Текст книги "Господа Помпалинские"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Я знаю, что делать! Мы напишем маме или дяде Святославу и спросим, как быть.

– Надо сперва думать, а потом говорить, – попенял ему Павел. – Из Варшавы ответ придет в лучшем случае через пять дней, а обед – завтра…

– Верно! – согласился обескураженный Цезарий.

– Видишь ли, – проговорил Павел в раздумье, – не ехать нельзя… Женщине, к тому же пожилой, надо оказывать уважение. Я уверен, что граф Святослав рассудил бы так же.

– А мама? – робко спросил Цезарий.

– Этого я уж не знаю.

– Ну вот, видишь! Я боюсь…

– Будь ты мужчиной хоть раз в жизни! – в сердцах воскликнул Павел и вскочил с кресла. – Не оторвет же она тебе голову и не отрежет носа…

Это предположение развеселило Цезария.

– Да, конечно, – сказал он. – Но лучше безносым быть, чем слушать эту вечную мамину песню: «Mon pauvre César! Tu n’est bon à rien du tout!»

– A ты не слушай…

Цезарий уныло покачал головой.

– Итак, решено – едем! – объявил Павел. – Из одного любопытства стоит поехать – узнать, чего ей надо от тебя. К тому же там небось соберется большое общество… Ее миллионам все спешат поклониться…

– Ой, Павлик, тогда я не еду, – воскликнул Цезарий.

– Почему?

– Там будет много народу…

– А ты разве людей боишься?

– Нет, просто не хочется… На этих званых обедах и балах всегда такая скука… Не понимаю, что в них хорошего… Приезжают, раскланиваются, усаживаются в ряд… Разговаривают о погоде, как будто не знают, что на дворе, – дождь или солнце. И зачем болтать по-пустому… Или делают друг другу комплименты… Веришь ли, Павлик, я своими ушами слышал, как однажды за глаза смеялись над тем, перед кем только что рассыпались в любезностях… Я этого слышать не могу. Даже мама – ты ведь знаешь ее: святая женщина… даже мама как-то сказала при мне баронессе К., что у нее платье de la dernière élégance a когда баронесса ушла, бросила Мстиславу: «Cette pauvre baronne [306]306
  Эта бедная баронесса (фр.).


[Закрыть]похожа в своем платье на огородное пугало». Так что если мне в обществе говорят что-нибудь приятное, я так и жду, что за спиной меня подымут на смех… Ну скажи сам, Павлик, что тут забавного? А барышни… такие чопорные… трудно даже себе представить, что они способны на подлинное чувство. Ты вот гораздо красивей, умней и остроумней меня, а стоит нам вместе появиться в гостиной, как они норовят завладеть мной, а тебя еле Удостаивают внимания. Разве это хорошо?

Цезарий говорил горячо. Когда он замолчал, Павел подошел к нему, поцеловал в лоб и с ласковым сочувствием заглянул в глаза.

– Дорогой Цезарий, – оставив свой обычный шутливый тон, начал он, – я мог бы многое сказать тебе и о тебе самом, и о ненавистном тебе свете, но не имею права… И так уже Мстислав однажды упрекнул меня, будто я тебя восстанавливаю против семьи, а в моем положении, дорогой мой, это слишком смахивало бы на вероломство. Может, ты сам когда-нибудь прозреешь или я тебе глаза открою в свое время… а пока… Пока, – повторил он весело, – надо ехать завтра в Одженицы… Неприлично тебе отказываться от приглашения пожилой дамы…

Впрочем, молодые люди долго еще колебались, ехать им или нет. Но в конце концов мнение Павла перевесило.

X

В одженицкой усадьбе не было заметно суеты, приготовлений, которые в деревне всегда предшествуют приезду гостей. Это тем более казалось странным, потому что прислуги в доме вообще было мало, а мужчин и вовсе двое: старик повар да седой, как лунь, лакей Амброзий. Поговорив с хозяйкой о приеме гостей минуты две, не больше, Амброзий буркнул повару что-то весьма лаконичное, а потом все утро занимался своими обычными делами, только печей не топил ни в гостиной, ни в огромной столовой. Ибо свои немногословные наставления старому слуге генеральша закончила выразительным приказом:

– Печей не топить! Ни полена не класть, ни щепочки! Им и так будет тепло! Хи, хи, хи! Даже жарко!

