Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Ананьев, отправив деньги, вернулся в барак. Лег на шконку молча, сцепив кулаки и зубы. Вскоре к нему подошли двое воров.

– Хиляй наружу! – потребовали зло.

– Пошли вон!

– Тебе трехаем, катись из хазы. Покуда все при тебе! – настаивали вошедшие.

Ананьев вскочил. Одним рывком сбил с ног того, кто говорил, второго прихватил за горло.

– Матерь вашу! Сколько жужжать будете? А ну, пшли, задрыги! Не то костыли вырву – в уши вставлю! Чего привязались, паскуды?! – заорал так, что мужики барака подскочили. Облепили шконку, людей. Узнав, в чем дело, поддержали Виктора, выкинули фартовых из барака.

– Ну, фрайер, за кипеж не спустится тебе. Попомним тот денек. Душу на кулак вымотаем, – пригрозил один из фартовых Виктору.

Ананьев даже значения не придал услышанному. А мужики, усевшись вокруг тракториста плотным кольцом, разговорились:

– Ты теперь всюду начеку будь. Один – никуда, ни шагу. Нынче за тобой следить станут всюду. Ворюги эту зону держат. Все заработки отнимают у нас. Прямо у кассы. И здесь, в бараке, житья от них нет, отнимают посылки, одежду.

– Зачем отдаете?

– А нас спрашивают? Они отнимают. Кто не отдает, метелят так, что ничему не рады. В параше топят. Шкуру гвоздями изрисовывают. И ножами. Да еще требуют, чтоб мы их благодарили за грабеж. Сколько душили, резали, мучили, счету нет…

– А начальству чего не сказали? – удивился Ананьев.

– Да ты что? Оно в доле! Воры им из своего навара долю дают. Навроде пайки. Начальство и молчит. Соображает, где и с кем выгоднее. Оно все знает. Но жрать-то охота! С нас им навару нет. А с фартовых – каждый месяц перепадает. Вот и мерекай, зачем начальству за нас вступаться? Это ж от доли отказаться. Такого не жди. Наоборот, на разборку к блатным кинут. Оттуда живьем не выскочишь. Всякому своя пайка нужна. Начальство получает ее за молчание, не испачкав рук. Так что на помощь рассчитывать не приходится. Махайся сам, пока силы есть. Вступаться некому. Сегодня их двое пришло, ночью, а может, завтра, уже кодлой завалятся. Это точно…

– А вы что же, не могли им наломать рога? Иль за себя стоять разучились?

– С голыми руками против них не попрешь. Пытались. И не раз. Но фартовые с финачами ходят. У каждого по два-три ножа. Что им кулаки? Вон сколько наших они угробили, счету нет. На ножи взяли… Или к себе заволакивали на разборку. С живых кожу снимали. Вот смотри, – задрал мужик рубаху на спине и повернул ее к Виктору.

Ананьев похолодел. Вся в рубцах, в болячках, трещинах, спина гноилась, от нее шел тяжелый запах.

– Три месяца назад они это надо мной утворили. Думал, сдохну. Работать не мог. Ни лечь, ни согнуться. Обратился к врачу. Тот смазал марганцовкой и даже больничного не дал. Еще и посмеялся гад.

– Узнаю работу фартовых, – говорит мне. И успокаивает, мол, в других зонах и того хуже…

– У нас такие отметины почти у всех имеются. Одним – шкуру со спины снимают, другим – со ступней ног. А иногда – уши обрезают, носы. Но это, когда они в хорошем настроении. Шалят. Но если разозлятся – крышка!

– И что тогда?

– Сам увидишь, падла! А ну, выкатывайся на разборку! – появился в проходе стремач пахана фартовых зоны. И, заслонив собою выход в дверь, гаркнул так, что политические вмиг умолкли: – Кончай трандеть, козлы! Иль устроим парную блядве! Захлопнитесь, покуда колганы не отвинтили!

И, подойдя вплотную к шконке Ананьева, цыкнул тому слюной в лицо:

– Ты, гнида мокрожопая! Кайфуешь? Брысь на разборку, падла!

Виктор не пошевелился. Напрягся всем телом, выжидал свой момент, не упустить бы его. Он всегда подворачивался. Главное – не прозевать…

Фартовый стоял наготове. Следил за каждым движением Ананьева, не выпускал из вида и мужиков барака.

– Да сколько же можно такое терпеть, – подал голос с верхней шконки Борис Абаев. Но тут же умолк от тяжелого, как гиря, кулака, коротко ткнувшего в печень.

