Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Одна бабенка прямо предложила Кондратьеву остаться у нее навсегда.

– А муж твой? – спросил удивленно.

– Да долго ли избавиться? Завтра его не будет. Одно твое слово. Оставайся! – обвила руками шею Кондратьева.

– У него женщина есть? – спросил наивно.

– Чего не хватало! Попробовал бы завести! Я б его враз на Колыму…

Олег Дмитриевич ушел разозленный. И на следующий день забрали бабу. Прямо из постели. Из-под бока мужа. Тот наутро застрелился. Не перенес горя. Не будучи любимым, сам любил. Больше жизни… Не стало жены, и жизнь ненужной оказалась.

Кондратьев не успел, не мог рассказать ему ничего. Но после того случая ни одной бабе не верил. Надолго откинуло Олега Дмитриевича от них. И потом никогда не связывался с замужними.

Чекисты называли Кондратьева своим верным помощником, дзержинцем. И не знали, как он боится их. Он не верил ни одному их слову. И держался всегда настороже, не хотел заводить семью, чтобы не оказаться преданным собственной бабой, признавшей другого мужика.

Кондратьев знал: чекисты коротки на расправу. И держался с ними приниженно, заискивающе. Он боялся их всегда, даже во сне…

Жил ли Олег Дмитриевич спокойно? Радовался ли своей судьбе? Пожалуй, да. Но немного. В отцовском доме, пока не вступил в комсомол. С того дня все изменилось. Завертелась жизнь, как в кутерьме. Не стало радости, лишь страх холодной петлей сдавливал горло и самое сердце…

– Давай сюда этого борова! Волоки блядь со шконки! – услышал Кондратьев голоса воров и вздрогнул от неожиданности.

Грубые руки ухватили его за брюки, за шиворот, стянули со шконки, поволокли по вонючему проходу к столу, за каким сидела воровская кодла, игравшая в очко с самого утра.

Бляшка отчего-то хохотал во весь голос, поторапливал кентов:

– Шустрей, мудилы! Давай свежака кентам, покуда теплый!

– Может, он выкупит свою жопу? – услышал Олег Дмитриевич голос косого вора и понял: его проиграли в карты. Этого он боялся больше всего в последние дни.

Воры волокли его в темный угол, где выигравший Кондратьева уже ждал, расстегивая штаны.

– Погоди петушить. Кобра! Может, он навар отвалит? Тряхни падлу! – хохотали за столом.

– Башли мечи! Два куска! Иль водяру! А нет – чай гони! Не то натяну! – пригрозил, ощеря желтые редкие зубы, костистый, худой вор.

– Месячный заработок отдам, – согласился Кондратьев.

– Так дешево жопу свою держишь? – удивился Кобра. И велел придержать Кондратьева, сдернул с него брюки.

– Ты, падла, не то месячный, годовой навар рад будешь выложить, – заголился вор и потребовал:

– Кенты! Ляжки ему расшиперьте!

Олег Дмитриевич копнул носом вонючий тюфяк. Увидел то, что должно было войти в его тело. И… Сам от себя не ожидал. Наверное, от страха хлынуло у него из задницы на тюфяк, на ноги Кобре – зловонное.

– Ты что, пидор! Паскуда мокрожопая! Козел вонючий, ишь отмочил! Трамбуй, кенты, падлюгу! Обосрал всего! – завопил Кобра, плюясь.

Все его штаны и ботинки, даже низ живота были забрызганы внезапным поносом, открывшимся у Кондратьева от страха.

– Трехал я, что надо ему дать очухаться, а уж потом пялить! Развели тут вонь, терпежу не стало! Шустри, паскуды! Выгребай все! Вместе с засранцем! Вон его из хазы! Чтоб духу не было! Сам распишу хорька! – задыхался от вони Бляшка.

– Пусть отмоется! На халяву не пустим! Навар наш! За жопу играли. Дарма не слиняет! Уже просрался. Теперь можно огулять! – визжал косой вор, вцепившись в Кондратьева и не давая ему встать.

Но второй раз никто уже не хотел подходить к Олегу Дмитриевичу.

Его пинком вышибли с тюфяка и, не дав оглянуться на шконку, выдавили в дверь.

– Хиляй, пока зенки в жопу не вогнали, фраер засратый! – кричал Кобра, вытряхивая из штанов зловоние вместо выигранного удовольствия.

Воры ругались, хохотали, хватаясь за животы.

