Текст книги "Дикая стая"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Спасибо тебе, – отозвался Стас тихо.

– За что?

– За все разом! И за это! – кивнул на сеть.

– Пусть она себя проявит, характер покажет, – отмахнулся инспектор.

– Ты смеешься? О сетке как о живой базаришь!

– Не хохочи, Стас, и у нее свой норов имеется. Вот уехал учитель, проклиная нас обоих, а это факт, сеть всю рыбу упустит и не захочет порадовать. Такое приключалось, – сказал Корнеев и продолжил, – у поселковых мужиков пять сетей забрал. Все новехонькие, первый раз их поставили, но только одна ловила. Остальные сразу прохудились на плывуне, на корягах. В руках рассыпались, будто ими десяток лет пользовались. Если б сам не отнял, не поверил бы! Вместо рыбы, а косяки шли хорошие, сплошные

лохмотья и обрывки подняли. Короче, не захотели служить чужим рукам, проклятье повисло на все! С пустыми руками вернулся, – вспомнил человек. – Глянь, кажется, пора поднимать сеть! – позвал Стаса Корнеев, сам заскочил в лодку. – Готово! – стал вытаскивать сеть в лодку и не справился с тяжестью, кувыркнулся в воду, выпустил сеть, вместе с нею ушла! в реку рыба.

– Эх, ты! Безрукий! Улов упустил! Жопа с ушами! – злился Стас.

Поселенец заново ставил сеть. На берег он вышел злой и хмурый. Закурив, сел у костра, разведенного Стасом.

– Проклял засранец! – выругался Гоша.

– Может, вернешь ему сеть? – улыбался Рогачев.

Гошка подскочил и, отмерив по плечо, ответил злобно:

– Вот что он от меня получит!

– Чего ты на него взъелся? Нормальный мужик! Николая Семеновича я давно знаю, – вступился Стас.

– Знаю я одного пацана в поселке. Степкой его зовут. Он у этого гада учится. Ну, туго живется мальчонке, без отца растет. Не хватило матери на форму, так этот лысый барбос не пустил его в класс. Не велел приходить, покуда мать не купит форму. Купила баба, но целый месяц сидела вместе со Степкой на одной картошке. А пацан и без того слабый, аж прозрачный. Ну, я хотел им подкинуть деньжат, хоть у самого не густо, но Анька не взяла. Тогда харчи принес. Тоже сумки вернуть вздумала. Ну, малость сорвался, покатил на нее бочку. Выругал по-всякому, что называется, отвел душу на дуре. Сказал, будто ни ей, мальчонке принес, а он мне – кент!

– Так ты не спишь с нею?

– Нет! Не отметились, не грешны.

– А зачем харчи ей носишь?

– Понимаешь, в пургу она ко мне завалилась полужмуром! Выходили мы ее вместе с Бондаревым. С тех пор жаль эту дуру! – сознался поселенец и, тянув на Стаса, продолжил: – Вот ты, когда бездомных псов кормил, жалел их?

– Нюрка в доме дышит. Ты о чем?

– Помирала она тогда. Уж в этом я, поверь, волоку получше тебя. Тут же узнал, что без мужика дышит. Еще жальче сделалось, – глянул искоса на Рогачева.

– Убили ее мужа. По пьянке зашибли в драке. Уже у мертвого забрали все деньги. И, хотя хреновый был человек, хотел сыну послать те деньги, но не успел. Не стоило заходить в пивнушку. Редко кто из мужиков знает свою норму и умеет остановиться. Во всяком случае, этот пил много. Была б возможность, самого себя прозаложил бы за бутылку. Он из нашего вытрезвителя не вылезал. В постояльцах числился. А тут я образумить решил и пригрозил, если не устроится на работу и не возьмется за ум, тогда я его возьму за жопу и сыщу другое, казенное жилье. Он понял и вскоре уехал. Думаю, Нюрка с его отъездом ничего не потеряла, лишь приобрела. Он ее извел. О таком даже вспомнить смешно. А сама баба неплохая. Трудяга, тихая, серая как мышь. Ни в чем плохом не замечена. Пацан у нее нормальный. В поселке ее почти не знают. Пустил, правда, кто-то слушок, что мать и сын – туберкулезники, но это лечится, – помрачнел Стас.

– Учитель твой Степку и за это из школы выгонял, но Анька защитила. Доказала, что здоровые оба.

– А чего б тебе не жениться на ней? – прищурился Рогачев хитровато.

