Текст книги "Месть фортуны. Фартовая любовь"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Нетесова Эльмира
Месть фортуны. Фартовая любовь

Глава 1.Паханка

Задрыгу приняли в закон вскоре после приезда в Минск.

Медведь, услышав от Шакала обо всем случившемся, качал лохматой головой, сочувствовал пахану Черной совы. Дивился Капкиной находчивости и говорил, улыбаясь:

– Ну и зелень! Законников обставила! Такая, в любой малине, вместо кубышки приморится! Кого другого в проверку бы отправил перед принятием в закон. Эту – не стоит! Созрела для фарта целиком! – смеялся раскатисто.

Задрыга стояла у порога. Ей – не принятой в закон – пока не позволялось сидеть в присутствии честных воров, а тем более маэстро. Она слушала его равнодушно. Ждала, когда придет Мишка-Гильза.

Но, тот был в деле. И, как поняла Капка из разговоров фартовых, лишь сегодня ночью должен вернуться на хазу, если все будет «на мази». С кем он фартует, на какое дело пошел, она так и не узнала. Паханы предпочитали не говорить о таком, пока дело не сделано. Да и кто он для них? Обычный кент, законник, каких много в малинах. А вот о Задрыге говорили все.

Нет, маэстро! Эту шмакодявку рано в закон брать! Да и зачем! Ходок не нюхала, в дальняках не канала! В делах вострая, так это оттого, что Шакал рядом! С ним всяк скентуется! Ну, а накроется пахан? Что тогда? Она ж засветит всех!

Ну, где ты сек, чтоб зелень в закон брали, да еще без проверок? В шмары, ну в стремачи, майданщицей, но не в честные воры! Это уж слишком! – подали голос двое законников из Одессы.

– Заткнись, кенты! Я о ней не от Шакала сек! Эта зелень десятка фартовых стоит! У Сивуча канала! Такое – важней ходок! – отмахнулся Медведь.

А через два дня слушали паханы малин Глыбу, Тетю и Пижона, рассказавших о Задрыге памятное всем.

Законники малины поручились за Капку головами и жизнями. Сказав при этом, что Задрыга хоть и мала, но без труда одна заменит нескольких кентов.

– Проверять ее – без понту время проссать! Она все осилит! Да и в делах уж пообтерлась! Ей сам бес по хрену! Век свободы не видать, если стемню! С ней любая малина скентуется!

– Но мы ее не пустим! Кентушка наша, как талисман удачи! – сказал Тетя.

– Я б хотел поглядеть на шустряка, взявшегося проверять нашу Задрыгу! Она любому кентель откусит! – рассмеялся Пижон.

– Какая доля у нее в общаке?

– В каких больших делах была?

– Сколько раз навары приносила?

– Сыпалась ли в делах?

– Была ль в ментовке? – спрашивали паханы законников Черной совы.

Те отвечали быстро. Паханы лишь удивлялись. И на третий день все согласились принять Задрыгу в закон, оставив ее в Черной сове с прежней кликухой.

Капка стояла на коленях перед маэстро. Так было положено– соглашаться на беспрекословное повиновение до конца жизни – воровскому закону. Она клялась никогда не нарушать его, если даже за него ей придется платить жизнью. Задрыга верила в каждое слово, сказанное ею на сходке.

Она даже не понимала, а как можно жить иначе, нарушить закон, засветить кентов? Она знала, что бывает за такое. И презирала слабаков.

Капка спокойно порезала себе руку, смешав кровь со щепоткой земли, съела не морщась, согласившись, в случае нарушения клятвы – умереть от руки своих же кентов.

Задрыга стояла перед Медведем, не оглядываясь по сторонам. Но сразу почувствовала, услышала появление в хазе Мишки. Он смотрел на нее. И Задрыге очень хотелось увидеть его лицо. Но она не должна была выдать себя. Ведь ей, как и всем законным, от дня нынешнего запрещалось любить и иметь семью. Она уже слышала, сколько кентов поплатились жизнью за это.

– Клянешься ли, что даже под пыткой не вякнешь в лягашке о кентах, не станешь ботать с мусорами?

– Клянусь!

– Клянешься ль, что не будешь пахать на фраеров, даже если за это тебе вломят кодлой охрана и мусора!

– Клянусь! Все выдержу!

– Обещаешь ли наваром делиться в ходках, поддерживать кентов, попавших в беду, давать долю маэстро и не линять из малины в откол?