– Ну и сука! Так спасти свою жопу еще никому не удавалось, во всех зонах! – смеялся Бляшка.

А Олег Дмитриевич ушел в темноту. Веря и не веря в случившееся.

Он понимал, что теперь вся зона станет потешаться над ним. Кликуху приклеют, злую, вонючую. Нигде проходу от нее не будет долгие годы. Но уж лучше так, чем стать обиженником.

Кондратьев и сам не знал, как оказался перед оперчастью. Ноги сами принесли его. Да и не оставаться же ему без шконки, не ночевать же под открытым небом на дожде и холоде? Пусть помогут, определят сами. И вошел в кабинет, не раздумывая.

– Что произошло, Кондратьев? – закрутил носом, сморщился оперативник и открыл окно настежь.

Олег Дмитриевич рассказал, что случилось с ним в бараке. Добавил, что с Бляшкой у него возникли неприятности сразу. Он – рокоссовец, ни в грош не ставит заслуги армии в войне, приписывает победу уголовникам. И недоволен властями, отправившими его на досидку вместо того, чтобы отпустить на волю, как обещали. Что и его – Кондратьева, поставили в игре на кон не случайно. А потому что свели счеты, как с фронтовиком, не согласившимся с убежденьем ворюг.

– Так, так, – забарабанил пальцами по столу оперативник. И добавил зло: – Выходит, и эти вылупаться стали? И там идейные завелись? Ну вот что, Кондратьев, приведите себя в порядок. Вам покажут, где. И переходите к политическим. Отведут вас. И начнем сотрудничать.

– Уже начали, – уточнил Олег Дмитриевич.

Через час, отмывшись в бане, переодевшись в сухое чистое белье, он сидел напротив опера, слушал, что от него потребуется. И внезапно услышал приглушенный, будто из подземелья, крик. Удивленно уставился на опера. Тот усмехнулся:

– Бляшка тоже не железный. Не выдержал…

– Теперь мне от его кентов проходу не будет. Замокрят, – вспотел Кондратьев.

– Успокойтесь. Никто вас не засветил. Даже не заподозрят. Охрана в барак пришла для шмона. Бляшка оскорбил. Заначку его открыли. Все было подстроено. Когда он на охрану замахнулся, его скрутили тут же. При чем тут вы?

– А шмон с чего?

– Мы их всегда проводим. Когда все тихо – ничего не находим, – улыбался оперативник.

– Воры об этом тоже знают?

– Они нам задолжали. Уже полгода долю не дают. Пришло время поприжать, потребовать. Так-то вот.

– Долю? – не понял Олег Дмитриевич.

– А вы как думали? Бляха на работу не ходил. Воры жили без пробудок и отбоя. А это что, за спасибо? Они работяг трясли. Положняком всех обложили. И тоже – даром? Мы все знали. Но молчали. Думали – ворье. Пусть без кипежу дышат. А раз они хвост поднимать стали, пришлось поприжать…

– А если они узнают и поднимут шум в зоне?

– Их никто не поддержит. Они не фартовые – шпана. Мы и пальцем не шевельнем. Фартовые с ними справятся сами. Чтоб между нами ссор не было. Да и не решится шушера блатная бузить. Знают, чем для них запахнет. Вам говорю, чтоб в курсе были. Не новичком-незнайкой. Нам – годы сотрудничать. Не от меня, от других услышите. Потому и не скрываю, что бояться нечего. Блатари и фартовые у нас неплохо живут. Западло

– лишь политические. Их я на дух не переношу, – признался оперативник. И продолжил: – У вас опыт большой. О том в деле запись имеется особая. Будете хорошо помогать, без льгот не останетесь. Ну, а если – шаг в сторону, не взыщите. В зонах работать зэки должны. Думать – не их удел. И за всякие разговоры имеются средства, способные прикусить и заглушить любые голоса, – обратил внимание не на крики, а на хрипы и стоны Бляшки, доносившиеся отчетливо, откуда-то сбоку.

– Вас отведут к идейным. Охрана. Не обижайтесь на их грубость, так надо, лучше для вас, – заранее извинился оперативник.

В барак к политическим Олега Дмитриевича втолкнула охрана, обматерив грязно, пригрозив в другой раз кинуть на «ежа», подключив напряжение повыше, так, чтоб от него и говна не осталось.

– За что тебя так? – послышался голос с верхней шконки. Кондратьев потирал ушибленное плечо. Морщился от боли неподдельно.

