Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

На экран уставится —

Жирное мурло,

Очень ему правится —

Мерилин Монро!

Зэки аплодировали так азартно и долго, что не услышали, как в барак ворвалась охрана. Кто-то из сук успел настучать о концерте, и зэков выгоняла охрана на мороз. За сорок на термометре…

– Лечь! Встать! Лечь! Встать! – орал взбешенный начальник охраны. И все допытывался: – Кто пел? О чем пел?

Молчали. И снова по команде лицом в снег. Измотал окончательно. Но политические всякое видывали. Своего не выдадут. Вот только бы очередную суку найти… Кто настучал начальству? Кто уходил из барака во время концерта?

– Встать! Лечь!

Потом на морозе вспотевших не меньше часа под автоматами охраны держал начальник. Сам замерз. Но не уходил.

– Сдохнете все, как один! Пока не признаетесь!

И тогда Женька сам выкрикнул:

– Я пел! Больше никто!

– Что пел? – подскочил к нему начальник.

– Продолжу концерт! – разодрав онемелые от холода губы, мужик запел:

У лошади – была грудная жаба,

А лошадь, как известно, не овца,

Но лошадь – на парады выезжала —

И маршалу об этом – ни словца.

Начальник охраны слушал настороженно, молча. Не перебивал.

А маршал – бедный, мучился от рака,

Но тоже на парады выезжал.

Он мучился от рака, но, однако,

Он лошади об этом не сказал.

Молодые охранники захихикали. Но до начальника смысл песни пока не дошел.

Вот этот факт – великая эпоха,

Воспеть велела в песнях и стихах,

Хоть лошадь та давно уже издохла,

А маршала сгноили – в рудниках…

– В шизо! Я тебе, паскуда, покажу, как над нашими маршалами смеяться! – побагровел начальник охраны. И заорал, заметив усмешки зэков: – В шизо! На месяц! Уведите! А вы, скоты, живо в барак! Услышу хай, всех в шизо загоню! Стряхну спесь со свиней! Ишь, жир нагуляли, резвиться вздумали!

Охрана прикладами вбивала политических в барак. После этого случая пятеро свалились с воспалением легких. И не смогли встать на работу.

Среди заболевших впервые оказался Самойлов. Когда утром всех стали поднимать по гимну, Иван Степанович не удержался на ногах, упал в проходе между шконок.

– Встать! – услышал над ухом окрик. Попытался. Но не смог.

– В барак их к фартовым! Пусть запетушат! Запомнят, как впредь симулировать! – распорядился начальник охраны, усмехаясь криво.

Охранники подхватили пятерых под микитки, собираясь выполнить приказ.

Самойлов почувствовал, что на сопротивление сил не осталось. И взглядом попрощался с Абаевым, когда его поволокли мимо Бориса.

– Не тронь мужиков! Оставь их! Прошу, как человека! – послышался голос бригадира политических.

– Прихватите и этого крикуна!

Охранники кинулись к бригадиру, и тут словно оцепененье пропало. Зэки со всех сторон кинулись на охрану и начальника.

Кто-то сдавил его за горло, матеря на чем свет стоит. Другие долбили его головой о бетонный пол. Охранники в ужасе пытались отбиваться, но их смяли, стали измываться нещадно, выкручивая, ломая руки и ноги.

Кто-то вздернул над парашей начальника охраны и доской от шконки считал его ребра. У того глаза вылезали из орбит. А мужики окунали его головой в парашу и, подержав в ней, снова поднимали за веревку.

– Гнида зажравшаяся! Тебя самого запетушим до смерти. И утопим в параше, где и родился ты, козел вонючий! – обещали политические.

На шум в бараке вбежала охрана с постов. Поднялась стрельба из автоматов – вверх. Зэков вбили в пол лицами. Выволокли избитых охранников, еле дышавшего начальника. Доложили операм. Те, прослышав о бунте, всполошились. Решили проучить политических жестоко. И, узнав от избитых имена зачинщиков, выдернули их из барака. Вздумалось расстрелять на глазах у всех. И связанных мужиков построили среди двора. Перед ними замер взвод охраны.

Начали выгонять зэков, чтоб увидели незабываемое зрелище. Чтоб оно в памяти вечной зарубкой осталось.

А тут за воротами внезапно машина нетерпеливо засигналила.

