Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава 2 ПРОЙДОХА

Дмитрий Шилов– водитель колхозного молоковоза, не ждал для себя беды в тот день. А потому, когда под его окнами остановился «воронок», даже не дрогнул.

– За мной? – изумился, увидев на пороге людей в кожаных куртках. И, не сопротивляясь, вышел, уверенный в том, что берут его ошибочно и это скоро выяснится, он тут же вернется домой.

Но… когда Димке прочли заявление полудурка, Шилов понял:

– Хана…

Он был мужиком тертым, видавшим виды. В колхоз пришел после того, как тянул ходку на дальняке – на самом Крайнем Севере. Судим он был по воровской статье. Но тогда Шилов знал, что влип за дело. А потому не вякал о невиновности, не корчил из себя ничего.

– Фрайернулся и погорел. Накрыли мусора, – так говорил о себе честно.

Но теперь… Шилов онемел от удивления. И когда тройка особистов вызвала его на суд, он не сдержался:

– Я – фартовый! Это верняк. Но в мудаках не был и политика мне до сраки! Все, что в клифт положить не смогу – до фени! Спиздел ваш фрайер! Темнуху напорол. Я в политике, как он – в фарте. Вот спиздить что-нибудь лафовое – мой кайф! А остальное – дело фрайеров.

Особисты, проверив прошлое Шилова, плечами пожимали. Знали, воров политика и впрямь не грела. Но… Есть заявление… А от него, как от приговора, не отвертишься.

– В каких отношениях ты был с Иннокентием? – спросил один из тройки.

– Да не кентовался с ним! Он, падла, как пидор деревенский, шибанутый хворьей по калгану с самой параши. Ну, и звал я его, как вся деревня, – полудурком. Родного имени, кроме домашних, хрен кто в деревне вспомнит. Видать, за это козел набздел.

– Выпивал с ним?

– Не-е, с фраерами не бухаю. Они – западло!

– Не дрался с ним?

– Трамбуюсь с мужиками. Этот – дерьмо.

И все же Димку Шилова осудили. И, впаяв червонец, на всякий случай, отправили на Сахалин по политической статье, вместе с председателем колхоза – Иваном Самойловым и Виктором Ананьевым.

Шилов буйствовал не потому, что его «замели». Злился на статью, какой не заслужил и считал для себя клеймом, хуже сучьей мушки. Димка презирал политических. А потому в этапе успел переругаться со всеми, кто был осужден по этой статье и говорил о политике. Он не терпел таких разговоров, споров и всегда обрывал их в самом начале. Считая недостойными внимания, жизни. Он ненавидел политических, считал их демагогами, бездельниками, дармоедами.

Когда Шилова определили в барак к политическим, он уже в первый день устроил там драку такую, после которой с десяток мужиков попали в больничку зоны.

Когда за этот погром Шилова вытащили в дежурную часть и спросили, за что учинил бузу, ответил презрительно:

– Мозги фрайерам через жопу вставлял. Перетряхнул, чтоб на место влезли.

Начальство зоны не терпело политических. Изгалялось над ними при каждом удобном случае. А потому Шилова не наказали. Но не решились оставлять его в бараке политических, чтобы те, объединившись, ночью не придушили Шилова на шконке за все его разборки. И кинули его в барак к работягам.

На следующий день Шилов, как все, пошел в цех сбивать ящики, бочки, которые потом отправлялись на рыбокомбинат.

Димку поставили сбивать ящики. До этого дня он не имел представления, как сколотить их. И у него все валилось из рук. Гвозди гнулись, отскакивали в разные стороны, доски ломались. Шилов много раз ударял молотком по пальцам, промахивался, матерился и снова принимался за ящики.

Сачковать тут не приходилось. Всяк работал на свой план и не помогал другому.

Димка вымотался в первый день так, что дремал за ужином, едва не уснул на параше. И его грубо столкнули с нее окриками. Шилов в долгу не остался. Он отбрехался достойно, так, что у работяг в ушах до утра звенело. А Шилов спал, как сурок, не слыша разговоров.

Он решил воздержаться с трамбовкой потому, что именно работяги имели самые большие зачеты за выработку и раньше других выходили на волю. Это удержало в бараке и в цехе. Понемногу он привык к новой работе, освоился, стал выполнять норму и вскоре не валился с ног, как поначалу, стал приглядываться к людям, вслушиваться в их негромкие разговоры.