– Ворюги проиграли меня. В очко. Опетушить хотели. А желудок словно подслушал. Обосрал я шпану. Меня из барака выкинули. Я хотел на чердак слинять. А тут охрана. Шмонать барак стали. И на меня нарвались. Наезжать начали. С хрена ль «на обочине» кантуюсь? Кололи! Я смолчал. Брякнул, что храпящих не терплю. Отмудохали. И к вам. Дальше, все сами знаете, – ответил Кондратьев, матерясь.

– А статья какая у тебя?

Кондратьев назвал. И спросил тут же:

– Есть свободная шконка?

– Идите сюда. Правда, от дверей сквозит, но все ж лучше, чем на чердаке.

– Ложитесь. Спите. Не беспокойтесь. Тут в карты никто не играет.

– Боюсь я воров. Проиграли. Спящего меня на кон поставили. Как вещь, – возмущался Кондратьев запоздало.

– Сюда ворам хода нет. Это заметано. Пытались. Но мы их бортанули живо. Больше не наведываются.

– Да и фартовые нас за смертников считают. На них амнистии, а нам тут – до гроба. Терять нечего. Ты за что влетел? Расскажи подробнее.

Кондратьев рассказал.

– Так ты же свой! Наш! Администрация, видно, в дело не глянула? И сунула к ворам.

– Шушера, узнав, за что я загремел, жизни не давала. Обобрала до нитки. И в чем есть вышвырнула. Ничего не отдали, сволочи, – сокрушался Олег Дмитриевич.

– Скажите спасибо, что живым ушли. Такое везение

– редкость, – послышался тяжелый вздох рядом.

– А сам откуда? Воевал? Семья есть? Давно в зоне? – послышались вопросы со всех сторон.

– Эй, ребята! Не о том спрашиваете! Узнайте лучше у него, за какие понюшки охрана не вернула его к блатарям, а к нам впихнула? Либо он раскололся у опера, или его «сукой» к нам подбросили, – услышал Кондратьев голос неподалеку.

– Я – сука? Кто это сказал? Молчишь? Так знай, меня чекисты судили. Из-за них тут мучаюсь! Неужели я – фронтовик – стал бы своему врагу помогать? – негодовал Кондратьев.

– Значит, раскололся! – послышалось в ответ.

– Если б так, меня к ворам вернули б непременно!

– А почему тебя с самого начала к ним не определили?

– Это проделки оперов. Мне они отчитываться не станут. Видел только, как шмонали воров. Крик стоял.

– Это и мы слышали.

– Бляшку охрана замела, наверное, в шизо. А меня за жабры брали. Но что выдавишь, коль гол, как сокол. Думал, и меня в шизо ведут. Да, видно, по дороге передумали, – лег на шконку Олег Дмитриевич.

– Выкуп с тебя ворюги просили?

– Две тысячи требовали. Да где я их возьму?

– Мужики, кончай галдеть. Дайте отдохнуть от ваших разговоров, – услышал Олег Дмитриевич недовольный голос и умолк. А вскоре уснул.

Ночью, когда все зэки барака уже давно спали, Кондратьеву приснилось, что воры снова проиграли его и опять вздумали опетушить. Навалились на него всей кодлой, за руки, за ноги держат. А Бляшка приставил к горлу Кондратьева финач и говорит:

– Только дернись, падла, ожмурю, как фраера! Лучше стань пидором, чем стукачом сдохнешь!

Олег Дмитриевич заорал в ужасе. Но это не Кобра. Это сосед по шконке задел ногой нечаянно. А Кондратьев весь в холодном поту вскочил на ноги. Бледный, он весь дрожал от ужаса.

Проснувшиеся от его вопля люди сочувственно головами качали, жалели сдавшие вконец человеческие нервы. Другие возмущались на новичка, доставившего столько беспокойства.

Олег Дмитриевич до утра не смог уснуть.

Только утром он понял, чем отличались политические от всех других зэков зоны.

Они не работали на территории зоны. Их ранним утром увезла машина на угольный карьер.

Ломы, кирки, не умолкая, долбили уголь. Не восемь – десять часов. Без обеда. Без перерыва, без перекура.

Брезентовые робы на морозе коробом становились. Лоб в поту, брови в сосульках. Руки в кровавых мозолях, ноги – как ледяные глыбы – не сдвинуть. Лица у всех черные, одни глаза видны.

