Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Женщина вставляла в ульи рамки. Радовалась, что пчелы хорошо перезимовали.

А вечером, когда последний улей был установлен, сел Димка передохнуть рядом с Ольгой. Не хамничал. Наверное, от усталости. И внезапно разговорился с бабой.

– Нет, муж не обижал меня. Не пил, не дрался. Зачем лишнее говорить? За восемь лет грубого слова от него не слышала. И дочек любил.

– Зачем же ты от него ушла? – удивился Димка неподдельно.

– Он уважал меня. А полюбил другую. Не стал позорить нас тайными встречами. Честно мне сказал, что не может он жить без той женщины. Я и уехала, чтоб не мешать, не калечить его судьбу.

– А дети? Они как? О них он подумал?

– Смешной, Дмитрий! А при чем тут дети? Они на лето поедут к нему. Его отцовства никто не лишил. И девчонки пробудут у него до осени. Он их по-прежнему любит и спрашивает о них в письмах.

– Так ты еще и переписываешься с ним? – отвесил Димка челюсть.

– А как же? Он помогает нам. Я ему о девочках наших пишу.

– Кем же твой мужик работает?

– Он не муж мне. Он – отец наших детей. Работает начальником почты.

– А не могла ты его заставить жить с семьей? Нешто при детях ему еще и любить другую захотелось? Пожаловалась бы, что кобелем стал!

– Зачем? Силой человека за душу не удержишь. Да и не кобель он вовсе. Порядочный, честный человек.

– А если позовет, вернешься к нему?

– Он не позовет. Не таков. Не переметная сума.

Димка ей о себе рассказал. Откровенностью за откровенность. Может, потому, что пришло время поделиться

с кем-то, ничего не утаил. Даже о горе – бесплодии своем выложил начистоту.

Ольга слушала его внимательно, молча. Не испугалась, не отодвинулась, не жалела. Сказала тихо, будто сама себе:

– Трудная штука эта – жизнь. Призрачный праздник, короткий, как сон. И всем одно пробужденье – горе…

С того дня Димка зачастил на пасеку.

Ольга незаметно для себя привыкла к Шилову. Дочки, вернувшись с Кубани, быстро привязались к нему. Он каждый день отвозил их в школу и привозил обратно в село только сам, никому не передоверял девчонок.

Бабка Дуня, приметив это, предложила Димке:

– Женись на Ольге, сынок. Хорошая она баба. И женой доброй будет. Чего тебе время терять. Уж приспело твое времечко семьей обзавестись. И дети готовые! Они любят тебя. А девку возьмешь, горя натерпишься. Ну, как узнает, что не стать ей матерью? Сбегит от тебя! Ольга – сурьезная, умная баба.

– Она же на пять лет старше меня, – слабо возразил Димка.

– Пустое это – годы… Ты не на это гляди! Она хозяйка, мать, работяга. Вон, когда пчелы зимуют, она дояркой пошла работать. Без дела не осталась. Хоть и тяжко ей, и городская, а везде – своя…

Ольга колебалась недолго. Через неделю расписалась с Димкой, он удочерил ее девчонок, перевел их на свою фамилию, чтоб не ездили больше на Кубань. И зажила семья так, словно всю жизнь не разлучались.

Ольга, когда Димка уставал, сама приходила к бабке Дуне, помогала ей по хозяйству, по дому, словно родной матерью она ей была.

Но на третью зиму внезапно заболела старуха. И чего с нею не было, слегла в постель. Попросила Ольгу Димку позвать. Едва он появился на пороге, обрадовалась. Позвала его ближе к постели.

– Помру я скоро, сынок. В чистый четверг. Ты не пугайся, я не смеюсь над тобой. Сон такой видела. Легко отойду. Аккурат после бани. Даже чай не допью. Не успею… Так ты знай, гроб для меня еще дед сладил, когда живой был. Он на чердаке стоит. Под соломой. Достань его загодя. От пыли оботри. А белье и одежа мои, гробовые, в шкапчике. Там все заранее собрано. Схорони меня рядом с дедом. Тебе деревенские укажут. В изголовье крест поставь березовый. И посади подле меня березку молодую. Чтоб хоть иногда она по мне заплакала.

– Неужели меня не хотите у могилы видеть? – не поверил тетке Димка.