– Кончай их! – приказал начальник зоны охранникам.

Самойлов со связанными руками повернулся к Абаеву:

– Прощай, Борис…

В это время в ворота кулаком ударили.

– Комиссия из Москвы! Живо открывайте! – послышался злой, хриплый голос.

У начальника зоны колени подкосились.

– Отставить! В барак скотов! Сами все по местам! – поторопился вернуться в кабинет.

Впопыхах охрана забыла развязать руки политическим, их так и загнали, спешно закрыв дверь.

– Ну, теперь нам не миновать «вышки», – невесело бросил кто-то.

Но вечером в барак пришли без охраны и всякого сопровождения четверо людей. Глянули в свой список. Назвали фамилию Ивана Степановича, бригадира, еще троих – из ученых, потом и Абаева.

Всех попросили пройти с ними в спецчасть зоны.

– А что вам нужно от наших людей? – не сдержал любопытства и страха за мужиков старый профессор.

– Поговорить хотим.

– А нельзя этот разговор провести в бараке?

– Нет. Это невозможно, – ответили гости.

И зэки, еле попадая в рукава телогреек, уже не ждали для себя ничего хорошего.

Барак и вовсе притих. Медленно тянулись минуты ожидания. Вот и час прошел. Еще два часа… Лишь к вечеру вернулись мужики в барак. Иные сразу на шконки слегли, другие – молча сидели, уставясь недвижно в одну точку.

– Зачем вызывали?

– Для разговора, – вяло отвечали люди.

– О чем спрашивали?

– О разном говорили. О прошлом…

– Разве мало о нем в наших делах написано?

– Подробностями интересовались.

– А почему бригадира с вами не отпустили?

– Не знаю, – сам не понял Самойлов.

Бригадир вернулся затемно.

– Накрылось начальство! Всех под задницу – с работы вон! – сказал с порога весело.

– А нас куда? – подняли зэки головы.

– Всех, кого вызывали, до выяснения обстоятельств – в другую зону!

– Вот так комиссия! Это куда ж хуже Сахалина? Под расход? – ахнул кто-то в темноте.

– Дальше Сахалина зоны не построили. А значит, бояться нечего…

Иван Степанович лежал с закрытыми глазами. Его знобило. Он то ли дремал, то ли бредил…

Ему виделась мать. Молодая, красивая. У нее были гибкие, сильные пальцы, красивые, ухоженные руки. Мать была пианисткой. Отец – самый известный скрипач в Ленинграде. Родители были уверены, что их сын тоже станет музыкантом и продолжит семейную традицию.

В доме Самойловых всегда было много цветов, музыки и смеха.

Иван Степанович жил в красивой сказке. Он никогда не слышал брани, грубых слов от своих родителей. Они до умиления любили его и никогда ни в чем не отказывали.

Они ждали, когда сына разбудит муза. Наблюдали, как он относится к инструментам, к чему его потянет – к скрипке или фортепиано? Но мальчишка не проявил интереса к музыке. И таскал в дом слепых кошек, хромых собак, подбитых из рогаток дворовыми мальчишками голубей и лечил их всех, выхаживал, а потом выпускал на волю.

– Это потому, что он у нас один растет. Не на кого ему тепло души тратить. Скучно одному, холодно. Вот и дружит с теми, кого обогреть нужно. Это детская болезнь. Она скоро проходит. Повзрослеет, возмужает и найдет свое, – успокаивал отец мать.

Настоящая трагедия произошла, когда Иван Степанович после окончания школы заявил дома, что будет поступать в сельхозакадемию. Родители сочли это за шутку. Но, когда убедились, куда готовится сдавать экзамены, увидели заявление, воспротивились.

– Одумайся. Не спеши. Это не твое призвание, – убеждала мать.

Отец без уговоров порвал заявление, написанное сыном. И сказал жестко:

– Либо – мы, либо – деревня. Если будешь поступать в сельскохозяйственный, наш дом забудь навсегда. Это мое последнее слово.

Мать упала на колени перед сыном. Плакала, умоляла, уговаривала одуматься. Но… Не послушал. И на следующий день сдал документы в приемную комиссию.

Школу Самойлов закончил с золотой медалью, потому вступительных экзаменов не сдавал, был зачислен сразу. И вскоре перешел жить в общежитие.