Звенят ломы, лопаты. Одна за другой уходят из карьера машины, доверху груженные углем. А охрана будто озверела:

– Шевелись, падлы!

– Вкалывайте, скоты! – подгоняют зэков взашей. Кондратьев чуть с ног не валится. Нет больше сил. Ослабли руки. Не держат лом. Выпал он из рук, задев по ноге нестерпимо больно.

Застонал Олег Дмитриевич. Зэки даже оглянуться на него не решаются. А охранник зверем накинулся, кулаки под нос сует, прикладом в бока, по плечам. Грозит на штык взять. Обидно. Сцепил зубы. И, не видя белого света, крошит черный уголь, перед глазами то ли лампочки, то ли прожекторы горят. Все крутится. И Кондратьев, прислонившись лбом к пласту, стал съезжать вниз.

– Сачкуешь, контра! Я тебе побалую, вошь недобитая! Чего придуряешься? А ну! Вскакивай на катушки, блядский выродок! – дал затрещину.

Кондратьев упал, ударился виском о выступ угля. Затих.

– Сдох он или рисуется? – спросил второй охранник. И, подойдя, увидели кровь на виске Олега Дмитриевича.

– Так и есть! Готов!

– Слабак, значит! Пусть закинут гада в машину, на уголь. Сверху. В зоне разберутся, – предложил охранник. И тут же забыл о Кондратьеве.

Олег Дмитриевич не почувствовал, как злые руки схватили его за ноги, за руки и, раскачав, забросили в кузов на уголь.

Ударившись о ком спиной, застонал, пришел в себя. Но охранники уже отвернулись, не увидели открывшиеся глаза человека. Машина, отчихавшись, тяжело тронулась и пошла из карьера.

Кондратьев привстал. Голова гудела. За бортом пробегали горы, распадки. Дорога петляла меж них, ныряла через ручьи и речки, мимо поселков.

Самосвал, сбавив скорость, медленно проезжал по улицам. Он словно поддразнивал, давал шанс к побегу. Такое в жизни случается не часто. Шанс выпадает один раз. Вторично – не дарит его судьба. И случись на месте Кондратьева фартовый, не упустил бы подвернувшийся случай, воспользовался бы везением – подарком судьбы, превозмог бы себя, пересилил боль и слабость. Но Олег Дмитриевич не мог пошевелить ногами и руками. Он плача смотрел на убегающую свободу. До нее был лишь один рывок, один прыжок, единственное и последнее усилие… Он подкатился к борту. Вцепился в него немеющими пальцами. Машину тряхнуло на ухабе, и Кондратьев, подлетев всем телом вверх, снова оказался посередине кузова, на самом верху кучи угля.

Олег Дмитриевич ударился затылком о ком угля. Чертыхнулся. И снова перевалился к борту. Самосвал в эту минуту накренился на бок, и Кондратьев оказался засыпанным углем.

Едва выбрался, отдышался, машину снова тряхнуло. Она шла вниз. И Олег Дмитриевич, вцепившись в борт, пытался подтянуть тело. Перевалиться вниз – на дорогу. Но ноги отказались подчиниться.

Человек прижался грудью, ожидая, когда машина пойдет вверх и борт ее окажется близко к земле. Тогда можно просто вывалиться. Вот он – долгожданный подъем. Кузов едва не касается дороги. Но проклятый уголь осыпался вниз и снова засыпал с головой.

Олег Дмитриевич выбрался. Перевесился через борт по пояс. Но самосвал опять тряхнуло. И закинул Олега Дмитриевича чуть не на кабину.

Человек стонал от боли. Надо сбежать. Там, на воле он сможет очиститься, доказать невиновность. За этот побег ему лишь выговор дадут. Остаться в зоне и работать в карьере, как сегодня, годами, это значит, сдохнуть впрямь.

Кондратьев хватается за глыбу угля. Отталкивается от нее. Но поздно…

Машина затормозила у ворот зоны. И Олег Дмитриевич услышал, как заскрипели на ржавых петлях ворота. Самосвал въехал на территорию зоны.

– Заберите жмура из кузова! Из карьера привез! – услышал голос водителя.

– Да выкинь во дворе у пекарни. Там его подберут, – откликнулся охранник.

И вскоре Кондратьев оказался под кучей угля, сдавившей ребра, голову, спеленавшей движение и дыхание.