– Она все мужика ждала, когда он к ней с мешком денег воротится. Я ему – не соперник. Мне после поселения на материк уезжать. Зачем бабе голову дурить?

– Гошка, но ведь еще долго ждать. А как без бабы? Да и приглядит, все ж вдвоем жить легче.

– Да кинь ты! Этой бабе мужик как мандавошке гондон, вовсе без нужды. Холодная как сугроб. Причем, мне кажется, давно забыла, зачем мужика в постель берут.

– Не сочиняй! Нет таких баб!

– Клянусь волей! Три раза у нее ночевал и спал со Степкой. Она за перегородкой как легла на бок, так и проснулась на нем, ни разу не повернулась, а храпела как кобыла! Так что сам пойми, кому нужна такая?

– А ты чем лучше? Разбудил бы, подвинул…

– Э-э, нет! Я – не насильник! У меня свое убеждение. Баба должна захотеть меня, всего обласкать, вот тогда и я на все пригожусь, согревшись, и ее приласкаю. Никогда ни одну в тиски не брал, не зажимал силой. Какой кайф получишь, если под тобою визжит, царапается и плюется? Это ни по мне. Был у меня знакомый кореш, который только силой баб брал, не терпел сговорчивых и податливых. Он от бабьего крика кайф ловил. Случалось, отловит какую-нибудь обезьяну, уволокет в кусты, та вопит как резаная. Ну, я его и спроси, что ты с нею делал там? Он мне в ответ: «До кайфа доводил. Иначе не нужна!». «А как ты ее пользовал, что она чуть от крика не порвалась?». Вот тут он показал свое хозяйство. Мама родная, слон бы позавидовал. Любой жеребец против этого кента – ничто! Конечно, какая с ним добровольно согласится? Если только жизнь опаскудела. Ну, а у меня все в порядке. Я не навязывался никогда ни одной. И к Аньке не возникаю. Дошло, что не нужен ей. А коли так, то дышим врозь, – вздохнул Гоша и, глянув вниз на сеть, позвал Стаса, – живей! Забазарились!

Сеть они вытащили вдвоем молча, кряхтя и сопя. Еле справились. Улов оказался гораздо больше, чем ожидали.

Стас позвонил своему заместителю.

Петр Бойко появился вскоре и тут же взялся помогать Стасу и Гоше разделывать рыбу. А уже ближе к ночи засолили и уложили ее в бочки.

Второй улов вытащили ранним утром. Усталые, мокрые они сели на берег перекурить, перевести дух и вдруг услышали голос моторки. Скоро показалась и сама лодка.

– Кого спозаранок черти несут? – нахмурился Рогачев, пытаясь разглядеть лодку и заранее узнать хозяина.

Ее вел лесник, кряжистый, громкоголосый человек с пудовыми красными кулаками.

– Егор, привет! Заруливай к нам! – позвал Гоша человека.

Тот повернул к берегу и, выйдя из лодки, поздоровался:

– Гошка, покуда вы здесь ковыряетесь, я с реки пуганул двоих поселковых! Одному шею наломал! Это, ты его знаешь, Соломин Генка. Ну, тот самый, киномеханик. Никак не хотел сматываться с реки домой. Покуда не наподдал ему так, что он до середины Широкой пролетел. Тогда понял, что не шучу с ним!

– Я ж его недавно ловил с рыбой, предупреждал! Ему этого не хватило? – удивился инспектор.

– Пока не вломишь, не доходит! Он и со мной брехаться начал, мол, кто ты такой, что мне указываешь? «Ты – лесник, вот и проваливай к себе в зимовье, а здесь не светись! А то всуну под корягу, ни один медведь не сыщет!» И это мне грозил! Мужики, кто такое выдержит? Какой-то лысый индюк грозит леснику! Да где такое видано? Сгреб его в охапку, как наподдал коленом, он и закувыркался вперед задницей! Уж когда с реки вылез, молча собираться начал. Тут я ему сказал, коль застукаю на рыбе еще раз, колесо с него изображу, головой в зад воткну прохвоста и погоню до самого погоста! Не дозволю землю поганить боле…

– Чего-то ты неспроста на него взъелся? Знаю тебя! Видать, не одна кошка меж вас проскочила? – спросил поселенец.

