Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Да мы их сами в глаза не видим. Уже три года. Хоть и не скотины, бабы все ж… Умейте и вы обходиться. А нет – в дурдом воротим нынче же, – пригрозила обеим. И, глянув на притихших, испугавшихся девок, ухмыльнулась и, уходя, бросила через плечо: – То-то же, сикухи мокрожопые. А то развесили губища!

Тонька с Варькой до обеда разносили по кормушкам сено, поили коров из ведер, какие нашли в подсобке. Мыли, отскребали стойла, проточники, проход. Потом и за самих коров взялись.

На чердаке нашли мешки комбикорма. И, растопив печку в подсобке, запаривали его, кормили коров.

В обед к ним на ферму пришла бригадирша. Принесла хлеб, котелок перловой каши. И, оглядев изменившуюся, выскобленную ферму, сказала удивленно:

– Значит, управляетесь? Порядок наводите? И то ладно. Не зря хлеб жрать будете. Не дарма. Но я вас проверять буду всегда. Помните это, шмакодявки! Глаз с вас не спущу! А пока лопайте.

Когда она ушла, девчонки снова взялись за дело, подоткнув подолы, закатав рукава.

Они чистили коров, проветривали ферму, убирали вокруг нее мусор. И даже коровы, удивленные забытым вниманием, перестали истошно выть. Поверили, на ферме появились хозяйки, какие не бросят, не забудут.

А Тонька с Варькой снова кормили их, поили. Не бранились, не кричали. Управлялись быстро, молча, словно всю жизнь провели в коровнике.

Вечером на тощей кляче привезла какая-то старуха телегу картошки. И, скинув ее лопатой в угол, сказала:

– Это на завтра. Вечером опять привезу. Но раздавайте сами, помогать некому. Всем делов по горло хватает. И вы крутитесь, покуда не сдохнете.

Девки ничего не ответили. Ни о чем не спросили женщину. Да и не до разговоров было. Успеть бы к ночи все переделать.

С коровника они ушли уже затемно. Усталые, еле доплелись до барака. И тут же легли на койки. Но вскоре вскочили от крика:

– Эй, Семеновна! Ты погляди на этих вонючек! Завалились неумытыми! От них вонища столбом! Дышать печем. Либо выкинь, иль мозги вправь засранкам! – кричала тщедушная, малорослая баба, открыв широкий, горластый рот.

Бригадирша тут же явилась на зов.

– Чего развалились, как стельные? А ну живо! Рожи помыть! Чтоб духа говенного тут не было! Не в коровник, в жилье пришли. К людям нормальным! Брысь на двор – под душ! – двинулась на девок. Те выскочили из барака под хохот, смешки и шепот жительниц. Вымылись под холодной водой и, вернувшись на койки, долго стучали зубами, никак не могли согреться. И лежали укрывшись с головой.

Варька, не выдержав, перешла к Тоньке. Вместе теплее. И вскоре уснула.

Нет, ты погляди на этих навозниц! Приперлись с фермы и враз дрыхнуть! Как будто уборка барака их не касается! Они нас что, за людей не считают? – не унималась тощая баба, крутясь осой вокруг койки девок. И тут Тонька не выдержала.

Тихо встала, чтобы не разбудить подругу, и, вызвав бабу и коридор, сказала ей так, чтобы все услышали:

Закрой пасть. Иначе плохо будет! Я порог едва перекупила и не буду за всякой тварью говно мыть. Хватает с нас коровника. А будешь скрипеть под ухом, пожалеешь…

Семеновна! Бабы! Вы слышали? Психичка мне грозит! Теперь пусть на себя пеняет. Я не спущу! – кинулась на девку и вцепилась ей в волосы.

Тонька оторвала ее на себя, придавила к стене плечом. Предупредила:

– Угомонись. Не приставай.

Но баба, вывернувшись, диранула ногтями по лицу. Тонька свалила ее на пол и, придавив коленом, била по худой костлявой рожище наотмашь. Баба орала, визжала, дергалась. Тонька потеряла терпение. И, ухватив за волосы, ударила ее головой о пол. Баба закатила глаза. Затихла.

– Ты что, стерва, утворила? – сорвала Тоньку с пола бригадирша. И, держа ее за шиворот, трясла в воздухе, как тряпку.

– Угробила Шурку, курва! Да я из тебя самой душу выпущу, коль она не оклемается! Ишь, сука психическая! На людей кидаться вздумала!

– Она первая полезла. Чего ж тогда молчали все? Чего ее не заткнули? – не выдержала девка, едва коснувшись ногами пола.

