Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

«Коль в своем горе моей беде не отвыкла сочувствовать – одолеет лихолетье, выдюжит, выстоит, выживет. Вся в меня…»

А баба слушала старика, забыв о своем горе.

– Привел я сюда свою Манану, красу ненаглядную, звездочку мою. Она за неделю дом жилым сделала. Все прибрала, помыла, по местам расставила. А меня уломала посадить сад, сараи сладить.

– Мама грузинкой была. А как ты ее вначале понимал, как говорил с нею?

– И не спрашивай, Клавдя. Я к тому времени в порту кой-что запомнил. А потом и Манана учила. Она наш русский понимала немного. Через год я по-грузински так говорить приловчился, что соседи диву давались. Так всю жизнь и учились мы друг у друга. Славно жили. Не то что нынешние. Приноровил я ее к блинам и пельменям. А она меня – к сациви и пхали. Попривык я к чаю свежему, крепкому. Раньше-то я в нем и не понимал ни черта. Но не только радости были в судьбе нашей. Случались и беды. Да еще какие. Их не всяк одолеть бы сумел…

– Какие? – затаила дыхание Клавдя.

– Манана уже первое дитя под сердцем понесла. А я все в порту работал. В бригадирах у грузчиков. Всякие суда в порт и нынче приходят. Заграничные. Потому в порту чекистов завсегда было больше, чем собак. Вот так-то и сцапали меня за задницу. И с работы уволокли. Все три дня выколачивали с меня, об чем я с иностранцами на борту их парохода лопотал? Все я обсказал, ан – не поверили.

– А ты разве иностранный знаешь? – округлились глаза у бабы.

– Я ж в гражданку в плену был. Целых полтора года мучился. Кто мне за это чего заплатил? Так я хочь свое сорвал, брехать по-английски научился. Молодой был. Башка крепкая. В ней все намертво застревало. Вот и говорил я на том пароходе, как в плену был. Как плечо англичане мне лечили. Но не вылечили. Осколок не нашли. Он – гад, чуть не в задницу убег и оттуда гной гнал. Так бы и отняли руку, ить гангрена начиналась. А Сулико – наш врач, не мудря долго, оглядел меня, нашарил осколок, дал стакан чачи, да как надавил где-то в лопатке. Мать честная! Я от боли в штаны всю чачу выпустил, взвыл медведем. На Сулико буром попер, с кулаками. А он, зараза, хвать за пинцет – руками и ногами меня удержал да как дернул! Черные пузыри перед глазами заметались. Казалось, душу вывернул наружу. Да как заорет: «Молодец, генацвале! Вытерпел, кацо! Возьми свой осколок. Вытащил я его!» – и показывает, маленький кусок железа. А болел, ровно цельная мина внутрях сидела. И так легко стало. А Сулико давай промывать, рану чистить. Одного гноя с банку набрал. И спас меня. Мы с ним потом не одну бутыль чачи выпили. За мое спасенье. Вот об том я и рассказывал англичанам. Что не могут они осколки вытаскивать. Всадить гораздые. А чекисты не верили. Ну и давай всю мою жизнь в обрат крутить. Как в плен попал и почему. Обсказал, мол, не я один так-то влип. Много нас было. А мне опять– какое задание от них получил, кто завербовал, кому донесенья носить будешь? Я их и послал по-русски, далеко и гадко. Меня за то по морде неделю кулаками дубасили. Чтоб подробности припомнил. А я их и не запамятовал. Ить раненый был в плечо, не в голову. Но снесли бы они ее, если бы не Манана. Всех соседей наших вместе с грузчиками привела к чекистам. Такой скандал поднялся, аж я в камере услыхал. Ну и выпустили меня. Вышел я, весь в кровищи, в синяках и шишках, Манане плохо стало, как поглянула. А ночью ребенка скинула. Уже большого. С переживаньев все. С горя. Не довелось ему свет увидеть. А я опосля того с порта насовсем уволился. Видеть его не мог. Отшибло сердце даже от вида моря и пароходов… Устроился в ботанический сад. Рабочим. А ночами – стороже-вал. Заработков хватало. Но и в ботаническом подошли ко мне иностранцы, когда я кусты роз обкапывал. Вместе с гидом интересоваться стали, поначалу цветами, деревьями, кустами, а потом и мной. Ну я и отвечал. Как есть. И снова к чекистам загремел. Гид донес, что я про свою зарплату правду ляпнул. А иностранцы долго смеялись, что моего заработка не мужику, а и половине обезьяны на бананы не хватит. И удивлялись долго, как я живой хожу. Ну, сызнова молотили. Почему не сбрехал? Снова жена вытащила из беды. Вот тогда сбег я в путейцы. На железную дорогу. Уж там меня, думалось, никто не увидит. Не пришибут чекисты, забудут. Уж не про себя, вас сиротить не хотелось. Шесть ребятишек к тому времени Манана принесла в дом. Каждого надо обуть, одеть, накормить. Вот я и старался. Но… Случилось землетрясение. Повредило пути. Нас туда на срочный ремонт. И сызнова – туристы с зарубежья. Я от их опрометью в горы кинулся. Как от чумы. Надоело с битой мордой жить. Срамно. От их я убег. Но не от чекистов. Опять изловили. На что, говорят, страну порочишь да дикарски ведешь себя? На что сбегал? Тут меня допекло! Кинулся на допросчиков с ревом. Махался, как сатана. Коль дикарь, дак пусть всамделишно. Хоть раз буду знать, что не за зря взяли. А меня – под жопу и выгнали домой. Мол, кой толк с психоватого? Я и вернулся. Сам. На своих ногах. И даже морда не побита. Впервой так-то. И убег я в тот год рыбалить. В море. Через год себе лодку купил, сети, весла. И зажил лучше некуда. Никому не кланяясь. Что выловил – продал людям. И домой принес. В доме деньги появились. Достаток завелся. Манана успокоилась. Еще двоих принесла. Старшенький, Толик, к тому времени уже семилетку заканчивал. Грамотеем стал. В техникум его взяли. И даже платили за хорошее ученье. Он и выбился в прорабы на стройке. Потом в институт. Едва двоих детей родили – на войну его взяли. Заместо его – похоронка пришла в дом. Сама об том знаешь, – закурил Георгий.