Вскоре после полудня генеральша заняла свое обычное место в холодной, как погреб, гостиной. Ее яркое бархатное платье, массивная золотая цепь с дорогим медальоном на желтой шее и шляпка с красным пером на собранных в высокую прическу седых волосах еще издали бросались в глаза.

Наконец к крыльцу стали подъезжать сани разного вида, и гостиная наполнилась изысканной публикой. Собрался самый цвет, самые сливки губернского общества.

Первыми явились три брата Тынф-Тутунфовича. Для непосвященных это были молодые люди extrêmement bien ^!, только в более тесном кругу диву давались, как это они до сих пор устояли на своих тонких ножках под тяжестью долгов.

Загадочное это явление хорошо объясняет одна небезызвестная пословица, гласящая: «Дуракам счастье». И в самом деле, состояние их таяло на глазах, и вместе с кошельками тощали конечности; но провидение каждый раз спасало их от полного разорения. Часто казалось, вот-вот все пойдет прахом, ан нет! То нежданное наследство свалится, то богатая тетка раскошелится или дядюшка, или дедушка двоюродный, или другой какой родственник – глядь, и жив курилка! Потом снова все катилось под горку – и опять, откуда ни возьмись, чудодейственная помощь.

Это продолжалось уже давно, и братья уверовали, что так будет вечно. Но, как известно, береженого бог бережет, и Тутунфовичи хоть на бога надеялись, все-таки и сами не плошали, – то есть не сидели сложа руки, не дожидались манны небесной, а деятельно заботились о своем спасении. Главные надежды возлагали они на генеральшу, дальнюю свою родственницу по матери, всячески обхаживая старуху и завоевывая ее благосклонность.

Вот и сейчас они, как три пилигрима, гуськом пересекли холодную гостиную и, подойдя к славившейся на весь уезд старинной софе, по очереди благоговейно приложились к желтой, сухой руке хозяйки, а затем в почтительном отдалении уселись в ряд, оставив ближние кресла дамам, как подобает благовоспитанным кавалерам.

За ними вошла Сильвия Ворылло (старшая из двух некрасивых дочерей пани Джульетты Книксен), ведя за собой мужа. Пан Ворылло ради мира в семье недавно по настоянию жены присовокупил к своему честному дворянскому имени громкое прозвище – «Ястреб». И вот этот грозный «Ястреб», недовольно покручивая свой буйный ус, шествовал теперь, влекомый своей обожаемой супругой, словно пленник, прикованный на потеху черни к колеснице победителя.

Одной рукой ведя мужа, а другой – десятилетнего сына, Сильвия остановилась перед генеральшей и по примеру матери – только не так грациозно и ловко – припала к ручке «дорогой бабуси». Потом, приказав и сыну исполнить этот обряд верности и смирения, обернулась к мужу, знаками и взглядом требуя того же, совсем как в известной детской игре, когда один кричит «Делай, как я делаю!» – а остальные вслед за ним переворачивают стулья или влезают на печь. Но пан Во-рылло, как ни дорожил семейным благополучием, все же падать на колени перед генеральшей не стал: то ли могучий рост и телосложение мешали, то ли гордость.

Все, что он мог заставить себя сделать, – это коснуться ее руки пышной щеткой усов, а затем с насупленным видом, представляющим полную противоположность физиономиям остальных гостей, огромными шагами, словно в сапогах-скороходах, устремился прочь и уселся в самое дальнее кресло – десятое от генеральши и пятое от крайнего Тутунфовича.

К счастью, бунт этого единственного оппозиционера остался не замеченным генеральшей, а супруга не успела покарать его взглядом, ибо дверь отворилась и в гостиную впорхнула Романия Туфелькина (вторая некрасивая дочь пани Джульетты), тоже в сопровождении семейства. Но, кроме мужа и пятилетнего сына, за ней еще семенила хорошенькая восьмилетняя девочка в белом воздушном платьице с большим вырезом. Верная семейной традиции, Романия опустилась на колени перед софой и, поставив рядом дочку, – по ее словам вылитый портрет «дорогой бабуси», – стала просить генеральшу благословить это прелестное дитя, которое бог наградил таким редкостным сходством с милым анге-лом-бабушкой.