– Ты еще оговариваешься, свинья?!

– Отстань, Семеновна! Права девка. Шурка сама обосралась. Чего прицепилась к новеньким? – вступилась за Тоньку старуха, привозившая на ферму картошку.

– И ты туда же? Чего в чужую задницу суешься? В свою смотри! – распалилась бригадирша, но тут же осеклась, заметив открывшиеся глаза Шурки.

– Твое счастье, жива баба. Иначе вогнала бы тебе голову в сраку, – пригрозила Тоньке Семеновна и, забыв о причине скандала, вскоре занялась Шуркой.

Тонька вернулась к Варе. До самого утра их никто больше не тревожил.

А едва стало светать, встали девки сами. И, выпив по стакану чая с хлебом, ушли на ферму.

В обед им привезли котелок картошки, пару селедок, полбуханки хлеба. Девчонки проглотили все мигом. И снова, не разгибаясь, чистили, мыли, скребли, кормили, поили коров. Им они пели вполголоса любимые песни. Их гладили, разговаривали, как с людьми. Называли ласково, словно подруг. С ними оттаивали, забывали о случившемся.

– Красуля ты моя, ненаглядная, умница! Лапушка наша добрая. Ну, попробуй встать, солнышко рыженькое. Послушайся. Собери силеночки. Нам ведь тоже нелегко. Ан упасть нельзя. Растопчут насмерть ведьмы – Семеновна с Шуркой. Вот и держимся из последних сил. Хоть поверь, жить ой как не хочется. А надо. Чтоб бабуленьку свою увидеть, старость ее согреть, все я перенести должна. И ты мне поможешь, не подведешь, милая. Выживешь. Обязательно на ноги встанешь, на луг пойдешь, на траву. Пастись. Может, еще свет увидишь. Не то и тебя рогами к стенке поставят. Убьют. На мясо. И не спросят, хочешь ты того или нет? Вставай, сердешная. Оживай. Прошу тебя, – испугалась Тонька, услышав за спиной сопенье. И оглянулась. Увидела вчерашнюю старуху, привозившую картошку.

– А говорили, что психические… Это мы – дурные, – терла бабка глаза. И, подойдя к Тоньке, продолжила тихо: – Картоху опять доставила вам. Прими, дочушка. Да вот поесть припрятала. Возьмите. Силенки ой как нужны тут, – достала пяток яиц и хлеб.

– Спасибо. И за вчерашнее. Как звать вас? – поинтересовалась Тонька.

– Матрена. А тут все меня бабкой Мотькой зовут, – шмыгнула носом. И, оглянувшись на дверь, заговорила шепотом: – Вы, дочушки, тишком держитесь тут. На рожна не лезьте. Бабы средь нас отчайные водятся. Им жисть сгубить ровно пернуть. Никого не пожалеют. Ить Семеновна – бандитка сущая. Она – супостатка ссыльная. А ей в тюрьме бы гнить до гроба. Скольких баб на тот свет отправила своими абортами, счету нет. А Шурка – магазинщица. Воровка, стало быть! Ей амнистия скоро. Вот и выслуживается. Вы ее не замечайте. Себе спокойнее.

– А вы за что тут? – внезапно вмешалась в разговор Варя.

– Истопником я была. При клубе. И сама не знаю, как уснула. И пожар проспала. Еле выжила. На беду себе, – заплакала бабка.

– Много еще сидеть осталось вам?

– Три зимы. Если дотяну

– А клуб сгорел совсем?

– Нет. Потушили. Успели. Я от дыму чуть не сдохла. Еле отчихалась. А в клубе сцена сгорела, занавески и скамьи, первые два ряда. Сказали, мое счастье, что старая. Иначе б, как поджигателя коммунизма, на Колыме сгноили. А я и не знаю, за что? Ну сцену мой дед отремонтировал. Скамейки сыны сбили. Невестки занавес новый сшили. А коммунизм, видать, не смогли отремонтировать. За него и нынче маюсь, – призналась старуха, плача.

– Дед и дети ждут вас, бабуля. Не надо плакать, – пыталась утешить Тонька.

– Да что ты, родимая, старик уж два года как помер. Не дождался. Дети его схоронили. Паралик его разбил. От нервов все приключилось. Из-за меня, окаянной, – горевала Матрена. И вдруг спохватилась: – Яйцы живей ешьте. А скорлупу заройте в земь. И ни слова про них никому. Не то наплетут, что я их у коммунизма оторвала. А я на курятнике была. У Нюшки. Она и передала для вас. Но говорить вам про то не велела. Да и мне в обрат пора. Поеду, покуда лахудры не хватились. Не то устроют наказанье – в субботу на атасе стоять всю ночь.