Да и у самого вскоре завелся собеседник – сосед по шконке – седенький, плюгавенький старичок, какой сам себя звал Миколаем. Он и в цехе работал рядом с Димкой. Изредка помогал, подсказывал. И Шилов разговорился с ним как-то после ужина.

– Давно ты, дед, тут кантуешься? – спросил будто ненароком.

– Шестой год. Еще зима, и домой, если доживу.

– А за что попух?

– Сторожем работал. При магазине. Ну и заснул. А магазин – обокрали. Воров не нашли. Меня заместо их в тюрьму кинули, – пожаловался дед тихо, без слез.

– И сколько влепили тебе?

– Пятнадцать годов. Вот и рву кишки, чтоб по зачетам, по половинке выйти. Срамно будет в тюрьме издохнуть.

– Эх, дед, ни за что влип. Фартовые, поди, кайфуют на воле, а ты – паришься, – пожалел старика. И сказал:

Слинять тебе надо отсюда. В бега уйти.

– Что ты, я не рехнулся. Самая малость осталась мне маяться. Выйду по закону, как человек.

– Засудили за чужую срань. Тебе от того и полушки не перепало. А ты – про закон? – удивился Шилов.

И спросил: – А случалось, что с зоны – линяли зэки?

– Бывало, – усмехнулся Миколай и позвал: – Микитка! Ходи сюды! Проскажи, как в позапрошлом лете мужики наши сбегли с зоны. Тут мой сусед интересуется.

Димка подвинулся, дав на своей шконке место бригадиру – грузному, хмурому человеку. Тот присел тяжело и, оглядев Шилова, спросил:

– А тебе это зачем понадобилось?

– Просто так, спросил деда, он тебя позвал…

– A-а! Не то я уж подумал, что и ты следом навострился, – разгладились морщины на лбу Никиты, и он рассказал: – В позапрошлом году это стряслось. Уже по теплу. Пригнали в зону новый этап зэков. Из них почти все политические. А трое наших, из работяг. Обычные мужики. Ничего особого. Поначалу, как водится, горевали шибко. Потом огляделись. Перезнакомились со всеми. Ну мы на их не особо глядели. Некогда. Одно чудным показалось, эти трое. – везде вместе. Хвостом друг за другом мотались. Дружные промеж себя. Ну и то не диво. По одному делу их судили. Они ж, считай, со школы вместе росли. Друг без друга куска хлеба не сожрали. Потому с нами они не сдружились. Все промежду собой.

– Ты про побег проскажи ихний, – напомнил Миколай.

– Не указывай. Сам знаю. Об том и веду разговор, – сердито глянул на старика бригадир и продолжил: – Они и спали рядком, и работали, как близнецы, как пальцы на одной руке. И никогда не ругались. Все у них было поровну…

Шилов и не заметил, не обратил внимания, как вокруг них, тесным кольцом, уселись на шконках работяги барака.

– Смирные были мужики. Это верно, потому никто не ждал от них подлянку, – заметил рыжий, бородатый мужик, усевшийся за спиной Шилова.

– С месяц они кантовались рядом с нами. Ни об чем не спрашивали. И про себя ни слова. Как вдруг хватились в конце работы, а их – след простыл. Охрана всю зону на ухи поставила. Где ни искали, будто и не было никогда, – говорил бригадир.

– Даже собак приводили. В цех, в барак. Мордой в шконки тыкали, белье ихнее нюхать давали, собаки чихают, а след не берут, – вставил рыжий.

– Стали грешить на фартовых. Обшмонали ихнюю хазу. Без толку. Ну, как провалились. Ни следов, ни улик, ни запаху. Начальник зоны чуть не охренел, даже параши велел проверить. Но в них, кроме дерьма, – никого. Ну, хоть тресни.

– На чердаках, в складах их шмонали. Даже в собачных сараях, – вставил Миколай.

– Фартовые чуть не сбесились, прознав, как их эти фрайера обставили. И все думали, как им удалось? Но так и не отгадали.

– Даже собаку с области привезли. Особую. Академика по трупам. Она их вмиг нюхом разыскивала. Но и тут прокол! – встрял круглый, невысокий мужик и хохотнул в кулак.

