чем?

–     Вы жили в страхе, а я под прицелом. И ни влево, ни вправо ни шагу. Каждый чох на слуху. Да что мне оправдываться, сам все знаешь. Только не думал я, что в мою трудовую заглянешь. Но от нее, как Султану от блох, никуда не деться. Они хуже любой кары, клеймом въелись в саму душу. И не отделаться, как от проклятья.

–     Не надо хныкать, Игорь! Тебя на твоей работе никто не держал за душу насильно. Ты в любую минуту мог уйти, оставить свою работу А захотел бы, ушел на фронт, как сделали многие. Насильно никто никого не держал. Замена всегда нашлась бы. Ты это знаешь не хуже других,– отмахнулся Александр Евменович, глянув на Бондарева.

–     Не я один, многие хотели уйти на фронт. Во всяком случае, на войне хоть и погибают, то лишь один раз. Мы подыхали каждый день, от страха. Нам прощалось многое, но, не желание оставить работу. Мы слишком много знали и это нам не прощалось. Потому, за нами следили всюду, за всяким шагом. Даже за жизнью в семье. И когда меня оставила семья и жена с сыном ушли, их никто не искал. А почему? А я искал, куда они делись. Ведь не могли исчезнуть бесследно, тем более, в то время, когда за всеми велась тотальная слежка. А ведь они были моей семьей.

–    А почему они оставили? Почему ушли от тебя?

–     Видишь ли? В последнее время стали сдавать нервы, и я частенько начал выпивать. На работу приходил с похмелья. Думал, заметив, выкинут. Но как бы не так. Все видели, но делали вид, что ничего не замечают. Но жена с сыном не выдержали. Поднялся скандал, и я в запале, а может с дури, ляпнул им, чем занимаюсь целыми днями с утра до ночи. Оба словно остолбенели. Они смотрели на меня, не веря своим ушам, а потом быстро собрались и ушли, даже не попрощавшись. Назвали напоследок негодяем, еще какими-то нечистотами, бросили в лицо какие-то документы, тряпки, с тех пор я их не видел. Когда начал интересоваться ими, мне откровенно ухмылялись в лицо. Но без конкретного ответа. Его так и не получил до последнего дня. А уж куда ни писал. Будто в бездну пропадали все мои обращения. И я понял, что никому не нужен. Случись что-нибудь со мной, исчезну вот так же бесследно и никогда, нигде не вынырну. Иногда было жутко от такой учас– ти. Я много раз уходил в запой. Пил один, вернее, с зеркалом. Садился напротив, нахваливал себя и пил. Так было проще пережить случившееся. Меня не останавливали, не одёргивали. Лишь один раз вызвали и предупредили, мол, что, мало одного случая с семьей. Второй устроить проще. Договаривать не стали. Сам понял, без слов. И завязал. Дошло, что и этим ничего не добьюсь. Замкнулся, как в скорлупе. Ни с кем я не дружил и не общался. Поделиться наболевшим тоже было не с кем. Зато часто стал выезжать в зоны, изучал дела. Многое узнал я в этих поездках. Такое, что и теперь душа леденеет от воспоминаний. Но о многом жалею и теперь.

–   О чем? – изумился Евменович искренне.

–    Пойми! Не все было плохо и тогда,– выдохнул Игорь Павлович.

–    Что ты сказал? – не поверил в услышанное Сашка.

–    Ну, возьми, к примеру, цены. Снижения были каждый год. В марте. И все ждали их, как великий праздник. И это брехня, что снижались они на несуществующие товары. Понижались они на то, что имелось в наличии. Теперь мы о том забыли. А я еще пацаном помнил, как ложились на пол и записывали, что на сколько подешевело. На харчи и тряпки, все было важно, особо в деревнях, где заработок шел на копейки.

–    Зато и налог брали с каждой курицы,– напомнила Варя.

–    А теперь не так? То же самое! За все шкуру дерут. Тогда не брали налог за землю, не платили за воду Бензин и солярка стоили копейки. А нынче это почем, сравнения нет. Повышают пенсии и тут же растут цены на все разом. Вот тебе и добавка!

–     Это верно. Вон у наших людей дети учатся в школе, институтах. Так мало учебники не докупишься, учатся дети за деньги, да еще за какие. Раньше обучение было бесплатным. Хоть в академию поступай. От учебников и формы, да и само обучение ни копейки не стоили.

–    Зато каждый диплом отрабатывали. Года на три как зашлют в глухомань деревенскую, и меси там говно по колени,– фыркнул Иванов.

–     Кстати, безработицы не было. Все были обеспечены работой и зарплатой, специалистам жилье давали, не то, что нынче.