– Сыночек ты мой! Судьбина твоя полынная, на много зим отсюда увезут тебя. В земли дальние, снежные. Не скоро сюда воротишься, горемычный мой, – залилась старуха слезами. А у Димки от ее слов мороз по спине мурашками побежал.

– Не серчай, родимый. Я тому сну не хозяйка была. Сказываю, что привиделось. От того сна и нынче сердце мое болит. А и как тебя от лиха уберечь, одному Богу ведомо. Я уже отходящая. Но ты знай, завещанье я на тебя написала. На все хозяином останешься. На дом, скотину и вклад на книжке. Твое оно. Сгодится. На поминки мои не скупись. Жила я прижимисто, а уйти должна светло…

Как сказала бабка, так оно и случилось. Умерла перед Пасхой, в чистый четверг. И верно, чай допить не успела. Выронила чашку на колени уже из мертвых рук. И осталась в памяти такою же улыбчивой, мудрой, какою была всю жизнь…

– Никогда не говори про политику. И не слухай те брехи об ей. Беги от тех бездельников, какие судачут про власти. Мы – люди темные, маленькие, потому не наше это дело. Коль от беды уйти хочешь, от политики, как от нечистого беги. Она – страшней черта. Держись дальше от тех, что власти хают. Пасись друзей. Не верь людям. Замок не только на избу, а и на язык, на сердце повесь. И ключ подале запрячь. Живи тихо, не высовываясь, – говорила бабка за день до смерти. И предупредила: – От политики многие нынче по тюрьмам помрут. Земля кровью изойдется. Уже пошел кровавый след от властей. Они ни брехунов, ни смутьянов не пощадят. Многие заплачут. Еще больше – сгинут.

И Димка молчал… Накрепко запали в душу слова тетки. А вскоре и впрямь начали до него доходить страшные слухи. И Шилов старался не общаться с людьми. Но от всего не убережешься. Он сторонился людей грамотных, начальства. А сгорел на полудурке.

– И надо же было вляпаться, – ворочается на шконке Шилов, проклиная Кешку в который раз.

Политика… В доме Шиловых таких разговоров не велось. За день выматывались так, что к ночи собственное имя забывали.

Ольга вообще не признавала пустой болтовни. Девчонки в ней не разбирались. Димке она совсем ни к чему была.

Девчонки его, непутягу, отцом стали называть. Во всем слушались. Помощницами росли. Вон старшая уже в седьмой класс пошла. В девушки растет. Приданое собирать надо. Чтоб замуж по-людски отдать, без попреков в будущем. А там и вторая вырастет… Эх, годы, годы. Как быстро летят. Кажется, еще вчера водил девчонок за руки, носил на плечах. Нынче они под руку его берут, чуть не до плеч ему головенками достают. А ведь Шилов в деревне самым рослым мужиком был. Вот и дочки в него. Не зря его фамилию носят.

– Не кровные, потому и не пишут, – вздыхает Димка обиженно. – Вон и Ольга. Словно и не была женой. Хоть бы весточку иль сухарей прислала бы, – злится мужик.

А зэки барака читают письма из дома. В них не просто вести, в них знак человеку, что любим и нужен, что ждут его.

Но о том лучше не задумываться, не бередить душу.

«Завтра снова на работу. Надо успеть отдохнуть. Чтоб полторы нормы сделать, не меньше».

Димка укрылся с головой фланелевым легким одеялом, стараясь хоть немного согреться, чтобы поскорее уснуть, и почувствовал, как кто-то настырно тормошит его.

Шилов высунул голову из-под одеяла. Тощий бабкарь нагнулся к самому уху.

– Вызывают тебя, – указал на дверь.

– Кто? – не понял Димка.

– В спецчасть. Оперативник, – сказал едва слышно и тут же исчез.

– Чего им из-под меня понадобилось? – огляделся вокруг. Но зэки ничего не заметили, занятые каждый своим делом, они даже головы не повернули в сторону Шилова.

Когда Дмитрий пришел в спецчасть и спросил – вызывали его или произошла ошибка, оперативник торопливо предложил ему присесть и, расположившись напротив, начал издалека. Предложил папиросу – длинную, дорогую.

– Нет, я свои потребляю. От других кашель случается, – отказался Дмитрий, насторожившись.