Дрожали пальцы старика, неудержимо, лихорадочно. Кто говорит, что годы лечат боль и память? Он очень ошибается. Горе никогда не забывается. Оно живет в сердце, покуда жив человек.

Вот и Георгий, посерел весь. Плечи морозно вздрагивают. Никакие годы не вытравят, не изгладят потерю сына. О нем он будет помнить всегда.

– Коленьке в тот год пятнадцать зим исполнилось. Его Манана больше всех вас берегла. Словно сердцем чуяла, что в сиротстве ему жить доведется. Так и померла. На коленях стояла, молилась об живых, а сердце погибшего помнило. Не выдержало…

– Потом, следом за матерью, Василий умер. В плену. Замучили его. Остальные – вы, шестеро, – слава Богу, живы. Но, вот с вами беда…

– Люблю я Бориса, отец. Жить без него не могу, – покраснела Клавдя до макушки.

– А то как же? На любови жизнь держится и семьи живут. Без нее ничто не будет цвести.

– Отец, а мне на работу надо устраиваться. Куда посоветуешь? – спросила Клавдя.

– Покуда оглядись. Вот отведем ребят в школу, ты к городу попривыкнешь, к тебе приглядятся, проще будет. А может, управляйся дома. Дел невпроворот. Поспеть бы всюду. Ить на работу – никогда не припозднишь. А и не забывайся, тут граница. Чекистов полно. Попадешь на глаза – не отвертишься. Про Бориса прознают. Тогда и вовсе худо. Сиди в доме, за хозяйку. Не высовывайся. Моего заработка всем хватит, – просил старик.

И баба послушалась. С утра до ночи хлопотала по дому, управлялась с хозяйством, садом. Казалось, что этим заботам конца и края нет. А Георгий, понаблюдав за нею, радовался, вся в Манану удалась, все умеет, всюду успевает.

А к концу лета отвел Георгий в школу всех внуков. И убрав с Клавдей картошку в огороде, объявил ей, что хочет навестить младшего сына в Москве. И, собравшись, через неделю уехал, пообещав вернуться вскоре.

Слукавил старик. И хотя в Москву действительно ездил, решил там сыскать следы Бориса Абаева. В этом ему большую услугу оказал Семен Груднев, с которым в гражданскую вместе воевали. Он-то и дал адрес зятя. Долго инструктировал сослуживца. И просил его на обратном пути навестить, поделиться.