– Зачем? – удивилась Варька. Но старуха, спохватившись, что сболтнула лишнее, закрыла рот ладонью. Залезла в телегу и, уезжая, сказала:

– Коль доживете – увидите сами…

Девчата ничего не поняли. Съев яйца, закопали скорлупу. И вскоре забыли о разговоре с Матреной.

Вечером, вернувшись в барак, подмели пол в коридоре, помылись, поели и, тихо переговариваясь, незаметно уснули.

Бабы барака будто не видели их. Не замечала девчонок и бригадирша с Шуркой. Никто их не задевал и не ругал.

Тонька с Варькой радовались внезапному покою. А дни неумолимо приближали их к субботе.

С утра до вечера все шло как обычно. Даже когда вернулись с работы, не заметили ничего. Но едва им стоило поесть и присесть на кровать, услышали, как резко захлопнулась входная дверь барака. Бабы вошли в комнатищу толпой – все разом.

– Ну, что, поиграем, девки? Кого нынче на атас выпрем? Кто напрокундил? – зыркнула Семеновна по сторонам и пошла к Тоньке.

– Ты, шваль психоватая, выметайся отсюда в коридор. На дверях постой, вместо сторожа. Чтоб ненароком кого чужого не занесло. Кого приметишь, предупреди нас. Три раза в дверь стучи громче. А прозеваешь – смотри! Потеряешь душу! – поднесла кулак к Тонькиному лицу. И легко вышвырнула ее за дверь.

– Я с нею! – кинулась Варька следом.

– А ты куда навострилась, дурковатая? Влипла к нам, теперь не рыпайся. Будь, как все, своею, не то сдохнешь. Секешь?

– Нет, – созналась Варька и кинулась к двери на отчаянный Тонькин стук.

– Куда, дура? – отшвырнула ее Семеновна и, легко ухватив в охапку, потащила на свою постель.

– Что вам надо от меня? – сжалась Варька в испуганный комок.

– Молчи, дура! Заменю тебе мужика. Не то шибко вы заноситесь своими целками. Нехай и вы вровень со всеми дышать будете. Без гонору, – отшвырнула Варьку к стене.

Не тронь! Отпусти! Старая сука! – орала Варька, вырываясь, кусая Семеновну. Но та сунула ее головой в стену. Варька потеряла сознание. Очнулась от резкой боли. Увидела Семеновну с окровавленным пальцем. Она смеялась:

Вот и стала ты бабой! Без мук. В секунду. То-то, дурковатая.

Вокруг смеялись бабы. Варьке стало страшно и горько.

За что судьба так посмеялась? Как жить теперь? Да и зачем жить оплеванной, испозоренной? Она мигом сорвалась с постели. И, не помня ничего, кинулась к окну. Разбив его вдребезги, выскочила наружу.

Тонька сидела за бараком и ничего не слышала. Она не видела Варьку, выскочившую в окно. А утром, чуть свет, продрогшая вошла в барак. Поискала Варьку в постели. Ее не было.

«Может, ушла одна в коровник? Когда я задремала. Пожалела будить. Дала поспать. А сама решила управиться», – оглядела девка безмятежно спавших баб. И, не решившись тревожить их, пошла на ферму.

Издалека услышала, как надрывно, будто их режут, кричат коровы. Заторопилась. Она уже не шла – бежала. Дернув на себя тяжеленную, массивную дверь фермы, включила свет и… Волосы на голове встали дыбом…

Варька висела в петле над проходом, вывалив синий язык. Она была мертва.

Тонька стояла как оглушенная. Ничего не понимая. И только подойдя ближе, увидела на полу написанное мелком рукой подруги:

«Меня убила Семеновна. Прости и прощай. Варя…»

Тонька рванула в барак. Она неслась через лужи. Бегом.

Бабы уже встали. И собирались на работу, торопливо одевались. На Тоньку никто не оглянулся. Та подскочила к бригадирше, с размаху, головой сбила на пол, вцепилась в горло, захлебываясь яростью.