– Клянусь! Откинусь в законе!

– Будешь ли отмазывать от себя кентов, если попадешь в ментовку? Не станешь ли их сыпать? Не поддашься ли на «утку» лягашей?

– Клянусь! Они мне западло!

– Станешь ли соблюдать честный закон? Не сорвешься ли с голодухи на налет, щипачество? Не полезешь ли в дело со шпаной?

– Клянусь! Никогда не лажануться с шоблой!

Медведь спрашивал, что сделает Задрыга, если узнает, как кто-то из кентов нарушил закон.

– Подведу под сход, доведу до разборки.

– А если не удастся?

– Сама размажу! – ответила не сморгнув глазом.

– Ах ты, падла! – не выдержал старый пахан из Мурманска и, едва продохнув, завопил:

– Она размажет, сикша гниложопая! А закон? Иль не для всех писан он? Там сказано – фартовый фартового пальцем не тронь и не носи законника по фене! Для этого есть сход и разборка! А она? Уже своих мокрить намылилась! Ишь, зараза!

– Седой тоже в законе был! И паханил до времени! А вот мокрить его – мне с паханом пришлось! – обрубила Задрыга.

– На это было решенье схода! – еще сильнее, громче заорал пахан.

– Мокрят не для кайфа! А если кто скурвится, дышать не дам! Шмонай потом пидера повсюду! Ну уж хрен! Я не дам смыться, коли засеку! Кто из фаршманутых сам возник на разборку и вякнул, что лажанулся, как последняя падла? – усмехнулась Капка и продолжила:

– Вылавливали! Всех падлюк! Но не лучше ли враз? Чтоб кентами не платить? Как нам пришлось…

– Ишь, клок гнилой жопы! Она уже свою пасть открыла, права качает! Сход и разборки хочет заменить собой! Не рано ль вонючка хвост подняла? – вскипел орловский пахан и потребовал повременить с приемом в закон Задрыги.

– А ты, захлопнись, мурло! Седой у тебя под шнобелем приморился! Достал ты его? Хоть сек про решенье схода! Кишка гонка была замокрить его? Иль слово схода и разборки по хрену тебе? Иль без навара не пернешь? Иль слабак в яйцах? Тогда заткнись, плесень! Маэстро всем тогда велел! Никто в Звягинки не намылился! Теперь меня лажать хочешь? На себя гляди, старый козел! – сорвалась Капка, забыв все правила разом.

– Кончай бухтеть, кенты! – потерял терпенье Медведь, понявший, что из этой перепалки может получиться свалка – с кровью, шумом и враждой между малинами на многие годы. Такое

уже случалось. И маэстро, грохнув кулаком по столу, рявкнул так, что паханы головы втянули разом в плечи.

– Хватит базлать! Завязывай базар! Не то я всем вам здесь свою разборку устрою! Чего развонялись здесь, как пидеры под нарами? Чего делите, вашу мать? – налились глаза кровью.

Законники поняли, что перегнули, переполнили чашу терпения и утихли, отвернувшись от Задрыги.

– Я не спрашиваю совета! Эту кентуху принять в закон хотел еще прежний маэстро, я лишь выполняю его волю! Кто с ним поспорит? – оглядел паханов свирепо. И повернувшись к Задрыге, продолжил:

– Волею покойного маэстро, земля ему пухом, своею волей и с согласия паханов, всех честных воров, принимаем тебя в закон! Единственную из бабьего рода! Но спрос с тебя оттого не станет меньше! Чуть с нашего пути в сторону – хана будет! Секи! Клятву дала! Всякое слово в ней дороже рыжухи! – велел Глыбе поставить Задрыге метку законной воровки.

Капка встала с колен. Ей разрешили присесть рядом с паханами. Те делили границы своих владений. Задрыга молчала, зная, что на сходе паханов нет слова простому законнику. Она слушала, изредка, исподтишка бросала взгляды на Мишку. Тот даже не смотрел в ее сторону.

Задрыга вслушалась в разговор паханов, кусая от обиды губы, заставила себя отвлечься. И поняла, что Черной сове, помимо Брянска, отдал Медведь Ленинград и всю неметчину – Калининград и область. Теперь он выколачивал из Шакала согласие на дань, какую пахан обязан будет отдавать Медведю каждый год. Пахан спорил, урезал. Но маэстро требовал свое жестко:

– Я сам фортовал в тех местах и навары снимал кучерявые. Не облапошишь. Знаю, сколько твоя малина иметь будет. Не жмись. Коли не уломаешься – другим отдам! Те враз сфалуются! – предупредил строго.