– Что – верно, то – правда, счеты у меня с ни давние. За одну встречу не сквитаешься, да и забыть не можно. Долгая эта история. Я как-нибудь в другой раз, без милиции расскажу тебе! – пообещал Егор

– Кого вторым поймал? – спросил лесника Стас

– Федю, конюха, твоего напарника бывшего, водовоза. На него прикрикнул, и хватило с мужика. Враз собираться стал. Разрешил ему с собой пяток рыбин взять для детворы, но больше не дозволил. Сет отнимать не стал. У Федьки – сплошные заплатки. Мусор, а ни сеть. У киномеханика ни его, чужая сетка. Напрокат взял. Ему за нее голову с резьбы сорвут. Пожалел. Отпустил, не отняв. Но в другой раз не только сети, но и лодку с мотором сгребу. Самого приведу к тебе, прямо за уши.

– Да, Егор! Грозить ты умеешь, дальше этого не пойдешь! И как только хватает терпения? – удивился Рогачев, переспросив, – это тот самый Генка, чей отец твоего деда высветил?

– Он самый, – махнул рукой человек и, закурив, уставился взглядом в реку.

О чем задумался лесник? Отвернулся ко всем спиной, смотрит в воду, а плечи вздрагивают. Что-то не дает покоя ему. Ох, и не сразу сел лицом к костру, к людям.

– Егор, сделай шашлык из семги, пожалуйста! Свой фирменный, побалуй нас. С самого вечера ничего не ели, – попросил Стас.

Лесник молча выбрал несколько рыбин, обрезал охапку веток, остругал их и, порезав рыбу на куски, посолив, начал нанизывать на ровные палочки. Делал свое не спеша, тщательно.

Когда расположил шашлыки над горячими углями, повернулся к Рогачеву:

– А ты Генку Соломина хорошо знаешь? – спросил глухо.

– Как и других поселковых. Слышал, что дед и отец его – законченные мерзавцы. Стукачами их все люди называют, продажными. Кое-что из слухов дошло до меня, но слухи – дело непроверенное. Как знать, кто прав? – говорил начальник милиции.

– Не проверенное? Выходит, сомневаешься? А людская молва за хвост ни с чего не цепляется! Особо с Соломиными! Хреновей их в свете не было, – процедил лесник сквозь зубы зло.

– Ты-то как их знаешь? Его деда давно нет в живых. Да и отца не стало лет пятнадцать назад, – удивился Петр Бойко.

– Давно все стряслось. Давней, чем думаете. Дед Соломин был в первых, кто приехал с людями осваивать Камчатку. Тогда здесь фактории по обработке рыбы только открывались. С ними рыболовецкие колхозы. Ну, начали ловить рыбу. А люд понаехал всякий. Каждому мечталось заработать, послать денег в семью, чтоб из нужды скорей вылезти. Кое-кто домашних сюда перевез, чтоб вместе, не разлучаясь, нужду одолеть. Вот так и мой дед. Забрал всех в охапку вместе с детьми и стариками, да и привез на Камчатку. Первое время в землянке жили. Все на одних полатях спали, вповалку. Кто куда упадет, там и спит, – вспоминал Егор.

– А как же ты? В школу не ходил?

– Поначалу какая там школа? Все вкалывали как муравьи. И старые, и малые сранья и допоздна на обработке рыбы. Учили нас всему по ходу. Ошибаться иль лениться не позволялось. Пожалеть некому, а обругать или дать оплеуху желающих полно. Вот так и мы постигали свое дело: как правильно разделать рыбу, как солить, закладывать в бочки и чаны, что такое сухой и мокрый посолы, как коптить и вялить, как обработать и посолить икру. Все научились делать с детства.

– Я – не о том! Ты о Соломиных расскажи, – перебил Стас лесника.

– Помню, но без этого остальное понять тяжело. Все вместе вкалывали, никто не выделялся. Дед

Соломин укладывал рыбу в чаны, а они громадные. В каждый по десятку центнеров, если не больше влезало. И за этот чан он головой отвечал.

– А что могло с ним случиться? – не понял Гош

– Рыба в чане могла прокиснуть, испортить Если попала грязь, хлеб или вода, вся рыба протух ла. Ну, в те времена это называли не ошибкой как теперь, а вредительством! И обязательно находил виноватого. Его брали за задницу и отправляли н Колыму. Она тут, под боком всегда имелась. Многие туда впихнули и моего деда, именно укладчик Соло мин на него указал. Хотя мой дед никакого отношения к укладке рыбы не имел. Он ловил рыбу и дальше причала нос не совал.