Когда он уходил из дома, отец даже не вышел проститься с ним. Обиделся. А мать, как-то враз сникшая, просила навещать. Пыталась дать деньги. Но Иван не принял. И устроился санитаром в ветлечебницу, где работал после занятий.

Мать он никогда не забывал. Ей передавал на дни рождения букеты роз с дворовыми мальчишками. А когда становилось невмоготу – покупал на последние деньги билет в театр и шел на концерт. Не музыку послушать, а увидеть ее, хотя бы издалека, с самых дешевых задних рядов.

А потом смотрел, как уходила она с концертов домой. Усталая, грустная…

Иногда он звонил ей. Не говорил ни слова. Слушал ее голос.

Она понимала, что это сын. И просила его прийти. Плакала. Он слышал это. Ему было больно. Но… Не пришел.

В общежитии Самойлова не любили за интеллигентское происхождение. Ведь в основном там учились деревенские парни, посланные на учебу колхозами. Они высмеивали Самойлова. Особенно за то, что он презирал выпивки.

– Ванька! Ты в деревне без бутылки шагу не сделаешь. Пошлют тебя, знаешь куда? Ни одна доярка в твою сторону не высморкается. Не уговоришь ее под стог!

А однажды, перебрав, просто-напросто выкинули его из комнаты вместе с тощей сумкой, где хранилась пара сменного белья, и велели никогда больше не возникать в общежитии для их и своего покоя.

Самойлов с неделю жил в ветлечебнице, корчась на маленьком, холодном топчане, пока не увидела его там бабка-сторожиха.

Она пожалела парня. И привела к себе в старую, затхлую избенку.

– Зови бабкой Марией, внучек. И живи, не квартирантом, а хозяином. Мне уж немного на свете коптить, а умру, у тебя свой угол будет, – и прописала, внесла в ордер Самойлова. Заботилась, как о родном.

Вскоре и он привык к старушке. Помог ей привести избу в порядок, научился стирать, мыть полы, топить печь и даже готовить.

– Тебе, Ванек, в деревне жить доведется. А значит, все самому надо уметь. Учись, покуда я жива, – и ставила парня к корыту, к печке. Показывала, как белить избу, как распоряжаться деньгами.

На стипендию и зарплату, каких раньше едва хватало на обеды, обула и одела парня. Пусть недорогими были вещи, но уже вполне прилично выглядел он среди однокурсников.

Бабке Марии нравилась трезвость парня, умение работать сутками и не уставать.

– Ты, Ванек, готовый председатель колхоза! Врожденный! В академии тебе диплом и знания дают, а у меня – навыки, практику получишь, – смеялась старушка и учила ставить самовар, разжечь его, вскипятить. Показывала, как обкопать деревья. И, подведя к трем старым яблоням, что росли у избы, говорила:

– Мало обкопать, побелить, нарядить их в соломенные пояса, надо обрезать все больные и сухие ветви. Чтоб без помех росли деревья.

Самойлов делал все, чтобы, закончив академию, приехать на работу в деревню не новичком, а специалистом.

В ветлечебнице ему приходилось лечить свиней и кур, лошадей и коров. Научился доить, кормить скотину. Не гнушался никакой работой, и свободного времени у него почти не оставалось.

Он не ходил на студенческие вечеринки. Не засиживался в библиотеках. Не приглашал однокурсниц в кино и кафе. Может, потому привлек к себе внимание старосты курса:

– Ты чего ж это, Самойлов, белой вороной живешь? Вроде вместе учимся. А все– врозь. Иль мы тебе не по нутру?

А вскоре, после этого разговора, бабка Мария рассказала, что к ним, пока парень был на занятиях, двое людей приходили. Ванькой интересовались. Спрашивали ее, как живет Самойлов, чем занимается, чем интересуется? Что читает?

– В каждый угол совались. Все оглядели. Спрашивали, кто к тебе приходит? О ком ты мне рассказываешь? Все не верилось им, что так скудно живешь. Удивлялись они здорово. Ну да побыли и ушли. А мы с тобой остаемся…

– Кто они, кем представились? – удивился тогда парень, не понял, кого он мог заинтересовать.

Вскоре и разгадка нашлась. Отец с матерью уехали на гастроли за рубеж. И не захотели возвращаться домой.