Он испугался не на шутку, когда почувствовал, что ему недостает воздуха, и изо всех сил стал выбираться наружу. В ушах стоял перезвон. И вдруг отчетливо услышал:

– Эй, мужики! Гляньте, уголь шевелится! Если это жмур, то я кто?

Кондратьев вылез наружу задом. Весь черный, в угольной пыли. И, глянув на пекарей и кочегаров, сел на угольной куче.

– Ты что? Сдвинутый? Чего не слинял?

– Так это ты жмур?

– Во, шибанутый козел! Сам в зону нарисовался! Целый час на воле был. Без охраны! И не смылся! – удивлялись зэки и не верили собственным глазам.

За симуляцию и отлынивание от работы Олега Дмитриевича бросили в шизо.

Там уже сидели семеро мужиков из прежнего, воровского барака. Был и фартовый. Он лежал возле батареи, грел спину. Все остальные стояли у стен.

Олег Дмитриевич повалился на пол. Хотелось забыться. Пусть и на голом цементе. Лишь бы не сыпались на голову глыбы угля, удары охраны. Но едва он коснулся пола, воры взяли его на кулаки.

– За что? – не понимал Кондратьев.

– Закон не уважаешь, падла! Ты кто есть? Фраер! А он – законник, фартовый! Не то тебе, паскуде, нам при нем сидеть не положено! Секи! – поддели для памяти в дых.

Он стоял, прислонясь спиной к стене. Три дня без сна, выслушивая насмешки воров в свой адрес. Они обзывали его, материли, испытывая терпение.

Олег Дмитриевич молчал. Знал, скажи хоть слово, из-месят в котлету, втопчут в пол, и никто за него не вступится, не вспомнит о нем.

На четвертый день фартового увели из шизо, и Кондратьев не сел, свалился на цемент.

– Расписался, засранец! Кишка тонка! Ну что? Срежемся на него в рамса? – предложил косой.

– Сам откинется. Не хочу об жмура мызгать хер, не на помойке его нашел, – ответил Кобра.

– Кондратьев! На выход! – внезапно крикнул охранник от двери. И повел Олега Дмитриевича в оперотдел.

– Ну, как самочувствие? – встретил его начальник отдела, улыбаясь одними губами.

– Плохо. Умираю, – ответил хрипло.

– Крепитесь. Вам еще повезло. В шизо недолго задержались. Вам за симуляцию полагался месяц…

– Не сачковал я. Сознанье потерял…

– Наверное, жалеете, что не удалось вам по пути сбежать? Ну, признайтесь честно? -

– Куда бежать, когда сил только и хватило, чтобы отдышаться. Да и уверен, разберутся в моем деле по справедливости, выпустят…

– Наивный человек! Да если со всеми разбираться, одних следователей целая армия понадобится. Зонами весь Север застроили! Дармовые руки! Вы что – не понимаете? Кто от такого добровольно откажется? Только идиот! А там – наверху, у власти, дураков нет! К тому ж, если разбираться начнут, выпустят и тех, кого по твоим заявлениям замели! И что будет, когда встретитесь? – хохотнул опер.

Олег Дмитриевич опустил плечи, ответил вяло:

– О том не только мне, а и вам придется задуматься. Горько это, но факт…

– Вы что, всерьез верите, что кто-то сумасшедший решится восстановить правду? Да она давно похоронена в колымских снегах, вместе с теми, кому эта правда, как и жизнь, – не нужна! Попробуйте подсчитать, сколько средств затрачено на строительство наших зон? Сколько сил понадобилось – завести карающий молох? И все по ветру? Чтоб опустошить зоны? А как без них обойдется страна? Без угля, золота, леса, урана? Кто их ей даст? Свободный люд? Да сюда добровольно поедут лишь пьяницы либо психи. А тут не просто работать, здесь вкалывать надо! Вы – не выдержали. Зэк! Сломались! Зачем же пустые фантазии? Отбросьте иллюзии! У них нет под ногами почвы. Раскрученное колесо не остановишь. И даже ручей вспять не повернуть. Пока жив Север, будут и зэки! И нам с вами еще предстоит работа. Большая, ответственная. Я верю вам! Мудрено удержаться от соблазна и не сбежать на волю. Тем более что охраны с вами не было. Но знайте, далеко бы не ушли. В каждом поселении на вашем пути живут люди. Среди них немало наших помощников. Они нам вас тепленького с рук на руки отдали бы. И получили бы за это премиальные. А вы – пулю в лоб. Без разговоров.