– А как же его посадили? – засомневался Рогачев.

– Дед мой как-то в бане анекдот рассказал про вождя. Вроде тот вызвал Максима Горького и спрашивает: «Роман «Мать» ты написал?» Тот отвечает: «Я». «Когда будет роман «Отец»?» Горький ответил: «Надо попытаться…». Вождь обратился к Феликсу Дзержинскому, который сидел рядом: «Ну, что, Феликс Сигизмундович, дадим ему время? Попытка – не пытка, верно я говорю?» Такой анекдот считался сверхдерзким, а тут чан рыбы пропал…

– Где – одно, а где – другое? – пожал плечами Стас.

– На зонах про Сталина и покруче анекдоты слышал! Этот – из безобидных, – отмахнулся Корнеев.

– Соломин сумел увязать анекдот с чаном и, чтоб самого не отправили на Колыму, донес на моего деда. Пятнадцать лет ему впаяли и этапировали в Сусуман, на золотой прииск. Оттуда уже не вернулся, но написал моему отцу, по чьей кляузе он отбывает, может; и не воротится к семье. Отец накрепко запомнил и все караулил случай, чтобы отомстить. Но у Соломиных мой дед был ни первым и ни последним. Кто-то опередил и расправился со стукачом. Он исчез куда-то внезапно. Уж где только не искали, как

сквозь землю провалился. Только через три зимы нашли его рыбаки. Подняли сетями. Отец Генки тоже той участи не миновал. Его из чана взяли, засолили вместе с рыбой. Кто ему такое устроил, так и не сыскали. Башка была проломлена монтировкой. Моего отца таскали в органы почти год, а следили за нами до конца жизни, хотя ни за одного из Соломиных нет греха на наших душах. Куда я денусь от памяти своей? Ведь вот деда моего сгноили на Колыме, назвав контрой. За анекдот угробили человека. Те, Соломины, свою шкуру спасали. За счет чужих жизней сами выживали, удобно устроились. А каково нам пришлось выживать с таким клеймом? Ведь всех со школы выкинули. Из-за них остались недоучками. Хрущевская реабилитация пришла слишком поздно. Из всей нашей семьи я один дожил до нее. Но она была не нужна. Вот только как теперь смотреть на их последыша? Он, как и я, не может отвечать за своих. Умом все понимаю, но как увижу Генку, горят кулаки. Всадил бы ему! Но этим не поднимешь мертвых, не очистишь имя, не сотрешь зло из памяти. Да и Соломин чует свое говно: когда в поселке видит, обходит десятой верстой и в тайгу на мой участок не суется, даже за грибами не приходит. Когда случай сводит встретиться лицо в лицо, отворачивается, башку опускает. Знает подлый козел, где его предки нагадили. Иные поселковые, не зная ни хрена, по сей день зовут меня контрой и всякие легенды про нас брешут. Вроде я – отпетый людоед, а кто приходит на мой участок, живьем не возвращается, только кости его находят на кочках и под кустами! Черт знает, что плетут! А кто сеет слухи, только догадываюсь. Его рук дело! Последние мы с ним остались, угомониться пора, да никак не может, гнус! Будто нарочно достает, испытывает терпение на прочность! – жаловался лесник.

– А ко мне он приходил недавно, говорил, что собирается уезжать в Петропавловск. Не потому, что

жить тяжко, дочку повезет в институт постулат Здесь, мол, так и застрянет в провинциалках, будущего и образования, – вспомнил Рогачев.

– Пусть линяют хоть в Москву. Здесь по нем ни не взвоет. И вспоминать некому. За все годы да друзей не завел. На праздники один пьет, сам с собой перед зеркалом. Это ж последнее дело! Им даже алкаши брезгуют.

– А откуда о том знаешь? – прищурился Стас,

– Мужики, его соседи, рассказали сами. Я их н спрашивал, – снял шашлыки и, разделив поровну, от дал все.

– Себе чего не оставил? – удивился Гоша.

– Як рыбе без слабины. По мне, что есть она, что нету, едино. Не помираю по ней, потому и не ловлю. Своим харчусь, что вырастил: свиньи, куры, гуси, индейки. Мне с бабой – за глаза. Да и огородина своя. С тайги тоже взял грибов и ягод, орехов и черемши, голодными не останемся. Еще детям помогаем в науке. Пусть они там в ей за себя и за нас получат.