Иван Степанович понял, почему они так решили. В доме были арестованы почти все соседи. С каждым днем жить становилось все страшнее…

Он в те последние дни не звонил, не приходил на концерты в театр. Шла сессия. Не хватало времени. И Самойлов позже всех узнал о решении родителей.

Вскоре его вызвали в госбезопасность.

– Напишите заявление, что вы отказываетесь от родителей – предателей Родины, – предложили ему.

И он написал, глотая сухие слезы. Он понял, что будет с ним иначе, откажись он написать это заявление. А тут еще терзала душу обида на отца, который даже не предупредил, не дал проститься с матерью, бросил на произвол судьбы. Хотя знал, мог предположить, что ожидает его – Ивана…

Отец не простил его. Не понял. Он слишком любил музыку и жизнь. Любил ли он своего сына?.. Ни одного письма не получил от него Иван Степанович. Ни до войны, ни после нее…

Родители словно приснились. Были, и не стало их…

С защитой диплома его поздравила бабка Мария. И, пожелав всяческих благ в жизни и работе, просила не забывать ее. Навещать хоть иногда.

Иван Степанович уже собирался за направлением на работу, когда услышал по радио о войне…

Вместо направления в село получил мобилизационный листок с требованием немедленно явиться в военкомат…

Он наспех простился с заплаканной старушкой, крестившей его истово. Она просила Бога уберечь ее Ванюшку, от погибели, от ворогов, от всякого лиха… И, расцеловав его, сказала спокойно:

– Прощай, внучек. Думала, доживу свою старость при тебе. Но не дает Господь мне такого счастья. Не поминай меня лихом, коль где не так что было.

Она умерла во время войны от голода. Об этом он узнал из официального ответа на свой запрос.

Все собирался съездить на ее могилу. Но с отпуском никак не получалось. Не мог уехать из колхоза, оставить хозяйство без присмотра и контроля, не доверял никому. Считая, что без него оно пропадет, захиреет, развалится.

– Иван Степанович, ты спишь? – толкает в бок Абаев. И, присев на край шконки, спрашивает тихо: – Как думаешь, что с нами сделать хотят?

– Комиссия? Думаю, хуже чем было, уже не будет. Просто некуда…

– А почему нас вызвали, а не профессоров? Если кого и выпускать раньше, то они – нужнее. Видно, опять подвох, – сомневался Абаев.

– Я не верю, что отпустят нас. Облегчат условия содержания, и все тут. Чтоб дармовые кони не дохли. Кому-то надо вкалывать. А чтоб на свободу – не мечтай впустую. Нам еще долго лямку тянуть. Покуда живы.

– Ну, а зачем так подробно спрашивали о прошлом? Как, и кем, и где работали? В каких отношениях был с Кешкой, с органами, как брались показания, как прошел суд? И даже, чем намерены заниматься на воле?

– Нет, меня о другом спрашивали, – признался Самойлов.

– О чем?

– Где вступил в партию? Где воевал? Какие имел награды? Имеется ли семья? Где получил контузию? Кто был в друзьях?

Умолчал Иван Степанович лишь о вопросе о родителях. А он был первым…

Ответил, что ничего о них не знает. Связи не поддерживал. Они уехали, ничего ему не сказав. И он от них давно отказался. Даже не знает, где они и живы ли?

– А хотели бы узнать? – пытливо заглянул в лицо член комиссии.

– Конечно, – выпалил одним духом.

– В Париже они живут. И теперь… Но возвращаться не собираются. Может, если вы попросите, решатся…

– Нет! Писать им не буду. Поздно. Да и что о себе сообщу, судите сами. Никакой вины за мной, а осужден. Куда я их позову вернуться? На Сахалин – в зону прямиком? Нет. Пусть там остаются. Хоть как-то устроились. Живы. И на том спасибо вам, что сказали мне. А писать не стану. Родительской опеки не надо. Вышел из того возраста.

– Хоть как-то живут? Да они совсем неплохо устроились. И вами интересовались. Запросы присылают…

Иван Степанович ничего не ответил. Счел тему провокационной, скользкой, замкнулся. И тогда его начали расспрашивать о войне…

– Иван Степанович, а если нас в другое место переведут, как говорят, так это куда, как ты думаешь? – тормошил Борис.

