Текст книги "Колымское эхо"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

–        Ты тоже за хлебом пришла? – спросила Варвара.

–        Если есть, дай буханку. Не откажусь.

Когда Настя ушла, Варя пригорюнилась.

–         Вот и дети есть. Целых двое сынов. А толку ни от одного. Некому бабе помочь ни в чем. Го без хлеба, без дров сидит. В холоде и в го– поде. Ну, приду, помогу, надолго ли ей хватает? Кое-как до весны дотянуть. А дальше снова ждет. И сколько ей мучиться. Мальчишки, неведомо, живы иль нет. Если и живы, о матери совсем забыли. Всю память выморозила с них Колыма. Да и кого сюда потянет. Все от нее бегут.

–        Оно и вам не мешало бы уехать отсюда. Ну, зачем мучаетесь, за что?

–        У меня тут мать. Ее одну не брошу,– настырно твердила женщина.

–         Варя, а разве для себя пожить не хочешь?

–        Как это?

–         Ну, в квартире, с удобствами, ни о чем не заботясь. Ведь для чего-то каждая из вас копит деньги. Вы их с собой на тот свет не заберете. Гам они не нужны. Так хоть здесь с толком примените. Купите квартиру, меблишку, заживете человеком. Может, замуж выйдете. А на могилу к матери приезжать можно. Главное, помнить ее в душе, как многие живут, не лишая себя элементарных удобств. Зачем же каждый день мордовать себя?

–        А куда Султана дену? Он же пропадет один без меня!

–        Султан уже взрослый. Его пора отпустить на волю, самому пора жить. У вас он как в клетке мучается. Испортите зверя. Он уже взрослый. Чего на хлебе сидит. Ему пора мясо, да с кровью, досыта,– говорил Игорь Павлович. Волк, глянув ему в глаза, свирепо зарычал.

–        Зверюга! Тебе же лучшего желаю,– отвернулся Бондарев. И вспомнил:

–        Вот тогда, при Сталине, волчьи шкуры сдавали в госпромхоз. Деньги за это имели неплохие, люди носили волчьи шапки, рукавицы. Даже куртки шили. Сейчас ничего нет. Живые бегают стадами. Разве это правильно? – возмущался Игорь.

–        А о ком заботиться? Нас тут жалкая горсть осталась. Порвут кого в клочья и никто не узнает. Вон в прошлом году на меня стая насела. Еле отбилась.

–        А я слыхал, двоих контролеров порвали. Мужиков. Те приехали старателей проверить, их добычу. А где им взяться? Некому нынче золото мыть. Не до него. Самим бы прожить хоть как– то. Эти же зашли в хату и спрашивают:

–         Где ваши мужчины? Золотишко моют? Мы с Настей глаза вылупили. Какие мужики, где они у нас увидели старателей? Да мы мужиков уже сколько лет не видели. Смех разобрал, глядючи на проверяющих. Они же не поверили. Полезли по балкам и оврагам. Ну и напоролись на хорошую стаю. Оружие у них, может, и было. А вот пользоваться вряд ли им умели. Прижучили их сразу кучей. И разнесли так, что мы ничего не услышали. Только потом узнали, по башмакам и курткам, что загубили контролеров волки. Сожрали вместе с документами. Эх-х, дурье!

Да разве можно самим ходить по незнакомым местам? Мы уж сколько лет тут живем, а на такое не решились бы.

–         Волк – серьезный зверь,– согласился Бондарев и, вспомнив, рассказал:

–         Послали мы проверку к старателям. Что– то уж очень мало золота сдавать они стали. Вздумали их проверить. И сразу две группы послали в разные направления. Ну, и что думаете, обоим не повезло. Одни в овраге чуть не утонули. Глина под ногами поехала и сбросила с себя на самое дно. Кое-как живыми выбрались. Вторых волки в болото загнали и там сожрали по одному. Ни одного из них не спасли. И все равно присылали к нам комиссии и после тех случаев. Даже женщин посылали. Этих-то зачем? А пару раз сотрудников безопасности подкинули. Ну, этих не сожрать. Они наглей волков. Все как один стрелять умели метко. Уложили с пяток зверюг, те и отступили. Поняли, лучше не связываться и уносить ноги, покуда живы. С тех пор в тот овраг не совались стаи. Побаивались новой встречи.

