Текст книги "Стукачи"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 3 КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

Иван Степанович Самойлов был из тех, кому постоянно приходилось получать от жизни пинки и зуботычины лишь за то, что не умел кривить душой, смолчать хотя бы из осторожности. Он слыл человеком резким, прямолинейным, справедливым и никогда не прятался за чужую спину, не искал выгодных знакомств.

Именно за это недолюбливали его окружающие, и постоянно ставила подножки госпожа судьба.

Но Самойлов, едва оправившись от очередного удара, приходил в себя и снова принимался рубить в глаза правду-матку и друзьям, и начальству.

Если б не его характер, Самойлов добился бы многого по работе, преуспел бы в жизни. Но не умел приспосабливаться к людям, ситуациям.

Его считали упрямым. Но никто никогда не назвал ограниченным, бездарным.

Самойлов не терпел лодырей, лгунов и пьянчуг. Всегда был занят работой. И с детства не любил праздность.

Иван Степанович получал радость от усталости. И только тогда, как он считал, имел моральное право на отдых.

С чекистами ему не везло постоянно. Он не воспринимал их, считая дармоедами, нахлебниками, кровопийцами и палачами, узаконенными уголовными вождями.

Первая серьезная стычка с дзержинцами, как он называл чекистов, случилась у Самойлова в начале войны, куда его, недавнего выпускника сельхозакадемии, мобилизовали в срочном порядке. И, присвоив звание лейтенанта, заставили воевать.

Иван Степанович даже в детстве не признавал игру в войнушку. Не терпел жестокость. Считая это качество звериным инстинктом, проявлением криминальной натуры.

Когда ж ему дали в руки оружие, человек сморщился внешне, содрогнулся внутренне. Понял, госпожа судьба опять подкинула новое испытание.

И все же воевать ему пришлось. И ротой командовал. Первый бой, в каком ему довелось участвовать, завязался в Белоруссии, под Оршей. Там, наскоро окопавшись, ждали бойцы немецкую пехоту. Приготовились встретить ее по-русски. Наломать шею кулаками, расквасить в кровь рожи, надавать под зад пинков и выгнать за пределы страны со свистом, смехом.

Да и на что еще могли рассчитывать необстрелянные, озорные парни, умевшие ходить «стенка на стенку» в своих деревнях с дрекольем и дубинами. Ведь и в тот день на троих приходилась одна винтовка. Думали, что и она не пригодится.

Весь день прождали врагов. На опушке леса. А к вечеру на них поперли танки.

Немецкие автоматчики расстреливали в упор. Словно играли. Они вовсе не собирались вступать в рукопашный бой. И тогда Самойлов приказал роте отступить в лес. Он не мог позволить им и себе выполнить невыполнимый, немыслимый приказ: задержать врага и уничтожить его любыми средствами.

Оставшиеся в живых бойцы роты побежали в лес. Укрыться хоть там от железных махин, какие перли на окопы, на безоружных, растерявшихся людей.

Самойлов не сразу понял, почему уже в лесу падают замертво его ребята? Ведь танки остановились и в лесу не решались преследовать его солдат.

Почему убиты? И только тут заметил заградотрядовцев. Они стреляли по своим.

Назад! Дезертиры! Трусы! Предатели! – кричали они остаткам роты Самойлова.

Иван Степанович тогда впервые озверел. И дал очередь из автомата в солидного, холеного мужика, кричавшего громче других, а значит, командующего дзержинцами.

Самойлов в ту минуту не все понял. Он защитил оставшихся в живых ребят от полного истребления. Да и что ему оставалось делать? Где укрыть своих? Как спасти им жизни? Впереди – заградотряд. За спиною – немцы…

Это была первая стычка с чекистами на войне. Самойлова хотели расстрелять. Но немцы помешали. Забросали лесок снарядами, пустили в него автоматчиков.

Уходить пришлось всем. Отступать срочно. Без оглядки уносить ноги, забыв о приказах и званиях.

Уцелевшие ребята вместе с Иваном Степановичем вскоре примкнули к своим, влились в состав другой части, и заградотрядовцы потеряли их след.

Вышли они живыми из той переделки под Оршей. Из леса их, словно стаю испуганных зайцев, гнали немцы, оглушая автоматными очередями.