Но на Сахалин Георгия не пустили пограничники без пропуска и вызова.

Просидел во Владивостоке пять дней. Ничего не добился.

И, отправив Борису в зону две посылки – одну с теплым бельем, вторую с продуктами, – написал письмо, где рассказал о семье, где она и что с нею. Просил черкнуть пару строк, не то, мол, Клавдя извелась вовсе.

С тем и домой вернулся. Ничего никому не говоря, дни считал, когда Борис откликнется. Абаев даже не поверил, когда ему велели прийти в спецчасть, за посылками. Их уже обшмонали, прочли письмо старика. И отдали Борису, забрав себе фляжку забористой чачи.

– Ты, дурень, деду подскажи, коль он привезет такой водки побольше, мы вам свидание разрешим на пару дней, – смеялся оперативник.

– Не пустили его на Сахалин, – прочел первые строчки письма Борис и ушел в барак, радуясь не посылкам, письму.

«Живы, здоровы, учатся, хозяйствуют. Значит, сумели уйти от чекистов. Устроились, не пропадут у отца», – радовался Абаев, забыв обо всем на свете. И тут же сел писать письмо своим:

«Родные мои! Милые! Самые дорогие на свете люди! Как я истосковался по вас… Как мне не хватает вашего тепла и любви! Только теперь я понял и осознал, как беспечно и бездумно жил, не уделяя вам должного внимания, не заботясь, как следовало. Но я за это наказан самой судьбой и никогда уже не буду жить как прежде. Истинные ценности познаются, когда их теряешь. Но я не потерял вас, мы будем вместе всегда.

Дорогой мой отец! Прости за все твои муки. Ведь так и не пустили тебя на Сахалин ко мне. Потому что ты – человек свободный. А тут – зона… Большая и холодная, как погост. Здесь мало солнца и много снега. Здесь нет садов. Но не век это будет продолжаться. И я выйду. К вам! Я приеду к тебе – в горы, к морю. Если ты не испугаешься принять меня, судимого…

Но я не виноват, отец! Как мужчина мужчине говорю тебе это! Я никого не опозорил! Ни себя, ни семью! Я ни в чем не изменился. Не стал лучше иль хуже. Я – прежний. Лишь в документах и памяти останутся особые отметки. Они – до гроба. Клеймом на сердце и душе вместе со мной умрут. Не все можно забыть и простить. Не всякая ошибка исправима. Я это испытал на себе. Одного хочу, пусть даже не доведется дожить до воли, молю судьбу уберечь детей от того, что случилось со мной.

Я жив и здоров. А теперь, зная, что у вас все в порядке, постараюсь себя уберечь, чтоб встретиться и наверстать отнятое.

Отец! Дай Бог здоровья тебе! За все огромное спасибо! Родные мои! Пишите, но не пытайтесь приехать ко мне! Я сам вернусь… Борис».

Клавка получила это письмо утром из рук почтальона и глазам не поверила.

Письмо от Бориса…

– Откуда он узнал адрес? Живой! – прижала письмо к губам и вскрывала, волнуясь. Побежала глазами по строчкам.

– Отец! Ну и силен! То-то отмалчивался! А говорил, что у Колюньки был. Из квартиры не выходил. А самому и рассказать нечего. И вернулся хмурый. Все курил. Теперь понятно, отчего он таким был, – поняла Клава…

В этот день у нее все получалось. Будто солнце впервые увидела.

Старик, едва вернувшись с моря, враз заметил перемену в Клавде. Она вдруг выпрямилась. И встретила его не больными вздохами, а улыбкой, такой знакомой и родной. Ну совсем как у Мананы…

А на следующий день к ним в дом постучали настойчиво.

Георгий только встал. Глянул на часы. Всего шесть утра. Кто мог прийти в такую рань, пошел к калитке. И, открыв ее, отпрянул в ужасе. Загородил собою вход в дом. Закричал страшно:

– Не пущу. Не смейте!

Его оттолкнули. Вошли в дом. Разбудили Клавдию. Приказали одеться, встать. Баба вышла на кухню бледная, как сугроб. Губы синие.

– Что надо вам? – спросила хмуро.

– Не ты, а мы будем задавать вопросы здесь! – оборвали ее резко.