Бригадирша ошалело крутила головой, вырывалась из рук девки. А та сдавливала горло бабы изо всех сил и, не выдержав, заорала:

– Ты, сука, за что убила Варьку? Курва вонючая, стара гнилушка? – И тут же почувствовала, как на нее навалились все бабы барака. Их было много. Больше полусотни. Они в момент оторвали Тоньку от бригадирши и колотили девку кулаками и ногами, месили, втаптывали в пол. Но в это время в дверь вошла охранница. Заорала так, что в ушах загудело:

– Разойдись, сучьня! Не то всех в расход! Кого поймали, бляди? – и, увидев Тоньку, изумилась: – Старые потаскухи! Чего от этой психички вам надо? Иль ее целка вам жить помешала? Возитесь меж собой, твари вонючие!

И Тонька поняла, отчего повесилась ее подруга.

– Она сама на бригадиршу кинулась, – подала голос Шурка.

– Это правда! Семеновна Варьку убила. Повесилась она. На ферме. И написала, почему умерла, – ответила Тонька, не ожидая вопроса.

– Как повесилась? Совсем? Насмерть? – открыла рот охранница.

– Умерла. Задавилась. И мелом дала знать, кто виноват в смерти. На полу написала. Прямо под ногами, – залилась слезами девка.

Охранница звякнула наручниками. Надела их Семеновне. И, побелев до корней волос, сказала бабам, присмиревшим от услышанного:

– Всем сукам – на работу! Если с головы Саблиной хоть один волос упадет, всех в зону выгоним. На Колыму! Уж я не одну профуру не пощажу! – пообещала грозно.

Бабы, суетясь, выдавились из барака, злобно оглядев Тоньку.

– Эх, девка горемычная! Ну, зачем, скажи мне, под черной звездой вы понародились в свет? Теперь иди, показывай свою подружку. Увезти отсюда ее надо. Пожалуй, это единое, чему она обрадуется, – сказала охранница и, выйдя следом за Тонькой из барака, позвала начальницу охраны и двоих солдат, охранявших баб в деревне.

Когда Варьку унесли из фермы, коровы перестали орать, а Тонька все лила слезы. Она не хотела уходить из коровника. Но ближе к ночи не выдержала. Вернулась в жилье.

Бабы не спали. Видно, ожидали ее. И едва девка ступила на порог, смолк разговор. Бабы сбились в кучу вокруг девки.

– Заложила Семеновну, стукачка. Думаешь, даром тебе это сойдет? И не мечтай, курва! Мы свое с тебя сдерем вместе со шкурой! – шипела Шурка.

Тонька, ничего не ответив, вышла в коридор, пошла к выходу. Бабы за нею. Девка взялась за дверь. И вдруг почувствовала сильный удар в спину. Кирпич раскололся на полу с грохотом. В дверь, как по команде, вбежали охранницы.

Увидев Тоньку скорчившейся на полу, среди осколков кирпича, поняли все без слов.

Живо наружу, падлы! – вытолкали всех баб взашей.

И, уложив лицом в вонючую грязь, продержали до ночи, не давая пошевелиться, чхнуть.

Шурку, раздев догола, завалили на битое стекло.

– Ты, падлюга плесневая, заводила кипеж! Крутись теперь на своей хварье. Мы дурь из тебя выбьем – петушина лысая! Твоей Семеновне все живьем вырвем, чтоб никого уж не поганила, – говорила охранница.

Тоньке на другой день прислали на ферму худую до синюшной прозрачности девчонку-подростка, какою помыкали все бабы барака.

– Меня в помощницы к вам прислали. Вместо подруги, – сказала она, заикаясь то ли от холода, то ли от страха.

– Кто прислал?

– Бабы. Они направили, – соврала робко.

– А разве тебе другого дела не нашли? Где раньше работала?

– В хранилище. Картоху перебирала вместе со всеми.

– А летом?

– Я два месяца здесь живу. Осенью попала, – смотрела, дрожа всем телом, на Тоньку.

– Трудно тебе будет. Работа у меня тяжелая. Не справиться такой маленькой. Вернись к бабам. У них полегче. А тут надорвешься, – пожалела девчонку.

– Спасибо, тетенька, – вздохнула та и побрела к двери, волоча за собою кривые рахитичные ноги.

– Как звать тебя? – опомнилась Тонька.

– Зинкой.

– Передай той, какая тебя послала, что я ей все лохмы выдеру…

– Меня никто не посылал. Я сама выпросилась, – созналась девчонка.

– Зачем? – удивилась Тонька.

– Молоко люблю.

– А чего ж уходишь?

– Я боюсь вас. Всех боюсь… И их тоже…

– За что тебя сюда прислали? – подошла Тонька почти вплотную.