– Чего уж собака? Сам следователь Кравцов приезжал, да и тоже ни хрена не надыбал.

– Вот так-то исчезли бесследно. Начальник зоны наш даже в нечистую силу поверил. Ну кто ж иначе мог так зэков из зоны уволочь, что никто этого не увидел, не приметил, и не нашел мужиков. Поверил, что тут не земных грешников проделки. Одно лишь удивляло, на что нечистому зэки понадобились? Зачем сразу трое? Почему с нашей зоны? Иль хуже их в свете не водилось? И зачем черту – бритоголовые? Может, для разности? – хохотал Никита.

– Мы уже говорили, может, у чертей мужиков нынче нехваток, вот и сперли наших? Кто ж на том свете – в преисподней, заменит черта, как не зэк?

– Всякие комиссии приезжали, проверяющих тьма перебывала! И ни хрена! Все без проку. Дергали и нас без конца. От следователя до прокурора. Все допрашивали, кто и как видел их в последний раз? А откуда мы помним? Устали с ними. Нас поодиночке и скопом трясли. Спрашивали даже, не сожрали ль мы этих троих на работе? – рассмеялся рыжий.

– И как же они слиняли? – потерял терпение Димка, добавив: – Иль так и не узнали?

– Прознали, как же? Без того не можно. Живы и здоровы все трое. Ни один черт их не сожрал, – отмахнулся старик.

– Куда ж делись?

– Они, падлюки, самым простым способом смылись. Высчитали все. Прикинули. И айда! В бочку влезли, какую под соленую рыбу сготовили. Мы их японцам отправляли. Дубовые те бочки были. Крепкие. Тяжелые. Их у нас и брали. Но мы про то недавно узнали. Когда мужики слиняли. А они, видать, от охраны прослышали. И не промедлили. Увидели, что охрана с отгрузкой торопит, кричит, надрывается, чтоб шевелились живей, усекли, что судно вот-вот уйдет с рейда. Последние бочки загружаются. И вперед! Пока охрана бочки считала, они посигали в одну и все!

– А когда забивали – нешто не видели, что в бочке зэки вместо рыбы засели? – удивился Шилов.

– Бочки, прежде чем забить, стружкой набивали. До верху. Чтоб не рассыхались. Стружки смачивались. Их японцы тоже в дело пускали. А мы иногда заместо стружек весь сор из цеха в бочки. И отправляли. Эти трое и воспользовались. Закопались в стружки. Их забили и отправили. С последней партией. А через час судно ушло в Японию, – хохотал бригадир.

– А отчего сразу на бочки не подумали?

– Оттого, что так никто до этого не линял. Всяко сбегали. Но не так. И мне, если б сказали – не поверил бы. Ить задохнуться могли живьем. Все трое. В бочках ни щелки, ни дырки нет. А как дышать? Это ж на верную погибель решиться надо, ровно, как руки на себя наложить. Шансов на жисть, считай, не было, – посерьезнел Никита.

– А как вы прознали, что живы они? – не верилось Шилову.

– Ровно через год японцы сами про то признались и рассказали по радио про тот случай на весь мир. И эти – трое – выступили, что им стружкой до гроба просираться, – нахмурился рыжий мужик.

– Они, сучьи выкидыши, враз почуяли, когда к японцам попали. Чужую речь услыхали. И еще – там бочки сгружали бережно. Ну, а наши – с последней партией прибыли. Их – на палубе оставили. Когда судно в море вышло, они и заколотились в дно.

– Поди, дышать стало нечем или ссать приспичило, – вставил Миколай.

– Японцы открыли бочку. А наши, не пальцем деланые оказались. По-заграничному умели трепаться. Объяснили все. Их и привезли в Японию через пару часов. Отмыли, накормили, одели. И те трое – учеными какими-то оказались. Мать их в сраку!

– Не оказались. Они были ими. Не какими-то, а кибернетиками. Редкостные специалисты, нужные. Теперь их весь мир признал. Миллионерами стали. А наши их прозевали, не оценили, не сберегли, – грустно закончил седой человек, стоявший незаметно в стороне.