– Заломил ты, Медведь! Народец в тех наделах жмотный, сквалыги сплошь. Фраера-бухарики. Пархатых – по пальцам сочтешь. Много хочешь! – ломался Шакал, но приметив, как берется багровыми пятнами лицо маэстро, тут же умолк, пошел на попятную.

– Ну, Шакал! Такое обломилось, а он сквалыжит! Да в Питере тебе малины дань за полгода больше отвалят, чем ты в своем Брянске до конца жизни наскребешь! Фалуйся и не ботай много! – посоветовали паханы.

Капка, послушав их, молча вышла из хазы, дав знать Шакалу, что подождет его снаружи.

Задрыга вышла во двор, присела на скамью, холодную, обледенелую.

Вот и стала она законницей. Но почему нет радости? Ведь гак долго готовилась к этому дню, а он оказался совсем обычным, серым. Пахан рассказывал, когда его принимали – все кенты поздравляли. Капку – никто. Даже своя малина молчала, будто ничего не случилось. А ведь она так долго готовилась, так ждала этого дня…

Законница… Что-то изменится в ее жизни, или все останется по-прежнему?

Кто-то тронул за плечо. Капка подскочила от неожиданности.

– Поздравляю, Задрыга! Теперь ты настоящей кентухой заделалась! Сивуч пронюхает – раздухарится! Балдеть будет, что и ты в чести дышишь! – улыбался Мишка-Гильза. Он присел рядом.

– Хреново приняли! Грызлись паханы! Не хотели в закон брать, – отмахнулась Капка.

– А ты забей на них! Меня тоже так в закон взяли, под треп и звон.

Почему? – удивилась неподдельно.

– Лажанулся малость! Надыбала наводка клевую хазу. Там плесень прикипелась – старая хивря. Ну, а у нее от жмура-мужа кой-какие безделицы остались. Антикварные. Вздумали тряхнуть. А я в закон готовился, домушничать мне было западло. Но пахан не думал, что так все закрутится. И послал меня с двумя кентами. Я возник через балкон. Дверь была открыта на нем. И враз нарисовался перед плесенью. Слышал, что вовсе развалюха. А она, как засекла меня, смекнула. Схватила со стола часы и по кентелю меня погладила. Тыква враз кругом пошла. Часы зазвенели на все голоса как бухие кенты. Я ошалел от такого. Катушки еле удержали. В зенках искры крутятся. А тут второй кент влез. Хивря в него пустила мужиком, какой на пианино стоял. Мраморный Аполлон. Статуэтка. Кент с катушек рухнул. В кентель угодила. Тут третий наш нарисовался. Плесень эта не блажила, как все. Сорвала со стола какую-то хреновину, да как шарахнет ею в нас. Она взорвалась. Огонь, вонь, шум. Пламя из-под катушек до самых мудей поднялось. Все обожгло. Мы – обратно к балкону, слиняли вниз и ходу на хазу. А от нас паленым за версту несет. Будто на костре всех троих разборка приморила. Смываемся, а на нас штаны тлеют. Чуть не с голыми сраками прихиляли в хазу. Только потом мы пронюхали, чем она долбанула в нас. Зажигалкой! Настольной. Она – падла – от ее хмыря осталась. Здоровая, увесистая хреновина. В нее с поллитровку бензина входило. Когда шваркнула старуха ее, она и взорвалась. Бензин на нас попал и горел синим огнем. До пояса поджарились. Какой навар? Хилять не могли. Три недели враскоряку ползали.

– И плесень не проучили? – изумилась Капка.

– Не до разборки с нею было. Кое-как одыбались. А на сходе когда пронюхали, почему я не возник, чтоб в закон взяли, совсем фаршмануть хотели. Трехали, мол, западло паленого домушника в честные воры принимать! Он с плесенью не справился! Не смог ее тряхнуть путем! Куда ж ему в дела? Заткнулись, когда на этой хивре сам Бешмет накололся. Доперло, что бабка та в партизанах войну канала. Ее на гоп-стоп хрен возьмешь. Только после этого меня в закон взяли. Но не без вони и трепу. С тобой еще тихо обошлось, – успокаивал Задрыгу. Та хохотала от души.