– Юлися похожа на меня! Неужели? Значит, я – красавица? Хи, хи, хи! – как-то особенно тонко и пронзительно захихикала старуха.

– Как две капли воды! Это все подтвердят! Посмотрите, господа: такой же рот, глаза, улыбка…

– В самом деле…

– C’est une ressemblance frappante! [307]307
  Поразительное сходство! (фр-)


[Закрыть]

– Вылитый портрет госпожи генеральши! – хором подтвердили братья Тутунфовичи, за что удостоились от одной сестры признательного, а от другой – ядовитого взгляда.

– Убей меня бог, если между ними есть хоть малейшее сходство, – буркнул со своего конца Ворылло.

Эта дерзкая реплика была подана достаточно тихо, чтобы не дойти до слуха Сильвии, но генеральша, кажется, ее услышала. Она так и впилась своими злыми, как-то особенно ярко блестевшими в этот день глазами в отгородившегося от нее десятью креслами шляхтича.

– Даже не верится, что вы уже прабабушка! – с любезно-примирительной улыбкой поспешил на помощь Жемчужина-Туфелькин, муж Романии и отец прелестной Юлиси. Человек легкий и уживчивый, не чета ипохондрику-шурину, он в ловких руках своей супруги и вправду стал гладким, как жемчужина.

– Седьмая вода на киселе, – хихикнула генеральша, – семьдесят седьмая вода на киселе, хи, хи, хи! Шкурковская, мать Джульетты, – внучатная племянница моей двоюродной бабки…

Лица Романии и Сильвии вытянулись: не то их шокировало недостаточно звонкое имя Шкурковской, не то выражение «седьмая вода на киселе», уменьшающее шансы на получение наследства.

И хотя подпущенная генеральшей шпилька ранила добрые сердца внучек не меньше, чем злополучная брошка щеку их мамаши, они простили неблагодарную бабушку. Живописно – да так ловко, словно заранее распределили роли, рассадили они у ее ног своих деток, молитвенно сложивших ручонки и обративших вверх мордашки. Ни дать ни взять, херувимы, с обожанием взирающие на желтый лик божества.

По лицу Ворылло было видно, что вся эта комедия ему не по душе и он рад бы отозвать сына к себе. Но его красноречивые взгляды, бросаемые на живописную группу, каждый раз перехватывала мудрая супруга, и он покорно опускал глаза.

Разговор не клеился, то и дело перемежаясь неловким молчанием. Но вот атмосферу разрядило появление новых гостей.

Это были сыновья пани Джульетты и братья Сильвии, Романии и Делиции – молодые люди extrêmement bien и солидные женихи (большая редкость по тем временам), к тому же сами высоко ставившие себя, особенно после того, как удлинили и облагородили свою несколько куцую и неблагозвучную фамилию.

Один только глава семьи – обожаемый супруг пани Джульетты – пребывал в полном неведении относительно родового прозвища: он еще задолго до того пал, по ее выражению, «жертвой рокового недуга» или попросту сошел с ума.

Приложившись к ручке «дорогой бабуси», молодые Книксены присоединились к Туфелькину и братьям Ту-тунфовичам. Мужская компания вскоре пополнилась еще несколькими гостями.

Теперь все близкие родственники, кроме пани Джульетты с дочерью, были в сборе. Многочисленную дальнюю родню сегодня не пригласили, и для званых это был лишний повод строить различные догадки и тешить себя сладкими надеждами.

Туалеты дам поражали пышностью, низкими декольте и обилием драгоценностей, сверкавших всюду, где только можно. Лишь на руке у каждой было по одному кольцу. Не думайте, пожалуйста, будто дамы, принадлежавшие к высшему обществу Н-ского уезда, не знали, что надевать днем декольтированные платья и драгоценности – дурной тон.

Конечно, они прекрасно знали об этом, как и о прочих тонкостях светского этикета. То были лишь деликатные знаки внимания, оказываемые богатой родственнице, которая по ним могла судить, как ее любят и чтут. Кроме того, такое похвальное подражание ее вкусу позволяло ей считать себя не только властительницей дум и сердец, но и законодательницей уездных мод.