Где свой, где чекист? Не разобрать. Грохот, страх, тьма навалились сплошной бедой.

Канонада, разразившаяся в лесу, еще долго гналась по пятам, заставляла втягивать головы в плечи, валила на землю, сдергивала и вновь гнала взашей.

Бежал и Самойлов. Долго, всю ночь, без передышки. Лишь под утро их остановили. Свои…

Заградотрядовцев тут же отправили к чекистам в заградительные войска.

И Самойлов, даже потом, не раз вспоминал, как атака немцев сохранила ему жизнь. Ведь того – главного чекиста – он убил сразу. Всю очередь в него всадил из автомата. Остальные испугались такой участи для себя. И перестали стрелять в самойловских ребят.

Иван Степанович в войну мечтал, как и все, о победе, о мире.

Он так и не смог привыкнуть к войне. Он ненавидел ее всей сутью сугубо мирного человека. Но именно таких – незлобивых – метила война.

Пять ранений получил он. И последняя контузия окончательно выбила его из состава действующей армии, вернула в тыл, на освобожденные территории. Может, потому, недолго думая, вызвали Самойлова в военкомат и, коротко переговорив, предложили работу в органах безопасности.

– Человек ты справедливый, фронтовик. Знаешь людей и жизнь. Тебе и козыри в руки! – агитировал военком.

– Я устал от войны. Я помогал победить врага. Но искать его среди своих – не стану. К тому же я – сельхоз-специалист. Хочу по своему профилю работать. Это нужнее нынче, – протестовал Самойлов.

– Слушай, Вань, да ты подумай! В городе будешь жить! Квартиру получишь, хороший оклад. В колхозах теперь разруха. Пока их поднимут. Тебе после ранений и контузии окрепнуть надо. Оставайся в городе, – уговаривал недавний однополчанин-военком. И предложил: – Ты не торопись в деревню. Подумай, взвесь. Тогда и ответишь мне окончательно. В органы тоже не всякого берут. Особо надежных, проверенных. У меня куча заявлений лежит с просьбой отправить на работу в органы. А ты, чудак, упираешься.

– Не хочу. Душа не лежит. Не воспринимает их. Да и ты тоже… Иль забыл заградотряды? Сколько ребят они покосили в войну. Счета нет. А оправданье будь здоров – приказ выполняли, уничтожали дезертиров и трусов, сеявших панику в войсках. Но мы с тобой доподлинно знаем цену этого блефа. И не уговаривай меня к ним. Не пойду!

– Вообще, я тоже к ним не согласился, – сознался военком честно. И хлопнув, как когда-то на войне, по плечу своего сослуживца, одобрил выбор человека.

А через три дня Иван Степанович был избран председателем колхоза «Заветы Ильича» в деревне Масловка.

Когда впервые ее увидел, жутко стало. Избы на подпорах, коровы на подпорках. Людей тоже надо было взять на подпоры.

Все тут было серое, убогое, гнилое, отощалое. Единственная кривая улица раскисла от грязи, пропахла навозом. Пьяно петляя вдоль кособоких, Хромых и подслеповатых изб, она упиралась в вонючую и заросшую в грязи ферму, где доживали последние дни полтора десятка изможденных, забывших о своем истинном предназначении старух-коров.

В деревне было почти сто подворий, и ни на одном не водилось ни одной курицы.

Старики да бабы с оравой голожопых детей высыпали на улицу поглядеть на нового председателя.

Война еще не закончилась. И мужиков в селе не было. Лишь подростки. Но и те – серые от нужды и голода.

– И ты, родимый, от нас откажешься? Тоже оглобли в город поворотишь? – тронул Самойлова деревенский дедок.

– Нет. Не уеду. Вместе будем жить и работать, – заупрямился Самойлов.

Ему не поверили.

Уже на следующий день занарядил десяток дедов накосить для коров траву на жидком пастбище. А сам в райцентр поехал, выбить для колхоза коней, кормов для скота, семян, плугов, денег.

Ничего не выдавил, кроме двух десятков забракованных с войны лошадей. Их в полной упряжи привел в колхоз, где председателя уже не ждали.