Девчонка отшатнулась испуганно.

– Не скажу! Бить меня станете.

– Не буду, – пообещала Тонька.

– Я цветы воровала на кладбище. Какие покойникам приносили. А потом продавала их на базаре. Но меня поймали. Били сильно. И посадили за осквернение кладбища и достоинства усопших, – тиранула глаза Зинка.

– Врешь ты все, – не поверила ей девка.

– А вот и нет! Я целых три года воровала цветы с могил. Всякие. И ничего. А тут начальник умер. Я и не знала. Всю могилу его венками обложили. Цветов прорва. Я их все забрала и продала на базаре. А когда в другой раз пришла – опять на той могиле цветов море стоит. Но в вазах. Я – за них. А меня за волосы и поймали. Оказалось, что я у большого начальника воровала. Мне и не простили.

– А зачем воровала?

– Хм, а жрать что стали бы? – хмыкнула Зинка недоуменно.

– Ну, отец, мать кормить должны.

– Где их возьму? Отец нас давно бросил. Все жалел, что нас – сопляков голожопых, за чекушку никто не возьмет. Нельзя пропить. А жрать – просим. Вот и ушел он от нас насовсем. Куда – не знаю.

– А мать?

– Она с болезни померла.

– И много вас, детей, осталось?

– Трое. Я – старшая была. Двое братьев теперь в детдоме. В приют их после суда взяли.

– И долго ты одна с ними управлялась?

– Три зимы… Генька уже совсем большим стал. В школу собирался. А Пашка уже во дворе бегал. С соседскими… Теперь вовсе сироты, – вздохнула Зинка.

– Мать работала?

– Почту разносила. И меня через год обещались в почтарки взять…

– Ладно, Зинка, оставайся тут, если сама захочешь. Только скажи, у кого ты ко мне отпросилась?

– У той охранницы. Она разрешила.

– А бабы не знают?

– Им нет дела. Они меня бьют всегда. И сучьим выкидышем обзываются.

– Ты по субботам тоже с бабами остаешься, подругу имеешь?

– Мы с бабкой Мотькой им чай готовим на кухне, шалавам этим. Они говорят, что мы в их игре негодные. Одна – не дозрела, другая – сгнила.

– Ладно, давай-ка делом займемся, – предложила Тонька и показывала Зинке, что и как делается на ферме.

К вечеру бабка Матрена привезла в коровник картошку. Тонька с Зинкой работали молча. Девчонка оказалась на редкость сообразительной, работящей. И старуха, приметив Зинку среди коров, разулыбалась:

– Нашла себе место, малышка. Теперь не сгинешь. Здесь не достанут прокунды треклятые. А чуть что – вилы в бок!

– Чему учите, бабуль? – укорила Тонька старуху.

– Тому, чтоб живой в дом возвернулась она. Не то утворят, как с Варей. Им долго ль безответное да слабое загубить? Нынче они за Семеновну на тебя зуб точут. Той грозятся червонец надбавить за Варьку. А это – в зону. На Север. Как пить дать. Не жилось им тихо, потаскухам, греховодницам. Бригадиршу-то уж увезли. Вместе с покойницей. В одной машине. Сама я видела. Семеновна все кричала. Не хотела в кузов лезть. Про права свои блажила. Мол, воспрещено живых людей в одной машине с трупом перевозить. Да кто ее слушал нынче? Охранницы дали пинка, не влезла – влетела в кузов. И к Варьке привязали, чтоб не дергалась в пути. Но и то сказать не лишне, измордовали бригадиршу, аж глянуть жуть единая. По глазам и голосу признала. Другое – все отбито начисто. Ничего не осталось.

– А как она в машину влетела? – напомнила Тонька враз.

– Дак ей по голым пяткам палкой били. С размаху, часовые наши. Солдатики. Поневоле вскочила. Ить на нее собак спустить хотели. Овчарок сторожевых. Чтоб прыть разбудить. И спустили б…

Бабка сгрузила картошку. Уехала. А Тонька все не могла поверить в случившееся…

– А давайте жить на коровнике, – внезапно предложила Зинка, когда начало смеркаться.

– Это еще почему?

– Тут тихо, спокойно. Нет шалав. Никто не дерется.

– Нет, Зина. Посчитают, что боюсь я их. Сюда нагрянут. Пусть они теперь дрожат. Я им за Варьку не прощу, покуда жива.

– Нынче суббота. Вы позабыли, наверное. А я помню,

вздрогнула Зинка.