–        А кого из своих боялись? – спросил Иванов.

–         Приисковиков опасались. Особо Тимура. Он золото не мыл, в столовой работал кавказский черт. Но всегда и всюду ходил с ножом, на какой десяток волков нацепить можно и сделать шашлык. Он никого не боялся. Сам навстречу стае выходил. Один. И его, даже ни разу не покусали. А сам всегда с трофеями возвращался. Но хитрый, как змей,– рассмеялась Варя и продолжила:

–         Он и пальцем не шевелил. А золота уволок больше любого старателя. Тимур положил у порога чугунную решетку и велел всем тщательно мыть и вытирать об нее подошвы сапог, чтоб не марать полы в столовой. Ну, мы слушались. Оказалось, он в конце дня промывал всю грязь и столько золота собирал с наших сапог, что нам и во сне не снилось. А потом это золото ложил в банки с клюквенным вареньем. Оно единственное проходило, рентген его не брал, а Тимурий, набрав, сколько ему надо, навсегда уехал с Колымы. Озолотился по макушку, вовремя остановился. А может, кто-то его предупредил и уехал навсегда. Вместе с поварихой смотались. Ох, и довольные были люди! Но, правду сказать, обеды у них всегда были вкусными и дешевыми. На этих никто не обижался. Они тоже не сетовали. Вот ни у кого столько ума не хватило, под самым носом КГБ спокойно золото имел каждый день. А ведь работал немало, целых три года. Никогда ни с кем не ругался, со всеми шутил, смеялся. И уехал другом каждому.

–        Сталин был жив тогда?

–        Даже не помню. Но Тимурию все были по фигу. Сообразительный человек. Второй такой не появлялся.

–        Хитер мужик! – крутнул головой Игорь и продолжил:

–        Всякое слышал, но не такое.

–         Да что там Тимур? Он как приснился. Был недолго и будто испарился. После него узбеки появились. Ну, это совсем не то. В столовой грязь, цены высокие. Люди к ним походили недолго и ушли.

–        А сами узбеки долго были? – поинтересовался Игорь Павлович.

–        Через полгода разорились и уехали, проклиная все. Никто их не признал, даже сама Колыма.

–        Как так? – удивился Игорь.

–        Эту столовую то проливные дожди заливали, то снегом засыпало по самые не балуй. Один раз их еле живыми выволокли наружу. Больше рисковать не стали. Да и верно, не по климату им наши места. Никто о них не вспоминал и долго не помнил.

–        А потом кто работал в столовой?

–        Закрыли ее, расформировали. Узбеки ее так обосрали, что туда уже никто не хотел идти работать. Так и назвали проклятым местом, где нормальным людям делать нечего. Всяк своим обходился. Оно так удобнее и сподручней.

–        Ну, женщины, понятное дело. А вот мужики, им как?

–        Зэкам на трассу баланду привозили всегда. А семейные и детные перебивались как могли. Конечно, впроголодь жили. Но что поделаешь? Это лучше чем в бараке или в землянке ютиться. В избе хоть что-то на человечьи условия похоже и дети здоровее стали. Моя мамка хоть и постарела сильно, в доме все ж выровнялась. Не допекали ее ломота и хромота. А вот мужик – отец мой – сдал совсем. Колыма его окончательно добила,– вздохнула Варя тяжело.

–        Варя, здоровье может подвести где угодно, не обязательно на Колыме. Вот я в своей деревушке жил, на материке. Вдвоем с братом одни штаны носили, босиком по снегу бегали. И ничего с нами не случалось, никто кроме матери не болел. А она всю жизнь на спину жаловалась. Из-за нее смерти себе просила. Тут же,  обутый, одетый, так простыл, что уже сколько времени в постели валяюсь. Тут дело в возрасте, в нервах, да мало ли от чего может прихватить. Вот тот Тимурий с Кавказа, какой в вашей столовой работал, совсем к климату не был приспособлен, а небось, не болел?

–        Никогда! – подтвердила Варя, добавив:

–         Некогда ему было. Он работал. Да и характер у человека крепкий, не гнилой. Хотя не худой и не полный. А в студеной воде вместо бани вымоется и ничего. Никакая красота не одолевала, ни сопли, ни слюни. А мы чуть что расклеились. Сколько лет на Колыме живем, а все не приспособились. Закалки не получилось, хоть тресни.