Виктор пружиной разжался. И в секунду влепил кулак в солнечное сплетение блатаря. Тот рот раззявил широко. Уставился на Виктора тупо, переломившись пополам.

Ананьев не стал ждать, когда боль пройдет. Добавив пару раз кулаком по почкам, выволок стремача из барака, вернулся к себе на шконку.

– Ну теперь тебе точно хана! – проскрипел с соседней шконки золотушный мужик. И, дрожа от холода или со страха, влез под одеяло с головой, чтобы ничего не слышать и никого не видеть.

Мужики предусмотрительно выглядывали в двери. Но никто не шел к бараку. И, прождав с час, решили ложиться спать.

– Завтра всем держаться кучей. Никуда поодиночке! – подал голос бригадир.

– От них не отобьешься и бараком, – уныло вставил кто-то из угла.

– Так что ж теперь всю жизнь на них ишачить? Они мне в прошлом месяце даже на курево не оставили, все забрали до копейки, – пожаловался старик из угла.

– Развонялся пидор! Да твоим наваром сявку не похмелить! Где тот хмырь ваш? А ну, давай его сюда! Не то всем жарко будет! – ввалилась в барак свора блатарей.

В руках финки. Глаза зло шарят по шконкам. Наткнулись на Ананьева, пошли скопом к нему.

– Уходите отсюда, – подал кто-то голос. Но тут же умолк, простонав коротко.

Виктор отбивался недолго. Его свалили. За ноги поволокли по проходу к двери. И тут словно прорвало политических. Схватили, кто что успел. Лавки, поленья от печки, питьевой бак – все в ход пошло. Даже парашу под ноги вылили. Ремни, сапоги, перекладины – трещали на головах, плечах и спинах. Кулаки, ножи, мелькали так, что трудно было уследить, кто кого придавил под шконкой, кого накрыли парашей, кто стонет на печке, что кричит зэк в углу.

Лиц не узнать. Сплошное месиво из крови и дерьма. Вонь, мат, крик сплелись в тугой узел. На ком разорвана рубаха. Кто взвыл, схватившись за разваленное плечо. Кому воткнули финач в бок. Никто ничего понять не может. Пока кто-то держится на ногах – драка не кончена. Пока не ослабли кулаки – мужики не успокоятся.

– Кроши блатных, братва! Дай хмырям по хуям! – вопит дедок из угла, подзадоривая политических.

Он по возрасту не влез в свалку. Не то бы… Не пожалел бороды. Ох и задал бы за отнятую зарплату.

– Гоноришься, плесень? – замахнулся на него фартовый, но не успел ударить. Опередили политические. Сдернули с ног, сшибли… «На рога» поставили. Да так, что шея чуть в зад не влезла. А дедок заелозил от радости. Не дали в обиду, заступились. И кричит, что петух на нашесте, охрипшим голосом.

– Навыворот их, паскудов! Порвите им хавальники до сраки! Так… мать!

В проходе кто-то дух испустил. Голова под шконкой. А по ногам и животу покойного топчутся дерущиеся. Ничего не видят. От злобы ослепли, озверели.

На живот покойника ногами наступают. Тот молчит. Не больно. Он уже всех простил…

Там, у двери, Ананьев со стопорилой сошлись вплотную. Проверяют, у кого ребра крепче. Кулаки в кровь сбиты. Лица в синяках, опухшие. Рубахи в клочья разнесены.

Где люди? Глянув на них, звери ужаснулись бы этой злобе, ярости.

– Придушу гниду! Размажу пидора!

– Я те, падла, научу, как с фронтовым обращаться! – влипает кулак в висок стопорилы. Тот грохнулся под ноги своих– фартовых, они и не заметили. Сапогами по душе… Но воровскую душу ими не выдавить. Она привычная к трамбовкам и не такое видывала!

Очухался и, став на карачки, вскоре снова в себя пришел. На Ананьева сзади хотел налететь. Да дедок со шконки приметил вовремя, предупредил:

– Витюха! Сзаду берегись! Бей падлу, покуда не вовсе проперделся!

Ананьев ногой в пах поддел. Стопорила с воем откатился. Финач из рукава выронил. Дедок шустро подобрал. Восьмой уже под матрац спрятал. Немало…

Кто-то, подхваченный за руки и ноги, вылетает из барака в ночь, открыв дверь головой. И, ухнувшись тяжелым комом на землю, воет не своим голосом, проклиная боль или паскудную жизнь.