«С чего это опер разугощался? Всегда у зэков стрелял, на халяву ездил, а тут расщедрился эдакий жлоб. Не с добра. Надо ухо востро держать, чтоб не воткнул он меня мордой в какое-нибудь говно, доброго от него ждать не приходится», – думал Шилов.

– Ну как жизнь, фартовый? Как настроение? Не упал духом? Нравится ли тебе у нас? – засыпал вопросами, не дожидаясь ответов.

– Чего спрашиваете? Сами видите. Все на ваших глазах.

– В бараке тебя не обижают?

– Иль я баба? Как себя в обиду дам? – удивился Димка, сбитый с толку пустыми вопросами.

– Ну да их много. Мало ль что. Всякое бывает…

– Я – один с них. Никому на хвост соли не сыпал. На чужую пайку хавальник не разеваю.

– Значит, освоился с людьми. Своим стал. Это хорошо, Шилов. Это прекрасно, что и колхозник, а сумел стать своим среди интеллигентов. У вас ведь там рабочей косточки совсем немного. Человек пять. Зато остальные!.. Общаетесь хоть с ними?

– Разговариваем, – буркнул Димка.

– И о чем? Наверное, о событиях в стране говорите? – загорелись глаза опера.

– А хрен ли мы в них секем? У нас что, радио над шконкой? А если б и висело, до него мне, когда вся жопа в поту и в мыле после работы? Дай Бог до утра не околеть! – сорвался Димка.

– Ну да, конечно, устаете. Нормы стараетесь перевыполнять, чтоб по половинке выйти. Это понятно. Но я бы сумел помочь тебе. Если ты мне поможешь, – прищурился оперативник.

– Говорите.

– Там у вас в бараке по бытовым статьям окопались политические. Как мне известно, ты их, как и я, терпеть не можешь. За болтовню. За то, что всякая вошь пытается из себя что-то корчить и ругает власть. Дискредитируя тем все руководство страны, нашу политику. Хотя ничего в этом не соображают. Ведутся ведь такие разговоры у вас?

– Не прислушивался.

– А спрашивали, за что осужден?

– Сам говорил. А чего скрывать? Не общак. Цены не имеет.

– И что сказали ваши, услышав причину ареста и срока?

– А ни хрена не вякнули. Я ж деду про свое трехал. Другие, видать, не легче меня влипли. Даже хари отворотили, – ответил Димка.

– Никто не посочувствовал?

– За сочувствие нынче в длинные ходки берут. Видать, потому и разучились жалеть других, чтоб себя не прожопить, – начал дерзить Шилов.

Опер сделал вид, что не заметил изменившегося тона и явного раздражения зэка. И спросил, улыбаясь, как ни в чем не бывало:

– Ну, а когда они о себе рассказывали, разве никого не ругали?

– Как же не лаяли? Баб своих, что греву мало шлют.

– А власти? Партию? – подсказывал опер.

– Да если б при мне о таком стали бы трехать, я б им хари на жопы повернул. Они, видать, секли про то. Молчат. Ни словом не просираются.

Оперативник сразу поскучнел, на время потерял интерес к разговору.

– Я так надеялся, что они попривыкли к тебе и держатся свободно, откровенно…

– А чего им от меня таить? Не на воле. Все на виду, как в мусориловке, нагишом. Пернуть нельзя, чтоб другие не слышали. Одной малиной дышим. Всяк брех на слуху.

– Тогда я вот о чем хочу попросить тебя. Не обрывай разговоров о политике. Даже сам заведи такой. Подкинь для заправки. Послушай, кто как выскажется, а потом мне скажешь. Договорились?

Дмитрий сжался пружиной.

«Только бы не залупиться, не полезть в бутылку, не показать свое. Ишь, гад, меня мусор в стукачи фалует! Ну и падла», – перехватило дыхание у Димки.

Он откашлялся и ответил, не отводя глаза:

– Ежли я не день, годы, трандел всем на локаторы, что политиков и треп о них на дух не держу, кто поверит, что я ни с хрена переделался в фрайера? Враз усекут, стукачом стал. А мне это – западло! Я – фартовый! У нас за такое жмурят с ходу.

– Ты мне, я тебе услугу окажу. Пораньше на волю выйдешь. Кто узнает о том? Ты да я!

