Текст книги "Месть фортуны. Фартовая любовь"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Нас уже списали из жизни! В жмуры оприходовали! Да и мало кому удавалось с Колымы живьем свалить!

– А где же этот фраер теперь? Куда он делся!? Откинулся? – перебила Капка.

– С чего бы это? Переживший Колыму на холяву не ожмурится! Живой он, как падла, наш Ян! И нынче канает неплохо! Но уже не так доверчив, как прежде, к людям! Не всякому душу откроет. Не любого впустит в дом. Колыма доброту повыстудила! Нынче он отдельно от родителей канает. В своей хазе дышит! Бугрит в школе – директором! В той же самой, откуда его забрали тогда в ходку! И по-прежнему вякает правду на уроках истории. Теперь и о Колыме! Ее он не понаслышке знает. На своей шкуре перенес. И никто ему ни слова. А знаешь, почему? Доперло до мужика, кто виноват в случившемся! Ведь не Сталин кляузу стряпал. Не он арестовал и судил, не он отправил на Колыму! А такие, как соседи! Их много – фискалов! Всюду! Они хуже нас! Скольких сгубили доносами ни за что! Они– могильщики, тихушники! Они и на воле и в зоне! Их везде, как гавна! И живучи падлы! Сколько горя натерпелись из-за них фраера! Зато, когда начались реабилитации, эти же стукачи первыми Сталина обосрали! Примазались к репрессированным. Чекистов обгавкивали! Забыли, как за полтинники продавали души таких вот Янов!

– А почему он сюда не возникает? – спросила Задрыга.

– Нарисуется в выходной!

– А ты Матильде деньги за хазу платишь?

– Не берет она с меня деньги.

– Она знает, кто ты есть?

– Впрямую о том никогда не ботали. Но… Человек не без понятия. Догадывается… Но ей – до фени.

– Не заложит она нас?

– Исключено! Проверена не раз. Она свой должок помнит. Моральный. И не лажанется! Мы ей сына привезли живым. Он ни за что не додышал бы в зоне до воли. Откинулся бы. Потому закрывают шары на то, что мы – воры. Секут – у них не стыздим. Потому и не дрожат. Принимают как своих. И, заметь, ни одного вопроса не задают, ничего не ждут и не просят. Никогда не намекали, что пора выметаться. Наоборот, удерживали. Да и нравится мне здесь, – сознался Шакал.

– Пахан, кенты возникли! Из Брянска. Потрехать с тобой хотят! – заглянул в комнату Король.

Пахан с Калкой заторопились к законникам, каких не видели много дней. Успели соскучиться и пережить за них.

Капка тут же подскочила к Глыбе:

– Задрыга! Кентуха! Сто лет, сто зим тебя не видел! Как тебе дышится?!

– Слиняли из предела. Мусора выдавили! Сели на хвосты! Едва оторвались! – выпалила Капка одним духом.

– Мы тоже чуть не влипли на лягавых! Кто-то стукнул, что мы в Брянск возникнем, и нас пасли! – открыл рот Хайло.

– А не хрен было мусорам на копыта сморкаться! Вот и взъелись, как на паскуд! – перебил Глыба кента.

– Захлопнись! – отмахнулся Хайло и продолжил, присев к окну.

– Нет, пахан, ну кто б такое стерпел, вякни? Сидим в купе, кайфуем. Вдруг лягавые возникли в дверях. И ксивы требуют. Я им ботаю, что нас уже проверяли на станции и в вагоне. Сколько можно людей трясти? На всяком километре, что ли? Они мне в мурло:

– Сколько надо, столько будем проверять.

– Ну, а с нами в купе баба ехала. На тот момент в гальюн отлучилась. И на столе ксивы оставила. Я не глянул и сунул их ментам. Они смотрят, вижу, шары на лоб лезут. И спрашивают:

– Ваш ли это паспорт?

– Я, понятно, вякаю, мол, чей же еще, мой! Они и вовсе нюх посеяли и опять колят.

– Что-то непохоже! Откуда у вас шерсть взялась?