Между тем время шло, а пани Джульетта с младшей дочерью все не появлялись. Это было тем более странно, что они всегда по первому зову летели, как на крыльях, к дорогой тетеньке и бабушке, а сегодня позволили обскакать себя остальным! Романия и Сильвия терялись в догадках и даже тревожились, не захворала ли от избытка чувств их нежная, впечатлительная chère maman. Генеральша тоже выказывала признаки нетерпения– и чего греха таить – злости; она ерзала по софе, выкрикивая резким, пронзительным голосом:

– Где же Джульетта? Что с ней? Уж не вывалилась ли она вместе со своим ангелом в канаву, хи, хи, хи!

Наконец дверь отворилась, но вместо ожидаемых дам вошел старик Амброзий и, остановившись посреди огромной гостиной, громогласно возвестил:

– Ясновельможный граф Цезарий Помпалинский!

Спустись с потолка сам архангел Михаил со своей знаменитой трубой, зовущей на Страшный суд, это не произвело бы на собравшихся большего впечатления. Причин на то было несколько. Во-первых, в доме генеральши никогда ни о ком не докладывали; подобные светские церемонии были ей столь же ненавистны, как яркие цветы и свежая листва раскидистых деревьев. На памяти ближайших родственников это был первый случай нарушения издавна заведенного порядка. И самое неприятное – ради кого он нарушался: ради родственника, связанного с генеральшей узами более близкими, чем все, собравшиеся в гостиной. Ведь Помпалинским из Помпалина она как-никак доводилась двоюродной или троюродной бабушкой. Во-вторых, с тех пор как генеральша поселилась в Одженицах, ни один Помпалин-кий из Помпалина не переступал ее порога. Поэтому у всех зашевелилась одна и та же тревожная мысль: «Чего ему здесь надо? Может, и он хочет пролезть в на следники? Значит, еще один претендент? Или у него коварное злодейство, бесстыдное вымогательство на уме? Тогда священный долг каждого выступить на защиту ближайшей, горячо любимой родственницы, не останавливаясь даже перед скандалом, перед дуэлью, что для людей, привыкших к спокойной жизни, не так уже приятно. В-третьих, чем бы ни грозил его приезд и какими загадочными причинами ни был вызван, Цезарий все-таки граф (настоящий или не настоящий, это к делу не относится), богач, катающийся по столицам и заграницам, свой человек в великосветских гостиных.

Конечно, и гости генеральши причисляли себя к высшему обществу. Но ведь в жизни все относительно! И если для Помпалинских и им подобных недосягаемым идеалом было общество Замойских, Любомирских, Са-пег и других баловней судьбы, которых не забыли упомянуть в своих хрониках древние летописцы и историки, то для господ Книксенов, Туфелькиных, Тутунфовичей и прочих – идеалом, пределом желаний была та ступень общественной лестницы, на которой прочно и твердо стояли Помпалинские. О большем помышлять они не смели. Правда, и до этого сверкающего идеала было довольно высоко, но не настолько, чтобы к нему нельзя было стремиться, мечтать о нем и подражать. Стремлению к идеалу, жажде достигнуть его и следует приписать дамские наряды, точно с картинки модного журнала, изысканные манеры, французскую речь, словом, все, что делает до кончика ногтей extrêmement bien. Идеал, господа, – великая вещь. Что может человек, что может человечество без идеала? И вот к ногам избранного общества Н-ского уезда в образе Помпалинского вдруг упал метеор – осколок ослепительного, как солнце, идеала! Было от чего прийти в замешательство, побледнеть или залиться румянцем, расправить складки платья, подкрутить нафиксатуаренные, острые, как копья, усики.

Хозяйка дома тоже пришла в сильное волнение. Ее желтые, впалые щечки зарделись невиданным доселе кирпичным румянцем, маленькая, тщедушная фигурка напряглась, как натянутая струна.

И все в гостиной, несмотря на многолюдное общество напоминавшей бескрайнюю оголенную степь, замерли в ожидании. Воцарилась мертвая тишина. Между тем затворившаяся за Амброзием дверь не открывалась, и за ней происходил следующий, недоступный слуху гостей диалог:

– Павлик, ты первый!