–         Знаешь, Варь, у нас в редакции старая женщина уборщицей работает. Она и сторож, и дворник заодно. Сутками вкалывает. К дедовой постели боится подходить. Как ляжет, так ребенок рождается. Вот так десяток наваляли. Нищета непроходимая, а дети, один другого лучше. Я это к чему клоню, детей надо было рожать. И чем больше, тем лучше.

–        Сашок, голубчик, они тоже разными получаются, хотя в одной семье живут. Глядишь, какой-то с десятка обязательно кривым будет. Как по закону пакости, обязательно паршивый утенок вылупится. Даже мамка так говорила, чем больше нянчишься, тем горбатее дитя.

–        Игорь, ты со своим сыном много возился?

–        Когда? Я его только спящим видел. Только при отъезде лицо увидел. И сразу сомненье взяло. А мой ли он? Ну да что теперь? Я не возился, как другие. Все некогда было, да и не мужичье дело детей растить. Это когда уже взрослым станет...

–        Вот и опоздал. Просмотрел сына. Теперь бы вдвоем жили.

–       А зачем? Мне и самому неплохо. Не хочу и не люблю жить с оглядкой.

–        От кого? От сына?

–       А хотя бы и от него. Я с детства никому не доверял. Даже матери.

–        Врожденный чекист. Такие никогда не имеют друзей и до старости живут одиноко. Их подчас хоронить некому. Потому что всю жизнь в сиротах, одиночками живут. Ты, пока не поздно, меняйся. Журналисты – совсем другой народ. Если невзлюбят, то тоже навсегда. И никогда не признают.

–        Рано меня отпеваешь. Я думаю еще пожить. Да и лет немного.

–        Я не отпеваю. Предупреждаю тебя,– насупился Иванов.

–        Меня учить не стоит. Староват уже. А для себя выводы делай. Сколько раз на друзьях горел. Счету нет.

–        Ты мои ошибки не считай. Они естественные. Да и не жалею о них. Я живу сердцем, немного разумом, но никогда не по расчету, как ты. Если человек ниже рангом или по должности, даже здороваться не будешь, сочтешь для себя унижением. Вот я так не могу. Руку, как сердце, держу открытой. Пусть в ком-то ошибусь, не велика беда. Зато от каждой встречи и знакомства выношу что-то новое.

–         Вот и я так,– поддакнула Варька и, выглянув в окно, сказала:

–         Опять Аслан приехал. Ну, тот, с Кавказа. То ли азербайджанин, то ли грузин. И вовсе неважно, какой он нации. Здесь он свой. И горе у нас общее. Хороший человек, да только жаль, что на его пути все Бондаревы попадались. Поменьше бы таких встреч. Глядишь, пореже у людей были бы встречи с Колымой.

–        Пойду познакомлюсь с ним,– встал Игорь. И его на диво никто не остановил.

Едва Игорь Павлович вышел за дверь, за домом послышался выстрел. Варя пулей выскочила из дома, увидела почти у забора старого человека с ружьем, направленным под крыльцо. Оттуда слышался отчаянный скулеж Султана.

–        Дед Федя! Остановись! Не стреляй, а то я тебя загроблю! Это мой пес! Какое право имеешь его стрелять? Или ты ослеп, старая чума? Зачем домашнего пса губишь? Он мой! Не трогай. А то самого уделаю! – кинулась баба на охотника.

–        А почему не привязываешь и метки нет у него? Где ошейник? Тогда бы не трогал. Но ведь это не пес! Сущий волк! А этих зверюг надо бить повсюду!

–        Дед! Здесь мой дом и хозяйничать тут не позволю никому. Султан у меня в сторожах, мой дружок. Не смей трогать! – орала баба, доставая волчонка. Тот отчаянно кричал, не давался хозяйке в руки, рычал на охотника.

Кое-как Варя успокоила питомца, занесла в дом. Осмотрела. Старик задел лапу, и Султан пытался ее зализать. Но мешала боль. Мужик стоял растерянный.