– Не-е, начальник! Мне не то стучать на трепачей, я б их придавил. Норов у меня такой – паскудный. Чуть о политике – даже усталый проснусь и кентель в задницу трепачу вгоню. Видать, у всех фартовых, как болезнь, недержанье кулаков на брехунов. Ну, а коль в бараке ни у кого мурло в козью морду не скручено – про политику не ботают. Это верняк. И не на-смелятся, покуда я там дышу. Чуть что, жевалки из жопы торчать будут. Они меня знают по бараку политических. Я там много не звенел, отпиздел падлюк славно. Зато и поныне ни один фрайер в локаторы не воняет.

– Значит, не хочешь мне помочь?

– Не могу. Нутро мое фартовое! Не сучье. Другого поищите. А я – линяю, – встал Димка.

– Ты что же это, иль забыл, что уйти отсюда только с моего разрешения можешь? – сузил глаза опер. И, хлопнув по столу ладонью, добавил ледяным тоном: – Хватит кривляться! Не баба, чтоб уламывать. Второй срок тянешь. Шевели мозгами, для чего вызвал. Ишь, какой торопливый стал! Иль думаешь, что трамбовку у политических мы забыли, спустили ее тебе задарма? Иль снова тебя к ним кинуть, чтобы они все вспомнили и учинили бы разборку ночью?

– А мне плевать! Хоть сам к ним нарисуюсь! Пуганый я. Нынче ссать нечего стало.

– Не распускай хвост, Шило! Туда ты если и вернешься, только через шизо! Либо договоримся…

– Трехал я уже. В стукачи – не сфалуюсь. Кранты на трепе! – настаивал Димка.

– Совсем мозги отморозил! Ты что, сам себе враг? Воли не хочешь? Иль не соображаешь, что прежде чем тебя вызвать, все просчитали? Всего год поработаем. И валяй на волю! Ты нас не помнишь, мы тебя забудем! А нет – звонковать придется. Без зачетов. Сам знаешь, они на политических не распространяются! А чтоб сговорчивей стал да решимости тебе прибавить, отдам тебе все письма, какие из дома пришли за это время. И впредь их получать будешь. Коли сработаемся. Ну, а откажешь – ни черта не получишь, понял?

– Что, я крайним стал? Иль сучьня в зоне перевелась? Да за навар любой политический, не раздумывая, весь барак с потрохами заложит. Впридачу с начальником зоны. Я-то вам на что сдался? – переминался с ноги на ногу Шилов.

– Это мы и без тебя знаем. Но среди работяг ты – самый подходящий. На тебя никто и не подумает, что с нами сотрудничаешь. Свое доказал. Давно. Тебе – доверие! И все путем.

– Так если они уже в ходке, чего теперь их морить? Куда хуже? – не понимал Димка.

– Среди работяг политических полно. А в политические такие, как ты, влипли. Вот и надо порядок навести.

– А какая разница? В одной зоне, одна баланда, только бараки разные, – усмехался зэк.

– Разницы нет, говоришь? Шалишь, Шило. Вон у тебя зачеты! На половинке сидишь. Жрешь трижды в день. А не дважды, как политические. Работаешь в цехе, а не на погрузке – на холоде и дождях. Имеешь выходные. А они – нет. Отовариваешь в ларьке зарплату. Политические о том и не мечтают. В баню каждую неделю ходишь, они – в две недели один раз. В праздники – кино смотришь, получаете дополнительную пайку. Чего политические не знают. У тебя и матрац, и подушка есть. Где ты видел эти блага в прежнем бараке? Забыл все? Вернуть тебя, чтоб вспомнил? – улыбался оперативник одними губами.

– Подумать надо, – сник Димка.

– А чего тут думать? Чего тянуть? Не целку теряешь. Тебя кто заложил, меж нами, по-человечески говоря? Да такой же говнюк, как эти – политические. Так ты хоть за свое сорви с них. Иль напоминать мне надо? Если б не такие, жил бы на воле, как человек, век бы нас в глаза не видел, – ударил опер по самому больному без промаха.

– Где письма для меня? – протянул руку Шилов.

– Значит, договорились? – не торопился оперативник.

– Лады, – коротко ответил Димка, пряча глаза. Пять писем отдал ему оперативник. И, усадив перед собой, инструктировал Шилова, какие сведения нужны, как выводить на нужный разговор и сообщать оперу о результатах.