– Ну, вякни, пахан, не задели меня? Я им и рубани, мол, когда я от вас сорвался, ощипали со всех концов, как лидера! К вам загреми, не то без шерсти, безо всего вылетишь и забудешь, кем на свет появился! Они опять прикипаются, почему у меня по ксивам наличность человечья, а в натуре – зверская? Я и ботни, потому, говорю, что вас увидел! Враз и озверел! Тогда они хохотать стали, отчего-то веселые прихиляли. И велят с ними пройтись в отдел – на станции. Я им в ответ:

– Ничего там не посеял! Они грозят, что силой поведут. Я их родителей по всем падежам вспомнил. А тут эта баба вернулась. Хвать за свою ксиву. Только тут до меня доперло! Дал им родную! Нюхайте, лижите ее в зад! Но их уже затравило! Уперлись, мол, я лягавое достоинство оскорбил. Материл в общественном месте при исполнении служебных обязанностей! Это с каких пор у них достоинство завелось? Статью мне клеют за то, чего нету! Ну я и взъелся. Глыба влез. Не то б я им!.. Он им стольник дал, чтоб достоинство залить. Они и смылись, довольные, что сорвали на похмелку! Хари с перепою синие были! А в карманах – ни шиша, вот и промышляли по вагонам! Как обломилось, вмиг про достоинство и службу свою собачью мозги посеяли. В пивнушку похиляли.

– Кончай базар, Хайло! Не залупайся с мусорами! Сколько горел на них, никак не завяжешь! – поморщился Шакал и спросил:

– Как с Сивучем? Что с «зеленью»?

– И не коли, пахан! Их держали, как живца – на приманку, чтобы нас попутать в хазе. Секли все подходы. Ну, мы ночью возникли. Прежде чем в хазу нарисоваться, проследить вздумали и засекли троих ментов. Они на вассере стояли. Как быть? Тут– то нас и выручил Глыба, – рассказывал Мельник.

– Сиганул в кусты. С сумкой. Вскоре бабой вырядился. Свой везучий рыжий парик на кентель натянул. Сбрую эту напялил. И все, что полагалось. Взял у нас сумку с харчами, какую к пацанам везли. Велел вблизях быть на всякий поганый случай, а сам вышел на дорогу и хиляет к хазе и блажит:

– Родной! Кролик! Зайчик мой! Почему не встречаешь меня, свою козочку?

– У меня со смеху портки стали мокрыми! – сознался Мельник, а Хайло продолжал:

– И чем ближе к хазе, тем громче вопит.

– Котик мой! Я иду! Где ты прячешься? Я уже близко! Выходи, встреть свою лапушку! – хохотал Хайло.

– Ну, ему навстречу лягавые вылезли. Глыба, как завизжит бабьим воем, если б не следили за ним, поверили б, что петушат кента.

– Еще чего? – взвился Глыба.

– Короче, прижали они его к стене, давай колоть:

– Кто такая? Откуда? Зачем сюда нарисовалась? А Глыба им верещит:

– В полюбовницах всю жизнь состою! Навестить пришла хохолька своего, как он тут дышит без меня? Вот ему пожрать принесла да выпить! А что такого? Всю жизнь хожу, никто не воспрещал!

– Они ему, мол, убирайся отсюда! Бандитов мы здесь ждем! А ты тут со своими шашнями! Проваливай обратно.

– Глыба как заплакал! За что же, мол, напасть такая! Ехала к мужику, а его с родного дома не пускают и к нему не зайти! Может, его убили и глянуть не дают!

– Короче! Разрешили зайти ненадолго! Тут уж я постарался! Стол накрыл! Водки пять бутылок. В одну – сонного подмешал. И пригласил лягавых пообедать с ними. Вначале отмазывались. Но я их уломал. Угостил до усеру всех. Когда захрапели, я старика и пацанов шустро вытолкал из хазы. Бегом на поезд. И поехали. Оторвались от лягавых, – закончил Глыба.

– Где же теперь твой козлик с кроликами канает? – спросил Шакал.

– Далеко уволок их. В самую что ни на есть Грузию. В Батуми их оставил. Домишко купил недорогой. Сад при нем, чтоб было где «зелени» заниматься. Рядом с морем. И, главное, никаких ментов поблизости. Все тихо и спокойно. Они все довольны новым местом.

– Как пацаны? – перебила Капка.

– Петька здорово подрос! Много усвоил. Одно хреново, руки липкие. Не может пройти, чтоб что-нибудь не стыздить. Взял с собой в универмаг. Прибарахлить хотел. Но ничего подходящего не увидел. Вышли, а у него – полные шкеры барахла. Он из-под прилавка тыздил. Я когда его тряхнул, хотел ему вмазать. Чтоб не позорился! Но куда там? Он мою клешню перехватил и удержал, зараза! Да и другие не легче. Эти тоже промышляют уже. Они в Брянске фартовали потиху. Не бедствовали. Щипали торговок всюду. Приспособились кассы стричь. Пока кассирша, открыв хавальник, с кем-то трехает, пацаны из-под носа выручку стригут. Они одеты и обуты, как паханы! Харчей было – завались! Во, паскуды! А мы за них ссали! Я такого не хавал, чем они кладовку забили! Одни декальтесы! Всяких вин, водок, коньяка, больше, чем на складе!