– Наверно, на материк увезут. Пока сверят наши показания с теми, что в деле. А там и решат, как дальше быть.

– И долго они разбираться будут? – дергал Абаев за рукав.

– Не дольше отбытого.

– А я думаю, засунут нас подальше, чтоб глаза никому не мозолили.

– Для того комиссии не приезжают. Без них бы обошлось, – осек Самойлов.

Но механик словно сон потерял. Всем надоел с вопросами.

А утром их собрали во дворе. Всех, кого вызывала комиссия. И, ни слова не сказав, погрузили в машину, увезли из зоны, ответив оставшимся в бараке политическим, что их друзей отвезут в Певек, чтоб больше хвосты не поднимали на администрацию зоны.

Но и начальник не знал, куда отправляют эту партию зэков. Машина пришла по распоряжению областного начальства, а оно не докладывает подчиненным о своих намерениях.

Едва за машиной закрылись ворота зоны, зэки, плотнее прижавшись друг к другу, пытались разглядеть через щели брезента, куда их везут. Ведь охрана молчала.

А вскоре они по трапу поднялись на судно. Еще через неделю все двенадцать были доставлены в сибирскую зону, где ожидали своей участи такие же, как и они, – осужденные по политическим преступлениям.

В этой зоне не было воров. Не отбывали здесь наказание и те, кто получил небольшие сроки. Почти у каждого, по приговору, повисло не менее двадцати лет. Большинство отбыли по пять, семь лет. И были уверены, что на волю не выйдут никогда. Не доживут до нее, не дотянут.

Все, как один, обвинялись в тяжких преступлениях перед родиной и народом. Все прошли через подвалы и застенки госбезопасности, через пытки, голод, оскорбления. Все едва выжили. Все отказались признать себя виновными в предъявленном обвинении и суд над собой считали беззаконием и расправой неведомо за что.

Вокруг зоны, словно оберегая ее от посторонних глаз, росли дремучие, непроходимые леса. Говорили, что здесь не ступала нога человека. А зэки – не лучше зверей, потому, мол, не в счет.

Начальство зоны, едва новая партия прибыла, отправила всех к врачу. Осмотр у него прошли обстоятельный, Не то что прежде.

Ивана Степановича врач не отпустил в барак. Сказал тихо:

– Вы мне не нравитесь. Дыхание прерывистое, с хрипами в легких. И потливость весьма характерная. Придется в больнице придержать на время.

Иван Степанович вскоре устал от таблеток и уколов. Вначале попросил о выписке вежливо. А вскоре и потребовал. Но доктор, глянув на него сквозь толстые очки, сказал грустно:

– Вам торопиться нельзя. Анализ подтвердился…

– Какой? – отчего-то дрогнуло сердце у Самойлова.

– Туберкулез. С ним не шутят. И в общий барак отправить вас я не имею права. Там люди. Их здоровье слабое.

– Доктор, это очень серьезно? Неужели далеко зашло и надежд уже нет?

– Надежда всегда есть. И у меня, и у вас. Иначе бы вы не дожили до нынешнего дня.

– Но любой последующий может оказаться последним? – дрогнул голос Самойлова.

– Я всего лишь врач. И вы ко мне попали, к сожалению, очень поздно, – не стал врать человек.

Вечером Иван Степанович впервые заплакал. Не жаль было жизни, в какой все последние годы ничего хорошего не видел. Обидно стало, что даже умрет в тюрьме, как преступник. А если потом его и реабилитируют, кому это будет нужно? Мертвому безразлично, кем назовут его.

«Для чего я жил? Что видел? Может, и впрямь прав был отец, что настырство – привилегия животного. Человек прежде всего обязан думать. На это ему голова дана. А я лишь упрямством жил», – уронил мужик голову на руки.

В эту ночь он долго не мог уснуть. А под утро, когда дрема свалила его, увидел странный сон, да и спал ли он в это время, не мог точно вспомнить.