Димка вышел от него с оглядкой. В барак вернулся скучным, расстроенным. Все письма заново перечитал. Даже сердце заболело. Он ведь был уверен, что Ольга не ждет его. Что помирилась с первым мужем. Уехала к нему подальше от позора. Ведь натыкался он на их переписку. Придраться, правда, было не к чему. Мужик тот лишь о детях спрашивал, помощь предлагал…

Ольга ждет его! Димку! Скучает и любит. Не верит, что виноват. Спрашивает, почему не отвечает на ее письма? Обо всех домашних новостях сообщила.

Старшая дочь, Настя, теперь уже совсем взрослой стала. Дояркой работает. Младшая – на пасеке помогает. И в вечерней школе учится. Хотела в техникум поступить. Да не приняли. Потому что в анкете своим отцом его, Димку, указала. Вот и отказали девчонке в приеме из-за Шилова. Ну да она не расстроилась. Поначалу трудно было. Теперь все наладилось. И дом, и хозяйство, не хуже, чем у людей…

Плыли перед глазами строчки.

«За что разлучили?» – чуть не разрывалось сердце от боли. И Шилов, вспомнив недавний разговор с оперативником, уже и сам решил пойти на все, лишь бы скорее вырваться, вернуться домой. Пусть и придется заложить кого-то. А чем они лучше Кешки?

– Это откуда ж столько писем пришло тебе? То ни одного, то пачка враз? – удивился дед Миколай.

– Падлы начальники! За ту трамбовку у политических морили меня. Мол, не хер совать свой нос в чужую жопу! За собой говно не забывай. Сам такой же, не лучше. Им за ту трамбовку от своего начальства взъебка была. И если б кто копыта откинул из политических, их бы с работы под жопу, а меня ожмурили бы…

– И кто ж тебе письма отдал? – полюбопытствовал рыжий бородач.

– Опер – паскуда. Мать его… Швырнул в морду. Забирай, говорит, почту свою. Хотел, мол, по нужде использовать. Да малы они. Изгалялся, пропадлина! Знал, проверил, прочел. Если б доброе в них было бы – не отдал. А тут… Добавить горя решил. Сразу скопом отдал. Теперь вот доперло, с чего расщедрился, – тряслись неподдельно руки у Шилова.

– А что за вести из дома?

– Дочку в учебу из-за меня не взяли. Жену паралич разбивал. Голодовали мои – налогами задушили. Мои деньги, что в колхозе заработал, до сих пор не выдали. Семью на каждом углу срамили за меня. Житья не стало. Хочь в петлю влезай живьем. Огород обрезали. Покосов не дают. А как корову держать? Без ней в деревне подохнешь. Нажитое продать пришлось. Девки голиком, без приданого остались. Кому нужны теперь? Так и засели в вековухах. Я-то на них обижался, что не шлют ни хрена… Они там сами чуть не перемерли…

– Всем нынче тяжко. И нам, и им, – вздохнул дед Миколай, продолжив: – Оно, конешно, понемногу пережить легше. Когда разом, добить могли и тебя.

– На то и расчет был, что сердце не выдержит. Не бесконечное оно и у нас, – согласился бригадир Никита. А седой, хмурый человек, подойдя к Шилову, спросил:

– И никакой услуги за письма не требовали?

– Какую еще услугу? Уж лучше б я эти письма не получал. Большего горя не придумать, чем так оглоушили…

– Ну это как сказать… Уж лучше плохие вести, чем

полное отсутствие. Опера это знают. И даром ничего не делают. Сегодня не потребовали, завтра – даром не получите почту…

– Это как так? Письма мои! – прикинулся непонявшим Димка.

– Да так! Опера все продают за услуги! И письма, и баланду, и свободу, – ухмылялся человек.

– Ему не предложат. Он малахольный. Такие в стукачи не годятся, – подал голос сверху круглый, добродушный мужик.

– Меня? В стукачи?! – Шилов вскочил со шконки.

– Охолонь, Димка. Какая шлея под хвост попала? На кого кулаками сучишь? Тебя не обидели. Сказали, что в стукачи ты не годишься. Не то б начальство не преминуло, – осек Шилова старик-сосед. И Димка враз остыл, лег на шконку, отвернувшись ко всем спиной.