– Да хоть трижды суббота. Ни одна лярва не подойдет.

– Охранницам скажете?

– Нет. Сама справлюсь.

– Их много. А нас только двое, – напомнила девчонка, икнув от страха.

– Выдюжим. Ништяк, – отмахнулась Саблина, напомнив о своей фамилии.

Вечером, вернувшись в барак, Тонька вызывающе дерзко оглядела баб, не переодевшись, не умывшись, не берясь за веник, поужинала вместе с Зинкой. И даже не помыв за собою посуду, легла в постель, искоса наблюдая за каждой бабой.

Она приготовилась ко всему. К ссоре, к драке. Но бабы не замечали ее. И Тонька прикинулась спящей.

Вскоре она приметила, что все лахудры куда-то ушли.

И в бараке остались они втроем. Матрена, Зинка и она – Тонька. Из коридора доносилось шушуканье, тихий смех…

– Я боюсь, – услышала Саблина голос девчонки.

– Ложись ко мне. Не дрожи.

Девчонка легла рядом. Прижалась плотно, словно приросла. И вскоре успокоилась. Уснула.

Тонька лежала с открытыми глазами. Берегла ее сон, внезапной, нежданной помощницы. И тут до слуха долетело тихое:

– Все спят. Не шевелятся, не говорят. Давай ее враз. С ходу. Чтоб не опомнилась. Она и не почует.

– Когда «сучью мушку» ставят, все чуют. Придержать надо.

– Тогда ты давай, – узнала голос Шурки, услышала тихие, крадущиеся шаги.

Тонька напряглась пружиной. И закрыла глаза.

– Спит блядища. Давай иглу. Я ее помечу, – наклонилась Шурка. И тут же отлетела к стене с воем, захлебываясь кровью.

Бабы от неожиданности растерялись. А Тонька, вскочив на ноги, бросилась на тех, кто стоял у койки. Визг, крик, мат, угрозы сплелись в единый клубок.

– Разойтись! – грохнуло от двери. И разъяренные охранницы, хватая баб за волосы, за шиворот, выкидывали в коридор к солдатам, забывшим, что перед ними – женщины.

– Что тут стряслось опять?

– Сучью муху хотела мне поставить Шурка. Вместе с этими стервами, – кивнула Тонька на коридор.

– Опять за свое? – подняла охранница Шурку за волосы. Тряхнула и сказала солдатам коротко: – В карцер мандавошку! На месяц!

Повернувшись к Тоньке, процедила сквозь зубы зло:

– Надоела ты мне, шмакодявка! Не стало покоя нам. Что ни день – скандалы! Уймись. Живи тихо. Хватит выпендриваться. Не то и тебе вломим. Чего, как зараза, ужиться не можешь?

– А я при чем? Я Варьку убила или они? Я их задевала? Иль спокойно должна была носить сучью метку?! – бледнело лицо девки.

– Угомонись! Тут нет правых! Все одинаковы! Не забывайся, где находишься! – гаркнула охранница. И добавила, уходя: – Чтоб тихо, шепотом жили! Понятно?

Тонька вышла в коридор. Измордованные бабы, слышавшие ее разговор с охранницей, умывались над тазом, постанывая, отплевываясь кровью.

Тонька подошла к рукомойнику. Но бабы словно не заметили ее, толпились вокруг.

– Дай пройти! – рявкнула девка внезапно грубо и двинула плечом мешавших. Те расступились нехотя, молча.

Тонька умылась. Вырвала из рук зазевавшейся бабы полотенце. Вытерев лицо, кинула той на плечо и сказала, удивившись собственной смелости:

– Чай мне приготовьте. И живее!

Вернувшись в комнату, села к столу. Сама не верила, что чай ей принесут. Но, диво. Вскоре кружку чая с куском хлеба ей поставили, не сказав и слова.

– Зови всех сюда! – потребовала девка. И когда бабы вошли, оглядев, сказала: – Раз навсегда запрещаю вам игры! Не только по субботам! Дорогую цену за них взяли! Засеку, любую разнесу в куски. За Варю! Понятно?

– А ты нам не указ! Иди в жопу! – подала голос огненно-рыжая Лидка, которую все звали Русалкой.

– Заткнись! По-хорошему предупреждаю! Иначе пожалеешь! – глянула на Русалку.

Та вызывающе повернулась к Тоньке спиной.