Увидел, как в дверь палаты вошла бабка Мария. Села напротив, на стул врача, локтями в стол уперлась и смотрит на него – Ивана – так жалостливо, что даже слезы У нее из глаз бегут. Когда же немного успокоилась, сказала тихо:

– Совсем исхворался ты, Ванюшка. На себя не похожий стал. Одни мощи. Точно, как я, когда помирала от

голода. Но ведь ты же не ровня мне. Я в семьдесят лет отошла. Пожить успела. Кое-что, да видела. А ты куда собрался? На что ко мне торопишься? Успеешь. С этим не припозднишься. За доброе слово добром от Бога получишь. Ведь и меня, старую, не обижал. Вместо внука был, когда свои, кровные, помогать и кормить отказались. Ни разу после смерти отца, мужика моего, не наведались. А ведь пятеро их у меня. Только детей. Да внуков целая дюжина. Всех их ты мне заменил. Вот поди и разберись нынче в жизни, кто чужой, кто родной? Не куска хлеба я ждала от них. А слова теплого. Но не дождалась. Видно, не заслужила их памяти. А вот ты меня, единственный в свете, никогда не забывал.

– А мне написали, что умерли вы, баба Мария. Я и поверил, дурак. А вы – живая. Как же нашли меня? Тоже по запросам?

Старушка рассмеялась и ответила тихо:

– Померла я, Ванюшка. Давно уже отмучилась. А перед тобой – душа моя. Она не умирает… И все по тебе я плачу. И Бога за тебя молю. И упросила, – глянула в глаза улыбчиво. – Вольным скоро тебя сделают. Совсем свободным. Но до того от болячки своей избавишься. Завтра сходи к повару, пусть укажет, где он огородик посадил. Это за овчарником. Там накопаешь медведок. Жучки такие имеются. Они – навроде зверя растению. Корни отгрызают. Их набери в банку. Чтоб доверху была ими забита. Потом засуши, растолки в муку и с чаем испей за день. Смотри, сделай, как велю. И не плачь больше. Я за нас двоих все отплакала…

Проснулся Иван Степанович и глазам не верит. Хорошо помнит, что дверь в палату была закрытой наглухо. На крючок. А тут – нараспашку отворена. И в палате никого. И за больничкой ни звука. Никто еще не проснулся…

Встал Самойлов с постели, оделся и прямиком к повару зоны подошел. Мол, покажи свой огород. У того от удивления язык чуть не отнялся. Мол, откуда знаешь о нем?

– Догадался. В баланде, что принесли мне вчера, живой укроп попался. Понял, что ты позаботился, – вспомнил Самойлов.

– А зачем тебе огородик?

– Помочь хочу. Добром за добро…

И, прихватив банку, едва взошло солнце, оба на участок пришли.

Медведок на нем было видимо-невидимо. Крупные, жирные козявки облепили укроп и капусту, объедали корни. Их в считанные минуты литровую банку набрали.

Через три дня сушеных медведок истолок в миске. И, как велела бабка Маша, глотал их ложками, запивая чаем, теплым, сладким. За два дня банку опустошил. Ничего никому не сказал. Повар радовался спасению участка. И не спросил, куда собирается человек деть козявок и как он узнал о них на его огороде.

Врач, заметив через пару дней, что потливость прошла, а температура спала, взял у Самойлова кровь на анализ. И обрадованный в палату прибежал:

– Простите, ошибка вышла. По крови – нет у вас чахотки. И все же для надежности – давайте на рентген…

Но и снимок показал, что легкие здоровы.

Через два дня врач выписал его из больницы, и Иван Степанович пришел в барак, где все политические уже перезнакомились, попривыкли друг к другу.

– Будь осторожен. В бараке стукачи имеются, – сразу предупредил Самойлова Абаев и продолжил: – Вчера троих трамбовали. Потом выкинули. Их администрация «наседками» подкинула, чтоб настроения пронюхивали. Кого фискалы засвечивают, на волю не пускают.

– А кого-нибудь освободили?

– Да. Ведь Сталин умер. Говорят, теперь каждое дело заново изучат. И, если суки не замажут, реабилитируют многих.

– Эх, Борис, от такой сучьей воли дурно воняет. Выйдешь, и нет никаких гарантий, что новый Кешка на голову не свалится, – вздохнул Самойлов.

– На воле стукача за версту видно. Можно и по шее дать. А вот тут и не угадаешь.

– Чего ж ты Кешку не разглядел? Клейма на роже не увидел?

– Опыта не было. Не приходилось сталкиваться с суками никогда. Зато теперь за версту чую.