А на следующий день, собрав ораву голодных людей, уговорил на завтра начать пахоту.

Сначала были вспаханы и засеяны личные огороды. А потом, как и условились, отдали люди в колхоз оставшиеся семена – пшеницы и ржи, картофеля и свеклы, гречихи и ячменя, овса и проса.

За деревянной сохой шли дети и бабы. Случалось впрягаться им в плуги, не хватало коней. А время поджимало.

Самойлов снова в райцентр поехал. Там уже партийная власть наметилась. Просил, требовал, умолял о помощи. И выдавил: немного денег, фуража для коров, разрешение на вывоз из райцентра маленького кирпичного заводика и продуктов для колхозников.

Еще через два дня дали ему семян пшеницы, привезенной на селекцию с Урала, и сотню кур.

Пшеницу тут же посеяли. А вот с курами что хочешь делай. Не было в колхозе птичника. Не имелось и кормов. Даже смотреть за ними некому, ни одной пары свободных рук. Даже шестилетние дети работали. Лишь дряхлые старухи, не выходившие со двора, сидели по домам. Их и собрал Иван Степанович. Уговорил взять по пять кур во двор. Смотреть за ними. Кормить. Самим кормиться. Но к осени сдать в колхоз по двадцать цыплят.

Старухи, пошептавшись меж собой, согласились.

Едва закончили посевную, отправили на пастбище вставших на ноги коров, перевезли в деревню кирпичный завод. Быстро собрали и запустили его.

Половину кирпичей продавали, остальные пошли на строительство в своем колхозе.

За лето старики выложили два первых дома: двухкомнатные, с кухней и верандой. Их отдали многодетным вдовам, получившим похоронки на своих кормильцев.

Увидев, что председатель и впрямь не собирается убегать из деревни, колхозники потеплели к нему.

В уборочную пору с темна до темна работали. Ночевали в поле. И ни колоска, ни одной картошины к заморозкам не оставили в полях.

Порезанная, подсоленная ботва картофеля и свеклы аккуратно в бурты сложена неподалеку от фермы. Стога сена заблаговременно перевезены с лугов. Два старых дома разобраны и переделаны в птичник, утепленный внутри сплетенными из соломы матами. Даже фермы отремонтированы, обмазаны. В одной – коровы, в другой – лошади.

Из собранного урожая Самойлов, как и обещал, вернул семена, одолженные селянами в посевную. Засыпан семенной фонд. Сдали зерно и на госпоставку. Все сполна. В районе удивились. Хвалили фронтовика. А тот, молча, оплатил трудодни людям. Зерном и овощами. А сам решил на будущую весну заложить сад и ягодник, завести пасеку.

В две смены работал в Масловке кирпичный завод. Здесь десяток стариков, освоив новое для них дело, даже отдыхать разучились. С проданного кирпича получали неплохой заработок. А в своей деревне дома росли, как грибы. В них люди с охотой из своих хибар переходили.

Старые дома разбирались бережно, по бревну. Каждое в дело шло. Новый век служило. Склады, зернохранилище, овощехранилище – строили всем миром. Отдыхать было некогда.

Когда на ферме появился первый теленок, его все ходили смотреть. Потом пришлось потеснить коров, сделать загончики для телят. Их выхаживали заботливо. Знали – с них начнется новое стадо. Молодое, сильное, оно должно кормить колхоз.

Первое молоко, как и первые яйца, распорядился председатель привозить в детсад, для своих колхозных ребятишек, давно отвыкших от вкуса молока.

Бабы Масловки, увидев такое, плакали от радости. Старухи просили Господа спасти и сохранить председателя.

На следующую весну, когда вернулись в Масловку с войны мужики-калеки, уговорил их Иван Степанович, упросил. И, выкупив у пригородного хозяйства саженцы, разбил сад вместе с вернувшимися фронтовиками, старухи заложили ягодники. А калеки целыми днями мастерили ульи.

Пусть и не очень понимали замысел. Но послушались. Много доброго рассказали им в семьях о Самойлове.

К концу весны полсотни ульев были привезены к гречишному полю, и первые рои пчел вскоре загудели над цветками гречихи.