– Тебе за этих ученых мало горя было? Жалеешь их, чумарей! Они со своей наукой сколько нервов у нас отняли. Все кишки охрана чуть не выбила! Хотели зачетов лишить за их побег. Плевать мне на их ученость, коль нас цельный год на уши ставили! Чего уж не наслушались! А все – они!

– Чего ж вы так-то не слиняли? Глядишь, тоже б в мильонщики выбились, – спросил Димка.

– На что? Тут еще работягам терпимо. В других зонах невпротык. Жратва – говно, начальник – сволочь, работа – ад. Наслухались всякого, – хмыкал дед Миколай.

– А и Япония отказалась покупать у нас продукцию. Не берут бочки, сделанные зэками. И не только они – вся заграница.

– Это отчего ж так? Иль забздели, что к ним вся зона эдак перебежит? – рассмеялся Шилов.

– Не-ет, не потому! Этот бойкот нам устроили оттого, что нигде за рубежом зэки не работают принудительно. Ни одно государство, кроме нашего, не наживается за счет дармового труда. Это у них считается преступлением, – вставил седой человек.

– Идут они, знаешь куда, со своей политикой! Заткнул бы я им хавальники. Пусть всяк свою жопу чистит, а не заглядывает в чужую! Указчики шибанутые! Трое недоносков смылись к им, они и развонялись! Жить нас учат! Нехай у себя глядят, Мы без сраных обойдемся! Слиняли мудилы и радовались бы! Так нет! Неймется падлам! Все и всех надо облажать! Небось были б путными, не взяли б за жопу!

– А тебя за что пригнали? – прервал Димку бригадир.

Шилов рассказал, ебукая Кешку на все лады. И тут седой человек прервал:

– Вот вы говорите, ни за что сели, а почему другим не верите?

– Я власти не лаю. И никого, кроме полудурка, не вито! Он мне – враг.

Не он. Тот, кто кляузе поверил. Кто донос этот возвел в абсолют. Не Кешка вас арестовал и судил. Не он шал этапом. Не он держит в зоне. Разве доносчик охраняет? Где он? Разве он срок дал и держит за колючей проволокой? Не он. Разве он определил наказание и вырвал из села? Над этим подумайте, – сказал седой мужик тихо.

– Прав Савелий. Ей-Богу, прав! – качнул головой бригадир.

– И ни хрена не прав! Не будь полудурка, ничего бы не было! И вообще, в моем деле политика ни при чем! Просто не пофартило. На пидора нарвался. Ну да выйду, сквитаюсь с блядью. Один на один, на скользкой дорожке!

– Не кипятись! Тут таких, как ты, – пруд прудить можно. Вон, видишь, на шконке, дед канает. Ему уже восемь десятков скоро. Ни одной буквы не знает. А тоже… Стукач нашелся. Собственный зять заложил. И знаешь за что? Внука своего окрестил старик. Чтоб тот здоровым рос. Чтоб Бог его видел и светлой долей не обошел. А зять увидел крест на шее ребенка и настучал на деда. Мол, как посмел без спросу самовольничать? Ну и вломили деду – четвертной. До самой смерти! Мало не покажется.

– Тому зятю яйцы с корнем надо вырвать, чтоб мужичье званье не позорил. Запетушить бы его до смерти! – пожалел старика Димка.

– Не столько зять, сколько дурная власть виновата. И в этом случае, как и в твоем…

– Слушай, ты, кончай про власть пиздеть. Она ни при чем, что мудаки по свету развелись и ходят на воле. Власть мне горя не чинила и не трогала, покуда на моем пути полудурок не нарисовался. А он – не власть! Говно! Про то все село скажет.

– А почему ему поверили, а не тебе и селу? – удивился бригадир.

– Мне – потому что судимый был. А село – никто не спрашивал. У властей забот хватает, некогда про мен узнавать. Полудурок знал про то. Воспользовался моментом задрыга.

– Темный вы, Дмитрий, совсем темный, – посочувствовал седой человек.

– Иным быть не в кого. Весь в родителей…

Зэки, облепившие шконки, дружно рассмеялись. Дим ка ничем не выделялся в бараке работяг. И те вскоре привыкли к нему. Иногда подсаживались на шконку перекурить. Делились новостями из дома. Случалось, получая посылку, угощали папиросой либо кренделем. Видели, никто не писал мужику, не посылал грев с воли. Да и он не мучился, не вздыхал, не стонал во сне. А как-то вечером спросил его дед Миколай:

– Нешто у тебя на воле никого не осталось?