– Да не страдай. Все как-то уладится понемногу. Нынче в свете судимых больше, чем вольных. Скоро и в твоей деревне смеяться станет некому, – говорил сосед.

– Это верняк. Баба написала, что гребут и нынче. Того, кто меня засветил, тоже за жопу взяли.

– Ну вот, а говоришь, одни горести! Оно и просвет имеется! Не сошло с рук негодяю! Не угодил чекистам и попался! Они на его шкуре выспятся теперь, – рассмеялся голос из темноты.

– Я тоже вчера получил письмо от своих. О соседях сообщили. Мы всю жизнь с ними дружили. Честные, грамотные люди. Ученые оба. И дети – истинные интеллигенты. И на тебе! Расстреляли. Как врагов народа… Одна женщина осталась. Даже не верится, что вот так все кончилось, что никогда не увидимся больше, – вздохнул чей-то тихий голос.

– У тебя – соседи. У меня – старшего сына забрали. Уже три месяца… И до сих пор ни слуху, ни духу. Никак не подавятся нашей кровью. Вся земля уже в горе, – послышался голос бригадира.

Шило весь в слух превратился. Раньше такие разговоры убаюкивали. Теперь домой захотелось, выйти скорее.

Нечистое дело – стукачество? А он как тут оказался? Вот и вышибет клин клином…

Слушает Димка разговор работяг. Тихий, неспешный. Спящим прикинулся. Да разве заснуть теперь?..

За все время, что жил в бараке, не знал о людях столько, сколько за эту ночь услышал. Все запомнил. И на другой день оперативнику доложил.

«И про мысли, и про убежденья, а что мне терять? Все отнято. Может, и верняк, что с чистой совестью не прожить», – успокаивал себя Димка.

Опер похвалил. Взял письмо Шилова, написанное домой. Пообещал обязательно отправить его.

И сдержал свое слово. Через месяц Димка ответ получил. И посылку из дома. Все отдали оперативники. Даже не проверяя присланное.

Шилов теперь ценным информатором стал. В чести у начальства. Зэки о том и не догадывались.

Когда из барака пинками вытряхнула бригадира охрана зоны, работяги поверили, что за брак в работе выкинули Никиту в другую зону. Ведь и впрямь три бочки развалились на погрузплощадке. Никиту за это начальник зоны при всех зэках по морде бил.

И только Димка знал, что не за бочки убрали бригадира из этой благополучной зоны. А за то, что власти он лаял последними словами, мечтал удрать из зоны за границу, чтоб там рассказать всем всю правду о земле, какая судьбой навязана в родину.

Никиту били в спецчасти так, что крики его, вопли слышали во дворе многие зэки зоны. Им казалось, что с бригадира с живого снимают лентами кожу.

– Прикончат изверги мужика, – вздрагивали работяги, слушая вопли.

– Пытают, видать, – сокрушался Миколай.

Но нет, не убили Никиту. Утром, когда зэков подняли на перекличку, видели работяги, как их бригадира затолкала охрана в ЗАК, и, чихнув на всю зону, увезла машина человека в другую зону, а может, в тюрьму, откуда ему уже долго не увидеть света и воли.

С того дня бригадиром назначили рыжего бородача. Он каждую бочку проверял, всякий ящик ощупывал. Но и его не миновало лихо. При подсчете готовой продукции не хватило сотни бочек… И этот простился с зоной, отплевываясь кровью.

Теперь в бригадиры никто не соглашался идти добровольно. Все отказывались. Увязывая беды двух прежних с работой, зэки не знали истинной причины несчастий.

С большим трудом уговорили седого – Поликарпа. Мол, всем миром тебе помогать будем. Сделай милость, согласись. Не подведем…

И Димка просил. А то как же? Не меньше других старался. Ему до воли всего полгода осталось. Сам опер о том напомнил. Мол, немного уже, старайся, не даром ведь…

И Шилов старался. О каждом зэке из барака работяг знали в оперчасти зоны всю подноготную. Каждый разговор, высказывание, мненье, всякий спор были известны лучше, чем содержимое собственных карманов.

Шилов знал – о нем перед выходом на волю позаботятся оперативники. Его вернут работать на машину. И никто на воле пальцем на него не укажет. Потому что о его информации никому не известно. А оперативники не выдадут, не засветят.