– Так вот и приняли в закон с новой кликухой. Паленый я теперь, а не Гильза. Весь сход со смеху зашелся, не хуже тебя рыготали кенты! – сознался Мишка, понурившись.

– У меня тоже не все по маслу в малине было. И махалась, и вопила на кентов. Особо на Боцмана с Таранкой бочку катила, да и они на меня всегда наезжали. А вот теперь их нет. Зверюги схавали, как падлюк! Обоих. Даже костей не осталось. Все их жалеют.

– И ты? – удивился Паленый.

– Мне тоже их не хватает. Не на ком стало свои подмоги проверять. Раньше – все на них испытывала, – вздохнула Капка.

– Они тоже не хотели, чтоб меня в закон взяли. Трандели, мол, на сходе трехнем, что паскудней Задрыги – зверя нет. Ну я им за это врубала! – вспомнила Капка.

– А что отмачивала? – поинтересовался Мишка.

– Они с дела возникли тогда. В Новосибирске. Пахан ботнул мне – примориться в хазе и приготовить хамовку малине. А сами смылись на дело. Все, кроме меня и Боцмана с Таранкой. Они не стали хавать, закемарили враз. Я все сделала. И вздумала проучить кентов. Прибила их ботинки к полу гвоздями. Барахло связала друг с другом. Носки к рубахам, штаны к рукавам на пуговки пристегнула. Залезла под стол и оттуда лягавым свистком зазвенела. Кенты как переполохались. Вскочили, скорей за барахло. А оно связано! Они – по фене звенят. Все жопы в пене со страху. А я из-под стола жару даю. Навроде, как лягавые хазу окружают, в кольцо берут. Боцман никак проснуться не может. Тыквой в портки полез, а клифт на ходули пялит. Таранка рубаху на катушки натянул и в ботинки заскочил. Хотел линять, а они – намертво к полу пришпандорены. Тыквой в пол воткнулся, лается, как блатяра! Меня по фене носит, ничего не может сообразить. Боцман свои не может от пола оторвать. Вывалили из хазы, как ханурики, босиком. Харями тычутся в коридоре, не смекнут – где двери. А я свищу. Они и вовсе кентели посеяли. Но тут пахан с Глыбой подоспели, возникли на счастье кентов. Те уж хотели из окон сигать. Ну их и притормозили. Включили свет. Пахан допер враз. Выволок меня из-под стола. Сам долго над цирком хохотал. А Боцман с Таранкой всю ночь до утра дрыхнуть не могли. Сдрейфили как последние сявки. И трехали, что если б не темнота, вмиг бы усекли мою подлянку. Но ссали свет включить, чтоб лягавые не возникли. Все просили Шакала не оставлять меня с ними наедине, мол, до беды доведу их – козлов облезлых! – вспоминала Задрыга и пожаловалась:

… Ну и накостылял мне пахан за них тогда! Три дня ни сесть, ни лечь не могла. Но я ему это не спустила на халяву и отомстили. Хаза та в отдельном доме была с подвалом. Я, пока кентов не было, закопалась в нем. В землю. Помнишь, как Сивуч учил, что чем л я всю боль на себя берет, если в нее лафово затыриться. Я и приморилась. Малина чуть не рехнулась шмонали меня повсюду. Н ментовке и в чужих малинах, на свалках и в морге. Весь Новосибирск на уши поставили. А я тихо канаю. Ничего не знала. Слышила шум, феню. А это пахан горячился. Меня не мог нашмонать, так Боцмана с Таранкой тыздил за то, что я, как он подумал, слиняла с малины.

– Три дня живым жмуром канала! Ну и Задрыга! Я больше одного дня не выдерживал! – сознался Паленый, с восторгом хлопну» Каику по плечу.

– Когда я возникла, они уже все мозги просрали, где шарить меня, только на погосте дыбать!

– Как они встретили тебя? – заинтересовался Мишка.