В этом году в «Заветах Ильича» появился первый трактор. «Фордзон» оседлал вернувшийся с войны в деревню танкист Виктор Ананьев.

Его уговаривать не пришлось. Сам вызвался и сутками не слезал с трактора.

В ту весну колхоз удвоил посевные площади. И большую половину полей засеял семенами сортовой пшеницы.

Выровнялась, расправила плечи первая деревенская улица. По ней, кобенясь друг перед другом, наяривая на голосистых гармошках, пошли вечерами на гульбу недавние подростки. Грудь колесом держали. И хотя усы еще не у всех пробиваться начали, озорные частушки про девок горланили на всю деревню.

А она выпрямлялась с каждым днем. Вон уже и правление колхоза, и свой клуб построили. Детский сад-ясли да медпункт. Телятник старики поставили. Завелось свое парниковое хозяйство. И все – Самойлов всюду успевал.

Казалось, он не спал, днем и ночью на полях и фермах, на телятнике, птичнике, пасеке, на кирпичном заводе. Еще и с людьми говорил, в райцентр мотался. Обо всем и обо всех помнил, ничего не забывал.

В районе, помня, куда привезли Самойлова, не торопились проверять колхоз. Знали, более отсталого хозяйства во всей области не было. Уезжали из этой деревни люди. Никто не хотел оставаться и работать в Масловке. Говорили, что эту деревню осталось облить только бензином и сжечь. Себе дешевле будет. Мол, гиблое место, проклятое людьми и Богом.

Здесь даже немцы в войну не остановились. Увидели деревню и в ужасе проехали. Наверное, за чумную приняли. Ни в одну избу не вошли, ни с одним человеком не говорили. Никакого сопротивления и радости не приметили на лицах человеческих. На Масловку за всю войну ни одного снаряда не упало.

– Пожалели добро изводить, – двусмысленно шутили о себе деревенские.

И в райцентре считали, что понадобятся долгие годы, чтоб оживить деревню, поставить ее на ноги.

А Масловка уже смотрела на мир подбоченясь. Наливалось колосом поле. Ни одного бездельника в деревне не было.

Шестнадцать новых домов, словно в сказке, выросли на одной стороне улицы. Вокруг домов, заботливо пересаженные, цвели яблони, вишни, сливы.

А из райцентра провели в Масловку радио и свет.

В тот день, когда колхоз кончил свою вторую посевную, а пасечники качали первый мед, радио, установленное в правлении колхоза, объявило о победе над Германией.

Эта весть облетела колхоз мигом. В секунды. И люди, забыв обо всем на свете, побросали работу, вернулись в деревню.

На столах хмельное объявилось. Подвыпившие мужики-фронтовики в воспоминания ударились.

Ивану Степановичу не подходить бы к ним, да досада взяла. Не за свое кровное, за колхозное душа болела. Когда завидел пьяное сборище, подошел тут же. И высказал все, что думал:

– Работу оставили? Празднуем! А колхоз хоть пропади? Коровы с телятами без пастухов, куры без присмотра, завод остановили, поля без полива, пасека и парники брошены на произвол, а вы пьянствуете? Жир завелся в задницах? Кто хозяйство бросает? Не рано ли заелись? Иль забыли, какое время нынче? Не день – минута дорога! Живо выметайтесь отсюда! Чтоб духу вашего не видел! Сад не обкопан, не подкормлен, а вы пьете здесь! Праздновать будете, когда работы закончим!

– А ты что за указчик выискался? Давай, проваливай, пришлая рожа! Не то вкинем тебе за все! Покуда мы воевали, ты тут за юбки наших баб прятался, интендант ветеринарской службы! Но мы люди! Не скоты! Мы этот праздник своей кровью и здоровьем увечным заслужили! А ты – вали отсель! – встал пошатываясь Ананьев.

Иван Степанович не двинулся с места. Ждал. Оглядел колхозников. Те тоже молчали, ожидая развязки.

– Со сколькими бабами ты переспал, покуда мы на передовой дохли? Свою шкуру сберег. Цел и невредим, как боров. Вот и вкалывай, коль победа наша тебе – не праздник, – дохнул в лицо сивушным перегаром и хотел схватить Самойлова за грудки. Тот перехватил руку тракториста, закрутил за спину. Виктор взвыл. Самойлов отшвырнул его и спросил резко:

– Кто следующий?