–        Какой черт тебя принес. Почему по чужим подворьям охотишься?

–        Я думал, он случайно заскочил.

–        Тебя сюда никто не звал.

–        Варька, не ори! Три дня назад пацана покусала стая, когда в школу шел. Чуть насмерть не загрызли. Вот и попросили люди отстрелять лишних. Ладно, у меня курицу сожрали и то жаль, а человека и подавно. Коль держишь зверя, не выпускай из хаты. Ведь не только я, любой пристрелит и не чхнет. Это же волк!

–        Он никого не тронул и не обидел. Ему дай курицу, не будет знать, что с нею делать. На сплошном хлебе живет. А ты окалечил. За что? – гладила Султана.

–        Не вой. Подскажу тебе, как быстро вылечить твоего зверя. Через тройку дней все позабудет, не кричи.

–        Старый ты змей!

–        Сама не молодка. Лучше бы чаем напоила. До костей продрог. Да вот возьми мазь. От всех порезов мигом лечит.

–        Не надо! Своим способом вылечу,– достала из печки теплую золу и, почистив рану, присыпала золою густо. Султан визжал, скулил, он вскоре успокоился, когда Варя положила его на одеяло возле койки. Волчонок поджимал под себя лапу, злобно косился на Федора.

–       Ты не злись. Откуда я знал, что ты домашний,– смотрел, как Султан уплетает хлеб.

–        Я тоже двоих таких вырастил. Теперь к дому стаи не подходят. А то раньше от них спасенья не было. Нынче внуков в школу провожают, обижать никому не дают. Но, невестку не любят. Брешется она на них. А волки свару не любят. У себя в логове за это наказывают. Грызут за бока, как только начинают подрастать. А и слушают только мужиков. Как тебе удалось приручить– не знаю.

–        А куда ему было деваться? Окрест мужиков нет, пришлось признать,– поставила чай перед человеком.

–        Дочка письмо прислала недавно. На материк зовет. Купили дом. Значит, понадобились хозяева. Сами с мужиком целыми днями на работе. А дом один оставлять нельзя. Город – не деревня, всюду догляд нужен. Но, честно говоря, покидать нашенские места неохота. Привыкли мы к ним, сжились. Там все чужое.

–        В своей деревне чужое? – встрял Иванов.

–         Оно своим давно было. Нынче никого в живых нету. А в городе несвычные. Где ягоду, грибы, рыбу взять? Мы мало чего в сельпо берем. Вона с неделю взад оленя приволок. Теперь мяса надолго хватит. Бабка котлетами забаловала. Внук уже волчат ими угощает. Играет с ними, как с родными братами. Друг через друга сигают. До самой ночи балуют. А вот к охоте не могу приучить. Жалостливый растет, как девчонка.

–        Значит, добрый будет.

–         Каким будет, только Бог знает. Вон старуха Миколаевна, попросила снег с крыши скинуть, от трубы, так не полез. Послал ее в задницу и все на том.

–      А чего так-то? Почему не уважил старую,– удивилась Варя.

–         Ежа просила, чтоб жир с него вытопить. А его внук поймал, чтоб мышей в доме переловил. Миколаевна убить ежа порешила. Внук и озлился. Всякому свое дорого. Не дал дружка в обиду. Оно и верно, мал звереныш, а полезный. В неделю справился с мышами, всех сожрал. На молоке так растолстел, скоро как бабка будет.

–        Ну, а на материк к своим поедете?

–         Не знаю! Старуха хочет, а я нет. У ней маленький городишко. А у меня целая Колыма. Она мне своя. Случается, за день по три зайца приношу. Мои без мяса не сидят. Даже внук на материк не хочет. Он тут научился на лыжах ходить, не боится холода. Привезли его к нам задохликом, нынче такой мальчонка вымахал, рослый, крепкий, настоящий колымчанин. А и в доме все есть. Харчей полно, любые. Не бедствуем. Хоть и без детей, сами живем. Все дети и городах. Специалистами поделались. Чего им тут надо? А и мы с бабкой без них обходимся. Ничего не просим и не жалуемся на них. Да и, слава Богу, все дети путние удались. Всего хватает. Вот только что порозь живем.

–        Ай, дед, это не беда. Пусть к нам в гости приезжают, хоть отдохнут от души от своих городских забот.