Проход, шконки, стены, двери, окна забрызганы кровью. Кажется, давно пора бы стихнуть драке. Да куда там…

Когда Ананьев выволок из барака захлебывающегося кровью налетчика, орущего от дикой боли, проснулась и охрана. Влетела в барак. Загремели в потолок очереди из автоматов.

Дедок предусмотрительно с верхней полки скатился. Под нижнюю забился. Тут его не достанут. Не найдут. Не впервой так-то спасаться от лютости. Здесь и переспать можно спокойно.

Скоро всех во двор выгонят. На холод. Мордой в снег. Кому такое нужно? Здоровым – все нипочем. А в преклонном возрасте покой и тепло нужны – свернулся старик калачиком, чтоб неприметней быть. Вон ноги к выходу топают. Теперь до утра продержат во дворе на ногах. Под прожекторами и автоматами. Попробуй, выдержи…

Скоро в бараке стало совсем тихо. Дедок выглянул из-под шконки. Утащил для себя одеяло, чтоб не продрогнуть до утра. И, жалея мужиков, все сетовал на судьбу проклятущую.

«Эх, вот бы заново в свете появиться, но с нынешними мозгами! Не влетел бы в беду. И нынче… Если б не этот танкист Ананьев, ничего бы не случилось. Вот так и всегда… За чью-то шкоду – всем беда», – вздыхает старый.

Мужиков вернули в барак лишь под утро. Да и то не всех. Добрый десяток вместе с Ананьевым загремел в шизо.

Виктор другого не ожидал.

Вместе с политическими администрация зоны втолкнула в шизо фартовых и убрала, не без умысла, охрану от дверей, надеясь, что вкинут блатари идейным, просифонят мозги.

В штрафном изоляторе, как и полагалось, не было шконок, скамеек и столов. Не имелось печурки и питьевого бачка. Цементный пол и несколько чурбаков, вот и все, что было в СИЗО.

Десяток политических и столько же фартовых попали в эту клетку не на один день. Пожелай они все разом сесть на полу – не поместились бы. О сне, даже самом неприхотливом, не могло быть речи.

Фартовые, оглядевшись, расселись вдоль стен. Четверо остались стоять, прислонившись спинами к бетонке.

Политические, пошарив по углам, облюбовали место для себя. Решили присесть и вдруг услышали:

– Это с хрена ли загуляли? Когда такое было, чтоб ФРАЙЕРА в присутствии фартовых КАНАЛИ на равных? Иль мозги проорали вместе с памятью? Стоять, задруги! На катушках! – взвился стопорила.

Политические подскочили как ошпаренные. Стали к стене молча, безропотно. Все, кроме Ананьева. Тот и не подумал встать, словно не слышал требования фартового.

– А ты, козел, пидор вонючий, чего тут развалился, как говно в параше, иль тебе локаторы пробить, чтоб дошло до гнилой тыквы? Тебе бодаю, падла! Живо на мослы! – гаркнул на весь СИЗО.

Но Виктор даже не пошевелился. Не глянул в сторону фартовых.

Стопорила подошел вплотную. Сцепил кулаки. Лицо синими пятнами взялось. Впервые за все годы ходок ему отказались подчиниться. Да еще ФРАЙЕР. При всех… Надо обломать его. Этого требовал воровской закон.

Кулак стопорил, коротко вынырнув из кармана, должен был влипнуть в висок, но угодил в бетонную стену и тут же был перехвачен, рука закручена за спину, вздернута чуть ли не к плечу. Боль сковала тело. Стопорила вмиг оказался на полу, лицом в бетон. Фартовые загоношились.

– Кто сделает шаг – знайте, падлы, в секунду пришью вашего гнуса. Придушу, как гниду, – стал Ананьев ногой на шею стопорил, не выпуская закрученную руку.

Фартовые остановились. Поняли, танкист сдержит слово.

– Пусти, падла! Кончай морить! – взвыл стопорила,

– Оставь кента, фрайер! Покуда дышишь, не то как маму родную отделаем, – грозили фартовые.

– Чтоб ни одна блядь мне на уши не наступала со своими законами! Усекли? Получайте своего гада, – выпустил руку стопорилы, поняв, что ситуация накаляется.

Фартовые, заняв половину шизо, отвернулись от политических и всячески избегали общения с ними.