– Кайфовая зелень! – похвалила Капка и с гордостью глянула на пахана.

– Щипачи! – сморщился тот брезгливо.

– А дом мы купили за их бабки! Они сами заплатили! И просили о том Задрыге вякнуть, что у малины теперь своя хаза имеется! Кайфовая! У моря! На юге! В тепле, где фруктов – прорва!

– То-то! Знай наших! – глянула Капка на Шакала подбоченясь.

– Шпана, – скривился тот.

– Может, попросимся к ним на месячишко? – не выдержал Король и добавил:

Если отсюда попрут, деваться станет некуда!

– В гастроль махнем! Здесь долго не приморимся. Вас ждали! Недолго, конечно. Но как вы с кентами встретились? – вспомнил Шакал.

– В Москве кенты им вякнули где нас шмонать? Да только они собрались к нам, а мы уже вернулись. Сявки вокзальные свели нас! Так что если бы не встретились, фартовые знали этот адрес, кенты брякнули его на всякий случай. Нашмонали бы без проколов. Сам секешь, наша почта пашет без отказу, – смеялся Глыба, разгружая из карманов сладости для Капки. Та повизгивала от удовольствия. Она уже забыла минувшую ночь, все страхи пережитого остались позади, в прошлом. О них никто не хотел вспоминать.

– Слушай, Глыба, вякни, с какого понту лягавые тебя к Сивучу пустили? – осклабился Хайло, хитровато прищурясь.

– Когда заблажил, что козлика убили, – улыбался фартовый.

– Они и вякнули, отваливай в хазу, зырь своими шарами и тут же линяй оттуда! Но я, как возник, так хрен меня выкуришь!

– Сивуч, небось, обомлел, узнав, какая у него полюбовница завелась? – смеялся Король.

– Смекнул враз. Но лягавые, тоже не пальцем сделаны. В хазу следом нарисовались. Глянуть, как Сивуч на меня позырит? Тот и повис на грудях. Как брошка. И тоже заголосил:

– Милашка моя кучерявая, пышка сдобная, подушенка любая! Вишь, как люди разлучают нас с тобой, краюшечка моя! За что такая напасть в стари, уж и не ведаю! Всех сродственников– детей моих, напугали в усмерть. Боятся во двор до ветру выйти. Испозорили меня на весь белый свет перед родней! Как я им в глаза гляну? Ведь когда помру, окромя тебя, никто за гробом моим не пойдет и не оплачет. А все эта милиция. Житья от ней, окаянной, нету. Бандитов ищут, нас голодом иссушили. Если б не ты, подохли бы все! – скопировал Глыба голос Сивуча, кенты хохотали, держась за Животы.

Ну, а главный из троих лягавых послушал, как его Сивуч носит и говорит:

– Во! Дает, старый хрен! К нему в такие годы бабы сами бегают! Не на посиделки! Он еще мужик, раз любовница помнит! Мне б такую прыть! Я на сколько моложе, а и то жена шипит вечно! И только зарплату спрашивает. Ни одного такого вот слова от нее после свадьбы не слышал! И как этому удалось?

– Везет! Видать, не в зарплате дело! Ты глянь, как они лижутся? Не молодые уж. Эх, нам бы ихнее! – услыхал, как вякнул второй.

– Пошли, ребят! Неловко мешать! Пусть они сами тут…, – позвал третий. И как только слиняли они во двор, я стал на стол готовить. Сивуч вякнул, что лягавые у него уже четвертый день пасутся. Сутками не смываются. Черную сову стерегут. Так и вякнули ему, что имеются агентурные данные о том, якобы, мы в этой хазе не раз канали! – оглядел Глыба кентов.

– А за столом что вякали? – насторожился Шакал.

– Поначалу за любовь пили, какая и в старости не ржавеет! Потом языки развязались, когда на душе потеплело. Издалека начали. Мол, не своей волей помеху нам чинят; а по распоряженью начальника милиции. Что ему хвоста накрутили за то, будто у него под носом самая дерзкая банда уголовников прижилась и приезжает туда, прячется от розыска. Да еще пацанов у меня своих держит. Готовит их для новых малин. В общем, высветили целиком. Но зелень ушлая. Все Сивуча дедом звать стали. И виду не подали, что чужие ему. Глядя на них, даже меня сомнение взяло, – рассмеялся Глыба.