– Что ты, Цезарий! Это невозможно!

– Павлик, милый, там же полно народу…

– Ну и что? Подумай, кто ты и кто я…

– Ах, ну кто я такой? Павлик, дорогой, если ты хоть чуть меня любишь, войди первый… а я за тобой…

– Ну перестань! Если графиня узнает, что я хоть в чем-то тебя опередил…

– Не узнает, ни за что не узнает! Павлик, милый, иди же первым, не то я уеду…

– Граф, пожалуйте в гостиную! – громко, категорическим тоном закончил пререкания Павел и, распахнув дверь, ввел или, вернее, как тогда на ярмарке, насильно втолкнул в комнату упиравшегося Цезария.

При виде долгожданного гостя генеральша привстала, опершись рукой на стол, и уставилась на него, как на чудо морское. «Встала! – пронеслось в головах у свидетелей этой сцены. – Слыханное ли дело! А как взволнованна, растерянна, не знает, что делать. Неужели это любовь к внучатным племянникам заговорила в ней с такой силой? Плохо дело!»

– Ступай прямо к большой софе в простенке между окнами, вон та старушка с малиновым пером – хозяйка дома! – шепнул Павел в дверях своему кузену.

Цезарий двинулся в указанном направлении. Огромные, костлявые руки – предмет вечного огорчения гра-финн, как два маятника, болтались вдоль черного фрака и модных черных панталон в обтяжку, отлично подчеркивавших могучее сложение молодого графа. Зажатый под мышкой шапокляк так и норовил сползти куда-то на ребра, и, чтобы удержать его в нужном положении, Цезарий проделывал верхней половиной туловища какие-то странные телодвижения. Но вот тернистый путь, на котором шипами служили взгляды гостей, был пройден, и Цезарий с разинутым ртом и растерянной физиономией остановился перед генеральшей.

– Очень вам признательна, сударь, что не побрезговали приглашением родственницы, – первой нарушила неловкое молчание генеральша. – Я слышала, дядя Святослав души в вас не чает, как сына родного любит, вы его правая рука и опора! Как прекрасно! Как мило! Очень мне хотелось познакомиться с вами. Надеюсь, вы не будете скучать в моем доме! Вот, знакомьтесь, это все ваши ровесники – господа Тутунфовичи, Книксены, господин Туфелькин, Кобылковский… Прошу любить и жаловать… Не скучайте! Развлекайтесь, дорогие гости!

Выпалив все это единым духом, генеральша, задыхаясь и изменившись в лице, даже как будто слегка дрожа от волнения, опустилась на софу. Наступило довольно долгое молчание. И, как по горам и долам прокатывается гулкое и унылое эхо, тысячекратно повторяя нарушивший тишину звук, так среди собравшихся от человека к человеку пролетела, многократно и тоскливо отозвавшись в уме каждого, одна-единственная мысль: «Плохо! Плохо дело! Никогда и ни с кем не разговаривала генеральша так любезно, как с внучатным племянником! И ни разу не хихикнула, не взвизгнула при этом, по своему обыкновению… А до чего взволновалась – даже багровые пятна на желтых щеках, а батистовый платочек чуть не наполовину исчез во рту… Плохо!» Но, с другой стороны, это был как-никак идеал – кусочек идеала, отколовшийся от большого столичного солнца! И пусть никто не утверждает, будто низменные чувства всегда берут в человеке верх над благородными, высокие порывы подсекает практицизм, возвышенное парение духа подавляют меркантильные соображения! Цезарий был для собравшихся одновременно и опасным претендентом на наследство, и воплощением идеала. И любовь к идеалу победила стяжательские инстинкты: господа Тутунфовичи, Книксены и прочие, как один, поднялись со своих мест и плотным кольцом обступили Цезария, всем своим видом изображая почтительность и радушие, а на деле едва сдерживая любопытство и нетерпеливое желание поскорей завязать знакомство с настоящим графом.

– Вы давно в наших краях, граф?

– Вы такой редкий гость у нас!

– Столица отнимает у нас весь цвет общества!

– Кажется, ваша семья не собирается возвращаться в родные края?

И так далее и тому подобное.