Виктор лег спиной к стене, чтобы не занимать много места.

Фартовые изредка оглядывались. И Ананьев понимал, что каждое его слово, дыхание и движение – на слуху у блатарей.

Ночь прошла спокойно. Политические по очереди спали на полу. Те, кому не хватило места, стояли на ногах. А на следующий день из шизо внезапно вернули в барак всех политических, кроме Ананьева. Ушла из шизо и половина фартовых.

Виктор был новичком и не придал этому значения. Не заметил кривой усмешки стопорилы, обрадовавшегося сообразительности начальства, решившего сломать танкиста руками фартовых. И стопорила, едва захлопнулась дверь за ушедшими, довольно потер руки и предложил:

– Давай в рамса, кенты!

– А навар какой?

– На жопу танкиста! Пора ее пробить. Засиделся в целках! А ну! Кто первый выиграет, тот и оприходует фрайера!

Виктор понял, охрана не поможет отбиться. Одному ему не справиться с пятью ворами. Силы неравные. В шизо остались самые сильные, крепкие, как на подбор, фартовые.

– Примори его на параше для начала. Чтоб сапоги не обосрал, – предложил налетчик гогоча и первым подсел к стопориле играть в рамса.

– Кодлой на одного? Да какие из вас законники? Шпана! Скентовались с мусорами! Чтоб меня приморить. Один на один – кишка тонка? Да чем вы лучше сук? Мать вашу в задницу кодлой! – сорвалось отчаянное.

– Чего?! Ты чего вякал тут про мать? – забыл про рамса стопорила и вмиг, собравшись в мяч, подскочил к трактористу.

Они схватились тут же. Фартовые расступились, дав место честной драке.

Виктор дрался, рассчитывая каждый удар, экономил силы, понимая, одолей он стопорилу, другие продолжат драку.

Фартовый махался на показуху. Он любил эффектную драку, бурную, без передышек и попер на Ананьева буром.

Виктор отвечал лишь на сильные серьезные удары. Внимательно следил за фартовым. Тот вкладывал в драку и силу, и злобу – без остатка.

Но, как ни следил Ананьев, удалось фартовому дважды сбить его с ног. Всем телом влепил его стопорила в угол. И едва не выпустил из Ананьева душу. Тот чудом оклемался. Представил, как фартовые сдернут с него, измолоченного, лохмотья и пропустят в очередь – хором, а может, насмерть запетушат. И пойдет, покатится по всем зонам молва, как сдох под парашей бывший танкист, опетушенный блатарями.

– Вбей ему яйцы в уши! – кричал налетчик стопориле.

– На кентель натяни его – козла!

Виктор отошел из угла, ощупал вспухшую челюсть. И молнией бросился к расслабившемуся стопориле. Поддел кулаком в дых так, что блатной вмиг свалился на пол и, открыв рот, пытался продохнуть, но что-то мешало.

Стопорила пытался ухватиться руками за что-нибудь, но руки не слушались. Глаза лезли из орбит. И вдруг из уголка рта его потекла на плечо кровь.

– Дыхалку отбил, лярва! Замокрил кента! Ну, пидор! Не сорвешься! Размажем, как шмару! – кричал наводчик.

Стопорила вдруг дернулся. Голова его свернулась набок. Руки разжались. Разгладились мучительные морщины на лбу. Из глаз улетела, растаяла злоба.

– Кент! Ты что? Капаешь?

– Откинулся! Хана!

Виктора трясло, как в ознобе.

– Неужели убил? Ведь не хотел и не думал убивать,

– дрожал мужик каждым мускулом.

– Получай, пидор! – выхватил налетчик финку из голенища. Но в это время дверь в шизо распахнулась.

– Ананьев, на выход! – крикнул охранник и, увидев на полу мертвого стопорилу, позвал старшего охраны.

Ананьев не знал закона фартовых – не колоться на допросе. И сам рассказал, что произошло в шизо.

Начальник зоны даже не поверил, что политический сумел убить фартового голыми руками. И вызвал танкиста в кабинет. Но, даже выслушав его, – сомневался. И лишь когда фартовые – свидетели случившегося поневоле – подтвердили показания Ананьева, начальник зоны ахнул.