–         Не смогут. Сына с работы не отпустят. Он уже просился. Да заменить некем, так и сидит в своем городе, как лишай. А ведь и охотник, и рыбак заядлый. Жаль его, такой мужик киснет! Ну, что там у него? Водка да бабы! Чистого воздуха глотка нет, не то, что у нас на Колыме!

–        Дед, а как ты на Колыме оказался? Сам приехал или под конвоем пригнали? – поинтересовался Иванов.

–         Кто ж сюда своей волей объявляется с деревни? Так вот и я! Председателю колхоза в морду навалял. Он меня вместе с мужиками на ферму послал, на субботник. Велел там все вычистить под метелку, чтоб в домашних тапках можно пройти. А тут аккурат Пасха. Об чем до того думали? Все загодя надо справлять, а не на праздник. Я и сказал про то. Председатель озлился. Назвал контрой, негодяем. И это при всех уважение отнял. Ну, побил ему морду. Да видать шибко достал, довел меня бугай. Вот так и получил восемь лет как враг народа. Отсидел шесть лет, трассу строил. Но на седьмой реабилитировали. А мне куда деваться. Я уже тут привык. Дом построил, детей вырастил, заработки у меня пошли неплохие. А на материке кому нужен? На их трудодни не прожить. Так вот и остался. Не я один. Меньше председателей – легче жить. Устроился в госпромхоз. Ходил на волка, на медведя. Постепенно сами на ноги встали. Так вот и привыкли. На материке фискалов и стукачей полно. Тут никого. Одно зверье во всей округе и сам себе хозяин повсюду. Ну, зэки с трассы поуехали, а мы остались в коренных. Уж сколько лет минуло, все в своем доме живем и никуда не двигаемся с места.

–        А по детям не скучаешь?

–         В прошлом лете был у них. Чуть живой остался. Город небольшой, но такой пыльный, шумный, грязный. Спать неможно. До ночи орут и люди, и собаки. Машины с трамваями уши надорвали. До утра заснуть не мог. Только начну дремать, троллейбус звенит, я голову под подушку, но и там трамвай достал. Кажется все люди посбесились. Пошел спать на чердак. А там наркоманы. Что было – не передать. Хотели и мне дозу влепить за знакомство. Я не дался. Тогда прогнали. Ну, их много, пришлось уступить. Я в подвал, там еще хуже. Вернулся домой и заснул в ванной. Четыре дня мучился. Ну, так бы оно ладно, но ванная совмещена с туалетом. Сам понимаешь, какое неудобство. Больше не вытерпел, поехал в деревню, чтоб хоть там, на свежем воздухе отдохнуть. Пока добрался, я чуть в пыли не задохнулся. Приехал, того не легче. На туалете нет дверей, стекла выбиты, пьяный сосед резвился. В доме грязь, мухота. Пока все в порядок привели, три дня потеряли. В огороде сплошные лопухи, ни одного куста картошки. Все, что было съедобное, сосед на закуску пустил. Да еще требовал благодарность за присмотр. Я чуть брехаться не разучился от удивления. В деревне три бабки все время меж собой грызутся и всегда пьяные. Каждое утро на опохмелку просят. Одного деда на троих какой год поделить не могут. А он из бражки не вылезает. Так и спит в кадушке. Как не боится? Еще меня к себе в компанию приглашал. Я ему пообещал закуси принести. А сам ноги в руки и ходу. Только меня и видели. Не хочу не их города, не деревни. Я своим доволен и об отпуске даже вспоминать не хочу. Вернулся сюда после гостеваний, неделю только отсыпался и все не верил, что дома. Жаль моих, глупо, никчемно живут, без радости и тепла. Я уже так не смогу. А они удивляются, как можно любить Колыму? Я ее не на какие их блага не променяю.

–        Не повезло с отпуском?

–        Какое там? Пришел на базар, нечего купить пожрать. В магазине тоже самое. Соседи на лестничной площадке все время грызутся. А этот лифт день и ночь гудит. Не дом, а дурдом. Там нормальному человеку жить невозможно...

–        Один на материк ездил?