– Бабы! Кто кобенится хочет? Кто из вас решил вернуться в семьи добровольно испоганенными и вместо мужиков, детей, помнить о подружках здешних? Кто свое, бабье, материнское, бросит под хвост похоти и, чтоб, сдыхая со стыда, бояться до гроба, что кто-нибудь из детей и внуков прознает о том, услышав больной иль сонный бред? – глянула Тонька на баб.

– До того дожить надо. А кто в том уверен, что вернется на волю живым? – спросила Катька-толстуха.

– Вот именно! До воли далеко. А жить и сегодня охота. Бабы мы, не чурки. Тебя еще не припекла плоть. Другие от нее свихнулись. Потому что в неволе. Не случись того, век бы не игрались!

– Свихнулись не от плоти. С горя. От несправедливостей. И вашего хамства, – не согласилась Тонька.

– Ишь, лектор выискался сопливый! Да что ты смыслишь в жизни, дура? Кто трогал Вальку иль Ольгу? Никто! А Нинку? Пальцем не касались. И где они теперь? В земле давно. Не с горя! Шалишь! С горя невиноватые болеют. Эти воровками были. Фартовыми! Такие переживать не умеют. А померли! Оттого, что их плоть одолела. Криком кричали от болей. И не дожили немного. Так вот, чтоб не помирали, придумали мы сами, как природу одолеть. На время. Пока тут сидим. Когда выпустят – все забудется. Но до того дожить нужно! Чтоб детей увидеть! Чтоб прежними стать! – спорила Русалка, не давая перебить себя, вставить слово.

– Но ведь это постыдно, грязно и пошло!

Кто тебе наговорил? Лесбиянки всегда были! С древности! Когда о зонах и тюрьмах никто не знал! Значит, находили в том кайф! Хотя и мужиков хватало в избытке! А потом, чего это ты хвост распускаешь? Ни хрена не смысля, не испытав, обсираешь наши игры! Коль не пробовала, молчи и не суйся!

– Осторожней на поворотах, Лидка! Со словами будь осмотрительней! Спорь, но границ не переходи! – предупредила Тонька, сцепив кулаки.

– А ты не грозись! Мы уж всего отбоялись! Но и свое не навязывай. Морали не читай! Видали мы таких проповедников! Уши от вас вянут. Никто к тебе не навязывается. Не нужна! А нам не советуй! Без сопливых скользко! Что хотим, то и делаем! А сунешься – голову в задницу вместо свистка всунем. И скажем, что так и было!

Тонька подошла к Русалке вплотную:

– Варя тоже своей волей к Семеновне легла? Ее – плоть одолела? Иль ты уравнять решила, чтоб не было вокруг ничего чистого, святого, нетронутого? За что ее погубили?

– Она мне без нужды была. У меня своя подружка. Я ей не изменю никогда. А за свою психичку ты с Семеновны спрашивай! Она ответчица!

– А ты где была, коль о добровольности и взаимности болтаешь? Почему не помешала, не вступилась? – возмущалась Тонька.

– Мне чужая хварья не чешет! Какое отношение имею к Семеновне? Я о себе сказала. А кто как ладит иль нет, меня не касается!

– Ты хоть сдохни, мне плевать! Но на глазах у всех развратничать не дам! Запомни! Не совращай других! Коль грязью стала, пусть брызги от тебя по сторонам не летят.

Русалка замахнулась. Хотела ударить Тоньку. Но стоявшие рядом бабы тут же схватили, развели Лидку с Тонькой подальше друг от друга. И успокаивали, как могли.

– Угомонись, иль мало нам от охраны влетело из-за нее! Зачем опять? – уговаривали Русалку бабы.

– Да плюнь! Пусть она себе брешет сколько хочет. Я ей завтра коромысло принесу – вместо мужика станет на нем крутиться. Нам какое дело? Не обращай внимания на суку! Остынь! – утешали Тоньку бабы.

Девка немного успокоилась. И, согласившись, вернулась к столу попить чаю вместе со всеми. Только Русалка не села к столу. Она легла на кровать, отвернулась спиной к бабам.

Тонька вскоре забыла о ней.

Душой чаепития стала лохматая, как копна, Надька. Она, несмотря на свою худобу, оказалась на редкость веселой, компанейской бабой, умело шутила, подтрунивала над женщинами, никого всерьез не высмеивая, не обижая.