– Наших мужиков бить? – полетел в председателя опустошенный штоф. Самойлов успел увернуться и, схватив бросавшего за шиворот, выкинул из-за стола.

– Вон из колхоза! – крикнул зло. И пригрозил: – Сегодня выселю из дома, вместе с семьей! С волчьим билетом, как бродягу и пьяницу! Чтоб званье фронтовиков всякая мразь не позорила! Чтоб через час со своим барахлом на большаке были. Понятно? И со всеми так поступлю, кто через час не окажется на работе! – гремел председатель впервые на всю улицу.

Колхозники до этого дня не слышали его крика, считали, что Самойлов и не умеет ругаться. И вдруг прорвало… Довели человека, вынудили.

В считанные минуты застолье опустело, утихло. Исчезли столы, разбежались люди. Иван Степанович, проверив, все ли на своих местах, вернулся в правление. Там его уже ожидала заплаканная баба, это ее мужу велел Самойлов убираться из деревни.

– Простите его. Ради детей. Не прогоняйте из деревни. Некуда нам идти, – выла баба.

– Отчего ты пришла? В чем провинилась? Где твой герой-фронтовик? Иль на трезвую голову храбрость потерял? Мне с тобой говорить не о чем! Да и с ним. Чего воешь? Не вдовая! Пусть мужик о семье позаботится теперь. Но не в нашем колхозе! Дом освободили? – спросил хладнокровно, спокойно.

– Нет.

– Не заставляйте меня применить к вам крайние меры, – предупредил жестко.

– Какие? – ахнула баба.

– Вызвать милицию. Она найдет, куда вас переселить.

– Не повторится дури, – обещала баба за себя и мужа.

– С меня и этого хватает. Другим наука будет. На вашем примере убедятся, будут разумнее, – и, дав женщине час на сборы, выгнал из правления, чтоб не мешала работать.

Вскоре заявился и сам виновник скандала.

– Меня с дому сгоняешь? А по какому праву! Я тут родился! А ты кто?

– Здесь труженики жить будут. Пьяницам места не будет! И живо выметайтесь! Новые дома не для бездельников!

– Верни мне мой дом!

– Сейчас верну! – взялся за телефон Иван Степанович.

– Зачем шуметь, мужики? К чему все это, Степаныч? Оставь телефон. Давай поговорим по-человечески! – предложил внезапно появившийся Ананьев. – Виноваты мы. Обосрались. Слов для оправданий нет. Но ведь живые люди. Лошадь об четырех ногах, а и та спотыкается. И никто, ее за это не убивает и не гонит со двора. Хозяин должен сердце иметь. Понятно, что ты устал. Но и мы не с праздника домой вернулись. Позволили слабину в кои веки…

– Нашли время! – вставил Самойлов.

– Да пойми! Победа для нас как день рождения! Могли не дожить, не вернуться никогда. А мы – живы! Иль за это нам у тебя прощенья просить? Ведь сам воевал. Пойми нас, дураков, что лишнее болтали. Его и меня. И точно творю, больше этого не повторится.

– Договорились, – согласился Самойлов.

И больше никогда не натыкался в колхозе на пьянки и застолье.

Набирала деревня силу. Росли посевные площади. Не одна, жалкая, а целых четыре фермы коров появилось в Масловке. Два больших птичника отстроились. Пасека давно перевалила за пятьсот ульев. В деревне лишь пять старых лачуг оставалось заменить новыми, кирпичными домами. Даже дорога в райцентр и колхозная улица до самых ферм были заасфальтированы.

Приехали и специалисты – ветврач, агроном, зоотехник, фельдшер.

Иван Степанович мечтал теперь построить свою школу. Он радовался каждому трактору, плугу, машине. В этом он находил свой смысл в жизни. Другой радости у него не было.

Не завел человек семью. Не повезло. Хотя и была любимая. Не успел ей сказать. Война помешала. И, одев девчонку в военную форму, отправила на фронт медсестрой. Через неделю прямое попадание в блиндаж, оборудованный под госпиталь, унесло жизни раненых и медсестры…

Он долго стоял тогда у воронки, обугленной взрывом и горем. Не плакал. Сердце словно окаменело. И навсегда, на всю свою жизнь решил схоронить в себе мужика. За все годы ни в одной бабе не видел женщину для себя.