– Состояние аффекта – действие в условиях особой возбудимости при полном отсутствии контроля за последствия… Слышал о таком когда-то. На войне. Не в зоне. Тогда речь шла о жизни и чести. Здесь же – о заднице. Неужели из-за этого убить можно? Да у меня в зоне целый барак пидоров! А ну как все кинутся мокрить зэков? Что будет? Нет! Я такого не допущу! А чтоб неповадно было и впредь – проучу! – заходил вокруг Ананьева, веря и не веря собственным глазам и ушам. – Вдобавок в зоне своей все равно не смогу оставить. Фартовые с тебя с живого шкуру сдернут за своего. А мне – на хрена грязь в показатель. На Севере вкалывать столько лет и уйти без персональной пенсии из-за говнюка? Шалишь! Я тебя так пристрою – волкам завидовать будешь…

И в тот же день, глубокой ночью, увезли Ананьева из зоны в областной распределитель. А оттуда, не мешкая, – на Север.

Виктор понял, что отправляют его в зону особого режима, о каких он немало наслушался в этапах и в зоне от фартовых и работяг.

Знал, оттуда на волю из тысяч – единицы выходят. Да и те на свободе долго не живут.

За убийство стопорилы Виктору дали пятнадцать лет. Но первый срок – по политической статье – поглотил второй. Проиграл Ананьев лишь в режиме содержания.

Он знал, что никогда уже не получит писем из дома. Не придут ему посылки. О свиданиях, как и о свободе, мечтать не приходилось.

Одетого в серо-полосатую робу, его втолкнули в барак новой зоны. Номерной. Далекой от жизни и живых.

В полумраке Ананьев нашарил указанную шконку. Сел на нее устало. И услышал рядом с собой тихий стон.

– Кто тут? – вскочил, испугавшись.

– Не трепыхайся. Старик отходит на тот свет. Пора его пришла. У нас никто не задерживается. И ты – не заживешься, – услышал над головой.

Желтое лицо зэка, свесившееся с верхней шконки, было похоже на сушеную дыню, испепеленную солнцем.

– А где мужики? – спросил Ананьев в растерянности.

– На руднике. Скоро будут, – сморщился мужик от приступа болезненного кашля.

– Что это с тобой? – удивился Виктор.

– Сухотка. Так наш клистоправ говорит. Болезнь горла. От частых простуд. Не я один тут перхаю. Иные и того хуже. С кровями. Было, захлебнулся один, ночью. Не сумели остановить. Иные от этого загнулись вовсе. Да и то признать надо, никто больше года тут не канает, – сознался мужик.

– Это почему? – насторожился Ананьев.

– Да потому что рудник у нас такой – особый, военный. Иль ты не знаешь, куда попал?

– Нет. Мне кто доложит? Охрана, что ли?

– Тебя одного привезли? – изумился человек.

– Да нет. Везли много. Но их вчера выгрузили в другой зоне. А меня – сюда.

– И никто ни словом не обмолвился, куда тебя всадили?

– Нет. Никто не знал, наверное.

– Да эту зону все знают. Их не так уж много. Ну и тебе брехать не стану. Эта зона – урановая. Понял, нет? Уран тут добывают. На атомные бомбы. Влипнуть сюда – хуже чем под вышку загреметь! Медленно сдыхать будешь. Как все мы. Отсюда на волю дороги нет, – закашлялся мужик. И, схватившись за грудь двумя руками, пытался преодолеть удушье.

– Не сухотка у меня. Я знаю. Рак. Слышал о нем что-нибудь? – спросил Ананьева, едва дыхание выровнялось.

– Слыхал кое-что, – признался Виктор.

– А я про него доподлинно знаю. Собственной шкурой испытал. Понял? Тебе тоже предстоит это. И через год не лучше меня станешь. Все тут такие. Только каждый этот рак по-своему схватил. У одних – голова, желудок, кровь. Другие – горло потеряли. Из него и жизнь уйдет. Никого погибель не минует.

– За что же так? – опустились плечи Ананьева.

– За все, в чем был и не был виноват, – зашелся мужик в кашле и откинулся на подушку.

– А что, защиты нет никакой? – тронул его за рукав Виктор.

– Есть одна – могила…

– Тьфу ты, черт, – выругался Ананьев.

– Чего хочешь? Какой защиты и от кого? Ты слышал о Мангышлаке? Так вот наш рудник мощнее будет. Запасов больше. А защиту, не знаю, о чем говоришь…

– Господи, помоги отойти. Прими душу на покой и покаяние, – донеслась до слуха тракториста мольба старика.

– Сколько ж лет ему?

– Четвертной…

– И уже стариком его считаешь?