– Что?! По какому праву вы вломились сюда, как бандиты? Что нужно вам?

– Выселить вас из Батуми! Вы – семья осужденного – врага народа. Вчера вы получили от него письмо. А тут – граница!

– И что из этого? Мой муж срок отбывает в зоне пограничного режима! Ни за что осужден! Не своей волей! Я и дети – свободные! Почему не имеем права здесь жить? Иль у вас есть основания, повод для сомнений? Я живу здесь больше полугода. И никто дальше дома меня не видел. Кому мы помешали в доме отца? Или хлеба у вас просили, или помощи?

– Да оставьте вы нас в покое! Хватает горя по горло, – вошел Георгий.

– Какого горя? – прищурился один из чекистов, усмехаясь.

– Сами знаете, коль письмо раней нас читали.

– Всяк по заслугам получает.

– Борис механиком работал. В колхозе! С войны награды имеет. Был бы врагом, не воевал!

– В зоне бы отбывал. Либо в расход его пустили!

– Иль мало вам крови? – загремел Георгий на весь дом так, что стены дрогнули.

– Ты, старик, на горло не бери! – пытались остановить. Но он уже разошелся. Все беды свои с чекистами увязал, обвинил во всех горестях. Кричал так, что в дом соседи прибежали. Вступились за семью, стыдить чекистов начали.

Те, оглядевшись, поняли, что выселить семью сегодня им уже не удастся, слишком много свидетелей собралось. Все накалены, раздражены до предела.

Улучив момент, решили выждать некоторое время и ушли. А Георгий, оставшись наедине с соседями-мужика-ми, разговорился.

– К самому надо ехать. К Сталину, – советовали одни.

– В Тбилиси. С жалобой!

– Кто я такой, чтоб меня к нему пустили? И партейцы не станут слушать. Не партейный я! Потому дороги туда не имею! – отказался Георгий сразу.

– Ночью могут прийти и забрать всех! Надо что-то предпринять, защититься, – советовали соседи дружно.

Георгий выслушал всех. И вечером, когда стемнело, закрыл ворота и калитку, приказав Клавде никого не впускать, попросил соседей приглядывать его семью, сел в поезд и уехал в Москву к Семену Грудневу.

Старый однополчанин, слушая Георгия, сокрушенно качал головой. Всю ночь курил у открытого окна, обдумывая что-то. А под утро звонить по телефону взялся.

Ругался с кем-то, спорил, доказывал, даже грозился уши на макушке бантиком завязать кому-то. Кричал в телефонную трубку зло. И все же к полудню подошел к Георгию и сказал:

– Поехали!

– Куда? – оторопел старик.

– Меньше спрашивай, – ответил резко.

Вскоре они вошли в прокуратуру Союза. Семен Груднев ввел Георгия к седому грузному человеку в генеральских погонах и сказал, указав на Георгия:

– Вот о нем я тебя просил…

– Неудачное время, Сем, я говорил тебе. Чекисты нам лишь формально подчиняются. На деле – все наоборот. Наши указания воспринимаются в штыки. Фактическая власть в их руках. Но… В последнее время наметилось новое. Не знаю, как в этом случае сработает…

– Потому и приехали. Попытайся…

Вскоре Георгий остался в кабинете один. Долго тянулось время. Сколько он ждал? Стрелки на часах показывали, что вот-вот закончится рабочий день. А Георгий все ждал. Он знал, вернуться домой, не добившись ничего, нельзя, да и опасно.

Георгий вышел в коридор покурить, когда в кабинет, едва ли не бегом, возвращался Груднев.

– Скорее! Пошли! – поволок однополчанина, не давая опомниться, ничего не объясняя.

– Входи! – открыл перед ним дверь и ввел в прокуренный, многолюдный кабинет. Усадил напротив человека, читавшего какие-то бумаги.

– Вот он! Привел! – указал на Георгия.