А чтоб забыть и забыться, загружал себя работой так, что никто бы другой не выдержал такого напряжения и перенагрузок.

Он жил по-походному, не заботясь о своем здоровье, уюте. Не покупал ничего лишнего. Жил одиноко, сурово, как на войне.

Лишь иногда заходил к нему Борис Абаев – недавний механик деревни. Больше никто не решался переступать порог председателева дома. Не давал Самойлов повода к визитам, не любил гостей.

Всех проверяющих, комиссии из райкома принимал сухо, в правлении.

Приезжали в Масловку и дзержинцы. Ходили вокруг Ивана Степановича. Присматривались, прислушивались. Заводили скользкие разговоры. Но Самойлов умело уходил от опасных тем. Не поддерживал политических фантазий. И говорил, что признает в жизни только труд. Честный, до мозолей и ломоты. Остальное– удел вождей. Их крест и призвание.

Чекисты спрашивали Самойлова о колхозниках, фронтовиках, вернувшихся с войны, об их настроениях, разговорах.

– Я не прислушиваюсь, я присматриваюсь, кто как работает. И доволен всеми. Мне недосуг на всякий треп тратить время. Да и людям болтать некогда. С утра до ночи трудятся. Руками хлеб зарабатывают, не в пример другим. Пойдите поработайте с ними денек, всякая охота пропадет следить за ними.

Чекисты хмурились, злились на председателя. А он, выходя из кабинета, просил их освободить помещение. И тут же уходил, без оглядки, на хозяйство.

Не любил Иван Степанович собраний, заседаний. Всячески избегал, перепоручал их проведение правлению. И все же беда его не миновала.

Когда поздней ночью под его окном затормозил «воронок», Самойлов не спал. Удивленно в окно выглянул. Увидел и понял все сразу.

Да и как не понять, если, встречаясь в райцентре с военкомом, слышал от него такое, что волосы дыбом вставали. Не хотелось верить.

– Ты, Вань, с чекистами полегше. Не задирайся, не спорь, не кричи. Не то сгребут и не скажут, где погост твой. Понял? – говорил он Самойлову всякий раз.

А недавно узнал, забрали однополчанина. Дзержинцы. Никто не знал, куда они дели человека…

Самойлов быстро надел на себя куртку, натягивал сапоги, когда вошли чекисты.

– Сбежать хотел?

– Увидел вас. Вот и одеваюсь.

– Знает кошка, чье сало съела, – ухмылялись довольно. И, открыв дверцу «воронка», сказали: – Шмыгай в свои апартаменты! Живей.

Вскоре сюда же кинули Абаева и Димку. Через несколько минут всех троих вывели из машины в темном, мрачном дворе и растолкали в подвальные камеры.

Иван Степанович не обронил ни одного вопроса, считая это пустым занятием.

За что арестовали его? А за что взяли военкома? Уж он был чист, как сама правда… Но и к нему прикопались. Где он теперь? Даже семья не знает.

Иван Степанович, попав в сырую, темную камеру, понял, что отсюда его скоро не выпустят. А может, и вовсе не доведется выйти. Клетка захлопнулась…

На следующий день его вызвали на допрос.

Грузный человек спрашивал Самойлова удивительно тихим голосом:

– Почему вы недовольны правительством?

– А какое мне до него дело? Если б я был недоволен им, зачем защищал бы его в войну? Зачем выполнял все его указы и распоряжения в колхозе, поднял хозяйство из нищеты?

– Это нам известно, – поморщился следователь и возразил: – К сожалению, ваши слова с делом не стыкуются. По своим убеждениям вы являетесь оппозиционером нашей власти.

– Чем это подтверждается? – не выдержал Самойлов, и следователь прочел заявление Кешки.

– В моем колхозе именно этот человек – самый никчемный и бездарный. Я его с удовольствием бы выгнал из хозяйства. О том не раз говорил ему. Лично. И в присутствии колхозников…

– Вот-вот, вы сами подтверждаете, что передовую молодежь, авангард страны, унижали, оскорбляли, поддерживая сомнительных людей.