– Чего ж так далеко увезли их? Я ботал, чтоб в деревне! – нахмурился пахан.

– Оторваться подальше вздумали. Других поездов не было, какие бы скоро отходили. Только московский. Мы – в него заскочили. В Москве, едва с вокзальными кентами перетрехали, наряд мусоров возник. Мы – шасть от него в отходящий вагон, опоздавшими прикинулись. Этот поезд оказался Батумским. Мы его не выбирали. Кенты увидели, куда мы сели, засекли в кентели. Так и оторвались. За всю дорогу ни одной проверки. Мы так кайфовали без мусоров!

– Привет честной компании! – внезапно появился в дверях седоватый, плотный человек, со светлыми улыбчивыми глазами.

– Здравствуй, Ян! – встал Шакал ему навстречу и сказал извиняясь:

– В этот раз я не один приехал. Нас много! Извини, что без предупреждения побеспокоили твоих стариков!

– О чем речь? Какое беспокойство? Живите, сколько нужно! Жаль, что я во времени ограничен. Не смогу уделить много внимания! Ты, друг, извини! – обнял пахана, как брата.

– Сколько лет мы с тобой не виделись, сколько зим? Постарел. Смотри, какие морщины лоб прорезали? Все память болит? Семью завел?

– Вот дочь привез, с тобой познакомить! Ее мать давно умерла! Так что вдовствую! – указал на Капку рукой.

Задрыга сделала изящный реверанс. Улыбнулась кротко, назвала имя.

– Очаровательная девушка! Вся в тебя! Твой портрет в молодости! Что ж, хорошо, что ее имеешь, иначе жизнь не имела бы смысла! У меня – двое сорванцов растут. Сыновья! С ними – не с дочкой! Мороки хватает. Ну, да что о том? Расскажи, как теперь живешь? Чем занят? Виделся ли с кем-нибудь из общих наших знакомых? Из прежних?

– Виделся, встречался с некоторыми! – нахмурился Шакал. Внезапно его лицо посерело. Ян не заметил перемены, присел рядом с Глыбой, приветливо кивнув ему.

Кенты, поняв, что разговор Шакала с Яном затянется, тихо вышли из комнаты, сделав вид, будто не хотят мешать встрече старых друзей. На самом деле, каждый хорошо помнил, раз пахан не стал знакомить, не надо, чтобы хозяин запоминал в лицо каждого. Поняли, Шакал осторожничает неспроста. Прошли годы.

Как изменился человек, хочет прощупать сам. Не подставлять же под риск всю малину сразу?

Не зря предупредил стараться не попадать на глаза соседей. Они у Яна – дерьмо.

Лишь Капку придержал возле себя. Дал знать, что ей нужно остаться. На всякий случай, пусть они с Яном запомнят друг друга.

– Кош же видел? – полюбопытствовал хозяин, глянув на Шакала нетерпеливыми по-детски глазами.

– Трофимыча, может, помнишь?

– Это полковника? Танкиста? Какого из Берлина в зону привезли? Мы же с ним в паре частенько работали! Конечно, помню! Славный человек! Ты его встречал?

Шакал кивнул головой, нахмурился, заговорил глухо, словно через силу:

– Встречался с ним недавно. Года два назад. Навсегда ему судьбу искалечили. А какой мужик был! Человечище!

– Так что с ним?

– Реабилитировали его, как и тебя!

– Но у нас совсем разное! Он – фронтовик. Я – оклеветанный! – покраснел Ян.

– И ты, и он – ни за что влипли! Вот я о чем! Помнишь, он рассказывал, как у него перед строем сорвали погоны и награды? С мясом вырвали из гимнастерки. Мало партбилет, даже диплом отняли. И на четвертак забрили победителя. Трофимычу было обидно, что его за немку вот так наказали! А ведь она, сука, весь батальон и самого комбата русскими свиньями назвала! Ну, дал ей по башке резиновой дубинкой. Так разбила она ее об булыжник! Не Трофимыч убил. А за его стариков, сестер и братьев, расстрелянных и повешенных возле своего дома, кто отомстит?

– Я о том слышал, – вздохнул Ян.