Димка заерзал на шконке, будто голым задом на горящем окурке сидел. И сказал, вздохнув:

– Были. Теперь – не знаю…

– Это как же так? – удивился старик.

– Эх, дед, дурной я был. Потому судьба, как коромысло, горбатая. Вся в трещинах, что в рубцах, – отвернулся к стене.

Димка Шилов уже плохо помнил свою Смоленщину.

Нищая, всегда голодная деревушка еле дотягивала до нового урожая. С зимы до весны ковыляла в лаптях. Серые лица были у ее людей, потому что редко видели радость.

Никто там подолгу на свете не задерживался. До пятидесяти немногие доживали. Даже дети не умели смеяться. Так и жили, серые до прозрачности, с лицами стариков. Они даже играть не умели. И в шесть лет вместе со взрослыми выходили работать в поле.

Димка тоже пахал вместе с отцом семейный надел, каким одарила революция. Тощая кляча едва тянула соху. Из ее глаз часто текли слезы. Может, от вида отощалой земли, расхотевшей родить, а может, Димку жалела старая.

В семье Шиловых, как говорили, было много детей. По от нужды и голода ушли жить в города, едва повзрослей. Там было легче прокормиться. Чуть зацепившись, застряли в них навсегда и даже в гости не наведывались и свои Березняки.

Девять душ забыли отчий дом и никогда не писали, не навещали деревню.

Димка был десятым. Последышем. Едва родив его, умерла мать. Не хватило у нее силенок выкормить, поставить на ноги мальчонку. Так и рос он при отце, со старой бабкой, непонятно почему зажившейся на свете. Как та шпорила сама о себе – смерть о ней забыла с голодухи.

Димка в детстве часто болел. Много раз чудом выживал от простуд, истощений, глистов, малокровия. И, намучившись с ним досыта, умолил, уплакал отец старшую дочь взять к себе младшего брата хоть на время, чтоб не помер он, света не увидев.

Сестра была замужем. Имела своих троих детей. И Димку брать не хотела. Лишний рот – лишние заботы. Но отец заплакал, не выдержав:

– Возьми его, Катерина. Чую, скоро конец мне настанет. Загинет мальчонка один. Сжалься над малым.

И вправду, года не прожил… Схоронили его соседи рядом с бабкой, какую на месяц пережил…

А Димка теперь городским стал чистильщиком обуви. Ему в Смоленске жилось куда как легче, чем в деревне.

Целыми днями, с утра до вечера чистил сапоги, ботинки, туфли. В теплые, солнечные дни клиентов было полно. Работал не разгибаясь. Домой приносил заработок, какой хорошим подспорьем был. Зимой стал сапожному делу учиться. Валенки подшивал, ставил их на войлочную и резиновую подошвы, заплатки ставил, потом туфли научился ремонтировать. Без куска хлеба не оставался. Но работал с темна и до темна.

Пока не стал подрастать, не задумывался ни над чем. Считал, что все идет правильно, иначе и нельзя. Но, когда исполнилось пятнадцать лет, познакомился с ровесниками – ворами.

Те вскоре взяли его на дело. Получилось. Димке отвалили долю. За такие деньги ему в мастерской до конца жизни пришлось бы работать, не разгибаясь. Шилов стал Шилом. И уже не захотел вернуться в сапожную.

Вскоре начал выпивать.

Деревенская смекалка подсказала вовремя. И Димка половину денег, взятых в деле от своей доли, отдал сестре на сохранность. Когда она спросила, где он их взял, ответил коротко:

– Хочешь жить – молчи…

Сестра спрятала деньги на чердаке – в сарае. Потом еще добавила. Золотые серьги, часы, кулоны, браслеты и цепочки хранила в чугунке, какой закапывала в сарае под дровами. Потому-то их и не нашла милиция. Хотя весь дом перевернула на уши, все перетряхнула. На сарай никто не оглянулся, не обратил на него внимания.

Димка свою долю не сдавал в общак. Все потому, что не было в этой пацановской малине пахана. И сами они не были «в законе». Солидные, настоящие воры не обращали внимания на проделки малолетней шпаны, какая лишь готовилась к фартовой жизни и делала налеты на нелегальных ростовщиков, абортмахеров, спекулянтов.