– Да если бы я хотел от него избавиться…

– А кто вам такое позволит? – повысил голос следователь и сказал: – Лучше признайте свою вину добровольно. Иначе нам придется ее доказать вам. И докажем! Вы от этой временной оттяжки ничего не выиграете.

– А в чем признаться? – не понял Иван Степанович и удивленно уставился на следователя.

– Кем завербованы? Какой разведкой? Какие данные сообщили?

Иван Степанович не находил слов. А потом, словно прорвало, а может, дала о себе знать старая фронтовая контузия. И, глядя в лицо следователю, сказал, побледнев:

– Жаль, что вас – мудаков, не перекрошило на войне всех до единого! Ни одну блядь не пожалел бы, знай я тогда все наперед. Из «максимки» уложил бы недоносков! Чтоб мужичье званье не позорили. И фронтовиков!

Ты что охуел? Я ж войну где закончил? Сунь рыло в анкету! Иль читать не умеешь?

– Ишь, как разговорился! Все нутро вывернул наизнанку! Нас под пулемет? А тебя куда? – нажал кнопку в столе.

Долго избивали Самойлова трое дюжих мужиков. Но и он в долгу не оставался. Потерял над собой контроль. Врезал кулаками в подбородки, виски, в челюсти, в печень, в дых.

Вскоре кабинет был сплошь забрызган кровью. И все ж сбили с ног Самойлова. Навалились втроем. Ногами по нем ходили, так что дышать стало нечем. Только тогда его оставили в покое.

– Да, крепкий орешек попался! Дерется как черт! – долетало до слуха Ивана Степановича.

– И не таких обламывали. Окати его водой. Он теперь поумнеет. Я продолжу с ним разговор, – сказал следователь. Мокрого, избитого его бросили на стул.

– Будешь признаваться?

– Иди на хер! Признал бы я тебя в свое время, пес вонючий! – ответил Самойлов.

И снова загуляли по нем кулаки.

Так продолжалось две недели. Ни одного зуба во рту не осталось, ни одной целой кости.

На допрос сам не мог идти. Его волокли мешком по коридору, за ноги.

Боли он уже не чувствовал.

– Другой бы давно сдох. Этот – дышит! И так не признался, не подписал, – услышал Самойлов над головой.

– Не дурак, жить хочет. Значит, оставь его особистам. Может, в этап возьмут…

И через месяц, в зарешеченном вагоне, вместе с такими же, как сам, поехал далеко на север, под усиленной охраной.

В этом вагоне были все те, кого не удалось чекистам сломать, выбить из них признание, подписав тем самым собственный смертный приговор.

Самойлов к концу пути отдышался, отхаркался и начал вставать на ноги.

Сам вышел по шаткому трапу на берег, поняв, что госпожа судьба кинула его на самый край земли. Отсюда до своего колхоза пешком уже не добраться. А значит, нужно выбросить из памяти прошлое. Забыть его навсегда.

Иван Степанович попал в барак к политическим, в зону неподалеку от Холмска. И уже на второй день вышел на работу вместе со всеми. Люди в бараке, узнав от Абаева о Самойлове, сочувственно качали головами. Молча, без лишних слов, отвели ему нижнюю шконку в середине барака. Не лезли с расспросами в душу, не бередили память.

Как и остальные, с утра и до темна катал бочки Самойлов из склада на погрузплощадку, обдирая в кровь руки, таскал тяжеленные ящики. А потом, проглотив наскоро то, что называлось ужином, проваливался в сон.

Двадцать пять лет… Даже если по половинке их отбыть, попробуй, доживи? Но на политических льготы не распространялись. Это было известно каждому.

Иван Степанович и здесь остался верен себе. Ни с кем, кроме Абаева, не общался. Ни от кого не взял кусок пайки. Ни с кем не делился пережитым. Жил и работал молча.

Когда при нем начинались разговоры о несправедливых, незаконных осуждениях, он не поддерживал их. Не потому, что боялся, понимал бесполезность темы. А пустых разговоров не признавал.