Лесник тепло улыбался, видимо, сейчас он представил свою детвору, окрепшую, подросшую. Она отошла от прошлого и жила другими, уже завтрашними представлениями, забыв все ушедшие невзгоды.

– Гош, мне с тобой парой слов надо обмолвиться, но наедине, – пошел, суча ногами, подальше от костра, уводя за собою поселенца.

Подведя Корнеева чуть не к самой воде, где плеск реки заглушал голоса, сел на берег и, оглядев Георгия, сказал:

– Ты что ж это, хмырь болотный, дозволяешь своего кореша тыздить всякому говну?

– Ты это о ком? У меня в поселке никого нет, с кем я бы кентовался, – удивился инспектор неподдельно.

– Мозги у тебя заклинило, старый козел! А Степку, Анькиного сына, запамятовал вконец? Его вчера

с кулаков Сазонова Мишки отнял. Лупил пацана, мог и вовсе душу выбить с него. Вывернул березу прямо с корнем и с ей за мальчонкой. Догнал, но промазал, за загривок прихватил разбойника да как тряхнул! Он чуть зубами не подавился. Пошвырял хорька, как мне хотелось, пока он не обделался по уши, и на кочку бросил, велел сказывать, за что Степку забижал прохвост окаянный! Он и затарахтел, что поставил сетку на рыбу, сам отлучился ненадолго, а когда воротился, застал Степку на своей сетке, тот из ей рыбу для себя воровал. Пяток кетин уже в мешке засунутыми были. Ну, тот полудурок прихватил мальца за горло прямо в реке. И придушил бы, но поскользнулся, упал. Степка, пока тот на ноги встал, уже на берег выскочил. А Мишка, змей проклятый, за им. И не случись меня на тот момент, забил бы насмерть, окаянный!

– Ты сетку у него забрал?

– Спрашиваешь! Само собой! Нешто оставил бы ее душегубу? Упредил, что до тебя доведу его шкоду, а ты не простишь его!

– Это точно! Много он наловил?

– Кто знает! Дома не глядел, а вот за палаткой большая куча рыбы была, но уже с душком. Оттого Степка не взял оттуда. Да и выпотрошенная вся, на икру ловил. Видать, на зиму свое взял! Сам знаешь, у Сазоновых семья огромадная! Им все мало. Гребут под себя, что попадет. Ничем не требуют. Сам на стройке в каменщиках. Так у него цемента больше, чем на складе! И кирпича наворовал столько, что дом спокойно выложит. Ну, да это хрен с ним, не мое не жалко, а вот Степку… За что ты его позабыл? – глянул на Гошку из-под бровей.

– Сам понимаешь, мать у него – одиночка. Я всего-то несколько раз их навестил, а поселковые уже окрутили нас. Я ж без задумок, просто так заходил. Вот и посуди, зачем нам лишние брехи?

– Ты не виляй! Я ить сам мужик! Просто так заходил… Ты чего из меня придурка лепишь? Это

снеговику болтай, у него едино мозгов нету! Мужики к бабам не появляются просто так, а лишь с умыслом, с прицелом. Оно, конечно, случается промах, – но это только от тебя зависит!

– Чего ты меня сватаешь? Не хочу я Аньку, не лежит к ней душа! Отворотило. Лучше один буду жить, как теперь дышу.

– А зачем? Ты приглядись к ей. Она душевная, только малость подморожена. И Степка теплый пацан. Как услыхал про тебя, аж просиял насквозь. Про битье запамятовал. Про тебя спрашивал. Хотел я его: с собой взять, да он боится, что мать осерчает. Не дозволяет она сыну виснуть на тебе. Ругает и совестит, мол, не позорь ни нас, ни его. Но, главное, что уж очень тянет к тебе мальчонку, свидеться хочет. Пощадил бы его. Ведь вот оба они рыбу любят, а просить не насмелились. Своей сетки у них нет, да и поставить ее не решились бы. Тебя боятся. Ты ж ментам дозволил ловить, а эти еще и не попробовали рыбы. Ведь кто о них вспомянет и позаботится?

– Ладно, навещу их, – пообещал скупо.

Вечером, подъезжая к поселку, Корнеев оставил лодку неподалеку от дома Анны. Едва вышел на бере г, увидел мчащегося к нему со всех ног Степку,

– Дядь Гош, к нам идете?