– Я и не думал о побеге. Мне на волю нельзя появляться неоправданным. Куда б делся без документов да еще в этой робе? Нет. Уж покидать зону, так по-честному. Не ожидая пулю в спину.

– Даже я от такого не гарантирован, – прервал начальник оперотдела. И сказал: – В больничке с неделю вас подержим. Отдохните там. Восстановите силы – и за дело.

Через полчаса Олег Дмитриевич лежал в чистой постели, на настоящем матраце. Даже подушку дали, с наволочкой. И одеяло теплое.

Кондратьев блаженствовал. За такую перемену он готов был переносить все уколы, пить таблетки ведрами.

До вечера он спал, даже ни разу не повернувшись на другой бок. Он не слышал уколов, сделанных ему. Он проспал обед. Его тело впервые получило возможность настоящего отдыха.

– Эй, ты, лысый пень, нарисуй «колеса»! – разбудил его ночью фартовый, попавший в больничку с каким-то отравлением желудка.

– Колеса? Отстань! Я не водитель! – хотел повернуться на другой бок. Но сосед не дал.

– Тебе трехаю, дай «колеса»! – и указал на таблетки, лежавшие на тумбочке Кондратьева.

– Бери.

Фартовый попробовал на язык каждую. Выбрал несколько.

И спросил:

– Что хочешь за них? Половину куска хватит?

Олег Дмитриевич согласно кивнул. Услышал, как вор

сунул ему под подушку шелестящие купюры и, булькнув горлом, проглотил таблетки.

Через пяток минут, побурев всем телом, он начал носить по фене всех своих кентов, оставшихся на воле. А потом кинулся с кулаками на Олега Дмитриевича.

Он гонял его по всем углам, под койки и под стол. Орал, обзывал, грозил замокрить, как падлу, как вошь на гребешке, размазать в параше. И запускал в Кондратьева табуреткой. Тот чудом выскочил из больнички, не зная, куда себя девать.

Босиком, в одних трусах и майке, вернулся в барак, клацая зубами.

А под утро к нему пришли фартовые:

– Вернись в больничку, – не просили, требовали настырно.

– Не пойду!

– Вернем паскуду!

– Все равно уйду! – пообещал твердо, зло.

– Шмаляй, трехаем тебе, там кент наш. Не мори его. Живей хиляй.

– Он едва не угробил меня. Отстаньте!

– Не ссы! Навар хороший получишь. За колеса, – и выволокли Кондратьева из барака.

Едва его уговорили, ушли из палаты, появился врач. Осмотрел Олега Дмитриевича, заметил, как знобит человека и, дав двойную дозу таблеток, запретил вставать с постели.

Кондратьев, едва врач ушел, сгреб таблетки под подушку. Но фартовый тут же потребовал:

– Гони их мне!

– Хватит! Не дам! Вчера чуть не убил. Не получишь.

– Кончай ваньку валять да выпендриваться. Не на халяву, башли даю. За колесо – зеленую, – предложил заносчиво.

– А потом башку свернешь. Не надо мне денег. И таблетки не дам.

– Во, подлый фрайер, сам не кайфует и мне в отказ! Жмот вонючий! Да эти колеса мне вагонами задолжали! Секешь, зараза? Контужен я!

– На деле, мусорами? – усмехнулся Кондратьев.

– Цыть, шкура! Воевал я! Все четыре года. Добровольно пошел. Сам ксиву рисовал, мол, сгребайте на войну. И замели. Меня под Кенигсбергом фольксштурмовик достал. Так дербалызнул, хуже легавого. Думал, вовсе копыта откину. Полгода в госпитале на всех медсестер кидался. Со шмарами перепутал. Даже в психушке был. Но слинял. Покуда кокаиню, все в ажуре. Чуть сбой – хана!

Тыква от боли разрывается. И житуха – мимо. Небо меньше гривенника.

– Я тоже воевал. И ранен был. Но уж коль войну перенесли, боль надо пересилить. Чего ж ты отыгрываешься на всех? За что на меня вчера наехал?

– Перебор вышел. Ты не зуди. Ни хрена с тобой не стало! Жевалки все на месте, копыта не вырвал, тыкву не скрутил. Ну и захлопнись. Не воняй бабой! Чтоб хвост твой сухим канал, буду по одной глотать, – достал пачку денег. И, протянув ее Кондратьеву, потребовал таблетки.