– По-всякому! Боцман с Таранкой – взвыли. Будто им в ерики «розочки» вогнали. Они думали, будто меня кто-нибудь пришил. И духарились, что без меня в малине дышать станут. Л я им кайф обломала – живой оказалась. Шакал слова трехнугь не мог. Глыба, как усрался. Сел на стул и заплакал, как баба, другие громко радовались. Пижон вякнул:

– Я ж трехал, жива, зараза облезлая! Ничего с ней не случится! Наша лярва когда в ад возникнет, первым делом, пахану чертей муди откусит за то, что тот ей положняк не платил на этом свете. И станет там малину сколачивать из нечисти. Чтоб оттуда тряхнуть всех обидчиков, какие на земле еще канают…

– Боцман с Таранкой, услышав это – офонарели. Подумали, что о них трехают и зашлись в фене. Ну, а Пижон совсем другое мерекал и послал шестерок за водярой обмыть мое возвращение. Тут и пахан с Глыбой и Тетей поверили, что не привиделась, жива, на своих ходулях вернулась к ним. И все спрашивали – где канала?

– Раскололась?

– Хрен им в зубы! Ничего не вякнула. Они так и не доперли. Зато пахан с перепугу до сих пор на меня не наезжает и не трамбует, – похвалилась Задрыга.

– Я тоже со своим паханом срезался недавно. Ему стукнуло в тыкву меня проверить. И посадил на хвост не законника, а блатаря. Тот давай за мной шмыгать повсюду. Куда я, туда и он. Я поначалу не врубился. Когда допер, вздумал оторваться от гада и ввалился в притон. Там к шмарам подвалил. И только бухнуть хотел с ними, этот хмырь нарисовался.

Паленый не заметил, как вздрогнула Задрыга, и продолжил хохоча:

– Я его к шмарам за стол затащил. Укирялся он до того, что баб от кентов отличать не мог и завалил его в постель к бандерше. К ней лет тридцать мужики не заходили по своей воле.

– Старуха?

– У нее, заразы, не только зубы вставные, а и парик носила. Каждую ночь его на банку натягивала, чтоб не помялся. Ну, а блатарь не допер. Ночью впотьмах шарил стакан, чтоб напиться воды, нащупал полный. Хвать! И чует, в пасти что-то костяное застряло. Уже давиться начал. Вырвал помеху. Ощупал. А это челюсть барухи! Блатаря на рыготину понесло. Только к столу хотел присесть, дух перевести, чует, задницей на что-то жесткое попал. Схватил. Видит, голова! Аж зашелся со страху. Не врубился, когда он успел ожмурить кого-то. Схватил барахло и ходу с хазы. Голиком по улице, средь зимы. Пока к пахану примчал, яйцы поморозил. Хотел ботнуть, что стряслось, и не смог. Язык отказал. Мычит, и все тут. Через неделю брехалка развязалась. Но не по-фартовому. Заикой остался с перепугу.

– А ты куда свалил? – спросила Капка.

– А я в дело смылся!

– В какое? – не верила Задрыга.

– Пархатого тряхнули. Он, козел лохмоногий, аборты дома делал. Мы его накрыли враз. Как возникли втроем, он сам чуть не родил. Мы его за хобот. Давай бабки, падла! Не то пасть до жопы порвем! Он нам из клифта пару стольников выдавил. Не хотел сам, мы его враз на уши поставили. Все обшмонали. Сняли жирный навар. И абортмахера оттыздили, вякнули, чтоб сало отращивал, через месяц, мол, положняк возьмем. Ну и смылись. А через месяц к нему пахан вздумал нарисоваться, сшибить навар. Я не сфаловался. Допер, что хмырь к встрече с законниками успел подготовиться. И уломался на другое дело. Когда на хазу вернулся, пахан с кентами валяются на полу, все в кровищи и вонь от них адская, тошнотная! Враз никто ничего не вякал. Не до того. Потом ботнули, как накололись. Не пофартило малине.

– Так что случилось?

– Открыла им баба абортмахера. Вякнула, мол, мужа дома нет. На вызове он. И спрашивает, по какому делу кенты возникли? Те ее за рога – выкладывай бабки! Она не завопила, не попыталась смыться. Только вякнула наверх:

– Беги! Живо сюда!

Ну, тут и приключилось такое, что в страшном сне не увидать. Изо всех дверей псы повылетали. Всех калибров и мастей. Напали на кентов кучей, давай в клочья драть. Кенты смываться – собаки не пускают. Ну, как лягавые. Намертво прихватили фартовых. Ладно бы барахло в куски разнесли, самих чуть не схавала песья малина. А баба аж закатывается хохотом, травит детей, мол, дайте жару ворюгам! Псы и дали, гак что кенты на катушки встать не смогли. Всех подрали, покусали, обоссали, как лидеров!

А ты, чему лыбишься? – удивилась Задрыга.