– Давайте мы с вами договоримся так, мы даем телефонограмму в госбезопасность Батуми, ограждающую вашу семью от гонений и притеснений. Выдадим вам заверенный, сдублированный ее текст на руки. А делом Бориса Абаева займемся отдельно. Если найдем его осуждение незаконным, внесем протест. Ну, а если не будет в деле серьезных мотивов для внесения протеста, – не обессудьте. Закон – есть закон…

Вскоре Георгию дали бумагу с гербовой печатью. И человек предупредил:

– Но знайте, пересмотр дела займет немало времени. Пока наш запрос дойдет до Сахалина, пока они вышлют нам уголовное дело, его изучить нужно. Все обстоятельства проверить, потом протест внести, выслать его в прокуратуру Сахалинской области, и они примут его к исполнению, перешлют в зону, пройдет время. И немало. Так что ждать вам еще придется. Это, если все благополучно сложится. А если нет, до конца срока… Но в любом случае мы вам сообщим. Дело это и его движение будут у меня на контроле, – кивнул человек, давая понять, что разговор закончен.

– Кем же ты работаешь, Сем? – спросил Груднева Георгий уже на вокзале. Тот рассмеялся.

– Я свое уже отбарабанил. На пенсии теперь сижу. Лишь иногда, по старой памяти, трясу своих, чтоб совесть вконец не растеряли. До пенсии я, знаешь, кем работал? На ногах прочно стоишь? – спросил внезапно.

Георгий ухватился за бумагу, полученную в прокуратуре. Ответил тихо:

– Держусь.

– Чекист я! И должность занимал громкую! Но суть не в том! Чекистов не надо бояться! Да куда же ты, Жорка? Спятил, что ли? Что я тебе плохого сделал? Постой!

Но Георгий боялся даже оглянуться. Он решил для себя никогда в жизни не обращаться больше к однополчанину, забыть его навсегда.

– Жора! Стой! – взял Семен за локоть крепко и, поняв сердцем своего однополчанина, заговорил тихо, как когда-то в окопе – на войне.

– Я – прежний. Я не изменился с тех самых пор. Может, лучше не стал. Но и не скурвился. Не предал никого. Я руки и совесть не марал. Чекисты тоже разные. Как и солдаты. Сам знаешь. Не стоит всех на один штык мерить. Люди никогда не бывают похожими друг на друга. Одни – негодяи, другие – гении. Но и те, и другие живут на земле под одним небом.

– Сколько горя я перенес из-за вас. Не счесть! Я столько воды не пил, сколько нахлебался горя, – простонал Георгий.

– Понятно, Жор. Теперь чумных и прокаженных так не боятся и не клянут, как чекистов. Конечно, не без повода. Неспроста клянут. Но ведь не все таковы! Не каждый озверел. Не все совесть заложили за жирный кусок. Поверь мне, иные разделили участь твоего Бориса. И даже хуже поплатились. Жизнями…

– Не верю! – сцепил зубы Георгий.

– Я не сажал, не убивал. Я помогаю освобождать, от горя ограждаю…

– Это ты, да и то сослуживец. Енти вон, небось, Клавдю с дома выгнали, – взялся за ручку вагонной двери Георгий.

– Ты телеграмму мне дай. Как там у тебя дома? Я хоть спокоен буду.

– Спасибо тебе, Семен, – вспомнил Георгий и из тамбура крикнул: – Я напишу тебе!

Георгий вернулся в Батуми ранним утром. Стукнул в калитку гулко и зычно крикнул:

– Отворяй, Клавдя! Это я!

На его голос из дома дети выскочили.

Зареванные, перепуганные, сбившись в стайку, они облепили Георгия со всех сторон и долго не могли объяснить толком, куда делась мать. Они плакали навзрыд.

Георгий пошел к соседям. Может, они видели, знают, расскажут? Но дома нет никого, все на работе. Значит, никто не знал, не увидел, что случилось в его доме во время отсутствия.

Старик оглядел кухню, постель дочки.

Нет, не застали врасплох. Все прибрано.

Из рассказа детей все же понял, что Клавдю забрали вчера вечером. Больше ничего не поняли дети.

В госбезопасности, едва Георгий ступил на порог, на него заорал лейтенант:

– Где носило тебя, старый козел? Почему шляешься без разрешенья из дома? Кто велел тебе отлучаться? Иль не дошло до тебя, что на особом учете со своею оравой стоишь?

– Мне гадко смотреть на рожу твою! За вонь свою нынче не раз проситься станешь, чтоб простил я тебя! А ну! Веди к начальнику! Живо!

– Сейчас! Отведем! Не промедлим! – ухмылялся лейтенант.