Будь на месте Цезария его брат Мстислав, он бы показал им во всем блеске и великолепии, что такое настоящий светский лоск, сияние и отблеск которого напрасно искала в Цезарии золотая молодежь Н-ского уезда. Он бы продемонстрировал перед ними небрежные, но вместе с тем безукоризненные манеры, разочарованность и пресыщенность жизнью – качество особенно ценное в столь молодом возрасте; осанку, взгляд и улыбку человека, который ясно сознает, кто он, и требует подобающих своему положению знаков внимания от остальных смертных. Он стал бы примером, образцом для подражания, законодателем мод и обычаев в Н-ском уезде, и все, кому выпало бы счастье лицезреть его, переняли бы его походку, манеру говорить, смотреть и улыбаться. А Цезарий… Молодые люди оглядывали его исподтишка с ног до головы, недоумевая: «Невероятно! Est-il possible!» Бедняга не знает, куда деваться от смущения! А шапокляк уже и не к ребрам прижал, а мнет в беспомощно опущенных руках. На вопросы отвечает односложно, как будто ему больше всего на свете хочется отделаться от окруживших его гостей и спрятаться за старинную печку в углу или за это древнее фортепьяно у противоположной стены. Золотая молодежь Н-ского уезда решила, что он хочет над ней посмеяться, подшутить! «Комедию ломает, чтобы нас дураками выставить!»

При одной мысли об этом братья Тутунфовичи воинственно выпятили грудь. Но тут кто-то из Книксенов завел разговор о продаже Малевщизны, и старший Тутунфович не мог упустить случая изложить свои взгляды по этому поводу.

– Меня лично нисколько не удивляет ваше желание продать имение. Вы, наверно, хотите навсегда за границу уехать. Очень хорошо вас понимаю. Подвернись мне выгодный покупатель, я и сам поступил бы точно так же. Жизнь здесь становится просто невыносимой. La vie est devenue ici tout à fait impossible!

– Почему? – удивленно и тихо спросил Цезарий.

– О, значит, вы никакого представления не имеете о здешней жизни! – продолжал старший Тутунфович. – C’est un désert! Это настоящая пустыня! Никакого общества. Если бы не дом госпожи генеральши, где мы изредка собираемся небольшой компанией… в тесном семейном кругу, мы, без всякого преувеличения, позабыли бы, что такое приличные люди…

– Что вы говорите? Неужели в Н-ском уезде так мало приличных людей? – наивно воскликнул Цезарий.

– Мало! – с сарказмом повторил старший Тутунфович. – Да есть ли здесь вообще приличные люди? C’est sont des rustres, des gens de rien! [308]308
  Это сплошное мужичье, ничтожные людишки! (фр.)


[Закрыть]Хамье одно, ничтожества! Но с какими претензиями! Возомнили о себе невесть что, и теперь попробуйте поставить их на место. Вы не представляете себе, граф, какие у нас здесь безобразия! Эти люди себе даже чужие фамилии присваивают!.. Например, всем известно, что в Н-ском уезде испо-кон веков были только одни Тутунфовичи – наша семья… Наш герб – подкова в золотом поле, и мы единственные настоящие Тутунфовичи. Между тем figurez-vous, comte [309]309
  представьте себе, граф (фр.).


[Закрыть], после небезызвестных беспорядков, перевернувших в стране все вверх дном, получилось какое-то демократическое месиво, весьма невкусное, и вот, откуда ни возьмись, явились другие Тутунфовичи со своим гербом… Какие-то местные шляхтичи, проходимцы, выскочки… поверьте, граф, des gens de rien… [310]310
  ничтожества… (фр.)


[Закрыть]Приезжаю я однажды в город – мне что-то нездоровилось, и спрашиваю: «Какой тут самый лучший врач?» И слышу: «Тутунфович!» В другой раз еду в поезде с какими-то неотесанными мужланами, на прощанье они представляются мне и – пожалуйста – тоже Тутунфовичи, инженеры на строительстве железной дороги! И так далее и тому подобное! Сначала мне это было просто неприятно, потом стало бесить. Нельзя же смотреть равнодушно, quand on le traîne dans boue… [311]311
  как тянут в грязь… (фр.)