Я кайфовал оттого, что пахан засек, как можно попухнуть. После того враз заткнулся! С месяц канал падлой. На «колесах» приморился.

– Ты на него зуб точишь?

– На наваре обжимал, козел!

А я свой положняк и не прошу у пахана! – вспомнила Капка.

… У тебя другое дело! Шакала жлобом никто не паскудил, в расплате он своих не обжимает. Никого не пришил. И кентов бережет. Сам в дела ходит. Не на халяву дышит. Потому Медведь будет просить за меня Шакала, чтоб взял в Черную сову. А уж я, как мама родная, наизнанку вывернусь, Чтоб все в ажуре было! – глянул на Капку с надеждой.

Такое не один Шакал, все кенты решают. Свежаков малина круто проверяет, – предупредила Паленого.

– А мне что? У Сивуча, сама помнишь, сладко не приходилось, но передышали. То было похлеще любой проверки малин.

– Ты наших кентов не знаешь. Они покруче других. Это верняк, тебе ботаю. Принять могут скоро, но вот поверить… С этим туго будет, – услышала Капка шелест отворившейся двери. Оглянулась.

– Так ты за меня пахану вякнешь? – спросил Мишка.

– А хрен меня знает, – усмехнулась загадочно и пошла навстречу Шакалу.

– Тут вот один хмырь вздумал в нашу малину намылиться. Мы с ним у Сивуча кентовались. В «зеленях». Теперь его в закон мяли. Хочет от жмота-пахана слинять к нам, – выпалила Капка.

– Паленый? Медведь о нем трехал. А ты что вякнешь? – глянул на Капку.

– В зеленях – давно было. В деле с ним не фартовала. Потому нет моего слова о нем! – глянула на Мишку исподлобья.

– Медведь за него ручается, ботал, что в его малине этот кент фартовал с пацанов. Проколов не было. Навары приволакивал файные. Один грех за ним имеется – кобель! Ну, да это не страшно! Пусть приморится у нас. Шмары никому не заказаны. Этого гавна на всех хватит! – не заметил Шакал сцепленных кулаков и зеленых огней в глазах Капки.

– Пусть приморится, если на то воля твоя будет, – согласилась Задрыга, улыбнувшись зубами.

Для себя она решила заменить Мишкой Боцмана и Таранку.

Мишка, поняв согласие пахана, оживился, сказав, что ему нужно смотаться за долей и барахлом в свою малину, пообещал возникнуть вскоре и, подморгнув Задрыге, исчез.

Капка в душе радовалась, что сама фортуна отдала Паленого Черной сове, и теперь он станет канать на ее глазах. И в дела они будут ходить вместе.

– А уж от шмар я сумею его оторвать! Не до них ему станет! Не только возникать, думки посеет про потаскух! – решила Задрыга.

Шакал, вернувшись на хазу, предложил кентам уехать из Минска нынешней ночью. И забрав из Брянска всю малину, поехать в Калининград.

Там пахан ни разу не был. И Капке хотелось глянуть на город, о каком слышала много всякого от фартовых.

– Портовый город. Много рыбаков, моряков и бичей. В комиссионках полно заграничного барахла. Ювелирные точки пархатые! А уж зубодеры, абортмахеры да барухи вовсе салом заросли. Давно их пощупать пора! Спекулянтов там тьма! И все без дани дышат! Разве это порядок? – посмеивался Шакал, предвкушая, как приморится «на большой» и задышит с шиком на новом месте.

Капка собралась в дорогу сразу. И теперь ждала Мишку. Тот запаздывал. Шакал не говорил о нем, но злился, поглядывая на часы. Когда время перевалило за полночь, кенты Черной совы решили, что Паленый остался в своей малине, уломал пахан, и стали одеваться в дорогу.

Когда Шакал уже пошел к двери, Капка первая услышала торопливые шаги по лестнице, узнала их, придержала пахана. И едва Паленый подошел, Капка ногой открыла дверь, сшибив Мишку с ног, вбила в угол. И улыбаясь спросила:

– У тебя шмары на яйцах висели, что так канителил, падла? Столько поездов из-за мудилы просрали! Вскакивай на катушки, вонючий ханурик! Чего развалился, козел? Живо, паскуда! – поддела ногой в ребро и легко сбежала с лестницы вниз.

– Шары выбью, стерва облезлая! – прорычал вслед Паленый. Кенты малины дружно рассмеялись, поняв, какая участь ждет свежака. Каждый поневоле обрадовался, что выбор Задрыги пал не на него.