Иван Степанович, в отличие от других, не лелеял особых надежд на скорое освобождение. Слышал, да и по жизни убедился, что у правды ноги короткие. Не скоро приходит. И вместе со всеми зэками барака выходил на работу в тайгу, валил лес.

Он старался не вспоминать о комиссии, взбудоражившей зэков. Самойлов не слушал их разговоров, чтобы не бередить себя преждевременно.

Тянулись дни. Медленно, однообразно. Но вдруг до слуха долетело вечером:

– Мужики! Реабилитация! Завтра троих нас на волю выпускают. И не под жопу пинком, а с извинениями, как перед людьми. В правах восстановить обещают. В прежних! Неужели я не сплю? – орал от порога бригадир.

– Не кричи заранее. Не духарись, как говорят фартовые. Когда запретка за спиной окажется, тогда и радуйся, – оборвал кипящую радость Иван Степанович. И зэк как-то сразу сник.

Знал, в зоне, как на войне, всякая минута – непредсказуема. Сел к столу. Его мужики облепили, как муравьи:

– Кто тебе о свободе говорил?

– В спецчасти.

– Ну, а чего скис?

– Да хрен его знает? Этой воли не первый день ждем. Попали черт знает почему, а вот выпустить впрямь не торопятся.

– Коль обещали – выйдешь. Кого еще освобождают? – интересовались зэки.

– Из других бараков. Из нашего, я – один.

– Самойлов! В спецчасть! – внезапно окликнул от двери охранник.

Все зэки мигом повернули головы к Ивану Степановичу.

– Вот это да! И Ваньке повезло! Видно, тоже заодно со всеми – выйдет завтра! Ну, Самойлов, тогда с тебя магарыч! Сухим не выпустим. Дорожку домой обмыть надо, чтоб ноги не устали, – радовались за человека мужики.

А Иван Степанович никак не мог попасть ногами в сапоги, разматывались портянки, отчего-то лихорадочно тряслись руки и ноги. Он торопился, он готов бежать босиком. Сердце рвалось от радости наружу.

– Вань, да не спеши. Тебе почту выдадут. На барак. Не колотись. До воли еще годы. В зону – ворота нам открывают широко. А отсюда – муха еле вылетает. Не гори, язвил бригадир.

– Иди-ка ты! – буркнул Самойлов. И, сунувшись наспех в телогрейку, побежал в спецчасть торопливо.

Оперативник встретил его сухо. Лицо непроницаемо. Попробуй пойми, зачем вызвал. Копается в бумажках, на нервах играет. Словно не знает, что Самойлову надо объявить? Иль своими словами говорить разучился? Ерзает в нетерпении Иван Степанович.

Оперативник достал папку. Самойлов сгорал от нетерпения.

– Осечка вышла с вами, Иван Степанович. Союзная прокуратура отказала в пересмотре дела, поскольку ваши родители и поныне проживают за рубежом, – глянул на Самойлова холодно.

– А при чем родители? Я с ними никакой связи не поддерживал. Ушел от них еще до института…

– Ну и что? Они от этого не перестали быть вашими родителями и изменниками Родины.

– Я же письменно от них отказался, – покраснело лицо Самойлова.

– Это было учтено тогда. Теперь вы – осужденный. Соответственно этот эпизод усугубляет положение.

– И что теперь со мною будет?

– Наверное, обратно отправят. На Сахалин.

– Да что же я вам, игрушка? Когда воевал, был ранен и контужен, тогда почему никто не вспоминал родителей? Когда колхоз на ноги поднял, вывел его в передовые, почему и тогда мне не говорили о родителях? В партию приняли на передовой, хотя и там я ничего не утаил. Сколько лет прошло – никакой переписки нет между нами!

– Если вы хоть одно письмо отправили или получили, вы уже давно бы не были в живых, – усмехнулся оперативник и продолжил: – Мое дело – сообщить вам то, что мы получили. А решать вашу судьбу буду не я, а начальник зоны.

– Мне уже все равно, – поник Самойлов.

– Возможно, не все потеряно. Но я пока ничего другого сообщить не могу, – развел руками оперативник и разрешил Ивану Степановичу вернуться в барак.

Самойлов шел, спотыкаясь, не видя земли под ногами. На голову лил дождь, стекал за шиворот и пазуху. Человек не чувствовал.