– Мне ему документ передать велено, – добавил Георгий, увидев, как лейтенант поманил к себе двоих молодчиков в кожаных черных куртках. Те уже были в двух шагах, когда Георгий, спохватившись, продолжил: – Из Москвы… Срочно велено…

– Давай сюда! – протянул руку чекист.

– Велено передать самолично.

– Покажи! – потребовал лейтенант.

Георгий показал конверт. Но не дал время на прочтение адреса. Лейтенант успел прочесть лишь – Москва, сразу остыл, вытянулся в струнку, изобразил полное равнодушие к старику и указал деду, как пройти к начальнику.

Георгий весь дрожал от ужаса и страха. Но никогда, даже под пыткой, не сознался бы в том никому. Ведь никто его не вызывал, не забирал, не приглашал, сам заявился, добровольно. Но кто же еще, кроме него, защитит семью?

«Да и что уже терять мне в этой житухе растреклятой, если в своем дому покою не стало», – уверенно вошел в кабинет.

Начальника госбезопасности он представлял себе толстомордым нахалом, под стать тем, каких не раз доводилось видеть.

А тут навстречу ему встал пожилой усталый человек. Встреть такого на улице города в штатском, не поверил бы, что этот мужик – змей из змеев. И работает не где-нибудь в домоуправлении, а главарит чекистами.

– Проходите, присаживайтесь, – предложил запросто, будто в соседях всю жизнь бок о бок прожил с дедом.

Георгий от такого приема разом все заранее заготовленные злые слова позабыл. Словно проглотил их в одну секунду. И, порывшись в кармане, достал московский конверт, подал его.

Начальник быстро пробежал глазами написанное.

– Мы уже получили телеграмму. Час назад. Ждали вас, вашего возвращения из Москвы. Для обстоятельного разговора, – глянул поверх очков на деда, внимательно слушавшего каждое слово. – Согласитесь сами, что в пограничной зоне, а это правило общее, случайные люди не живут. Не нами такое придумано. Общая для всех закрытых зон установка. Я имею в виду зону пограничного режима, в какую входит Батуми.

– Нешто внуки наши уже случайными сделались? А я про то и не допер. Завсегда считал их родными. И не иначе, – вставил старик.

– Вашего родства никто не отрицает. Но вы же знали, что муж Клавдии – Борис Абаев – осужден как враг народа?

– Знал. И что с того? Он на Сахалине, а ей с детьми куда деваться? Вот и взял к себе. Куда вы ее дели?

– Ее разыскивает госбезопасность Орловской области. И к нам запрос пришел. С просьбой. Если такая проживает на территории города, отправить в Орел.

– Вы ее увезли? – вытянулось лицо Георгия.

– По всей вероятности.

– Но ведь бумага! И телеграмма!

– Сейчас узнаем. Но, кажется, поезд уже ушел, – взялся за телефонную трубку. И, набирая номер, сказал старику: – К сожалению, и телеграмма, и вы – опоздали. Запрос пришел давно. Мы ждали… Но, как и все, обязаны выполнять свой долг…

Когда начальник спросил у дежурного вокзала о поезде, тот долго узнавал. Георгий потерял терпение. И наконец услышал:

– Поезд отправится через полчаса…

Начальник госбезопасности позвонил в следственный изолятор города. Оттуда ему ответили, что ЗАК уже увез всех заключенных на железнодорожный вокзал. Прямо к вагону. Тому – особому, зарешеченному…

– Помогите! – взмолился Георгий, веря и не веря в чудо.

Начальник нажал кнопку, вызвал дежурного:

– Позаботьтесь о машине. Срочно. И помощника ко мне.

– Вы спускайтесь вниз. Во двор. Вас там найдут, – сказал старику и снова взялся за какие-то бумаги.

– Времени мало! Может, поторопимся? – обратился к нему старик.

– Идите во двор! – услышал в ответ раздраженное и уже не вышел – выкатился бегом.

«Полчаса… Если не успеют, пропала Клавдя. Увезут. Из поезда ее уже никто не отдаст. Там она попадет в руки чужой охраны, какой батумский чекист уже не начальник», – горевал Георгий, спрашивая во дворе у каждого водителя, кто поедет на железную дорогу.

Водители оглядывались на старика. Смеялись:

– Ты, дед, приблудный или как? Тебе тут не таксопарк, не то подвезем, где Макар телят не пасет. Хватай ноги в руки и катись отсюда поживей, покуда жив…

Но старик не уходил. Не обращал внимания на насмешки. Он ждал, когда его возьмут в машину и поедут за Клавдей.