– Он через два года после нас из зоны вышел. Вызвали его чекисты, чтоб вернуть документы, награды. Но ты же помнишь Яшку! Он не смолчал и этим! Ну и сказал:

– Документы возьму! А вот награды мне не нужны! Хреновую страну я защищал, если меня – фронтовика, отдавшего за победу все здоровье и силы, перед строем солдат, перед немцами опозорили! Как преступника загнали в зону! Что мне ваше извинение? Чего оно стоит? Где вы были тогда со своим пониманием? Иль десять лет, отбытых ни за что, можно списать на ошибку? Ну уж нет! Как забирали, так и верните! Перед строем. С извинением за все! Иначе не возьму! Руки жечь будут и память за то, что негодяев защищал, подонков и преступников! Кто отдал приказ о моем аресте? Он на Колыме? Какой у него срок по приговору?

– Молодец, Трофимыч! – восторгался Ян.

– Ушел он без наград еще и потому, что вручали их ему но войне. За подвиги! Из рук чекистов принять обратно отказался Видно, это ему припомнилось. И через два года снова загремел в зону.

– За что? – вытянулось лицо Яна.

– Трофимыч механиком работал в совхозе. Председатель – первый вор. Яшка и ляпни при всех, что он таких коммунистов, как совхозный бугор, на столбах вдоль дороги вешал бы своими руками. Тот, боров, настрочил донос в органы, что Трофимыч грозит всех совхозных коммунистов перевешать… Влепили Яшке червонец, и в зону. Снова на Колыму… Через пять лет по зачетам вышел,

– А чего не жаловался? – удивился Ян.

– Чудак! Кому? На кого? Чекистам на самих себя? Весь процесс и дело белыми нитками были сшиты. Он после этого еще два срока оттянул. За то, что вернувшись из зоны, не извинился перед председателем, а матом его полил. На рабочем месте! Два года дали. Отбыл их. Вернулся. Отмудохал. Еще на пять лет влип. Списали его по сахарному диабету из тюряги. Яшка выпил, сел на трактор и загнал того борова в чан с навозной жижей. Того едва откачали. А Трофимыча – в психушку на целый год. Но обследование показало, что он не малахольный и выперли домой. К тому времени ревизия подтвердила, что председатель – вор! Но… Его не отвезли на Колыму! И даже не судили. Сделали выговор по партийной линии и убрали из совхоза. Ну, а Трофимыч – без стажа и пенсии остался. Вся жизнь по зонам. Первая семья – в войну не дождалась. Вторая – тоже не в ладах с ним баба. Спился человек! Только то и желаний – сдохнуть скорее!

– Награды так и не взял?

– Нет! Наотрез! Их ему перед совхозом вручить хотели! Ответил, что ему для этого нужен его батальон! И партбилет не взял! Я Трофимыча в пивнушке увидел. Жаль мужика! Путевый был человек! – вздохнул Шакал и добавил:

– Плохо он кончит… Жить ему стало не для чего. Все отняли. Оставшееся – на Колыме замерзло.

– А я с Витасом общаюсь. Он тоже в зоне отбывал! Помнишь, музыканта? Его посадили за то, что он исполнял свою победную симфонию, в какой услышали антисоветчину. Мол, это не победная мелодия, а пораженческая! В ней много грусти и траура!

– Помню! Его начальник зоны в шизо на месяц засадил за то, что проверяющих встретил не маршем «Прощание славянки», а траурным – Шопена. Комиссия тогда ошалела от такой встречи! – смеялся пахан.

– Работает он в театре! Летом на открытых площадках играет на своем саксафоне. Всем доволен. И ты знаешь, он сочинил свою музыку на колымскую тему. Есть у него «Колымские капризы», «Колымская трасса», «Магаданская весна», «Белые сны». Мне больше всего нравится «Расплата». Небольшое сочинение. Скорее даже – этюд. В нем все сказано. Каждый по-своему воспринимает его. Но пережившие Колыму – особо! Я – плакал… Он один за всех нас сказал. Никого не обошел и не забыл. Как в той победной, за какую сел, не запамятовал сказать людям, что первые салюты надо давать в память погибших… И снимать шапки, склонять головы, а не галдеть. Радость от победы тоже не должна терять память и траурный бант в уголке. Если мы о том забываем, перестаем быть людьми… Но, увы, не всем это понятно и теперь…

Капка стало скучно слушать эти воспоминания и она, сыскав первый благовидный предлог, ушла из комнаты во двор – опрятный, цветущий и спокойный, как жизнь обитателей дома, каким невольно позавидовала втихомолку.

Вечером Ян поужинал за общим столом, а едва начало темнеть, простился с домашними, с паханом и ушел домой, обещая по возможности наведываться почаще.

Когда фартовые остались в одиночестве, хозяева ушли к себе наверх, Шакал позвал Задрыгу в комнату, предложив ей посумерничать за чаем вдвоем. Капка поняла, хочет поговорить о чем-то без ушей кентов, и вошла следом за Шакалом.