Капка даже не оглянулась на Мишку. Она выместила лютое подозрение. Да и где ж он мог столько пробыть, как не у шмары? Недаром его считают кобелем даже видавшие всякое кенты.

Ты у меня взвоешь, сукин выблядок! Я тебе все вырву! – решила Задрыга молча.

Услышав за спиной шаги Мишки, уронила ему на ноги свою сумку. Тот взвыл от боли, согнулся пополам. Капка подняла сумку и, не обращая внимания на Паленого, нагнала пахана, пошла рядом.

Свою сумку она не доверяла никому. Однажды Тетя хотел помочь и, удивившись тяжести, спросил, что держит в ней Задрыга? Та ничего не ответила, лишь молча вырвала из рук кента свое сокровище.

Шакал, оглянувшись, понял все. Усмехнулся молча. Подумал в душе, что дочь проверит новичка лучше кентов, надежнее целой малины.

Капка до самого Брянска не обращала внимания на Паленого. Вместе с Шакалом и Глыбой обговаривала предстоящую поездку в Калининград, и на время отвлеклась, забыла о Мишке. А тот пошел в купе с молодой девушкой и отбросив прочь стеснение, начал открыто за нею ухаживать.

Он принес ей чай, предложил печенье. Шутил, смеялся, рассказывал анекдоты. Девушка назвала имя, представилась студенткой мединститута, сказала, что возвращается с практики на занятия, на свой факультет.

Ирина… Мишке она приглянулась. Да и сам случай столкнул их и одном купе один на один.

Паленый пересел поближе к Ирине, попытался обнять. Та отшвырнула руку парня. Глянула строго. Паленый понял, что поспешил и отодвинулся. За постельное белье свое и попутчицы он заплатил сам. Девушка поблагодарила кивком головы, видно, привыкла к подобным знакам внимания.

Паленый рассказывал ей всякие смешные случаи из жизни, придуманные на ходу. Ирина слушала, смеялась.

Мишка лишь один раз услышал под дверью осторожные шаги Задрыги. Вот они остановились. Капка прислушалась. Мишка заливался соловьем, говорил без умолку, мстил Задрыге, рассыпаясь в комплиментах и любезностях перед едва знакомой попутчицей.

Лишь в два часа ночи выключил он свет и, пожелав спокойной ночи девушке, вскоре уснул, догадавшись, что от нее он ничего не добьется. Слишком строга оказалась, слишком недоступна.

– Да и к чему она, если эта встреча – первая и последняя. Продолжения не будет. Она студентка. А я кто? Узнай, разговаривать не стала бы, – подумал Паленый и, поворочавшись немного, уснул накрепко, до самого утра.

Разбудил его Глыба, когда солнце заглянуло в окно вагона. И поторопил:

– Шустрее, через десяток минут сваливаем.

Мишка повернул голову. Соседки уже не было. Свернутая постель примостилась в уголке. Была девушка, и не стало…

Паленый грустно вздохнул, вспомнив вчерашний отказ дать адрес. И потянувшись, стал одеваться. Его сразу насторожила легкость пиджака. Он сунул в боковой карман руку. Но там пусто…

Паленый точно помнил, что именно сюда он положил свою долю из общака малины.

Он обшарил все карманы, но нигде ни копейки. Пусто было и в чемоданчике, задвинутом под полку.

Не только бумажных денег, мелочи не осталось. У Паленого от изумления отвисла челюсть:

– Вот так студенточка! Облапошила, как последнего фраера! И надо же, умудрилась на халяву отделаться, прикинулась целкой-недотрогой, стерва размалеванная! Карманница! А как сработала! Чисто ломала комедь! И как я не допер? Что ж теперь? Шакал без доли шугнет! А если и примет, годы потешаться станет. А может, это Задрыга устроила? Надо глянуть. Она такое может оторвать. За нею не заржавеет! – вспомнил Мишка совместную учебу у Сивуча и решил перехватить Капку один на один.

Но, Капка крутилась возле Шакала. И даже не оглядывалась на Мишку.

– Задрыга! Хиляй сюда! – позвал Капку. Та, оглянулась, послала его матом и заговорила с паханом.

Паленый ждал. Когда малина вышла из вагона, Мишка накрепко прихватил Капку за плечо:

– Верни башли, стерва! Иначе кентель с резьбы сорву! – пообещал багровея лицом.