– Куда ж еще? Понятное дело! Я тебе рыбы привез. Она под брезентом. Чуть стемнеет, перенесем; в дом, а то соседи снова трепаться начнут, – сдвинул брови мужик и спросил, – мать дома?

– Конечно! Она вперед меня вас увидела и мне сказала. Я думал, мимо промчите, как всегда, – со– пнул мальчишка носом и, шагая рядом, похвалился, – а у меня теперь друг есть!

– Я и не думал, что так скоро меня заменят в этом доме, – остановился Гоша в нерешительности.

– Вон он бежит! Хвостом метет как веником! – указал Степка на пса, мчавшегося к ним от дома. Он прыгнул на грудь мальчишке, заодно лизал Гошкины руки, радостно визжал.

– Ну, и ты признал, – гладил пса поселенец.

– Как зовут его? – спросил у мальчишки.

– Дружок!

– А он лодку сможет постремачить? А то рыбу украсть могут.

– Понятное дело, конечно, посторожит. Он умный, все понимает, – отвел Степан пса в лодку, велел сторожить.

Дружок устроился на брезенте, не подавая голоса.

Гоша поднялся к дому. Анна встретила его во дворе, улыбнулась приветливо:

– Каким ветром к нам занесло?

– Рыбы привез. На первый случай немного, но, сама понимаешь, не хочу, чтоб соседи увидели и трепались об нас.

– А как увидят? Я сегодня и засолю, разом уложу в бочку. Кто заметит? Бочка в сарае стоит. Туда никто чужой не войдет, – ответила Анна. – Пошли в дом, – предложила тихо.

– Степ, расскажи мне, что случилось у тебя с Мишкой Захаровым? – попросил Гоша.

Пацан ерзнул на стуле, с опаской покосился на мать. Та удивленно посмотрела на сына.

– Колись, кент! – потребовал Гошка.

– Он к мамке приставал. В сарай пришел, а тут я… Ну и прогнали его вдвоем, – ответил мальчишка, краснея.

– Зачем рыбу из его сетей тыздил?

– А как еще мог? Мне тоже обидно за мамку! Ладно б, молча приставал, а то говорит ей: «Ну, давай, вдовая кляча, осчастливлю тебя, пока охота имеется. Не то до конца веку больше мужика не познаешь. Я тебе, считай, что подарком с неба свалился. Можно сказать, еще горячий! Радуйся, дура, и не мешкай!». Мамка его враз лопатой по башке огрела. Дядька Мишка удержался и не упал, даже не пошатнулся.

Наоборот, кинулся на мамку, давай с нее юбку рвать. Тут я подоспел. Взял засов сарайный, как вмазал г спине со всей силы. Он аж глаза закатил и свалил с мамки на пол. Я его тетку позвал, чтоб забрала он свое чмо. Мамка ей все рассказала. Ох и врубил она своему дядь Мише! Гнала его палкой до самого дома и все грозилась вырвать то, что меж ног гори Он падал, она еще сильней колотила. Все поселковые видели и узнали, за что его жена отвалтузила Теперь никогда не очистится. Люди до упаду хохота ли над ним. А когда у него все зажило, и мозги опят на место вскочили, шел он мимо нашего дома, увидел меня и пригрозил, что не только яйцы оторвет^ а и башку скрутит. Я и ответил, мол, к твоей жене не лез, не за что мне грозить. У него глаза стали шире тазиков. Он как заорет: «Ты? К моей жене? Ишь, блоха кастрированная! Сушеный катях! Вначале человеком, мужиком стань, а уж потом про баб гундось!». Обозвал он меня по-всякому! Ни за что! Вот и захотелось отплатить за все, но не получилось. Поймал меня. Зато лесник Егор так отметелил Мишку, что тот домой на четвереньках пополз. И плакал. Не столько от боли, сколько сеть жалко стало. Она хоть и не последняя, зато новая была. Теперь Мишка решил лесника сжечь. Как зашел в свой двор, кулаком начал грозить и заорал: «Спалю тебя середь ночи, лешак облезлый!». Предупредить его надо! – икнул Степка.

– Не стоит, кент. Егора ему не погубить. У него в зимовье прирученные волки. Дом Егора пуще логова стерегут. Чужого не подпустят ни за что. Это много раз проверено. Я не позавидую тому, кто туда сунется без ведома Егора. А уж Мишке стоит их увидеть, медвежьей болезнью до конца жизни станет маяться, – усмехнулся Гоша.