[Закрыть]как втаптывают в грязь дорогое, священное имя предков. И вот мы с братьями решили раз и навсегда отгородиться от толпы самозваных Тутунфовичей. Перерыли семейный архив и – поверите ли? – обнаружили, что некогда в самом деле было много Тутунфовичей, но наша семья носила фамилию Тынф и только из-за чьего-то брака к ней присоединилась вторая – Тутунфовичи… Значит, мы не Тутун-фовичи, а Тынфы, но в официальных бумагах значимся под первой фамилией, поэтому и подписываемся уже несколько лет Тынф-Тутунфовичи… Эта история достойна быть напечатанной: пусть все знают, какие безобразия творятся в забытой богом провинции. Надо вам сказать, граф, все это очень неприятно…

– Очень неприятно! – отозвался, как эхо, Цезарий, который с широко открытыми глазами внимал рассказу своего нового знакомого. От матери, брата и дядей он слыхивал о многих аристократических фамилиях, но о Тутунфовичах или Тцнфах никогда. Не зная, что полагается говорить в таких случаях, Цезарий не без некоторого колебания спросил:

– Значит, ваш род так же знатен, как и наш?

Столь беззастенчивая, неприкрытая похвальба ошеломила присутствующих. «Да он издевается над нами», – подумали они и хотели уже оскорбиться, но тут младший Тутунфович, который не лез за словом в карман, возразил с шутливым достоинством:

– Шляхтич и магнат родной брат – говаривали в старину, а коли так – и наш род не уступит самым знатным в Польше!

– Очень жаль! – ни с того ни с сего прошептал Цезарий.

– Почему? – хором воскликнули молодые люди, окончательно сбитые с толку.

– Потому что… – промямлил Цезарий, – по-моему гораздо приятней не принадлежать к знатному роду…

– «Ага, вот оно что! – обрадовались молодые люди. – Знакомая песенка! Фантазер! Философ! Новомодный граф-демократ!»

– Да, конечно, – поспешно поддакнул один из Книксенов, – меньше ответственности… больше свободы… noblesse oblige

Он хотел еще что-то сказать, но, взглянув случайно в окно, запнулся на полуслове и воскликнул:

– Voici maman! [312]312
  Вот и мама! (фр.)


[Закрыть]

– Voici maman! – как эхо, откликнулись сестры.

За окнами промелькнула карета на полозьях, запряженная четверкой лошадей, потом отворилась дверь и в гостиную вошла пани Джульетта под руку с младшей дочерью – красавицей Делицией.

Что за умница эта пани Джульетта! Ведь не случайно она приехала с опозданием, когда все гости были уже в сборе. Что может быть эффектней, чем появление юной, очаровательной девушки, которая вдвоем с молодой и интересной еще матерью медленно проходит сквозь толпу гостей, выставляя напоказ свою красоту. А затеряйся она где-нибудь на стуле среди множества других лиц и пестрых красок – и нет того впечатления! Все это пани Джульетта рассчитала заранее. Но тонкий расчет угадывался и в наряде Д£лиции. Вопреки принятой в Одженицах моде, на ней было на этот раз платье из белого кашемира со скромным глухим воротом, живописно ниспадавшее мягкими, свободными складками, которое придавало ее облику нечто ангельски невинное. Строгость наряда нарушали только короткие рукава, но из-под них, наподобие поникших крыльев, опускалась на девичьи руки прозрачная кисея, которая не могла скрыть от постороннего взора их безупречную форму и ослепительную белизну. Чайная роза украшала пепельные косы, уложенные вокруг головы. Быть может, этот скромный, поэтичный наряд, так искусно подчеркивавший красоту Делиции, подсказала заботливой маменьке генеральша, упомянув, что Цезарий – мечтатель, или тот особый материнский инстинкт, который сравним разве что с интуицией поэта, с наитием, ясновидением, вдохновением, одним словом, способность по одному ребрышку воссоздать целый скелет мамонта.

Пани Джульетта не зря называла свою младшую дочь ангелом. Миниатюрная, стройная, круглолицая, с нежным румянцем на белоснежных щеках, алыми губками, которые всегда чуть улыбались, приоткрывая жемчужные зубки, голубоглазая, с тонкими дугами черных бровей и короной пепельных кос на голове, она и в самом деле была точно ангел с картины какого-нибудь художника.