–     Ладно, молодые, эти пройдохи свое из горла вырвут. А вот фронтовики, те за всякую боевую награду получали. И немалые деньги. Где это теперь? Уж сколько ветеранов осталось, можно было бы вернуть эту льготу. Иль возьми жилье. В то время всяк фронтовик получал квартиру в первую очередь. Да не какое-то бросовое, а полноценное. И ремонт в нем делался за счет государства. Где это теперь? А путевки в санатории, на курорты, в пионерские лагери, все выдавалось. Теперь о том забыли. Но мыто помним и сравниваем, как тогда относились к фронтовикам и как теперь,– сопел Игорь Павлович.

–    Ох, и больной этот разговор, что душу трепать нынче? Вот тогда к каждому празднику детям подарки давали. Целыми кульками, а в них чего только не было. Яблоки, мандарины, печенья, конфеты, попробуй теперь купи за свои кровные, пупок сорвешь. А ведь тогда бесплатно давали, на каждого ребенка,– вспомнила Варя, шмыгнув носом.

–    И тебе?

–   А то как же иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.

–    Как же мать? Она ж была судимой!

–    И что? Она, родимая, за свое крест несла. А мы свое имели. Тут нельзя брехать. Что было, то было, забывать никак нельзя. Не вчера в свет выкатились.

–   Да только ли это? Всего и не упомнишь. Много было льгот, все поотнимали,– посетовала баба.

–   Так хорошо жили, что молоко воровали, жрать было нечего. И за бидон молока на Колыму упекли, вот это подарок, лучше век такой не получать,– возмутился Евменович.

–    Зато воровства не было. О мошенничестве, наркоманах и не слышали. У нас в сельпо баба работала. Толстенная тетка была. Как корова стельная. Ее чтобы вокруг обойти, полдня потратить надо. Но и ее сгребли. За три копейки на пять лет угодила на Колыму. Сдачу не додала одной старухе. И попала, как курица в суп. Ох, и ревела баба белугой, когда с хаты выскребли. В чем была, в том и забрали. Я бы молчала про нее, ну она над нами изгалялась, все ворами обзывала, а тут незадолго и сама накрылась,– вспомнила Варя с усмешкой, добавив едкое:

–    А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.

–     Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовывался. Все в доме сидел. Белый стал, как колымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто онемел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем заморозила, человека погубила,– вспомнила Варя.

–    Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оставила. А кстати, чего в деревню не возвращаешься?

–     Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.

–     Ничего себе! Людей сюда в наказание привозят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? – удивился Александр Евменович.

–    На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь помнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.

–   А неужели не скучно одной? – удивился Иванов.

–    Я не одна. Тут мамка рядом. И другие знакомые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого навещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, пожалеют. Больше оплакать некому.

Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.

Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прикипев однажды, навсегда привыкла к Колыме.

–    А вы бывали в отпуске в своей деревне, навещали родню? Ведь может кто-то помнит и любит. Там семью сможете создать, родить ребятишек. Полноценной женщиной заживете. Забудете все, что связано с Колымой.

–    А вы зря меня жалеете. Я сама так решила. Вот мамка умирая, все плакала, мол, когда уеду, останется она тут одна, с песнями волков и пурги. И то, и другое здесь не новость. Я пообещала, что не уеду никуда. Она тогда не поверила. Но ведь годы прошли, а никуда не тянет. Приехала я в отпуск в свою деревню. Все заброшено, запущено, заколочено, словно на погост попала, заблудилась. И народ изменился, ругливый, ленивый и злой. А уж пьяных сколько! С утра до ночи бухают. И старухи, и дети. В огородах редкие бабки ковыряются. А мужики, какие еще уцелели, прямо среди дворов спят. И не добудишься.

–    От безысходности. Работы и заработков в деревне нет.

–     Но раньше такого не было. Всем работа находилась, каждый при деле был. И пить по черному никто бы не подумал. За это наказать могли, опозорить. А теперь кто чего боится?

–     Ни в том дело! Стыда век не имелось, а вот лень всю жизнь одолевала,– встрял Бондарев. И подумав, продолжил:

–      Ведь вот я свою работу долго ненавидел, покуда с России не стали привозить всякую нечисть– полицаев, старост. Всех, у кого руки в крови. Они, гады, показывали немцам на семьи, где мужики воевали. И верите, где фашисты не решались, так эти изверги с семьями расправлялись. То детей, то стариков стреляли, в колодцах топили. То за ноги схватят и головой об угол. А много ли ребенку надо? Целыми семьями губили людей. А сюда привезли, такими ягнятами прикинулись. Ну, да мы уже знали о каждом из сопроводительной. Понятно, что жалости не было. Схватишь такого дедочка за жабры, он тут же зубы покажет, да еще какие. Вот этих мы и посылали на трассу, в самые  гиблые места, где дышать нечем от комарья. Где клюква была подарком с неба. А что делать? Не всегда машина проезжала мари и топи, случалось, буксовала. Вытянуть ее никаких сил нет. Вот тут и набрасывались на клюкву как озверелые. А она, оттаявшая из-под снега, ну чистая кровь. Ну, нажрутся ее пригоршнями. Встанут, все рыло словно в крови. А куда деваться. Клюкву так просто не отмоешь. Машина по ней пройдет, кровавый след далеко за колесами тянется. Аж с души воротит есть такое месиво. Этим все нипочем. Видать, привычные. И жрать кровь, и ходить по ней душа не дрогнет. Ко мне с десяток таких подбросили. Ну, не щадили. Загоняли на такие участки, где ни одна живая душа не выдержала б,– рассказывал Бондарев.

–    Оно и своим не легче доставалось,– словно опомнилась Варвара.

–    Своих щадили.

–    Не бреши, знаем, как жалели. Всю бригаду фронтовиков загоняли в болота и топи. Там они в худых сапогах вкалывали часами. А ноги у всех израненные, помороженные, сплошные гнилушки. Случалось, падали лицом в грязь. Кто хоть раз помог встать? А ведь эти люди воевали, по случайности попали в плен, сюда их на лечение присылали. Чуть упал, обойма наготове. И старых, и молодых косили, никого не пощадили, даже не хоронили. Болото и топи все сожрали и скрыли. А ваши только хохотали. Мол, меньше мороки с этим отребьем. А ведь они герои. Ваши с ними как обошлись?

–    Я в этой компании не был. Не могу отвечать за всех,– покраснел Бондарев.

–    Да что там мужики? Баб не щадили. Замешкается какая, так вламывали, что забывала, зачем пошла за куст. Оттуда на карачках выползала, если сил хватало выбраться,– побледнела Варя.

–    Ой, как много зла скопилось в одной голове! Может, оно и лучше пойти спать, пока еще есть время,– предложил Игорь Павлович.

–    А знаешь, ты прав. Пора и честь нам знать, завтра нелегкий день предстоит. Надо поспать хоть немного. Времени мало остается. Давай на боковую,– предложил Евменович. Мужики вскоре улеглись, но сон не сразу одолел обоих. Бондарев еще долго крутился с боку на бок. Иванов, засыпая, все что-то бормотал во сне, с кем-то спорил.

Быстро уснула только Варвара. Погладив на ночь Султана, вскоре тихо засопела.

Волчонок осторожно приблизился к чужакам. Вот этот, с тощим кадыком ему сразу не понравился. Перекусить бы это горло. Чего стоит? Один миг...

–     Но и в своей стае не все хорошие. Случаются совсем злые и гадкие. Но ведь и их приходилось терпеть. И не ему одному, а всем. Пусть люди сами разберутся в своей своре. Так будет правильней,– обнюхал волчонок головы гостей и, осторожно переступив обоих, пошел к постели Вари. Хозяйка она и есть хозяйка,– свернулся калачиком возле койки и спокойно уснул. Во сне он увидел все ту же Колымскую пургу и заскулил.

Утром мужики чуть свет побежали на трассу, в надежде поймать попутную машину. Мороз стоял одурелый, за сорок зашкаливало и не ветерка, не солнышка. Сплошная муть, угроза свирепой и долгой пурги.

–    Я в своих «прощай молодость» долго не выдержу. Врежу дуба прямо на обочине. А тебе меня не поднять. Короче, «крышка» нам. Водилы тоже не дураки. По такой погоде хрен кого выманишь из хаты. К Варьке переться неловко. Сам знаешь, не звала прощаясь. А незваный гость хуже татарина. Что теперь делать будем? – колотился Бондарев от холода.

–    Ждать! – резко осек Сашка.

–               Кого? Уже два часа стоим и ни одной драндулетки. Замерзнем на хрен.

–    Не хнычь, твою мать, хватит сопли на уши вешать.

Они всматривались, вслушивались, но, не

звука.

–    Слушай, сегодня же выходной. Чего ждем, все бесполезно, пошли к Варе,– первым свернул на тропинку Игорь.

–    Нет ее дома. Видишь, вон она! У могилы голосит,– стали подходить осторожно и услышали голос женщины:

–     ...Голубка ты моя. Иль думаешь, я не знала, за что тебя заковали в кандалы? Святая моя! Не поддалась начальнику зоны, не уступила по бабьей части. А уж как он добивался тебя, всю измордовал, но у меня не было сил вступиться, маленькой была и слабой. Только плакала. Ну чем могла одолеть того бугая? Такого слезами не прошибешь. Я всякое видела. И как он бил тебя в грудь кулаками, а коленом в промежность. Но ты все выдержала, даже не плакала, хотя все губы искусала в кровь, но молчала. Он пригрозил, что убьет тебя. Но ты не попросила пощады. Другие уступали ему. Ты не стала позориться и молча перенесла все муки. Тебя выкинули из кабинета, когда ты была уже без сознанья, а и я выскочила из-под стула. Вот тогда велели, если выживешь, заковать в кандалы.