Анна, слушая, на стол накрыла. Позвала Гошу с сыном и, сев вместе с ними, спросила поселенца:

– Как у тебя на работе? Расскажи про себя. Очень обижают поселковые?

– Не стоит о них. Народ нынче всюду одинаковый. Только и смотрит, где чего стянуть. На все идут гады. Я знал еще с зимы, что народец здесь мерзкий и мелочный, но не на столько же! Друг друга высвечивают, закладывают, фискалят! Мужики бабьем прикрываются.

– Как? – уронила ложку Анна.

– Да вот так! Подошел к костру, там двое их было, мужик с бабой. Завидели меня и все на том. Мужик напролом через кусты в поселок убежал, бросил бабу, а она беременная, на сносях. Ей не то бегать, ходить тяжко. Стоит, слезы рекой бегут и говорит: «Прости, дядечка! Так рыбы захотелось!». Я и спроси ее, кем доводится убежавший, мужем или другим родственником? Кто он? А баба в ответ: «Не тронь их! Бери меня! Сама за все отвечу!». Да кто ее возьмет? Кому нужна? Кто посмеет отказать беременной? Успокоил бабу, велел от моего имени набить рожу убежавшему. Коль в отцы готовится, пусть сперва мужиком станет. Стыдно бабьим животом прикрываться и прятаться за ребенка, который еще и родиться не успел. Вот и пожалел бабу. Куда наказывать ее, если сама судьба таким мужиком обидела? Козла вместо мужа подкинула! Таких средь поселковых полно. Иных мало, чтоб вступились и защитили жену, – глянул на Анну и увидел ее глаза.

Этот взгляд женщины перевернул всю душу. В нем тепло и нежность, страдание и боль, страх и радость переплелись воедино.

– Анна, какая ты красивая! – вырвалось невольное. Гошка сам смутился, заметив, как покраснела женщина.

Куда-то мигом исчез Степка, женщина и поселенец остались вдвоем.

– Аня, ты знаешь, что ждать больше некого? Не вернется твой муж. Мне Рогачев сказал, что нет его в живых, и ты… вдова, – умолк на полуслове П оргий.

– Знаю, Гоша, но снится он мне каждую ночь. И все прощения просит, говорит, что теперь люб даже больше, чем раньше. Ведь мы долго встречались, а вот пожили мало. Наверное, я была не то которая нужна ему. Потому не сложилось у нас. И Степушка совсем не помнит, забыл отца.

– У всех своя судьба. Я тебе другое хочу предложить: присмотрись ко мне, корявому. Может, еще сгожусь на что-нибудь? Что нам терять? Оба одиноки, биты жизнью и устали от сиротства. Втроем, глядишь, полегче станет дышать. Я не предлагаю тебе прямо нынче ответить. Прошу, обдумай, обмозгуй Конечно, сложно тебе решиться на меня, ведь я: поселенец, полузэк. И мало ли что может случиться А еще вкалываю инспектором. Ох и не подарок «пахота», но надо удержаться. Выбора нет. Я – не вольник, куда определили, там и работаю. Хорошего мало. Но решать тебе, – глянул на бабу.

– Гоша, я не одна. И дело не во мне. Сможешь ли стать отцом Степушке? Не отчимом, не временным хахалем, а навсегда признать его своим сыном? Ведь ты о том еще не думал, а для меня это главное! Пока ты не с нами, сын все время тебя вспоминал. Но он еще мал. Как сдружитесь и сживетесь? Тут не только я, но и ты себя спросить должен. Слышала от поселковых, вроде после поселения ты хочешь на материк уехать насовсем. Выходит, на мне поджениться вздумал, но я не хочу такого. Уж если сойдемся, то навсегда!

– Выходит, прежде чем решить что-то, условия ставишь мне? – сверкнули глаза Корнеева.

– А ты себя на мое место поставь, точно так заговорил бы. Ведь не в тайге, середь людей живем. Кому охота, чтоб все вокруг грязью поливали нас с сыном? Этого мы со Степой по горло нахлебались, – опустила голову, и задрожали бабьи плечи от

глухих рыданий. – С неделю назад старший брат Мишки Сазонова заявился к нам в дом и стал требовать: «Верни деньги, которые твой мужик в долг у меня взял на дорогу. Обещал выслать, до сих пор не прислал ни копья! Теперь вовсе не получу. Пришили его вконец. А кто мои деньги возвернет нынче? Ты его жена, вот и отдай мое!». Я ответила, что нет у меня денег. Он потребовал расплатиться натурой. С ним и с Мишкой по очереди весь месяц блудить. Я отказалась. Он пригрозил, что убьет Степку, – рыдала баба. – Чуть не убили мальчонку за долг…

Гошку трясло от злости. Ему вспомнились красные опухшие лица братьев Сазоновых. Наглые, горластые мужики вели себя вызывающе, высокомерно. Ни с кем в поселке не здоровались и не дружили. С соседями не общались. Они жили замкнуто, не приглашая к себе гостей. Из их большого бревенчатого дома часто доносились звуки громких попоек. Что было их причиной? Очередное рождение или смерть? О том не знал никто.