– А ты как думаешь? Он здесь дольше всех продержался. Считай, полтора года. За это и зовут его стариком. Три пополнения пережил. Такое суметь надо. Здоровый был бугай. Теперь и впрямь – старик.

Дверь в барак приоткрылась. И тут же, словно по команде, в бараке зажегся пронзительно яркий свет.

Ананьев увидел людей, входивших в барак.

Серые тени, с тусклыми, словно остекленевшими глазами, они медленно двигались по проходу каждый к своей шконке, едва волоча ноги.

На лицах тупое равнодушие. Они не переговаривались, не смеялись, не ругались.

Подойдя к шконке, сразу валились на нее. Не раздеваясь, не стянув сапоги.

Лишь один заметил Виктора. И, поравнявшись, спросил:

– Как там на воле?

– Меня из зоны сюда перебросили, – ответил Виктор.

– Откуда?

– С Сахалина…

– Сам откуда?

– Орловский…

– Не земляк! Нет! Опять не повезло.

– А что хотел?

– Да шконку берегу. Рядом. Для земляка. Сосед умер месяц назад. Тоже не с наших мест был.

– Сам откуда?

– Из Одессы… Почти полгода здесь. Уже немного осталось.

– Сколько до конца срока? – поинтересовался Ананьев.

– Десять жизней. Но не моих. Я не о том. Здесь сроки не кончаются. Тут они пожизненные и посмертные. А я о том, что мучиться немного осталось. Самое большее полгода и баста!

– А дальше что? – не верилось Виктору.

– Крышка! Доперло? Конец! Хана всему. Был и не стану. Все так…

– Выходит, сплошное кладбище – не зона здесь?

– Размечтался. Сразу видно, новичок. Какое кладбище? Может, еще и гроб с памятником закажешь? Вот чудик! Да тут не до жиру. Лишь бы по ошибке живьем из карьера не выкинули.

– А что в том плохого? – удивился Ананьев, непонимающе уставясь на собеседника.

– Наверное, думает, что из карьера живьем прямо на волю выкидывают, – отозвался со шконки лысый, как мыльный пузырь, мужик. И, трудно хохотнув, продолжил: – Возле карьера зверюги развелись всякие. Волки, росомахи, лисы. Все на падаль охочие. Им всяк день жратва перепадает. Мертвецов, чтоб не хоронить, силы и время не тратить, зверью швыряют. Они с костями со-жрут – не подавятся. Сами промышлять разучились. Возле карьера пасутся. Надежнее охраны сторожат. Сквозь них – не сбежишь. Мертвецу – ладно. Случалось, выбрасывали тех, кто сознанье терял. А зверям живая кровь еще лучше…

– Одно жуть. Пока порвут такого, столько воплей услышишь, шкура на спине дыбом встает, – добавил мужик, похожий на дыньку.

– Но вот же тебя и старика не выкинули из карьера, лечат, – не верил Виктор.

– Нас не вышвырнули, чтоб кипежа не было. Все видят, живы мы покуда. А попади в карьер – накроемся за милую душу.

– Да вон и сегодня пятерых вышвырнули. Скопытились на глазах…

– Ужинать, мужики, ужинать! – приоткрыл дверь охранник. Люди серой вереницей поползли в столовую. Виктор Ананьев пошел сзади. И все удивлялся, что охрана не сопровождает зэков, не кричит на них.

В столовой порадовал порядок. Столы чистые. У каждого свой стул. Ни крика, ни споров нет. Зэки не носят еду сами. Ее расставила на столах обслуга. Хлеб не пайками, а лежит в мисках, бери и ешь, сколько хочешь. И еда – не баланда вонючая, а настоящий борщ с мясом. На второе – пшенка с котлетой. Чай крутой, сладкий. Даже не верилось, что это для зэков, и ему – Ананьеву, никто не скажет, что раскатал он губы не на свое.

«Уж не снится ли? – ущипнул себя за руку тракторист. – Но нет, тогда откуда взялись бы лица мужиков за столами, словно украденные из преисподней?»

Виктор оглядывается на мужиков, сидящих рядом. Один, попробовав борщ, отодвинул от себя тарелку. Молча уставился в какую-то точку. Второй – дремал на стуле. На ужин не обращал внимания.

– Ешь, – тронул его Ананьев за руку.

Человек уставился на Виктора непонимающим, тупым взглядом. И долго не мог понять, чего от него хотят. Потом, так и не притронувшись к еде, тихо побрел в барак.