– Послушай, Задрыга, ты стала забывать все, чему учил Сивуч. Именно так! И не спорь! Разучилась махаться, стоять за себя, что Доказало последнее время. Потеряла терпение и выдержку. Почему слиняла, когда я велел тебе быть с нами? Я неспроста знакомил с Яном только тебя, кентов ему не представил. Он все правильно понял. И никого из них не примет в своем доме, только тебе откроет дверь. Всегда приютит. А в жизни всякое случиться может! Этим знакомством пренебрегать нельзя!

– Но ведь тогда – на Колыме, когда вы в бега свалили, ты взял его «хвостом», погоне на расправу, прикрытием кентам! Иначе, зачем фраер законникам? Неужели он до этого до сих пор не допер? Ничем Ян тебе не обязан! Фортуна сберегла его! Ты бы не спасал, – отвернулась и продолжила:

– Я не смогу сюда возникать!

– Дура! Пустышка! Что лопочешь? Да сообрази, какой из фраера хвост, если он на ноги не вставал. Мы его почти всю дорогу на плечах тащили. Попеременку. Как чужой общак, как бугра другой малины! «Хвостом» в тех бегах был я!

– Не верю, что ни с хрена, на холяву его взяли! Такого не бывает! Сам трехал! Значит, был понт! – не соглашалась Капка.

– Нет, Задрыга! Я никогда не кололся тебе в том побеге. Он – самый легкий и самый глупый получился в моей жизни. Я впервые пожалел человека. Его все фартовые уважали. Весь барак. Поди теперь, вспомни, за что? За все разом, наверное. Увидели страдание без комедий, горе – без сажи, муки – без слез. Даже нам такое было не под силу. Может, за это решил помочь. А Бог, увидев, помог и нам… Я и не думал, что когда-то в жизни, Ян мне в чем-то пригодится. Не считаю его обязанником своим. Все мы должники одного – Господа нашего! Но когда велю тебе остаться, не линяй впредь, не то отправлю к Сивучу на учебу! улыбнулся хитро и предложил:

– А не махнуть ли нам к нему? Всей малиной – в Батуми! Я там никогда не был. Не успевал добраться! – хмыкнул в кулак, едва сдержав громкий смех.

– Неужели мы отсюда слиняем всухую? – удивленно глянула Капка на Шакала.

– Где живешь, там не срешь! Надо оставлять для себя спокойный угол, где всегда сможешь притыриться от ментов и дышать спокойно, залечь на дно. Если тут наследим, Яну будут неприятности. Я этого не хочу. Ему своего пережитого до гроба хватит. Пусть канает спокойно. Хоть здесь не будут никого трясти и повисать на хвосте, – отмахнулся пахан.

Задрыге сразу стало скучно. Она с тоской смотрела на чужой уют. Ей расхотелось отдыхать и через три дня безделья девчонка стала дергать Шакала, скорее сменить обстановку, уехать «в гастроли» или на юг – к Сивучу. Ей опротивел размеренный ритм жизни, однообразный порядок во всем. Капка соскучилась по острым ощущениям.

Бывая в магазинах и на рынках, она с большим трудом сдерживала себя, чтобы не стянуть хоть что-нибудь. Это ей настрого запретил пахан и не спускал глаз с Задрыги. Та болела от невозможности быть самою собой. Ей вскоре опротивело все. Она разучилась радоваться и смеяться.

Единственным утешением остались вечера, когда кенты, собравшись в одной комнате, вспоминали прошлое. Каждый свое. Тогда Капка садилась ближе к Глыбе, выуживала из его бездонных карманов сладости и слушала, как чарующую сказку, воспоминания кого-то из фартовых.

Она, как ей казалось, знала о них все. Но всякий вечер всплывало что-то новое о ком-либо из законников. И Капку снова трясло то от смеха, то от злости.

Вот так и в тот вечер, подсели фартовые к камину, немного бухнув. Расслабились. Лишь двое убежали к бабам. Остальным хотелось отдохнуть.

Шакал взгрустнул отчего-то. Король подсел поближе к Капке. Налим уставился в камин, смотрел, слушал, как горят дрова, думал о чем-то. Хайло, глянув на него, усмехнулся:

– Ишь, как поленья воют в огне. Видать, им тоже откидываться неохота. Пищат и Стонут, ровно душу с них вытряхивают, – заметил тихо.