Поселенец часто привозил им зимой воду. Братья сами быстро вычерпывали ее из бочки, переносили в дом, никогда не приглашали Георгия войти, ни разу не благодарили за воду, наверное, не знали или не умели это делать.

Гошка о Сазоновых слышал от их соседей. Там не только люди, даже собаки брехали в сторону того дома и, не имея возможности достать зубами ненавистных соседей, мочились в их сторону, поливая зловонием кусты и забор.

Даже дети старались не играть вблизи их дома. Косились на него с опаской и скорее убегали прочь от мрачных, темных окон, смотревших на свет всегда наглухо зашторенными окнами.

Став инспектором, Гоше еще не довелось столкнуться с Сазоновыми. Не попались они ему на пути, но неприязнь к этим людям жила и копилась где-то в глубине души, и человек знал, что когда-то он с ними

встретится на узкой тропинке, понимал, что приятного общения не получится.

А тут еще Анна добавила. Вовсе в душе вскипел злоба. Человек подошел к окну, глянул на дом Сазоновых. Увидел дым над коптильней, решил проверить, не мешкая, и, нащупав пистолет в карман шагнул за калитку, направился к дому Сазоновых.

Гошка едва ступил во двор, как его окружила со бачья свора. Они налетели кучей, грозя покусать изорвать в клочья непрошенного гостя. Никто не вышел отогнать их, провести человека в дом, защитить его от назойливых собак, и тогда поселянин решил отделаться от них одним махом. Достал и кармана пистолет и выстрелил в воздух. Псы мигом разбежались, попрятались, кто куда, повизгивали, рычали, скулили из своих укрытий, но высунуть нос наружу не решались. Почти тут же из-за дома вышли братья Сазоновы со своей хромоногой, самой скандальной и злоязычной бабкой.

– Хто тут бабахнул? Это ты, прохвост, стрельнул? – старуха кинула на Гошку сверлящий взгляд.

Поселенец не ответил, пошел за дом и тут же увидел коптилку, целиком завешенную рыбой.

– Значит, в три смены работали? – указал на рыбу подоспевшим Сазоновым. – Пошли составлять акт!

– Зачем? Мы рыбу привезли от родни, из Октябрьского!

Инспектор подошел к вешалам, на которых коптилась рыба, понюхал, посмотрел, рассмеялся:

– Хотите, скажу, где ловили, в какое время? Этот улов взят в устье Белой, ровно неделю назад. Солили без тузлука, в дубовой бочке. Ну, что не так определил? Могу добавить к тому, что эта пятая партия рыбы, которую коптите в нынешнем году.

– Во пройдоха! Он все это время следил за нами с кустов! – не выдержала бабка.

– Откуда знаешь? – удивился Михаил.

– Это моя работа! – отозвался Корнеев.

– Давай выпьем за нее! – предложили хозяева.

– Не могу! Я на работе, времени маловато, – отодвинул налитый доверху стакан. – Давайте сюда, хозяева! Не стесняйтесь! Составим акт на браконьерство и тихо расстанемся. Я передам акт куда положено, и дальше с вами займутся другие!

– Зачем акт?

– Давай поговорим! Мы что, не люди, не можем найти общий язык? – подошел к Гоше Михаил, сунул ему в карман деньги. – Думаю, останешься доволен. Не будешь обижаться на нас, – сказал улыбаясь.

– Ты что? Взятку мне дал? Ну знаешь, это уж круто! Два года – за рыбу, десять – за взятку! Однако много получается. Осилишь ли столько на зоне отсидеть?

– Шутишь? Кто от «бабок» откажется? Бери, пока даем. И расскочимся, забыв друг друга. Тебе что, рыбы жаль? Она не твоя. Ее много, на всех хватит! Не жмись, покуда самого не зажали!