Георгий было совсем отчаялся. И тут услышал за спиной:

– Сюда. Влезай. Поехали…

Машина рванула со двора застоявшимся конем. Выпустив сизое облако дыма, выскочила на дорогу и, сигналя каждой собаке, поехала, петляя, по узким улицам… Вот и перрон. Народу так много. Все куда-то торопятся. И только Георгию хочется кричать, не пустить Клавдю, пусть для этого потребуется лечь на рельсы, под самые колеса поезда. Лишь бы она осталась, лишь бы внуки не росли сиротами. Ведь он старый, уже не успеет их вырастить, заменить отца и мать.

Машина остановилась поодаль от вокзала, у переезда, куда паровоз подвозил особые вагоны.

Сюда должны были привезти и Клавдю. Но машина еще не пришла.

Георгий курит папиросы одну за другой, нервничает, беспокоится. ЗАК придет за несколько минут до отправления поезда. А вот и он показался. Торопится.

Черный, зарешеченный ЗАК появился из-за угла внезапно. Фыркнув устало, затормозил. Подъехал почти вплотную к вагону. Из открывшейся двери выскочила громадная собака – овчарка. За нею – охрана. Образовала коридор. Автоматы наготове держат.

– Первый! Выходи! – раздается команда.

– Второй! Живо! – торопит охрана.

У Георгия зачесались глаза… – «Куда гонят этих людей? Неужели все они – преступники? Но вот же и Клавдия тут. А разве она виновата?»

– Седьмой! Живее! – слышит дед и заорал так, что собака присела от неожиданности:

– Нет! Клавдя! Не смей!

– Тебе чего тут надо? Не глазеть! – прикрикнул охранник, подталкивая бабу в вагон.

– Отставить! Начальник охраны, ознакомьтесь! Это для вас! Вычеркивайте из списка. Да, Абаеву! Вот документ. Ее документы верните. Самой. Мне они не нужны. Продолжайте… – вывел Клавдию из живого коридора чекист, посланный начальником.

Баба смотрела на отца, не веря своим глазам.

– Пошли домой, – взял Георгий за плечо и отвернул ее лицо от вагона.

– Вас отвезти? – предложил водитель машины из госбезопасности.

Женщина вцепилась в отца так, что у того рука заныла.

– Нет! Сами! Не надо! Не хочу, – полились слезы ручьями по щекам.

– Охолонь, Клавдя. Почитай, у черта с зубов выскочила! Знамо дело, долго жить будешь! – пытался шутить старик. – Держись, Клавдя! Нынче баста! Никто не могет в нашу сторону перхать. Заступную бумагу имеем! Секешь? Вот и закинь реветь. Нехай они нынче подле нас зубами клацают. Близко, а хрен возьмешь! Я им защитный документ – в зубы! Так-то! Руки коротки нас хватать!

Клавдия еле шла, опираясь на руку отца. Она верила и не верила, слушала и не слышала, сон или явь? Где что? Все перемешалось…

– Не волоки ноги! Ты нынче гордо станешь ходить. И ни единый пес в твою сторону брехать не станет.

– Отец! Это правда? Я домой иду? Или мне все снится?

– Иди, детву успокой, – отворил старик калитку и впервые не закинул ее на крючок. Клавдия оглянулась.

– Не трясись, дочуха! Будет с нас! Отпужались всего! Вот! Читай! – протянул ей официальную бумагу, какую вез из Москвы, берег, как жизнь, последнюю надежду и радость.

Клавдия читала, перечитывала, смотрела на конверт, на письмо, на отца, и только теперь до нее дошло, что, не будь этой бумаги, ее судьба сложилась бы совсем иначе…

Дети, завидев из окон мать, мигом во двор выскочили. На смех сил не хватило. Молча облепили, ухватив за руки мать и деда.

Не могли они уснуть в эту ночь. Все вскакивали, подходили к матери, к Георгию и, убедившись, что дома они, никто их не забрал, не увез, возвращались в постели.

С того дня, как чекисты забрали из дома мать, ребятне перестали сниться добрые сны, со сказками и смехом.

Дети часто кричали во сне, плакали, совсем по-взрослому, от них убежало детство. Оставив взамен недоверчивое взросление, поселилась в детских душах замкнутая отчужденность к каждому, кто даже случайно останавливался у калитки дома.