Вон уже и Ольга написала, что Настя теперь учится в сельхозтехникуме на ветеринара. И младшая – на фельдшера в районе. А все оперчасть постаралась. Ольге это и невдомек.

Даже дом их колхоз за свой счет отремонтировал. И, трудодни полновесно оплачивают. Теперь вот только его – Димки – недостает.

Шилов радуется. Письма прячет подальше от чужих глаз и ушей. Чтоб не завидовали его семье, чтоб не пронюхали, не догадались.

Копейку к копейке складывает, каждый рубль бережет. На воле сгодится. Здесь – можно ужаться, прокатиться на халяву за чей-нибудь счет. Домой надо вернуться мужиком, хозяином, не иждивенцем.

Шилов давно перестал общаться с бывшим председателем колхоза Иваном Самойловым и механиком Абаевым. Они так и застряли в бараке политических. И не горели желанием общаться с земляком. Он знал, они не скоро выйдут на волю. Если вообще увидят ее, если не укоротит их жизни такой вот, как он, – Димка…

В последнее время, а это не осталось без внимания зоны, из барака политических забирали зэков пачками и увозили в крытой брезентом машине. Куда? Зачем? Никто ничего не знал. Но этой машины инстинктивно боялись все.

Вскоре на ней увезли Самойлова с Абаевым. Их Димка не засветил операм. И немало удивился, увидев, как земляков загоняют в машину. Нет, они никогда не были друзьями. И тут, в зоне, и в колхозе куска хлеба не разделили. Но и не враждовали никогда.

У земляков в глазах увидел перед отъездом смертельную усталость от жизни. Они ни о чем не просили, ничего не сказали Шилову. Они прощались с ним, равнодушно обменявшись взглядами.

«Видать, на их шеи тоже стукач сыскался. Всем охота на волю. За чей счет – неважно», – подумал фискал и даже не поинтересовался у охраны, куда увозят его земляков.

Димка разучился вступаться за кого-то. Понял, в зоне, как и всюду, о своей шкуре надо думать всегда. Вон Поликарп спокойно работал бригадиром целых три месяца. Да вздумал вступиться за круглого, сдобного Генку Козлова, которого охрана в красные шапочки уговаривала. Мол, давно на тебя оперы зуб точат. Тот самый, что ниже пупка. Не ломайся, дурень. Побудешь в подружках недолго. А едва насытятся твоей задницей, на волю выпустят. Разве не подходит плата?

Генка долго не мог понять, какое отношение к воле имеет его задница? И что от нее потребовалось операм?

Поликарп на свою беду оказался догадливее. И, вырвав Генку из рук охраны, заорал на нее так, что работяги прибежали. Узнать, в чем дело, захотелось. Их тут же разогнали. А Поликарпа вместе с Генкой в спецчасть уволокли.

Козлову наглядно показали, что от него требовалось. Уволокли в соседний кабинет, стянули портки с мужика, сорвали исподнее. И, загнув в коромысло, пропустили хором. Потом оставили отдохнуть до вечера, окатив ведром воды.

Поликарпу, чтоб за чужую задницу горло не драл, и того хуже досталось.

– Ты кого сволочил и подонил? Кого грязью поливал, мудило? – врезался сапог в ребро.

– Чего носом в чужую сраку лез? – влипал кулак в висок.

Поликарп умер в одиночной камере на третий день. Димка об этом узнал от работяг барака. Они взбунтовались и требовали к себе начальника зоны.

Но их быстро успокоили. Выволокли во внутренний двор и, поливая холодной водой из брандспойтов, до ночи продержали на земле. Лишь Шилова и пятерых стариков не тронули. За молчанье. Остальные надолго запомнили холодный душ, выстудивший всякое желание вступаться за ближнего.

В бараке работяг с неделю тишина стояла. Не только говорить, дышать было больно. Мужики подолгу курили, завернувшись в одеяла. Лишь изредка срывалась сквозь стиснутые зубы злая матерщина. Кому она была адресована, кому предназначалась камнем вслед – попробуй разберись.

Услышав такое от Шилова, оперативник ухмылялся:

– Поджали хвосты, мать их!..

Димка ненавидел эту кривую усмешку. Но молчал, не ему она послана, его не заденет.

– Ты вот что, Шило, теперь приутихни. Через месяц на волю пойдешь. Прикинься больным. В санчасть тебя возьмут. Оттуда спишем на свободу, по болезни. Понял?