–         Ну да! А на кого хозяйство оставишь, только на бабку. Я как приехал, враз в баню завалился. Часа три парился. Весь город с себя смыл. А потом спал так, что двое суток даже не вставал по малой нужде. Лишь через неделю старухе своей обсказал, чего навиделся у своих. Она аж плакала меня жалеючи. И слово дала: никогда боле не пущать к детям в отпуск. Вон, ихний малец, не хочет к им в город ехать жить. Настоящим мужиком растет. И Колыму любит,– гордо задрал нос.

–        А где ж теперь твой внук?

–        Капканы поехал проверить, что на пушняк ставил. Он удачливый. С пустыми руками не воротится,– хвалился дед Федор.

Султан уже успокоился. Боль отпустила и волчонок спал. Варя повязала ему на шею яркий пояс от красного платья. Волчонок подергался, но быстро смирился с поясом. И баба успокоилась.

–         Так ты не серчай! Я не понарошке стрельнул, теперь не трону. Выходит, мы с тобой одинаковы, оба волчат держим. И мы своих любим. Я вот с внуком передам ему костей оленьих. Пусть и твой побалуется, зубы поточит. И если что понадобится, приходи запросто. Всегда помогу и выручу, как соседку. Я ж у тебя по пути живу. Чуть в сторону сверни к балке и тут наш дом. Сколько годов рядом живем, ни разу не зашла. А эдак негоже. Мы не просто земляки, но и соседи,– улыбаясь шагнул к двери.

А вскоре вернулся Игорь Павлович. Он был навеселе, глаза сверкали. Бондарев улыбался. Ему было хорошо:

–         Вот это человек тот Аслан. Настоящий клад. Как приятно с таким поговорить. Жаль, что раньше не были знакомы.

–        Да уж познакомились круто. На месяц вперед напился,– сморщился Евменович.

–        А ты не злись. Там и тебе осталось. Я не все выпил. Но, какое вино! Ценондали! Чудесное, легкое, но по башке бьет хорошо. Чуть на лапы встал. Хорошо поговорили с Асланом. Но он меня не убедил. Сталин хоть и не во все прав, но он – история. Его никто не сможет вырвать из памяти человечьей. Колыма не позволит такого кощунства. Хоть сто раз убирайте из Мавзолея, в памяти людской навсегда останется.

–        Смотря как...

–        Я всегда однозначен. Если бы Аслан не уважал Колыму, не приехал бы сюда.

–        Он могилы навестил. Причем Колыма?

–        Она имеет свою силу притяжения.

–        Потому здесь громадный погост!

–         Кладбища есть в каждом городе. Хочет того человек или нет, когда-то уходит и его надо где-то хоронить. Будь это и Колыма, мертвому без разницы.

–         Но здесь гибли невольно, а не своею смертью. Разве можно такое сравнивать? Здесь миллионы лежат. И многие, не за что. Ты это знаешь лучше, чем я.

–        Саш, какая разница, где и когда умереть. Смерти никому не миновать. Финиш будет у всех. Но почему ты приближаешь его, какое имеешь право?

–         А какая разница? Скорей умрет, быстрее отмучается. Жизнь – не та ценность, чтоб за нее держаться зубами. Вон даже Аслан говорит, что не держится за шкуру, но не хочет умирать от чужих рук. Ведь только слабые могут смириться с такою участью, он с таким не согласен. И он мне понятен, уважаю его мнение.

–        Чего ж не уважал, когда четыре раза подписывал ему приговоры к расстрелу?

–        А я сказал. И он понял и не обиделся. Наоборот убедился, что сама судьба берегла. И он жив назло всем. Хотя мать с отцом, конечно, жаль. Их тоже взяли не за что и при первом поводе расстреляли, как многих других. Но если не я, нашлись бы иные. Такое время было, Саша! Заставь тебя под угрозой расстрела, и ты бы согласился.

–       Жизнь можно отдать. Тем более, если ею не дорожишь. А вот совесть, честь и имя никому не отдам. Они одни на всю жизнь.