– Ты ешь. Не смотри ни на кого. Лопай. Здесь аппетит – подарок. Его тут быстро теряют. И ты через месяц жрать не станешь. Как все. Карьер отнимет и это. Он за ту жратву дорогую плату берет – целую жизнь, – услышал слабый голос рядом.

– Но кормят отменно, – признал Ананьев.

– Чтоб силы были вкалывать. Иначе некому будет в карьере управляться. Но ненадолго их хватает. Карьер сильней человека. Ты это скоро почувствуешь, – пообещал сосед вяло.

Поужинав, Ананьев вернулся в барак. Люди лежали на шконках. Никто не присел к столу, не ходил по бараку. Не вышел подышать свежим воздухом после ужина.

Люди даже не переговаривались, лежали молча, а может, спали.

– Чудно тебе здесь? – закашлялось сверху. И, немного погодя, желтое лицо, свесившись вниз, заговорило: – Тут даже начальники зоны и охрана каждые три месяца меняются. Полностью. Не выдерживают дольше. И – враз на пенсию.

– А пополненье часто привозят? – поинтересовался Виктор.

– Когда как. Последнее месяц назад было. Они – в другом бараке живут, где весь свежак. Но недолго им петушиться да радоваться, что в рай попали. Вскоре поймут, чего он стоит.

– А почему их отдельно от вас держат?

– Чтоб не деморализовали пополнение. Они ведь с воли. Сильные. Кипишить сумеют. А тебя из зоны, попятно, к нам, – закашлялся мужик.

Рядом послышался вздох. Глубокий, трудный.

– Будь человеком. Позови санитаров, чтоб старика убрали. Помер он…

Виктор выскочил из барака. Позвал охрану, та, поняв все, тихо внесла в барак носилки. Уложила на них сухонькое тело человека. Укрыв его одеялом с головой, молча вынесли из барака.

Ананьев вышел следом.

Охранники, проходя мимо медчасти, выкрикнули номер умершего. И понесли носилки за территорию зоны.

Виктор наблюдал за ними, не шевелясь. Вот они прошли вышку, им открыли ворота. Охранники сдернули одеяло с покойного. Сбросили его с носилок и бегом вернулись в зону.

Вскоре Ананьев перестал сомневаться в услышанном.

Ночью вокруг зоны на все голоса заливались воем волчьи стаи.

– Нешто им уран не опасен, зверюгам этим? Мало того, что живут близ карьера, больных мертвецов жрут. Отчего сами они не дохнут? – спросил кашляющего соседа.

Тот рассмеялся в ответ и сказал:

– Зверь и есть зверь. Ему ничто не страшно. Он – местный. Коренной. Тут рожденный. Крепче урана. Что ему карьер? Он в уране рожден. Потому не боится его. Он сильней любого и крупнее обычного волка чуть не вдвое. И другие звери – тоже. Они, если охрана закопает покойного, за ночь его все равно выроют и сожрут. Хоть ты чем его привали. Сбоку подберутся. И выволокут. Всегда так делают. Потому не хоронят тут. Смысла нет. И сторожей на погосте нашем держать накладно, – зашелся в кашле человек.

– Новенький, как зовут тебя? – услышал сзади тихое. Оглянулся.

Серый, с глубоко запавшими глазами зэк сидел на шконке и звал к себе Виктора.

– Ты не слушай его. А то и вовсе– жить невмоготу станет. И хоть не сбрехал он тебе ни в чем, помни, за грехи свои мы тут мучаемся. За прошлое. И очищаемся. Перед кончиной, чтоб перед Господом чистыми предстать.

– Я уже очистился вовсе. Сраться стал в штаны, как дитя. Не держится ничего. Само выскакивает наружу. Сапоги вон, все носки обоссаны. Отчего это. Мужик во мне помер – вышел весь – из конца. Нынче баба вовсе не нужна. Выйди на волю, жена сбежала бы от меня. А все – карьер проклятый, – пожаловался человек на соседней шконке.

– А за что вас сюда пригнали? – поинтересовался Ананьев. И, достав пачку папирос, решил закурить.

– Не кури в бараке, слышишь? Не смей. Нельзя у нас курить.

– Иди наружу.

– Не вздумай тут вонять! – послышалось со всех сторон.

– Хватит просить! Уже все! – положил Виктор папиросу в пачку.

– Ты не злись. Посиди тут с нами, – придержал человек Ананьева, вставшего со шконки.