За десять дней у Олега Дмитриевича собралась круглая сумма. И, выйдя из больнички, он первым делом сказал начальнику оперчасти обо всем, что случилось в больнице, о деньгах не смолчал.

– Я знал о том заранее. Но ведь в прежнем бараке вас раздели. Теперь оденьтесь. Завтра автолавка приедет к нам. В зону. Вот и воспользуйтесь. Теплого побольше возьмите. Без него здесь нельзя.

– А воры не отнимут обратно свое? – спросил Олег Дмитриевич.

– Шушера могла бы. Фартовые – нет. Кстати, тот, с кем вы лежали, любому голову свернет, кто попытается отнять или ограбить вас. Помните на всякий случай. И не забывайте, вы уже сегодня – мой должник.

Олег Дмитриевич вернулся в барак. И зэки долго расспрашивали, как ему удалось выжить.

Вечером, посидев с политическими за столом, пригляделся к каждому. Послушал разговоры. Узнал и того, кто в первый день признал в нем стукача. Он и теперь не верил Кондратьеву. Оглядывал новичка исподлобья, присматривался. Ни о чем не говорил. Лишь слушал. И в отличие от всех ни разу не посочувствовал Олегу Дмитриевичу, услышав о шизо, о пережитом в больнице.

Кондратьев везде и всюду чувствовал на себе его пристальный взгляд.

Олег Дмитриевич за неделю сдружился в бараке со многими людьми. Были тут фронтовики, бывшие партизаны, руководящие работники, ученые, артисты. Большинство из них попали сюда по доносам стукачей.

Артисты – те за пустые песни. Ученые – за то, что жили не по средствам. Руководителей утопили свои же подчиненные.

Геннадий Балов, тот самый, не поверивший Олегу Дмитриевичу, был фронтовиком. Разведчиком прошел всю войну. Дослужился до полковника. Арестовали его в Берлине. В первый день мира. За то, что ребята из его разведбатальона, обмыв победу, вышли погулять на улицы Берлина. А тут немецкие девки. Ну и стукнула моча в головы. Затащили в дом. Изнасиловали… Всех пятерых парней приговорил к расстрелу военно-полевой суд. Хоронили их не как фронтовиков, а как преступников. А Балова за плохую воспитательную работу, за опозоренное звание советских солдат и разведбатальона прямиком в Магадан отправили. На пятнадцать лет…

Не сам Геннадий Балов поделился, политические Кондратьеву рассказали.

Разведчик старше всех по возрасту в бараке был. Его уважали все. С мнением полковника считался каждый.

– Ты не обижайся на него за недоверчивость. Он всегда с подозрением к новичкам относится.

– Не забывай и того, что он – разведчик. У них недоверие в крови заложено.

– Ничего. Обвыкнетесь, подружитесь, – успокаивали Олега Дмитриевича политические. Но Кондратьева их слова не утешали. Он чувствовал какой-то необъяснимый страх перед сверлящим взглядом Балова.

Случалось, вставал ночью Кондратьев на парашу. Балов – в упор на него смотрит. Не мигая.

Повернется в карьере – глаза в глаза с полковником встретится. Тот слова не обронит. Словно караулит каждое дыхание.

Никогда не садился он рядом или поблизости. Но каждое слово Олега Дмитриевича ловил на слух и все помнил. Будто в копилку памяти собирал услышанное.

И уж что самое досадное, не только сам не доверял, а и других обрывал на полуслове. Пресекал скользкие темы, кивнув на Кондратьева, и говорил:

– Не забывайся. Рядом темная лошадка. Попридержи язык…

Но не только разведчик не спускал глаз с Кондратьева. Не упускал Балова из виду и Олег Дмитриевич. Даже спящему не верил ему. Напрягая слух до боли в висках, вслушивался в каждое слово. И все ждал повод. Знал, просто так оговорить не удастся. Балова в бараке любили все. За него не то с Кондратьева, с любого шкуру снимут политические.

Да и в оперчасти потребуются веские доказательства, чтоб решились они от разведчика избавиться. Хотя давно чувствовали к нему неприязнь.

Геннадий любил по вечерам посидеть у печурки, смотреть на огонь, бушующий в топке. Любил неспешные разговоры.

Вот так однажды подсел к теплу и Кондратьев. Отдохнуть решил после работы, согреться.