– Какие башли? – раскрыла глаза удивленно. И тут же сунув коленом в пах Паленого, побежала догонять своих.

Уже на хазе рассказал Мишка, что случилось с ним в купе. Внимательно наблюдал за Капкой. Та слушала, как и все. Молча качала головой, не сказала ни слова в защиту. Кенты, поверив Паленому, взяли его в малину без доли, оговорив, что с первых трех дел он не получит долю. Наваром ее возместит, а впредь не станет развешивать лопухи. Ни одна шмара не стоит того, чтобы из-за нее теряли кентель.

Задрыга смотрела на Мишку искоса, но хохотала над ним открыто:

– Ах, девочка-цветочек! Красавица сказочная! Вы изранили мое сердце бедное! Как я жить без вас буду, – надрывалась Задрыга, изображая Паленого.

– Весь навар увела студенточка-козочка! И теперь флиртует с фраерами, посмеиваясь над лопоухим козлом! Облапошила и молодчага! А ты яйцы на коленях не развешивай! Так тебе и надо! Но если бабки малины просрешь вот так же, нахлебаешься соленого, мудак!

Паленый, улучив момент, когда малина слиняла в городской кабак обмыть Капкину законность, перевернул все ее барахло, но денег гак и не нашел. В комнату Шакала не решился войти и поискать. Знал, не пахан, так Капка сразу увидит, что он там побывал. Тогда и впрямь из малины вышибут. Ни на что не посмотрят.

Мишка сидит в хазе один. Ему до чертей обидно. Ни за что, ни про что потерять такие башли! И даже точно не знать, кто их спор? Такого с ним никогда не случалось. У Паленого испортилось настроение, именно потому он отказался пойти в кабак, и узнав, что кент остается, взял с собой даже стремачей, решил их упоить до свинячьего визга.

Мишка так жалел о потере, что голова разболелась. Ему не было бы обидно, если бы он их пробухал или пустил бы на шмар или на шмотки. Тут же его накололи, как фраера. И Паленый, обвязав голову мокрым полотенцем, лег на койку, попытался уснуть. Но не удавалось. Парень накурился до тошноты. Боль утихла. И Мишка решил вздремнуть. Но едва прилег, услышал топот у двери, вернулись Пижон и Глыба. Оба хмурые, злые.

– А где остальные кенты? Квасят в кабаке? – спросил Мишка фартовых.

– В лягашку замели! – процедил Пижон и сел к столу, грузно оперся локтями о края.

– Всех попутали? И Задрыгу? – не поверил в услышанное Паленый.

– И ее! Она, стерва, кипеж подняла! На шмару наехала! «Розочкой» по тыкве погладила, когда та к Шакалу стала клеиться! Звон начался! Мы из кабака ходу! Шакала за собой! А он ни в какую! Задрыгу шмары тыздят. Да не кулаками. Пешком по ней топтались. Тут пахан влез! Официанты – мать их в суку – ментов вызвали! Те враз Задрыгу в браслетки и в воронок. Она на ходулях не держалась. Шмар сгребли. И наших – за рога! Эх, ну на хрен было пахану эту мандашню с собой в кабак волочь? Она – шибанутая! Лишь в деле толк от нее, а на кутеж – рано сикухе! – не выдержал Пижон.

– Чего теперь сопли пускать? Надо думать, как достать кентов! Благо на шабаше подзалетели. В бухарник кинут. Не в камеры! – сказал Мишка.

– В алкашник? Хреново ты Задрыгу знал! Она шмару «розочкой» ожмурила! Враз! Бешеная зараза! Ей не по кайфу пришлось, что та к Шакалу мылилась. А что ж ему теперь, яйцы себе откусить? – возмущался Глыба.

Паленый молча обулся, глянул на кентов выжидательно. Те молча вышли следом – в темноту улицы. Вскоре фартовые подошли к милиции, остановились неподалеку, рассказали Паленому расположение здания. Тот, казалось, слушал вполуха.

Он внимательно вглядывался в тени, мелькавшие в окнах первого этажа.

Оперативники милиции избивали фартовых. Как всегда – законники были в наручниках и не могли постоять за себя в полной мере.

Милиционеры были уверены, что взяли малину целиком, за нее некому вступиться, а самих оперов никто не осудит, ведь бьют бандитов, так сказали и официанты, указавшие на Черную сову.