Не отвечал на каверзные вопросы сук, подсунутых в барак администрацией зоны. Их он внутренним чутьем научился угадывать. И гнал от себя взашей, пинками и бранью.

Единственно, что любил послушать, так это фронтовые разговоры. Тогда Самойлов присаживался на своей шконке кузнечиком и слушал чей-нибудь неторопливый рассказ долгими часами. Сам, случалось, вспоминал. Но рассказчик из него был никудышный.

За годы в зоне Иван Степанович заметно постарел. Стал худым, молчаливым. И, казалось, смирился с безысходностью.

День ото дня на Сахалине ничем не отличались. Разве что погодой. И дождливые, затяжные весны сменялись коротким летним теплом. Потом сухую осень сменяли вьюжные, холодные зимы. Нулевая отметка здесь нередко опускалась ниже сорока. И тогда зэков не гоняли на работу.

В такие дни отдыха барак политических оживал. Даже свои концерты устраивались. С песнями, плясками, с ведущим.

Да и что оставалось делать в ситуации, перед которой все эти люди оказались беспомощными детьми…

Недавнее начальство, профессора, ученые, артисты, музыканты, художники, священники – весь цвет интеллигенции, одетый в серые брезентовые робы, познавал на своих спинах и душах сермяжную истину строя, не прощавшего превосходства одних над другими, установившего равноправие кухарки с графом, свинарки с ученым…

Все познали на себе жестокую цену зависти одурелой толпы. Только из нее появлялись никчемности, падшие, до стукачества. Из нее появились чекисты, жиревшие на конфискованном имуществе расстрелянных, ни в чем не повинных людей. Коль сами не способны были заработать, нажить, отнимали, отбирали силой якобы в пользу государства, которое никто не мог прокормить и насытить: даже громадные северные зоны, появившиеся тысячами по всей стране, где зэки с утра до ночи вкалывали даром, на свою свободу, которую отняли у них, не простив превосходства – морального или материального, – значения особого тому не придавали. Утверждая общее для всех равенство: не высовываться и не выделяться.

И летели головы с плеч ученых. А зачем они оказались умнее толпы? Кого не убили – надолго упрятали, до самой смерти…

И все ж… Ну что ты с ними сделаешь? Опять концерт затевают. Нагрели печурку докрасна, чтоб задницы зрителей к шконкам не примерзли. И, образовав круг, хохочут, словно на воле, на домашней вечеринке, где-нибудь на Фонтанке иль на Арбате.

– А теперь вы, вражьи морды, предатели и шпионы, отпетые затычки буржуев и империалистов, прослушаете популярнейшую из всех песен о вожде народа Иосифе Виссарионовиче Сталине! Исполнитель, небезызвестный всем Луки Евгений. Но таким он был давно. Сам забыл. Прошу аплодисменты!

И в круг входил рыжий, всегда улыбающийся Женька, В руках, вместо гармошки, пара ложек. Он на них лихо себе подыгрывал.

Евгений откашлялся. Поклонился зрителям и запел, краснея от внимания:

Товарищ Сталин, ты – большой ученый,

В языкознании – познавший правды толк,

А я – простой, советский заключенный,

Ты мне товарищ, словно брянский волк.

За что сижу? По совести – не знаю,

Но прокуроры строги и умны,

Я это все, конечно, понимаю,

Как обостренье классовой борьбы…

Вчера мы хоронили двух марксистов,

Мы их не укрывали кумачом,

Один из них был правым уклонистом.

Второй, как оказалось, ни при чем…

Живите ж сотню лет, товарищ Сталин!

И если даже сдохнуть надо мне,

Я знаю, много будет чугуна и стали

На душу населения в стране…

Зрители на шконках и вовсе приуныли. Себя вспомнили. Аресты, допросы… А за что? Кому мешали они?

Женьку никто не слушал. Грустно стало. Самойлов тоже растянулся на своей шконке. Колхоз вспомнил. Памятью пошел по улице, в каждый дом заглянул. И вдруг до его слуха хохот дошел. И обрывок песни:

…Ходит вкруг да около Черный воротник,

Сталинские соколы Кушают шашлык.

А ночами, а ночами,

Для общественных людей,

Для высокого начальства

Кажут фильмы про блядей!