Их пацановская малина трясла город безнаказанно целых три года. Работали «под сажей»; натягивая на головы черные маски, чтоб дошлые горожане не смогли опознать по светлому дню. И все ж узнала абортмахерша – по голосу. Выследила. И навела на след пацанов милицию.

Ни денег, ни золота при тщательных обысках не нашли ни у кого. Пацанов в милиции били так, что кости трещали.

Их измолотили до неузнаваемости. Но это лишь ожесточило. Им целую неделю не давали есть и пить. Пили собственную мочу и выжили. Их запугивали, ломали на глазах друг у друга. Пацаны стерпели и «не раскололись», знали, стоит одному не выдержать, пострадают все. Понимали, что сроков им не избежать. А после них тоже жить надо на что-то. Ходки не бывают бесконечными. И молчали…

Даже милиция удивлялась этому терпению и выносливости.

Когда родственники пришли на суд, никто не узнал пацанов. Они не могли идти самостоятельно. Но ни одной жалобы не обронили они в суде, не заявили ходатайств, не сделали заявления. Может, потому, а может, учитывая юный возраст и первую судимость, дали по пять лет на брата и отправили всех вместе в Игарку.

Там пацановская малина попала в фартовый барак. Кенты пригрели мальчишек, выслушав их. Взяли в долю.

Не пускали «на пахоту» целый год. Лишь потом, когда в зону пришел новый начальник, фартовых заставили «пахать». Вот тут и Шилов был вынужден выучиться на водителя самосвала и целыми днями возил уголь от карьера на погрузплощадку зоны.

Других пацанов за отказ от работы послали в Певек – и зону строгого режима. Там их сделали настоящими фартовыми. А Димка, едва стал водителем, не отдал свой заработок добровольно бугру фартовых. Блатари измолотили его до потери пульса и с пустыми карманами вытряхнули из барака, признав пацана негодным для фартовой жизни, потому что тот был жлобом, как последний фрайер.

Шило и не переживал о расставании с блатарями. Он любил брать. Это он понимал. Отдавать, делиться – не привык, не был тому обучен. А потому, не раздумывая долго, ушел в барак к работягам.

Там через два года был амнистирован. Но, вернувшись в Смоленск, услышал, что у сестры его не пропишут. Мол, нет тебе места в городе, мороки с тобой много. И работу не дадим. Уезжай отсюда с глаз подальше. Чтоб о тебе никто не слышал. Иначе за бродяжничество попадешь. Влепим срок. И валяй обратно в зону.

Димке эта перспектива не понравилась. Он вернулся к сестре. Та и посоветовала уехать в Березняки, в отцовский дом, навсегда, и забыть о Смоленске на несколько лет.

– У тебя специальностей много. Не пропадешь. Станешь работать, как все. Авось и забудется тюрьма. Семьей обзаведешься. Поезжай.

Димки спросил у нее деньги, золото. Но Катерина сказала, что многие потратила ему на посылки, на свое хозяйство. Да сына старшего женила. Дочке помогает, какая нынче в институте учится. Меньший – в санатории лечился, тоже расходы потребовались. Да мужа схоронила… Теперь сама кое-как перебивается. Но для него из своих сбережений немного даст, чтоб на первое время хватило. И вытащила из рейтузов три сотенные купюры.

– Это и все? – изумился Димка.

Катерина слюной забрызгала, заорала. Мол, сколько позора из-за него, поскребыша, натерпелась. Сколько пережила из-за ворюги. А он, неблагодарный, вырос у нее в семье и добра не помнит, душу мотает. Выговаривает, считает свои гроши.

Димка выслушал молча. Потом размахнулся, врезал в морду, кинул в кричащий рот три сотенных. И, сорвав с пола деревянный, оклеенный изнутри голыми бабами, чемоданчик, пошел из дома, ссутулившись, не оглянувшись.

Катерина тут же подобрала брошенные братом деньги, сунула на прежнее место. И, успокоившись, что легко отделалась, вмиг перестала выть.

Димка в этот же день к вечеру приехал в Березняки.

Старый дом отца все прошедшие годы никем не навещался и почти по окна врос в землю, покосился, стал похожим на дряхлую клячу, обессилевшую в борозде жизни от ненавистного плуга, готовую вот-вот свалиться на бок.