– Они тепло отдают. Не на холяву жмурятся. Знаешь, когда в первую ходку угодил на дальняк, не верил, что до воли доканаю. Колотун допек. До самой печенки достал. А я ту ходку тянул на Камчатке – в Тиличиках, – начал Налим.

– По первой судимости враз в Тиличики загремел? Что же ты отмочил? – удивился Король.

– Налет мы сделали на инкассаторов. В Свердловске. Нас всего трое было. Бухнули перед тем знатно. Для смелости. Она и забила через край. Поспорил я с кентами, что уложу, размажу всех инкассаторов, бабки у них подчистую заберу. Так бы оно и случилось. Но средь старых фраеров в машине оказалась одна… На нее у меня рука не поднялась, дрогнула.

– Эх, ты, кент! В дело хиляешь, ширинку надо застегивать. Чтобы этот… не видел, с кем разделываться надо. Зачем его шары открытыми оставил? – вмешался Хайло. Налим, будто, не услышал:

– Троих я замокрил мигом. А на эту посмотрел и перо спрятал. Она не только в зенках, в душе занозой застряла. У троих жмуров забрал их сумки с бабками. И ходу к своим. Водителя оглушил еще вначале. Смылся. Думал, что навсегда оторвался. Лишь ее запомнил. Но это так… Не верил, что когда-нибудь с нею снова свижусь. Оказалось, она меня тоже разглядела и запомнила.

– Эта ее память и увезла тебя на дальняк, ухватив за самые, что ни на есть? – хмыкнул Хайло.

– Верняк! Она меня опознала, когда менты накрыли – бухого – в хазе.

– Во! О чем ботаю! Баб жалеть без понту! – подтвердил Хайло.

– Да я тогда в фарте не был. С корешами бухнул. Стукнула моча в кентель. И не слинял никуда. К себе на хазу завалился с башлями. До вечера гудели с корешами. А ночью – менты возникли. Увидели инкассаторские сумки, башли на столе. Ни о чем не стали колоть. Нацепили браслетки и выбили из хазы. А утром опознание. Втолкнули к следователю, там эта… Сидит. Глянула на меня, в стену вжалась, задрожала, побелела, заплакала. И говорит:

– Он! Он убил!

– И на суде подтвердила.

– Лопух! Не жалеть их надо, а жмурить! Если б не она, хрен сыскали бы тебя лягавые!:—досадливо сплюнул Хайло.

– Нашли меня без нее! Соседи стукнули в ментовку. Мол, вот бухари к у нас под боком прикипелся. И теперь ханыжничает с алкашами. Видели, как он сумки инкассаторские нес. Полные. Ну и адресок назвали. Эта ментам вякнула, что я ее коллег ожмурил. Меня и пустили по статьям – разбойное нападение, убийства с целью ограбления, хищение у государства денег в особо крупных размерах. Я всю вину на себя взял. Так и приволокли меня из камеры в суд, где падла – прокурор попросил для меня вышку.

– Ну и борзой попался! Первая судимость и враз исключи– ловка? Ни хрена себе! – присвистнул Глыба,-

– Адвокат мой старался изо всех сил. Говорил, что я не потерян для общества, что у меня есть шанс исправиться. Ведь мне тогда семнадцать лет было. Но судья не посмотрел. И из-за особой дерзости преступления приговорил к ожмурению. Я полгода в камере смертников канал, пока адвокат добивался смягчения приговора. И вымолил… Заменили сроком на всю катушку– пятнадцать лет, с отбыванием после ходки ссылки на червонец. Я как услышал, онемел. Посчитал. Вышло, вся жизнь в парашу. Вовсе тошно стало. Подумал про себя, уж лучше б сразу в расход пустили! Меня в зону строгого режима вперли! Где мокрушников; больше всех скопилось! Они и в ходке друг друга размазывали. И был в бараке – бугор. Он, гад, уже в пятой ходке дышал. За ментов! Жмурил их. Так этот, чуть что не так, клешнями на куски рвал лажанувшихся зэков. А меня не трогал, до поры. Вот так же в бараке мы канали у буржуйки. На пахоту не возникали законные. А нас – уводили. Ящики мы делали для рыбы. Сбивали из досок. Обрезки – в бараки носили на топку. Но начальник распорядился на наш барак не давать топлива. Потому что работали мы втроем, остальные – канали – закон держали. Пришел я без топлива. На меня законники хвост подняли. Бугор молчал. Когда я и на другой день без топлива возник, бугор меня за горло прихватил. Велел мою шконку на дрова пустить. Законники тут же ее разломали. И в эту ночь канал я на полу. На следующий день попросился в барак к работягам. Меня не взяли. Ответили, что не хотят разборок с фартовыми. Вот и все тут!