Они повзрослели сразу. Все трое. В один день. И запомнили его навсегда.

Клавдия, вернувшись домой, рассказала Георгию все, что случилось в их доме в тот памятный день…

– Я уже не думала, что когда-нибудь вернусь в Батуми, не верилось, что увижу тебя и детей. Я простилась с вами и с Борисом. У меня не осталось ни малейшей надежды… Я не спрашивала – за что? Это наивно. Пример Бориса подтвердил, дело вовсе не в виновности. Я поняла большее. Мы живем ложными, надуманными ценностями. А потому растеряли все, право на вопрос, на защиту. справедливость и саму жизнь…

– Так что же стряслось? Растолкуй мне, старому? – перебил Георгий.

– Я не говорила тебе ничего. Но с того времени, как Бориса забрали, я послала много жалоб по инстанциям. Писала и Сталину. Везде, в каждой, обвиняла чекистов в беззаконии. Верила, что разберутся, выпустят. Как и на-ши соседи, думала, что наверху не знают, что творят внизу Наивно все. Это я поняла, когда меня взяли и били не за что-нибудь, а за жалобы, какие им – чекистам – были переданы, чтоб разобрались. А кто себя признает неправым, да еще добровольно? И наверху это знали. Хотя и не имели права мои жалобы передавать тем, чьи действия я обжаловала. Но… Кто, как не вожди, породили этих чекистов? Дали им все права распоряжаться судьбами и жизнями нашими. А потому меня хотели тихо упрятать, чтоб не лезла со своими жалобами повсюду, не тревожила верха, не обзывала чекистов мародерами…

– Но ить детву не тронули, – вспомнил Георгий.

– Эх, отец, это не от доброты. Знали, что не бросишь их, не оставишь одних. А растить будешь, не сможешь ездить никуда с жалобами. Дети руки свяжут. Их и накормить, и в школу отправить надо. С ними забот хватает. Вот и не тронули. Но не о них, о себе помнили. Я это сразу поняла, – вздыхала Клавдя.

И тогда рассказал ей Георгий о Семене Грудневе.

– В гражданку мы с им в одном окопе мерзли. Зимой это было. Последним сухарем делились. Семка заместо брата мне стал. Едино, что башковитый. И младше. Но грамотней. С начальством – офицерами, когда говорил, не ронял лица. Все напрямую, как есть. И любили его бойцы. За башку светлую. За совестливость и правду, какую не посеял в атаках. Я и не допер враз, кем он стал? А когда сам признался, я от него, как от ворога. Аж совестно сделалось…

– Может, он и не такой, как все. Но что сможет один человек? Всем не поможет. Пока он сутки тратит чтоб одного от беды избавить, другие чекисты за это время вагонами людей гребут. Кого в распыл, кого в зону. Кто он против них? И его они упрячут, коль слишком надоест.

Баба рассказала старику о ночи, какую провела она в камере следственного изолятора:

– Не одна я там была. Восемь баб набралось. Две – совсем старые – интеллигентки. Их за мужей взяли. Чего я не понаслушалась. О себе молчала. Стыдно было говорить. Им хуже моего досталось. А особо двоим – тем. Их утром расстреляли. За разговорчивость. В камере стукачка оказалась. Донесла…

– И там без них не обошлось, – вздыхал старик.

– Теперь они – всюду, – поддакивала Клавдия И предложила: – Только Борису о том не пиши. Ему и без этого хватает…

А вскоре отправила баба два письма. Одно – Борису на Сахалин, второе – Грудневу.

Мужу сообщала, что дома все в порядке. Дети учатся хорошо. Георгий по-прежнему рыбачит. А она – в доме управляется, по хозяйству хлопочет. Что ждут Бориса днем и ночью. Ни на минуту не забывая…

Письмо Грудневу было коротким. В нем, как и решили, ни словом не обмолвились о том, что благодаря ему – Семену, живет Клавдия дома. Что успел он ее вытащить, в считанные минуты опередив беду.

Едва вернулась домой, почтальон телеграмму принесла. Из Москвы. От Груднева. Короткую, как молния:

– Завтра буду в Батуми. Груднев.

Георгий, прочитав телеграмму, растерялся. Впервые остался дома, приготовиться к встрече.