Димка переночевал там две ночи. И не выдержал. Уехал на Орловщину, к сестре матери, какая, по словам Катерины, доживала последние дни.

Бабка Дуня встретила Димку приветливо. Узнав, что племяннику негде голову преклонить после тюрьмы, предложила навсегда у нее остаться.

«Одна я нынче во всем свете маюсь. Заболею – воды подать некому. Зимой и вовсе тошно, ветер над избой, как над могилой, воет. Страшно одной, аж жуть берет. Тут же живая душа. Есть об ком заботиться. Да и он, когда время придет, схоронит меня, как положено», – улыбалась старуха, накрывая на стол.

Димка оглядел дом. Он, конечно, был много лучше отцовского. Крепкий, просторный, теплый. Чувствовалось, бабка следила за ним, не жалея сил.

Огород ухожен. Хотя и немалый. Соток двадцать. Тут же сад. Пусть немного деревьев, но все побелены, обкопаны.

В сарае корова мычит, куры квохчут.

– И как же со всем успеваете управляться теперь? Ведь сил немного? – удивился Димка, заметив, что и на чердаке у бабки порядок, и в подвале, в подполе.

– Как сил хватает, спрашиваешь? Да просто надеяться не на кого, только Бог, он меня не оставил. Вот и управляюсь сама. Понемногу.

Димка, отдохнув пару дней, взялся за хозяйство. Наносил сена корове на всю зиму, топливо завез. Углубил колодезь во дворе. Подправил, подновил забор вокруг дома. И пошел в колхоз устраиваться на работу. Авось, да сыщут что-нибудь и для него…

Шилова в тот же день взяли водителем молоковоза.

Вечером он забрал бидоны с фермы и отвез их на маслозавод, в райцентр. За два часа управился. Заодно и бабке Дуне привез конфет – подушечек, с какими она любила вечерами чай пить.

Димка, соскучившись по хозяйству и деревенской работе, ладил завалинку. Весь дом ею обнес. Забил опилками, какие с пилорамы привез. Потом крыльцо пристроил к дому. Сам. Без чужой помощи.

В начале осени, вместе с бабкой, быстро огород убрали. Выкопали картошку. Пересушили, перебрали, засыпали в подвал.

Димка был человеком хозяйственным. И, зажив своим домом, тащил в него все, что плохо лежало. Опасался лишь чужих, завистливых глаз.

И, несмотря на трещавшие от запасов погреба, бабка Дуня на людях, не умолкая, жаловалась на нужду и бедность, чтоб сельчане, слыша это, не ходили бы в гости к ней, не просили одолжить харчей.

Димка к осени совсем поправился. Раздался в плечах. Стал красивым, рослым мужиком, на какого откровенно заглядывались деревенские девчата.

Молодые доярки затевали с ним игривые, опасные игры. Тискали, мяли его за коровьими кормушками осмелевшей девичьей стайкой. Да оно и понятно, парней в селе было мало, на четверых по полмужика приходилось, как шутили сами. И все спрашивали Димку, кому он достанется до пояса, а какой – ниже пояса?

Шилов сгребал девок в визжащий клубок и отвечал, хохоча во все горло:

– На то, что ниже пупка растет, мне и десятка деревень мало! Не верите? А ну, кто первая, подходи, докажу! – и, ухватив притворно убегающую, самую сдобную из девок за упругие груди, валил при всех в траву, лапал безнаказанно, грозился вечером поймать в темном углу.

– А ты приходи в клуб на танцы. Уж мы тебя вымотаем. Ловить не придется! – хохотали в ответ девчата.

– Я только один танец знаю. Подсебяк, – отбрехивался Шилов. И никуда не высовывался по вечерам.

Мимо дома ходили девки с песнями и частушками. Вызывали Димку на гулянье. Называли миленком. Димка не торопился.

Он делал вид, что присматривается, выбирает. Не хочет спешить. Но однажды вечером вышел покурить на завалинке, а девки тут как тут. Облепили, как мухи. Не отбиться от них, не вырваться.

– Да ты что? Не живой, что ли? – смеялись в лицо.

Димка кое-как от них выскочил. Он никому, даже бабке Дуне не признавался, что в милиции, когда его взяли вместе с пацанами, отбили ему все, и даже теперь, через годы, мужичье в нем не просыпалось.