– Как же ты выкрутился? – разинул рот Хайло, уставившись на Налима.

– Все по закону. Возник в барак. Когда бугор велел кентам оттрамбовать меня, я и вякни – сворой на одного, даже у шпаны– западло. Тогда законники предложили – выбрать любого из них. Если меня укатают, тогда хоть роди, но приноси дрова всякий день. Если же я верх возьму, то ко мне прикипаться не будут никогда! Я согласился. И выбрал бугра барака.

– Фьють! – присвистнул Хайло.

– Я его больше всех боялся! Знал, если кого-то отмудохаю, этот гад все равно не отцепится и будет прикипаться ко мне, пока не пустит в клочья, как других. А дышать под страхом опаскудело. Вот и решился, сам не помню, с чего? Но уж коль сдохнуть, то враз, одним махом, чем каждый день дрожать, возвращаясь в барак. Знал, этот на половине не оставит. Не даст дышать, коли прихватит. Потому, понимал, махаться надо до конца.

– Ну, силен, кент! – вставил Глыба, покачав головой.

– Когда я вякнул, с кем махаться хочу, фартовые поначалу онемели. Они бугра ссали. Тот – в плечах шире меня втрое. Ростом – на целую голову я от него отстал. Клешни – как у меня тулово. Глянешь, колотун продирает. Ну, а фартовые бота– ют, мол, только законник имеет право с бугром махаться. А со мной ему западло. Я же трехаю, мол, только с ним сцеплюсь и ни с кем другим. Кенты смеются, что мне дышать надоело. Сам на ожмуренье нарываюсь. Ну, а я свое – в упор. Ни с кем не фаловался. Бугор вначале лопухам не поверил. И спросил, где меня закопать через минуту? Я озверел! В глазах черные круги замелькали! Представил, как он меня выкручивает и ломает, как хрустят кости и льется кровь. Как я навозной кучей буду брошен в парашу на хамовку волкам. Все во мне сжалось от ужаса. Но пятить было нельзя. И бугор велел стать всем в круг среди барака. Законники обступили нас плотным кольцом. И мы вошли в круг. У бугра глаза кровью наливаться стали. Он крикнул:

– Ну, падла! Откинься!

– Он пригнулся, чтоб схватить меня за горло и сразу задушить. Я этим моментом воспользовался и выбил ему шары. Двумя пальцами! Вот так! – растопырил два пальца правой руки и резко взмахнул.

– Никто из законников, и сам бугор, того не ожидали. Когда зенки вышиб, ему все мурло кровью залило. Вмиг махаться расхотел. Да и как слепому поймать зрячего? Но я знал, в живых его оставлять нельзя. Бугор ночью со мной разделается. Ему помогут свои. Он меня вокруг шарит. Клешнями. Фартовые подталкивают в спину. Я отскакиваю. И вспомнил, где надо бить, чтоб сразу уложить. И врезал изо всей силы меж шейных позвонков. Там самое уязвимое место имеется. Я как раз в него угодил. Сразу, не примеряясь. Бугор свалился на пол, в ноги кентам. Уже откинутый. А фартовые подумали, что он споткнулся. И ждут, когда встанет, махаться будет – рвать меня на части. А он – лежит… Его поднимать стали, откачать пытались, да хрен там. Я еще мальчишкой японской борьбой увлекался. Случалось, в нашем дворе даже взрослых с катушек валил. Но это было давно, к тому же у борьбы есть правила. А в фартовой драке их нет. Ну, законники вскоре доперли, что бугор откинулся. По закону, раз я его уложил, меня должны были поставить бугром. Но я не был в законе. К тому же за бугра меня в шизо сунули на целый месяц. Фартовые хамовку подбрасывали. И пока я в шизо морился, меня решили взять в закон. О том я узнал из записки, какую в пайке хлеба надыбал. А через три дня поволокли меня опера к начальнику зоны. Тот и вякает, мол, за умышленное убийство, какое совершил в бараке, может и должен отдать под суд. И уж тут мне «вышки» не миновать ни за что. Но он понимает, как трудно жилось в бараке, и уж если я сумел одолеть бугра, вероятно, смогу убедить фартовых хилять на пахоту. Тогда он не передаст дела в суд. Послал я его подальше и вернулся в шизо. Может, и отдал бы он под суд. Но именно в ту ночь смылись из зоны два десятка зэков. Не всех поймали. Только половину.