Он и не знал, что внутренне, подспудно, очень верил в скорое освобождение. Он ждал его больше всего на свете. А оно оказалось призрачным.

Самойлов и не помнил, как дотащил себя до барака. Увидев его, зэки поняли, случилась беда. Подсели ближе.

– Что стряслось, Вань? – дергал Самойлова за рукав старый профессор.

Иван Степанович вцепился зубами в подушку. Душили рыдания, проклятия.

– Вань, остынь, попей воды, – совала чья-то рука кружку с водой.

Стучали зубы о края. Вода колом становилась в горле. Кто-то бил по спине, чтоб не захлебнулся горем человек,

– Затянись, – предложил папиросу.

Когда закурил, полегчало. Понемногу приходя в себя, рассказал о разговоре с опером.

– Послушай, вон Дементий наш, юрист до зоны. Он тебе такую жалобу нарисует, всем чертям не устоять на зубах. А завтра мы ее с собой прихватим, когда нас из зоны вывезут, мы эту жалобу куда надо отвезем. Заставим пересмотреть, если и впрямь реабилитируют. Ты не психуй. Большее пережили, – успокоил бригадир и позвал Дементия.

Тот, услышав, в чем дело, долго расспрашивал Самойлова о жизни. А потом сел за стол, прогнав картежников, и начал писать жалобу от имени Самойлова.

В бараке стало так тихо, что было слышно поскрипывание пера, тихий шелест бумаги.

Иван Степанович снова ожил.

– Уж мы пробьемся на прием, уж мы устроим им промывание! О каких родителях можно напоминать фронтовику? Совсем охренели прокуроры? Небось, когда мы дохли в окопах, под обстрелами шли в атаку, кто тогда

вспоминал наши биографии? – гудел бригадир в кулак, чтоб не мешать Демке.

– Ты, Иван, нос не вешай, коль начали наши дела шевелить, свежим ветром повеяло. Глядишь, дурь выветрится из мозгов, – успокаивал Абаев.

Жалоба была готова лишь под утро.

Когда Дементий читал ее, у Ивана Степановича дух захватывало.

– Как все четко, просто и доказательно. Словно всю жизнь ты со мной прожил бок о бок, – благодарил юриста.

– Дай Бог, чтобы помогла она тебе, – пожелал Дементий, смущенно улыбаясь.

Эту жалобу бригадир в нательную рубаху зашил. И сказал:

– Я дам знать, как с нею получится. Сразу сообщу.

А через пару часов его вместе с двумя зэками из другого барака и впрямь вывезли из зоны…

Иван Степанович приказывал себе не вспоминать о жалобе, забыть о ней на месяц-другой.

«Ведь отдохнуть надо мужику, побыть дома. Не сорвется же он из-за меня прямиком в Москву подавать жалобу. У него и свои заботы есть. Только бы насовсем ее не затерял. А уж подождать можно», – успокаивал себя Самойлов,

Но сердце не согласилось с доводами разума и болело каждый день. Устало…

Начальник зоны словно забыл о Самойлове. Ничего не говорил, отправит его обратно либо оставит до конца срока в своей зоне.

Каждый день после отъезда бригадира потянулся сущим наказанием. Он даже спать разучился. Сидел молча, скорчившись на шконке, ждал. Потому первым услышал голос охранника:

Самойлов! Иди к оперу! Там тебе что-то пришло!

Иван Степанович уже не бежал. Он знал, не всякое известие – радость.

Едва вошел, оперативник глянул косо:

Значит, жаловался, засранец?

Как вы смеете? Этого права на жалобу меня никто не лишал! – возмутился Самойлов.

– А как отправил, минуя спецчасть? Иль для тебя исключение сделано?

– Нет исключений из правил больших, чем мы сами,

– невесело усмехнулся Самойлов.

– Как отправил жалобу? Тебя спрашиваю.

– С этапа. Когда сюда нас везли, – соврал Иван Степанович.

– С кем ее отправил?

– На судне, сделал вид, что уронил. К конверту с жалобой записку пришил. Мол, прошу того, кто найдет, отправить по адресу. Кто-то нашел. И отправил. Не перевелись, значит, добрые люди на свете, – удивлялся Самойлов собственной находчивости. И спросил: – А что мне сообщили по ней?