А в тот вечер Делиция выглядела особенно восхитительно. Это была сама непорочность, юность, поэзия! Цезарий ни на одну женщину (за вычетом белокурой горничной, любовь к которой чуть не свела его в могилу) не смотрел так долго и пристально, как на это чудное видение, представшее перед ним в огромной гостиной.

– Кто это? – тихо спросил он у одного из стоявших справа и слева Книксенов.

– Наша сестра, граф, – хором ответили они.

– А та, другая дама… постарше?

– Это наша мать, граф!

Совершив обряд целования тетушкиных рук, пани Джульетта опустилась в кресло и изящным кивком издали приветствовала, сыновей. У братьев, наверное, мелькнула догадка, что и опоздание, и необычный туалет Делиции, и вспыхнувший на бледных щеках матери яркий румянец, когда она метнула быстрый взгляд на Цезария, скромно стоявшего в стороне, – все это неспроста. И, движимый каким-то смутным предчувствием, старший брат, изящно изогнув стан и очаровательно улыбнувшись, взял Цезария за локоток и сказал:

– Vous permetterez, comte? [313]313
  Вы разрешите, граф? (Фр.)


[Закрыть]

– Maman! Граф Помпалинский! – произнес он, подведя растерявшегося Цезария к креслу матери.

Затем оборотился вместе с графом к другому креслу и с небольшим изменением повторил:

– Делиция! Граф Цезарий Помпалинский!

Поклонившись два раза, Цезарий с растерянным видом стоял перед креслами, не зная, куда девать проклятые руки, в которых он держал плоский, круглый, похожий на миску, шапокляк. Но кто лучше женщин умеет выходить из затруднительных положений и растапливать лед молчания! И пани Джульетта любезным жестом указала Цезарию на кресло подле себя. Сообразив, что с ним хотят побеседовать, он сел.

– Я имела удовольствие встречаться с вашей матушкой, – начала она, – когда ваша семья еще жила в здешних краях. И мне тем приятней познакомиться с вами, что мы ведь родственники.

– Вот как? – воскликнул Цезарий, с удивлением глядя на свою собеседницу. Он никогда не слыхал от матери, что они с Книксенами в родстве.

– Как же, как же! – подтвердила пани Джульетта. – Ведь наша дорогая тетушка, урожденная Помпалинская, а моя мать…

– Шкурковская, внучатная племянница сестры моей бабки, – пропищал рядом пронзительный голосок генеральши.

Пани Джульетта покраснела как рак. Но терять присутствие духа было не в правилах этой дамы. Поэтому, улыбнувшись, как ни в чем не бывало, тетушке и бросив быстрый взгляд на Цезария, который убедил ее, что генеалогия не слишком его занимает, она тут же переменила тему разговора.

– Вы любите деревню, граф? – спросила она.

– Очень, – отрывая взгляд от палевых перчаток, ответил Цезарий. – Я мечтаю жить в деревне…

– О, совсем, как мы с Делицией! Мы обожаем деревню и ни за что не согласились бы жить в городе. Эта сельская тишина-., зеленые купы деревьев… весной– соловьи, а осенью – золотая листва!..

– Да, очень хорошо! – отозвался Цезарий, оживляясь по мере того, как пани Джульетта с воодушевлением расписывала ему прелести сельской жизни.

– Чудесно, n’est-ce pas? [314]314
  Не правда ли?(Фр.)


[Закрыть]Весной мы с Делицией цветы сажаем, поливаем… Делиция, mon enfant, помнишь, какая красивая роза расцвела у нас летом под окном?.. Мы даже лепестки пересчитали, когда она завяла, такая она была огромная… Не помнишь, сколько у нее было лепестков?

Застигнутая этой атакой врасплох, девушка смешалась. Она, очевидно, не обладала редким даром импровизации и не умела с такой легкостью, как мать, сочинять идиллические истории, и поэтому, вспыхнув, пролепетала что-то невнятное. Но, хотя присутствующие так и не узнали, сколько лепестков было у знаменитой розы, тактический прием пани Джульетты принес нужный результат – Цезарий перевел взгляд на Делицию.