–         Эх, Сашка, жизнь не газета, ее заранее не прочтешь. Разве знал, что меня такое ожидает. Уж лучше бы на свет не появлялся. Жил бы в деревне, никуда не высовываясь. Ведь это счастье, дышать на белом свете ни от кого не пряча лицо, не отворачиваясь, делая вид, что не узнал. Как жутко проходить мимо угнув голову. И так всю жизнь, будто проклятый, не от людей, от себя бегу и прячусь, потому что много ошибок повисло на плечах. Все не стряхнешь и не объяснишь каждому. Одни поймут, другие наплюют в лицо. Ты говоришь, что поступался честью и именем. Да вовсе нет. Я просто хотел жить. А кому, скажи по совести, охота получить пулю в лоб прежде времени? Жизнь хоть и паскудна, но почему-то все держатся за нее. Неужели считаешь меня дурней других? У тебя ко мне много претензий. Жалеешь, что взял к себе на работу. Но поверь, другие не лучше. А если копнуть хорошенько, так и похуже меня. Просто они давно скучковались. Я много позже их пришел и все не могу адаптироваться, привыкнуть к ним. А и стоит ли теперь? Ты говоришь, неправильно веду себя. Что поделаешь, так воспитан, иначе не сумею. Не могу подстраиваться под каждого. И не сбрасывай со счетов мое прошлое. Оно не у всех такое корявое, как у меня. Но знай, я и впрямь любил свою работу. Пусть не всегда, но случалось, помогал иным, спасал их жизни с риском для себя. Может и мне много раз говорили «спасибо». Не через газету, а тихо при встрече. Но эта благодарность дороже газетной трескотни. Она от самого сердца. Но тебе не понять, что значит вытащить из-под пули и молча вернуть жизнь,– закурил Игорь и продолжил:

–        И я спасал не ради благодарности.

–        А зачем? – прищурился Иванов.

–         Дело попало в руки. Заглянул. Оставить не смог, уж слишком душу задело. Ну, явно, не за что упекли. Кто-то нагло свел счеты. За что– то отплатил. А уж досье всю жизнь вел. Я раскапывал, расчищал, а потом опротестовывал. Сколько раз меня грозили убить, темный угол показывали. Писали на меня доносы, кляузы, откровенную ложь. Ты слишком мало знаешь обо мне. Я не хочу докучать своим прошлым никому. Пусть оно не повторится ни в одной судьбе и навсегда уйдет вместе со мною. Я устал от самого себя. Это самое плохое. Не приведись такое тебе хотя бы на миг. Ты делаешь добрые дела людям. Иногда... Но очень больно попрекаешь. Лучше не быть таким благодетелем, чтоб люди давились таким добрым делом. А уж коли сделал от души, молчи или совсем забудь. Добро не делается для огласки, слышь, Сашка? Этим люди, настоящие мужики проверяются. И помни, быть добрым или добреньким – разные понятия. Не рекламируй себя. Кому надо увидят и узнают. Не стыди меня при всех, себя не позорь. Пусть я не идеален, но и в моей жизни есть поступки, искупающие многие ошибки.

–         Какие, например?

–        О том не я, другие скажут, может, когда меня уже не будет.

–         Игорь, не кокетничай, как баба!

–        Ничуть. Я сказал правду. С тобой нельзя делиться по душам. Вот в этом вся беда. Ты репортер, самая болтливая работа, без удержу на язык. Такое не терплю в людях и стараюсь пореже общаться с тобой.

–        Спасибо за откровенность,– сморщился Евменыч. Игорь Палыч пропустил обиду мимо ушей:

–        Ты считаешься только с собой. Потому получаешь минимум уважения.

–        У тебя его не больше!

–        С меня моего хватит. Зато живут на земле люди. Светло и тихо, красиво живут. Хорошо, что я сумел отвести от них беду, навсегда, насовсем. И хотя я уважаю Колыму, они с нею не знакомы. У них никогда не будет повода увидеть друг друга и проклясть...

–        Игорь, я не знаю, кого ты спасал. Но в те времена всякая сохраненная жизнь дорогого стоила. Рискуя собой, выручал людей. На такое далеко не все способны. Это точно. Я не знаю тех, кто согласится заменить чью-то жизнь своею. Слишком высока цена. В то время хоть прокурора или зэка расстрелять, особой разницы не было. Если хоть одному помог, и на том тебе великое спасибо. Честно говоря, я не уверен, что сам способен на такое,– умолк Александр Евменович. И помолчав, спросил внезапно:

–        Из тех, кого выручил, были знакомые, или не знал никого?