Балов сделал вид, что не заметил его. И продолжал рассказ:

– Нет, ребята, не прав тот, кто говорит о немцах, как о дураках, и доказывает, будто Гитлер – шизофреник. Не так это все. И когда-нибудь мы вынуждены будем признать обратное и сказать миру правду. Ведь если следовать сегодняшней логике, выходит, наша доблестная армия все четыре года воевала с дураками? Разве это не дикость? А потери, какие потери мы понесли! Тоже от идиотов? До Волги нас шизофреник гнал. А мы и понять не могли, от кого удираем… Сколько городов сдавали? Их теперь попробуй восстанови! И все – дураки виноваты? Да нет! Это была обученная армия! Мощная! А у нас – не то. Профессионалов явно не хватало. Выезжали на добровольцах, мобилизованных. Много их погибло. А вот шизофреник берег людей. Не затыкал их жизнями провалы и поражения. Знал, у каждой войны есть конец. И пусть будет поражение в ней, но из его страны не получилось кладбище. Ее есть кому поднять и отстроить. Потому Гитлер мне – враг. Потому что я – солдат. А для своей нации он – вождь. Был им и останется. И я никогда не скажу, что фашисты – дураки. На себе испытал их умение воевать.

– И все же, мы – победили! Даже профессионалов. Пусть и жертв много, а не отдали Отечество. И накостыляли фрицам по зубам, – бросил в огонь окурок однорукий Федор.

– Накостыляли они нам. Мы – только отмахивались. Опыта не имели. Не умели убивать. А уж потом… Озверели. На злобу взяли. И вырвали победу…

– Нет, Ген, не злобой одолели! Я с тобой не согласен. Мы – фашиста всем миром, всем светом, от стара до мала били! И не могли не победить. Иначе как жить бы стали?

– Да очень просто! Может, еще лучше, чем теперь! Вот, ты, победитель, а что имеешь за свое участие в ней? Шконку да пайку! А не рыпайтесь вы, может, немец победил бы! Жили бы, как люди! – вставил черниговский Олесь.

– Что? Как люди?! Под немцем? Да ты очумел! Майданек, Освенцим тебе надо было глянуть, что они там с пленными натворили! – вскипел разведчик.

– Так это с теми, кто воевал против них. С военнопленными. И мы с немцем не цацкались, кого пленили. А кто сам сдался – не тронули. Но я о другом. Не стоило воевать совсем. Нечего нам защищать было, – спорил Олесь.

– Как так – нечего?

– А что? Колыму от немца удержать? Она ему и даром не нужна. А мы с тобой, выходит, за нее дохли!

– Нет, браток, я б тебя из своего батальона под задницу бы наладил. Выходит, зря мои ребята гибли, и дом свой, и твой, и страну от немца зря спасали. И рисковали напрасно? Эх-х, ты, сукин сын! Чуть прижало, и уже готов святое обосрать, дерьмо ты, а не мужик, не солдат, – нахмурился Балов.

– Да зря ты его полощешь. Сгоряча он духарится. Ведь тоже от Сталинграда до Праги допер. А ему вместо госпиталя – зона. Обидно ведь. Будь он слабаком, сдался бы в плен, – вступились за Олеся.

– Жалею, что не сделал этого. Не был бы теперь в бараке, не издевалась бы охрана! И всякое говно не посмело б назвать меня мародером! Это я, выходит, опозорил страну, воюя за нее, а не она меня осрамила за то, что я – солдат, босиком в Прагу пришел! Ну и сдернул не с живого, с мертвого немца сапоги. Выходит, он – покойник, не мог на том свете без обуток! Ему и там удобство нужно! А мне – живому – ни хрена не надо, кроме боли и горя. Так кто из нас победитель? Он – мертвый – похоронен с почестями, иль я – живой, – но на Колыме? Я сдохну, на моем погосте никто не пернет. А ему – цветы! Вот и разберись тут, кто прав в этой войне? И кто в ней победил? У меня от семьи из восьми душ одна сестра осталась. Может, и жива. Угнали в Германию. Остальных – одной очередью. Без цветов и памяти. А кто за них с немца спросит, может, те, что меня судили? Да только хрен там! И ты не морочь голову про свой батальон. Кто выжил, всех на Колыму упекут. За что твоих ребят расстреляли? За немок! Ах! Их изнасиловали! А сколько наших баб и девок?.. Хоть один фриц сидит за это на Колыме? То-то! И молчи! И меня не заводи. Сознательный! Я и сам бы в твой батальон не пошел бы! – завелся Олесь.