– Сам пойми, работаем в карьере. Все, кто курил раньше, – побросали. Тяжело стало. Легкие не переносят дыма. Ослабли. Как кто закурит, всех начинает кашель душить. Отвыкли от табака, отказались.

– И он скоро курить закинет. Не захочет сойти, сгореть лучиной за месяц.

– Если все так, как вы говорите, велика ли разница – через месяц или полгода сдохнуть? Чем скорее, тем лучше. Меньше мучиться, – ответил Ананьев.

– А это ты у тех спроси, кто последние дни здесь доживает. Им видней. Они уже все прошли и видели, все испытали, но на тот свет не торопятся, каждым днем дорожат, держатся за эту жизнь, какая она ни на есть. Хотя боли и мук познали очень много…

– Я себе жизни не попрошу. Коль попал сюда – в безвыходность, дорожить шкурой не стану, – ответил Виктор.

– Не зарекайся. У тебя все еще впереди. Вот ты спросил, за что мы здесь? Всяк за свое. И все – ни за понюшку табаку. Я, к примеру, за то, что стукача избил. Он в нашем доме всех пересажал. Пакостливый гад! Жил в грязи, как хорек. Ну и захотелось ему соседскую квартиру. Большую, чистую. И занял ее! Хозяев доносами выжил. Их забрали. Он вселился. Со своими голожопыми. Потом второго соседа выкурил так же. На тряпки и барахло позарился. Третьего – своего начальника – на Печору согнал. Его в должности повысили. Вот и распустил хвост стукач. В партию вступил. До чего дошел, родную бабу запродал, засветил чекистам. И когда ее забрали, он детей своих родителям жены в деревню сплавил. А сам с молодой шлюхой скрутился. Соседкой. Когда ее муж хотел откостылять стукача – и его упрятал.

– А баба? – ахнул кто-то.

– С ним живет, блядища! Про мужа будто запамятовала. На фамилию его, кобелиную, перешла. Катковой стала.

– Что?! – взвился Виктор, вспомнив свое. И Каткова… «Наседку» в камере, прикинувшегося машинистом паровоза.

– Чего побелел? – удивился рассказчик.

– Каткова того как звали? Уж не Костя ли случайно?

– Нет. Не Костя, Никифор он. Мы с ним в соседстве полжизни прожили. А тут не выдержал. Из мужиков только я остался на воле. Он и я на весь дом. Выпили мы с ним как-то по рюмашке, а он и давай хвалиться, как лихо в люди выбился. Меня и разобрало зло. Аж кровь в висках застучала. Ухватил я его за грудки да как трахнул головой об стену. Что сил было. Никишка сам себе язык откусил. И дураком остался на всю жизнь.

– А кто ж тебя посадил, если ты его дураком оставил?

– Чекисты! За шестерку свою отплатили. Баба, сука подзаборная, какая с ним сжилась, наляскала на меня. Ночью и сгребли. Молотили всей шоблой-еблой. Хотели враз убить. А потом надумали сюда спихнуть, чтоб не просто сдох, а и помучился перед кончиной вдоволь. Мол, скорая смерть – наградой мне была бы. А что на моем месте сделал бы любой, если тот Никифор в лицо сказал, мол, двоим нам с тобой в одном доме тесно. Хватит тут и одного мужика. А меня – пора отправить проветриться. На севера, следом за соседями… Ну кто такое стерпел бы? Скажи?!

У Виктора кулаки в булыжники свернулись. Побелели.

– Я бы этих стукачей, попадись в руки, ни одного бы не пощадил…

– Тоже обоврали? – спросил из-под одеяла постоянно мерзнувший человек в очках.

Он дрожал от озноба, но слушал разговор, завязавшийся по соседству.

Ананьев рассказал о себе. Все, без утайки. И только в конце спохватился:

– А у вас сук нет в бараке?

– Сюда стукачи не попадают. Их берегут. А тут, в нашей зоне, они уже не нужны! Говори спокойно все, что думаешь, что на душе. Отсюда уже никуда не выйдет. Все тут останется. Навсегда. И умрет вместе с нами.

– Мужики, отбой! – заглянул в барак охранник. И тут же исчез, даже не вошел.

Вскоре свет из яркого стал тусклым. И Виктор лег на шконку до утра.

Он удивился, что зэков в этой зоне поднимали на работу не в шесть, а в восемь часов утра. Не ставили на построение. А сразу звали на завтрак. И он был сытным.