– Помнишь, Дуська, как я ревела, когда меня сюда привезли? Обещали – в деревню. А прислали – сюда. Я чуть не свихнулась на первых днях. Ни тебе – общества, ни единого мужика. Ну, хоть бы какого плюгавенького, завалящего подкинули. Пусть заморыша. Так нет! Охранницы, и те – бабы. Видно, не за доброе их сюда приставили. Ведь и они вместе с нами, считай, сроки тянут. А я к такому непривычная. Веселье любила, танцы до упаду. Песни. А в клетке – голос пропадать начал. Но тут бабы пошутили. И угостили чифирком. Я его отродясь не пробовала. Ну и захорошела. Уж не помню, как я охранницу за мужика приняла. Клеиться к ней стала с кайфа. Обещала ночку жаркую, по старой памяти. Даже лапать полезла, как мне потом рассказывали. Она – дура, обалдела. Знать, никогда не была под балдой. Да как щупнет мне в ухо. Я от нее долго кувыркалась. До самого карцера – целый месяц хотела морить. А я там, вместо того чтоб ругаться, песни наши пела. Блатные. Охранница, слушая меня, со смеху уссывалась. И вместо месяца на третий день выпустила. Я к чему это рассказываю, слышишь, Тонь, что ко всему и всем приноравливаться нужно, что толку права качать? Не навязывай своего. Живи в стае – своей. А коль останешься одиночкой, тебе ж хуже.

– Это верняк. Тут до тебя была такая. Ксенья из Ленинграда. Интеллигентка. Все корчила с себя знаменитость. Мол, историк она. Ну и что? С добавочным сроком увезли ее в зону на север…

– А за что ей срок добавили? – насторожилась Тонька.

– О политике трепалась. Охранница и подслушала.

– Да не охранница! Не бреши! Застучали ее. А кто – промолчим, – отозвалась Русалка.

Тоньке не по себе стало. Оглядела баб притихших пристыженно. И сказала тихо:

– Выходит, расправились с нею. Отделались. Убрали, наказали по-своему?

– Ты чего там завелась? Кто ее обидел? Мы эту Ксюху больше всех от стукачек берегли. Но она, дура, не умела говорить тихо. Привыкла со студентами горло драть в аудиториях. И у нас орала, как с трибуны. Мол, Ленин свою политическую карьеру начал с отстрела своих противников. Так с того времени и повелось – всюду врагов ищут. Начало такое положено. Вот и погорела… А тут по политической статье никого нет. Все по бытовым. На строй не в обиде…

– А тебя за что посадили? – спросила Тонька Русалку.

Лидка даже вскочила, возмутившись.

– Меня не посадили! Временно изолировали от общества! Секи! Есть разница? И то – пять зим дали.

– А за что? – не унималась девка.

– В газетном киоске она работала. Ну и попухла на постоянном клиенте, какой у нее «Правду» всегда покупал. Не оказалось у нее той газеты как-то. Распродала, не вспомнила о старике. Когда он пришел, вякнула дурное, мол, от правды одна кривда осталась. Едино, там читать нечего. Одна брехня. Бери другие газеты. Они все на одно лицо. Только названья разные. Ну, а старик вонять начал. Подай ему «Правду», и все тут. Ну, хоть роди. Лидка его и послала! За правдой. Да так обложила, что все покупатели со смеху на ногах не устояли. Всю биографию его вспомнила в цветном изображении. Старик стоял как усрался, – смеялась Надька.

– Это верняк! Уж я его отделала, плесень болотную! А наутро меня взяли. Оказался старик зловредным. За оскорбление его личности меня изолировали. Бытовая матершина – вот что мне приклеили. Но выйду, найду того сморчка. И выскажу ему, гаду, все, что о нем думаю. Но уже без свидетелей, чтоб никто подтвердить не смог, – пообещала поумневшая Русалка. А он прокоптит эти пять лет?

Этот вонючка еще меня переживет. Все зловредные долго не подыхают.

– Не скажи! Верка не зажилась, – усмехнулась Надька.

И Лариса, самая спокойная из всех, глянув на Тоньку, пояснила:

– Верка стукачкой была. Много нас подзаложила. А попалась случайно. Ночью по тяжкой приспичило Нинке. Вышла тихо. Глядь, двое за углом барака шепчутся. Увлеклись. Не приметили. Не ждали никого. Нинка фартовой была. Все доподлинно узнала. А когда Верка вернулась в барак, тут ее и накрыла. Да так, что охранницы ни хрена не поняли. И экспертиза недодула. Так и решили, что добровольно сдохла. Но и Нинка немногим пережила. Свихнулась через полгода. Все на боли в пузе жаловалась. И не выдержала, не пересилила. Так и отошла по дурной. В психушке. Повесилась на поясе от халата. Гак мы услышали.