Варвара всхлипнула, слезы передавили горло:

–     Лапушка! Прости! Я была совсем ребенком и не могла вступиться. Помнишь, как мы вместе с тобой спали в тачке на холоде, а потом бабы забрали меня к себе в барак. Но я не покинула, всегда была с тобой. Научилась кусаться. За это получала по морде. У меня отнимали даже вонючую баланду. А тебе и в пургу не разрешали заезжать в барак. Все ты вынесла и стерпела. Мне так больно, что не сама отплатила за тебя кабану. Ведь ты знаешь: его расстреляли по приказу. И убил его охранник. Но тебя уже не было в живых. Бог твое увидел и сам наказал. Я радовалась, что твои муки не прошли даром козлу. К нему на могилу никто не приходит. За все годы ни одна душа не навестила. И я, конечно, не могу простить. Я и теперь проклинаю его. Ведь это он отнял тебя у меня, единственную кровинку, самого родного человека.

Варя резко оглянулась на хриплый, надсадный кашель Бондарева.

–     Чего топчетесь? Это моя могила. Берите ключи, идите домой,– встала баба с колен. Ноги от холода свело.

–     Пойдем с нами! – взмолился Игорь, подав бабе обе руки.

Та встала. Отгребла снег от ажурного креста, утонувшего в снегу по плечи.

–   Дай помогу! – отодвинул бабу за спину и будто двумя лопатами сдвинул снег от креста. Из-под него проглянула лужа оттаявшей клюквы. Она была похожа на кровь, проступившую из земли.

–    Пошли, Варя! Нам сегодня не повезло. Нет машины, выходной всех удержал дома, а мы забыли. Чуть не замерзли на трассе. А Колыма склероза не прощает. Разреши нам с Сашкой переночевать у тебя еще одну ночь. Поверь, мы тебе не помешаем.

Они шли, шатаясь от холода. Ноги заплетались, руки не сгибались, из глаз морозом вышибало невольные слезы. Но люди шли, сначала медленно, тихо, потом быстрее. Они лучше других знали, кто остановится на Колыме, тот умрет, ибо каждое движение и дыхание – подарок самой Колымы. Отнять все это у человека ей ничего не стоит. А значит, надо спешить, чтобы жить дальше, не останавливаясь и не плача...

В дом они вошли торопливо. Все трое быстро разделись, разулись, быстро растопили печь. Мужчины все делали без подсказок. Сами принесли дров со двора, тут же наносили воду, растирали замерзшие руки и лица. Ругали погоду, от какой досталось всем.

У Игоря от холода занемели ноги. Евменович растирал лицо и руки, Варя оттирала колени. Ее ноги не сгибались. И только Султан безмятежно лежал перед печкой, уплетал хлеб и почти не обращал внимания на людей. Ему было не до кого.

–    А ты хоть знаешь, где похоронен твой отец? – спросила Варя Иванова.

–        Я тут впервые. Никогда раньше не приезжал. Но Игорь знает все и обещал разыскать могилу быстро.

–        Как она означена? – спросила Варя.

–        Фамилия и имя. Да и то коротко. Сама понимаешь, как тогда хоронили. Свалили всех в одну яму даже без гробов. Так что можно попасть на чужое захоронение. Говорят, такое случалось.

–         Подожди! Его зовут Евментий? А то там Ивановых добрая половина погоста. Но имя у твоего папашки редкое. По нем быстро можно найти. У меня один с таким именем есть. В самом конце кладбища лежит. Так, столбик стоит. На нем фамилия и имя. У других и того нет. Кого не знали, у других снег и дожди смыли. Может, и ты не там ищешь. У меня на погосте всякое случалось. Приехал человек, решил дочку ближе к матери похоронить, чтоб рядом лежали. Могилу раскрыли, новую подготовили. А в старой, вместо женщины, как ожидали, мужик оказался. Мы его обратно. Зато девушку недели две искали. Нашли. Она совсем рядом с мамкой была похоронена, так что и переносить не пришлось. А потому, надписям у нас верить нельзя. Путаницы много. Едино чего никогда не случалось, фронтовиков с полицаями рядом не ложили. Люди за тем следили зорко, сами. Не позволяли покойников обижать. Не давали супостатов с хорошими людьми хоронить рядом. Да и закапывали отдельно, на другом конце погоста.