Он шутил, смеялся весь день до темноты, а ночами чуть не выл от злобы.

Бабка Дуня видела все. Понимала. Потому – не спрашивала. Но однажды привела в дом знахарку из соседней деревни. Попросила помочь Димке, не выдав ее. Когда парень пришел с работы, знахарка предложила ему попариться в баньке. И, оглядев парня, сказала:

– Беда у тебя, сынок. А ну ляжь головой к заходу солнца. Отчитать твое горе испробую, – и молилась перед свечой, и поила парня всякими зельями, покуда он не заснул.

Три дня она с ним мучилась. А потом сказала:

– Мужиком будешь, отцом – не стать никогда. Припоздало ко мне пришли. Коль сразу б, и детей бы имел.

– Бабуля, милая, да уж не до жиру. Хоть это, если вернула мне, до смерти тебе обязан, – не верилось Димке. А когда знахарка ушла, признался бабе Дуне: – Думал, так и сдохну, как пень трухлявый. Растерявший все по ветру. А вы и в том мне помогли. Поняли, как будто мамка родная.

И вскоре Димку в доме не видно стало. Все чердаки извалял с девками, искатал все сеновалы. Словно сам черт в него вселился. За ночь с несколькими переспать успевал.

Словно упущенное наверстывал. Никем не брезговал. Никакой не отказывал. За ним вскоре закрепилась замаранным хвостом слава первого колхозного кобеля.

Многие мужики обещали ему всадить вилы в бок, коль посмеет подойти к их бабам и дочкам. Но Димка лишь посмеивался в ответ. И кто знает, сколько бы он пне плутовал, не нарвись он на Ольгу. Та переехала в их деревню с Кубани, где разошлась с мужем. Устроилась работать на пасеке и зажила спокойно, с двумя дочками, беленькими, синеглазыми, похожими на ромашек.

Димка к ней на третий день подвалил. Познакомиться вздумал. Ольга его взашей выставила. Когда цапнул ее за задницу, баба ему всю морду, словно кошка, изодрала.

Димке даже чудно стало, не поверилось, что какая-то баба с ним переспать не хочет. Девки не отказывались, а она что за краля? Иль не живая? Чего из себя целку корчит? – недоумевал мужик и через пару дней, вечером, подкараулил ее возле дома в темноте. Решил отплатить за все сразу. И за отказ, насмешку, мордобой… Он решил измучить бабу, но не воспользоваться ею. Пусть помучается ночь. Быстро поумнеет.

Он сграбастал ее в охапку мигом так, что Ольга и сообразить ничего не успела, как оказалась на копне, за сараем. Баба, собрав все силы в комок, головой в лицо сунулась Димке. Тот, кровью залившись, вниз с копны свалился. Домой побитым псом вернулся. Вмиг забыл, зачем бабы на свет рождаются и на что они мужикам нужны.

Неделю с опухшей мордой ходил. Ни на одну не смотрел и не оглядывался. Откинуло мужика даже от вида бабьего. А Ольга, встречаясь на пути, смеялась глазами. Открыто, вызывающе. Но по потемкам одна из дома не выходила больше.

Димка через месяц забыл о ней, едва в голове звенеть перестало. Да и мало ль в селе девок? Стоит свистнуть. Любая с визгом прибежит. На что ему баба с детьми? Одна морока от нее. Да и сама Ольга на пять лет старше. По всем сельским меркам – старуха. Не пара Димке.

Но в том-то и дело, что при всех явных минусах она одна не поддалась ему. Не приняла, не признала. Это задевало самолюбие…

Шли дни, недели. Димка остепенился. Он уже не валял девок-доярок за коровьими кормушками. И, встречаясь с Ольгой на улицах деревни, всегда вспоминал, что не каждая баба живет плотью.

А тут по весне, как назло, велел председатель колхоза перевезти всю пасеку поближе к садам, помочь пчеловоду расставить ульи и разместить их вокруг сада, чтобы во время цветения пчелы и мед собрали, и деревья опылили.

Димка целый день таскал ульи с машины по саду, ставил их там, где указывала Ольга. Женщина пыталась помочь ему, но Шилов пожалел, не подпустил, не дал носить тяжести.