Димке второй раз повторять не стоило. Он враз уразумел. И на другой день к вечеру так изобразил из себя хворого, что работяги, забыв о собственных болячках, вмиг доктора привели. Тот оглядел Шилова. И вскоре забрал его из барака.

Шилов пролежал в больнице три недели. Он уже знал, что оперчасть готовит документы на его освобождение.

«Скоро домой, на волю», – радовался Димка и вдруг не вольно, по привычке прислушался к разговору соседей по койкам, каких привели в больничку только сегодня днем.

Их с Анадыря сюда сгоняют. Всех. Там, в зоне, эпидемия. Говорят, тиф. Косит мужиков пачками.

– Они и к нам заразу завезут, – охнул кто-то.

Не-е-ет. Эта зараза на третий день убивает. Кто три дня пережил, тот выживет. Да и к нам они добираются лишь на восьмой день, когда уже все позади.

– Но ведь перезаразят наших.

– Чего ты трясешься? Их в барак политических всунут. К нам – в фартовый – никого! Усек? Так что кипеж не подымай.

Димке стало неуютно, холодно от услышанного.

«Тифозных в зону хотят всунуть? Ну и дела! Сколько же зэков копыта откинут, заразившись? Выходит, мне крупней всех повезло, что вовремя смоюсь?»

– Ты хлябальник захлопни, ботаю тебе, и политическим ни звука. К ним – этих воткнут. Нам же кайф. В зоне мусоров поубавится, охраны. И нам лафово дышать станет.

– Когда этап прихиляет?

– Утром должен нарисоваться…

Димка всю ночь ворочался на койке. Едва начинал дремать, виделись кошмары. Люди, измученные болезнями и голодом, едва держась на ногах, шли в зону гуськом..

А утром, едва забрезжил серый рассвет, охрана открыла охрипшие от сырости и холода ворота. В них въехали крытые брезентом машины.

Шилов стоял у окна. Наблюдал.

Вот брезент машины откинули охранники, послышалась команда:

– Выходи!

Из кузова, тяжело перевалившись через борт, сползали на землю люди.

Бледно-зеленые, желтые лица их были измождены голодом и болезнями. В глазах страдание и усталость стыли. Они даже не оглядывались по сторонам. Держались за машину, друг за друга, чтобы не упасть.

Худые до прозрачности, они дрожали на ветру иссохшими листьями, беспомощно озирались на охрану, втягивая головы в плечи от окриков и команд.

Казалось, у них не было возраста. Все – на одно лицо. Все морщинистые, стриженые. И даже выражение страдания было одинаковым, как штампованная маска.

– Стройся! – послышалась команда начальника охраны. И новые зэки послушными, немыми муравьями поползли в строй.

Вот кто-то не удержался. Упал. Сам встать не может. Ему хотели помочь свои. Но не смогли поднять. Упали сами.

– Живей! – кричала охрана.

Зэки в суете падали, спотыкались. Им не помогали встать.

– Шевелись!

Новый этап кое-как сбился в серый, жалкий строй, длинный, как горе.

Начальник зоны вышел сам, решил взглянуть на пополнение и сморщился.

Но, пересилив себя, начал свою обычную речь, какою встречал всех новичков. Он говорил долго. О правилах и порядках, о традициях и требованиях.

Зэки слушали. Казалось, они боялись громко дышать, чтобы, не приведи бог, не вздумали их отправить обратно.

– Мать твоя – сука облезлая! Да это же сущие жмуры! Ни одного фартового! Сплошь фрайера!

– Ну и дела. В гроб файней кладут! Ну и зэки! – услышал Шилов голоса фартовых.

А начальник зоны все говорил. Он заранее грозил упрятать в шизо до конца жизни любого нарушителя. Оставить без баланды и кипятка «сачков». Лишить писем и посылок тех, кто не будет выполнять норму выработки.

Он еще долго грозился бы, если б в это время из строя не упал мужик.

Он сунулся лицом в утоптанную землю и затих не шевелясь, словно боясь нарушить распорядок приема нового этапа.

– Это еще что такое? – возмутился начальник, увидев упавшего, и закричал – Симулянт! Встать!

Но человек не шевелился. Никто из зэков не решался ему помочь, чтобы не навлечь на себя гнев.