–        По-разному случалось. Бывало, и в глаза не видел прежде. Опротестовал приговор, потому что не согласился с ним, изложил свои доводы. С моим мнением согласились. Человека оправдали, признали осуждение незаконным и выпустили на свободу. Не могу соврать, что это случалось часто. Но было. Люди выходили, зная, что их освободили по прокурорской проверке. Но кто ею занимался, не знали.

–        А разве ты предварительно с ними не беседовал? – удивился Иванов.

–        Конечно, виделись, беседовали, но я ничего заранее не обещал. А проверок и бесед было множество. Какая конкретно помогла, догадаться было сложно.

–        Обидно,– вздохнул Евменыч.

–        Что именно?

–        Даже сказать нельзя. Ведь неизвестно, как поймут. Другой на намек донос напишет. Народец всякий был.

–         Оно и тогда, и сегодня одинаково. Фискалов всегда хватало. Их и сегодня полно. Ну, вот месяца два назад прихватило меня давление, сердце сдало. Ну, я скорее в аптеку. Надрался таблеток по рецепту врача. Сижу, ни жив, ни мертв. А ты поставил меня дежурить по номеру. Я как назло, номер читать не могу. Буквы не вижу. Все перед глазами каруселью крутит.

–        Так в редакции диван есть. Мог бы прилечь, отдохнуть,– вставил Иванов.

–        Знаю.

–        Что ж помешало?

–         Шепот за спиной. Сразу услышал, что я опять ужрался и «лыка не вяжу», что с этим завязывать пора и гнать меня из редакции в шею, чтоб других не позорил. Кто-то к тебе направился. Ну, привели. Ты обошел вокруг, обнюхал, не уловил запах спиртного и вернулся в кабинет, ничего не сказав и не спросив. Я еле живой сидел. Что толку быть среди людей в одиночестве? Сдохни, никто бы не подошел. Короче, устроили Колыму в редакции. Каждому почему-то хотелось опозорить меня. Хотя ни с кем не ругался, никому не сказал ни одного плохого слова. Просто не ко двору пришелся. Вот и выживали меня кто как мог. Вся редакция у тебя побывала. А спроси, что им надо?

Иванов покраснел, ерзал так, будто сидел на горячих углях.

–        Ну, скажешь сбрехал?

–       Да нет. Правду сказал,– угнул голову Иванов.

–        А ты удивляешься тогдашнему времени. Если сегодня все по-прежнему, как нам тогда работалось, можешь себе представить. И не называй нас подонками, сам с такими же работаешь. Ведь ни одного не выгнал из кабинета, не осек и не пристыдил. Даже когда я через час пришел в себя, ты никому не сделал замечание. А значит, сам не лучше,– сказал Игорь Павлович жестко.

–        И нечего меня стыдить,– глянул в окно Бондарев.

–        Все мы не без горбов,– согласился Иванов.

–        Это верно. Плохо, когда эти горбы из души лезут. Вот это не исправить.

–         Поздновато...

–         Знаешь, я до редакции во многих местах побывал. Работа была, это я точно знал. Но мне отказали, не взяли на работу, не захотели сотрудничать с бывшим прокурором из опасения. Ну, а теперь краснеют при встрече. Неловко им. А я жалею, что в свое время не попались мне на Колыме.

Евменыч, услышав такое, побледнел.

–        Скажешь – неправ?

–         Игорь, не стоит быть столь категоричным. Люди все разные, а ты каждого хочешь пропустить через Колыму. А ведь они и без нее немало пережили. И я не склонен к твоей оценке. Вон у нас Шатилов работает. В него за фельетоны дважды стреляли. Ногу повредили, ходить не может. Но от фельетонов не отказался человек. Еще борзее писать стал и никого не боится.

–        А стрелявших нашли?

–         Нет. Все в потемках случилось. Милиция искать не стала. Шел снег. Все следы занесло. А Шатилов чуть не умер на дороге. Поздно из редакции возвращался. Кое-как сам дополз до дома и вызвал скорую. Те не довольствовали, что поздно позвонил, отругали человека. А он до сих пор хромает и нога болит. Второй раз в руку попали. Пуля скользом прошла, обошлось благополучно.